Брошюрка Жизнь

Ольга Крупенье
Нашими ближайшими соседями в моем ташкентском детстве были бездетные старики Минжулины – Мария Георгиевна, в миру просто Марьюшка, и Константин Дмитрич. Марьюшкой звал ее сам, как она величала мужа за глаза.

С моей колокольни долговязого подростка они всегда были стариками. Более того, мне никогда не бросалась в глаза разница в их возрасте. А она была существенной – двадцать два года. Причем старше была Марьюшка.

Были Минжулины из раскулаченных и сосланных, жили скрытно, держались особняком, с соседями почти не общались. В нашем Шумиловском городке на окраине Ташкента – в русскоязычной диаспоре, многие не по своей воле в Туркестане оказались, но все варились в одном котле большой семьей, как принято в Азии. Эти же откровенно сторонились людей.

Мы с мамой жили без мужчин, и Минжулин иногда помогал нам, двум бытовым неумехам, что-то починить, приколотить. Денег не брал. Но не отказывался от чая. Степенно почаевничав – пил с блюдца, сахар прикусывал, - неизменно брал со стола пару карамелек или печенюшку и смущенно кивал в сторону стенки, за которой было их жилье: «Марьюшке?..»

Марьюшка не работала никогда, вела домашнее хозяйство. Кстати, Минжулин был у нее вторым мужем, женился на ней восемнадцатилетним, ей, соответственно, в ту пору стукнуло сорок. Не знаю историю их брака, но, может, действительно, это была та самая любовь, в которую теперь никто особо не верит, разве что двенадцатилетние девчонки.

Парой Минжулины были на редкость дружной. Никогда не ссорились, не скандалили, не жаловались друг на друга. Все – мирно, чинно.

Вспоминаются какие-то моменты. Как летними вечерами, когда спадала несусветная жара, они пили у себя во дворе чай под высоченной, раскоряченной в грозу молнией, урючиной.

Она накрывала на стол, он поливал дорожки, ночные цветы. Зажигал электрическую лампочку на шнуре переноски, перекинутой через ветку. И усаживались они за самовар, правда, в духе времени уже электрический. И до глубокой ночи говорили, говорили - тихо и неторопливо, будто не наговорились за полстолетия, что прошагали рядом.

Я запомнила Минжулина крепким пенсионером. Всю жизнь он проработал машинистом паровоза. Потом в шестидесятые пришел тепловоз. Минжулин пытался переучиться, но не осилил новых технологий и ушел на покой. И оказался не у дел, с незаполненным временем суток.

Детей-внуков нет. Маленькое хозяйство налажено, Марьюшка вполне с ним справлялась. Друзей не было. Алкоголем не баловался. Хобби, как сейчас говорят, не имел.

И пристрастился неожиданно Константин Дмитрич к чтению.

Никогда до этого книг не читал, газет-журналов не выписывал, а тут его понесло, он открыл для себя, если уместно так выразиться, параллельный мир литературы. Записался в районную библиотеку, которая находилась рядом с домом. И с тех пор, едва ли не каждый день, я видела его фигуру, по-журавлиному вышагивающую мимо нашего окна.

Сначала с солидной стопкой книг и журналов под мышкой он проходил в сторону библиотеки, потом, спустя некоторое время, с такой же стопкой - обратно. Читал запоем все – художественную литературу, научно-популярную, историческую, учебную, подшивки газет и журналов разных лет и любой тематики.

И случилась метаморфоза – из мужика, говорившего на простом понятном языке, всегда предельно ясно выражавшим мысли, Минжулин превратился в человека, общаться с которым стало невозможно. Его речь преобразилась, в каждое предложение он к месту и не к месту впихивал научные термины, иностранные словечки, слова-паразиты, и был чрезвычайно горд собой.

Здоровался с соседями Минжулин теперь, примерно, так: «Однако так сказать, в аккурат наше вам с кисточкой бонжур и всякое такое, чтоб не сказать лишнего! Рад приветствовать в добром здравии! Куда путь держите? Чем жизненный сосуд наполнен без остатка?»

Починив как-то маме лестницу-стремянку, он обошел ее, попробовал рукой и, удовлетворенно крякнув, произнес: «Чистый перпетум мобиле, однако так сказать!» Лестницу эту мы с тех пор так и называли – «перпетум мобиле».

Смешного, конечно, в том, что человек на старости лет пристрастился к чтению, ничего не было. Но за глаза потешались над ним все, вернее, над его новой манерой изъясняться. Тем более что после прочтения очередной партии литературы Минжулина распирало от желания поделиться с кем-нибудь новыми знаниями.

Ходить мимо калитки Минжулиных стало небезопасно. Если он ловил соседа, то уйти было невозможно. На диком тарабарском языке, перескакивая с пятого на десятое, глотая слова и волнуясь, он торопился рассказать о прочитанном, придерживая жертву за рукав, дабы не ускользнула раньше времени.

Помню, шла я из школы, класс был, видимо, одним из последних, поскольку я уже хорошо знала, кто такой Ги де Мопассан, и не боялась признаться в этом смертном грехе. Мопассан считался в наше время весьма неприличным писателем.

Минжулин маялся возле калитки, ему явно надо было пообщаться. Я после сказанного скороговоркой «здрассьте» попыталась проскочить мимо, но он поймал меня за форменное платье. И наклонившись, заговорщицки проговорил, прищурив глаз: «Брошюрку «Жизнь» Мопассана читала? Занимательная книжица! Что он сказал ей на тридцать пятой странице? Не помнишь? Невнимательно читала!»

Кое-как отделавшись от соседа и едва сдерживая смех, я бросилась домой, повторяя про себя: «Брошюрка «Жизнь», брошюрка «Жизнь…» Мне показалось невероятно смешным, что он назвал роман брошюркой. В моем понимании, брошюрками были издаваемые на серой газетной бумаге лекции, например, общества «Знание», или советы Красного Креста о здоровом образе жизни.

История эта вошла потом в анналы нашей семейной хроники и жива до сих пор. И если происходит с кем-то из домашних неприятность, то обязательно кто-нибудь да скажет: ничего, мол, не попишешь, брошюрка «Жизнь», однако так сказать!

… Марьюшка умерла далеко за девяносто. Без нее Минжулин жить не смог. Как-то незаметно похоронив жену, он потерялся. Слонялся по двору без дела, громко плакал, укорял Марьюшку, что бросила его, просился к ней. И в библиотеку больше не ходил. Сидел неприкаянно часами у калитки на низкой скамеечке. И только все пытался рассказать прохожим, какой необыкновенной была Марьюшка, полюбившая когда-то его, несуразного парня, и в одночасье порушившая свою прежнюю благополучную, или как он говорил – достаточную, жизнь.

Так и зачах. Ослабел, перестал выходить, а потом и вставать уже - не вставал. Мы с мамой, да еще пара соседок, пытались за ним ухаживать, но месяцев через семь-восемь после своей Марьюшки он заснул однажды и не проснулся…

Иногда я вспоминаю их: кругленькую ладную Марьюшку, в темном ситцевом или сатиновом платье с длиными рукавами и белом платочке, и Константина Дмитрича – высокого, худощавого, всегда в сером. И прихожу к выводу, что пожилая семейная пара за нашим забором была, наверное, единственным в моей жизни подтверждающим примером, что счастливое супружество бывает и за что-то людям дается. Но очень редко. Мне было не дано.