Мне не понравился этот грязный и старый коттедж на окраине города, который отыскала для меня Рита. Да и слишком велик для меня одного был такой дом. Сама Рита в него въезжать не хотела – одинокой и немолодой женщине не под силу было привести эту рухлядь в порядок. Помогать я ей не собирался, впрочем, она бы и сама не захотела меня снова видеть. Искать другие варианты не хотелось, дом был куплен. Долгожданная точка в нашем разводе была поставлена и я решил сразу переехать, а уж потом постепенно чистить и ремонтировать коттедж.
В первую же ночь я пожалел, что сначала хотя бы не выбросил старые вещи, которые прежний владелец оставил в доме. Гардины, когда я попытался их задёрнуть, извергли облако пыли; ковры, протёртые до дыр, источали удушливо-тухлый запах. У меня начался кашель и я почти до рассвета просидел в саду за домом.
Был конец мая, полнолунная, тёплая, душистая ночь. Давно уже никем не подрезаемые кроны деревьев и кусты отгораживали сад от суетного мира. Мне вдруг показалось странным, но я понял, что в этой трущобе чувствую себя легко и комфортно.
Тоски не было – наш брак с Ритой был сплошным недоразумением, союзом двух зануд. Мы тридцать пять лет только и делали, что действовали друг другу на нервы. Если есть понятие, противоположное «родственным душам» – то именно такими «душами» мы с ней и были.
В последнее время я жил под знаком надвигающегося шестидесятилетия и словно бы подводил итоги. Итог, по большому счёту, был один - ничего выдающегося я в своей жизни не достиг. Стал, не знаю почему, часто вспоминать тех женщин, с которыми был близок; их было шесть, и всех я потерял из виду. Однажды попытался представить каждую из них в качестве моей жены и понял, что ни с одной не продержался бы даже и года...
Через неделю мне удалось избавиться почти от всех чужих вещей. Дышать в доме стало легче, но я всё равно каждый вечер по нескольку часов просиживал в саду, предаваясь спокойным размышлениям и воспоминаниям.
Поначалу я собирался привести дремучую растительность в порядок – прополоть сорняки, выкорчевать некоторые кусты и подрезать ветки, но потом передумал. То, что я принимал за хаос, постепенно стало казаться мне настоящим совершенством. Я даже решил поселиться в комнате с выходом в сад, чтобы быть поблизости от моего магического пространства. Побелил потолок, переклеил обои и покрасил пол. Почистил, как мог, кухню и ванную. Остальные помещения в доме – две маленьких комнатки с окнами на улицу и смердящий чуланчик с пауками я просто запер.
Однажды вечером, когда я сидел в саду, в дверь позвонили. Я уже почти месяц, как жил в этом доме и мои сослуживцы намекали, что пора бы справлять новоселье. Или хотя бы показать свой дом. В нашем отделе народ по любому поводу устраивал попойки. Адрес мой был всем известен - поэтому, услышав звонок, я подумал, что нагрянули «случайно проходившие мимо» коллеги. Но я ошибся - пришла соседка из коттеджа напротив, словоохотливая толстушка лет пятидесяти. Позади неё стояли два амбала в грязных куртках.
– Сергей Петрович! – громко, словно для глухого, сказала она. – Вот, сыночков своих привела – холодильник забрать!
Я вспомнил – вчера, встретившись с соседкой, спросил, не нужен ли кому-нибудь очень старый холодильник, который оставил бывший хозяин. Нутро этого холодильника так неприятно пахло, что я брезговал им пользоваться и купил новый.
– Конечно! – ответил я, пропуская соседей в дом и силясь припомнить, как зовут толстушку. – Только почистить его надо как следует: я, знаете, не смог, вы уж сами...
– Почистим! – хором ответили они, пронося мимо меня холодильник.
Я начал подметать квадрат слежавшейся пыли в опустевшем углу. И вдруг увидел тетрадь. Эта была обыкновенная школьная тетрадка в клеёнчатом переплёте, очень грязная – видимо, лежала под холодильником много лет. Я протёр её влажной салфеткой и стал листать побуревшие страницы. Почерк был разный – то неразборчиво-беглый, то каллиграфически-чёткий. Но мне показалось, что всё написано одной рукой. Со мной тоже бывает, когда почерк меняется от настроения или самочувствия.
Возможно, это был дневник – хотя нигде не было проставлено дат и часто встречались диалоги, как в книгах. А, может быть, это – опус доморощенного писателя, который пишет «в стол». Хотя здесь вышло – «под холодильник»... Я раскрыл тетрадь наугад, это была страница с неразборчивым почерком:
* * *
„... дети Дафны и Аполлона. И ничего не поделаешь. Нет выхода...
Мне стало не по себе.
– Ну, знаете ведь эту легенду? – спросил Незнакомец и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Бог Аполлон влюбился в прекрасную нимфу Дафну, захотел её страстно, а она его – нет.
И так Аполлон достал Дафну своими домогательствами, что она попросила богов
превратить её в дерево. И стала лавром... Так гласит эта красивая легенда. Только на самом
деле было не совсем так. Очень важную деталь в этой истории потеряли...“
* * *
В это время раздался звонок в дверь. Я отложил тетрадь и пошёл открывать – это был сын моей соседки-толстушки. Он протянул мне миску с алой и крупной клубникой.
– Мама прислала. Из нашего сада. Сладкие, – скороговоркой пробасил он и удалился.
Я перебрался в сад, прихватив тетрадь и миску с клубникой, и уселся в плетёное кресло. Развернулся спиной к заходящему солнцу – не люблю слепящий свет, и принялся за клубнику; она была вкуснейшая, таящая во рту, сладкая, как и обещал юный сосед. Подарок был очень кстати – я совсем не умею готовить и в последнее время питаюсь бутербродами, от которых у меня проблемы с желудком. Наверняка, такое количество клетчатки мне пойдёт на пользу. Врач советовал больше ходить – но тогда у меня начинает болеть колено, да и не люблю я подолгу болтаться без дела.
Прикончив клубнику, я вспомнил про тетрадку. Не стал искать ту страницу, где было что-то про Аполлона, а стал читать сначала:
* * *
„Я в последние дни не нахожу себе места. И нет никого, кто выслушает и поймёт. Даже
Славик, милый, добрый Славик не поймёт меня, ведь он сам зациклился на своей
отвратительной жене, этой Сонечке. И ему, похоже, даже нравится быть
подкаблучником... Быть может, кто-то найдёт и прочитает эти строки. Спасибо.
Спасибо!
...Мне надо что-то с этим делать. И вот я вообразила того... я не знаю как
сформулировать...
Наверное - «родственную душу», хоть мне и не очень нравится эта формулировка.
Лучше сказать - «Тот, которому интересна моя история». И которого я не встретила и,
наверное, никогда уже не встречу. И то, что я здесь пишу, сродни записке, запечатанной
в бутылке и плывущей в океане.
Пусть.
Итак. Меня зовут Тина. Вообще-то Кристина, но мне не нравится моё полное имя,
поэтому прошу всех называть меня Тиной. Мне тридцать два года. А когда я увидела в
первый раз Германа, было девятнадцать...“
* * *
«Значит, это дневник?» - подумал я. – «Чей? Хозяйки этого дома? Кстати, куда она делась?». Насколько я знаю, в коттедже до меня жила супружеская пара. В последнее время стал с трудом запоминать имена. Я продолжил чтение - почерк стал меняться, из бегло-неразборчивого превратился в чёткий и красивый:
* * *
„...в первый раз Германа, было девятнадцать. Он тогда был аспирантом, и вёл у нас на
химфаке курс педагогики. Всего один семестр. Я влюбилась в него сразу, как только он
вошёл в аудиторию и представился: Герман Глебович. Раз в неделю, по четвергам, в
маленькой аудитории, я сидела и слушала, как он говорит. Что именно, я не очень хорошо
понимала, потому что просто слышать его голос было таким наслаждением... И смотреть на
него. У него славянское лицо, но волосы тёмные, волнистые и густые. Нос слегка с
горбинкой. Говорили, что у него прадедушка был настоящий грек.
Он понял, что я его люблю - а я догадалась, что он это понял, когда он стал задерживать
на мне взгляд, строгий и вопросительный одновременно. После занятий он спрашивал, нет ли
вопросов по теме - вопросов никогда не было, у нас в группе никто его предмет не любил.
Студенты выходили из аудитории, он запирал дверь и стремительно удалялся, а я смотрела
ему вслед.
Мой одногруппник Славик Найман, который почти каждую свою фразу начинал со слов «Соня
сказала...», однажды изрёк: «Соня сказала, что ты вторая по красоте на нашем курсе».
Первой, конечно, была сама Соня, его жена. А то, что я красива, я знала и мне это очень
нравилось. Я любила смотреться в зеркало и изучила своё лицо - какое выражение мне идёт,
с какой стороны благоприятнее освещение. На занятиях по педагогике я садилась на последний
ряд и смотрела на Германа слегка исподлобья, но не буравя взглядом, а словно спрашивая:
«когда?». И ждала. Я знала, что мы будем вместе.
...Так проходили недели, и вот уже предпоследнее занятие подходило к концу. Больше нельзя
было ждать, я боялась, что скоро он исчезнет навсегда. Когда он спросил, есть ли вопросы
и уже встал, чтобы уйти, я сказала: «У меня есть!».
Мы сели за стол, друг напротив друга, я раскрыла конспект и начала задавать вопросы,
кажется совсем глупые; он, кивая, отвечал. Потом, когда в аудитории остались только мы
вдвоём, я замолчала и посмотрела на него исподлобья, мысленно спрашивая «когда?». У меня
кружилась голова, всё тело словно наэлектризовалось.
«Если у вас больше нет вопросов...» – начал Герман, поднимаясь и взяв свою куртку, висевшую
на стуле. Я сказала: «Есть. Можно, я запру дверь?». «Нет», – сразу ответил он, но я схватила
ключ, лежавший на столе, подошла к выходу и, промахнувшись несколько раз мимо замочной
скважины, заперла дверь. Герман метнулся вслед и хотел открыть дверь, но я перехватила руку
и прижалась всем телом к нему, уткнулась лицом в шею. Сердце колотилось, как бешеное; я
схватила его за лацканы и потянула вниз, на пол. «Подожди!» – прошептал он и бросил на пол
свою куртку, на которую мы упали...
...помню, как потом мы старались тихо отпереть дверь и, сначала осторожно осмотревшись –
нет ли кого в коридоре, выскользнули из аудитории. Занятия уже кончились, мы шли по пустому
полутёмному университету, молча, и я была бесконечно счастлива...“
* * *
Я отложил тетрадь и откинулся в кресле. Что-то похожее очень давно происходило и со мной. Неясные очертания, забрезжив, растаяли; тщетно пытался я припомнить хотя бы какие-то её черты, но только занервничал. Память становится слабее... А может быть, ничего и не было, оттого и не вспомнилось. Стало прохладно, я принёс из дома плед и, укрывшись им, снова раскрыл тетрадь, и, кажется, перескочил страницу - почерк снова стал неразборчивым:
* * *
„...но ни разу мне не позвонил. Я так ждала, я так хотела услышать его голос! И вот – последнее
занятие. «А Германа все нет...», – сострил кто-то из студентов. Стараюсь выглядеть спокойной и не
поглядывать на дверь. Славик, сидящий рядом, заботливо спросил: «Ты что, болеешь? Плохо выглядишь».
Приложил руку к моему лбу и сказал: «Сейчас многие болеют: грипп. Слышала уже – наш Герман Глебович
тоже слёг, его кто-то заменяет сегодня». Этот кто-то уже входил в аудиторию, когда я, шепнув
Славику – пусть скажет, что я больна, побежала прочь из университета. Потом – адресный стол, такси,
тупой водитель, не знающий, где улица, которая нужна... старуха, показавшая подьезд... шестой этаж
без лифта... звонок... немолодая женщина, похожая на него, конечно, мать... не спрашивая, кто я,
ответила – его нет дома и она не знает, когда он будет. До свиданья.
Через неделю был зачёт, которым заканчивались четверги с его занятиями.
Я видела, как он прошёл мимо, не взглянув на меня. Когда я вошла в аудиторию и хотела взять билет,
он сказал, что мне поставил «автомат», торопливо расписался в зачётке и сказал: «До свидания».
Несколько раз я подстраивала «случайные» встречи в университетских коридорах; он проносился мимо,
делая вид, что не узнал.
«Соня сказала – а наш Герман Глебович женится и уезжает в Москву», - пробормотал небрежно
всезнающий Славик и выжидательно посмотрел на меня умными еврейскими глазами.“
* * *
Почерк становился всё неразборчивее. Я с трудом разбирал отдельные слова:
* * *
„...перешёл на другую сторону улицы... Герман... мои письма... его спину в толпе... как злобно
посмотрел... я умру... Герман... прошу... уехал... ох... буду ждать...“
* * *
Глаза устали – эта лампа светит слишком тускло. Завтра надо купить что-нибудь поярче. И вообще, зачем я так напрягаю глаза. Потянувшись, я взял пустую миску, прихватил тетрадь и отправился в дом. Пожалуй, доктор прав - надо иногда делать прогулки, я так мало двигаюсь в последнее время. Засыпая, подумал, что надо бы поменять линолеум на кухне.
Проснулся слишком рано от холода – вчера оставил открытой форточку.
Только теперь, после развода, я мог себе позволить спать, не закрывая наглухо окна, как это любила делать Рита. Рассвет только занимался, но я знал, что снова уснуть не получится. Сварил кофе и начал делать свои упражнения в саду. Намерение заняться по утрам зарядкой у меня появилось после развода, который, как оказалось, провоцирует начать множество новых дел. Я одолел только половину из намеченных упражнений, как сердце стало колотиться слишком быстро и пришлось сделать перерыв. Принёс из дома поднос с кофе и бутербродами, набросил толстый плед на плетёное кресло и, с наслаждением усевшись, неспешно завтракал, любуясь красками начинающегося рассвета. Вдруг на траве я заметил тетрадку.
Как странно, подумалось мне, почему она здесь - разве я вчера не занёс её в дом? Память ни к чёрту...
Ехать на работу было ещё рано, и я принялся за чтение, пролистав несколько страниц с неразборчивым почерком, пока текст снова не стал читабельным:
* * *
„Я знала, я знала, что дождусь! Я просто вне себя от радости! Надо же, какое чудесное, радостное
событие! До сих пор не могу поверить в то, что произошло! Как я счастлива! Мне надо это всё записать!
Позвонил Славик, пригласил меня встречать вместе Новый год на университетской вечеринке и, лукаво
улыбнувшись, сказал, что меня ожидает сюрприз... Милый Славик, он знал - он всегда узнаёт все новости
первым - что Герман развёлся со своей женой и вернулся в наш город, и снова начал преподавать на
кафедре педагогики. Они виделись в университетской читалке и Славик уговорил Германа появится на
празднике! Как я ему благодарна, милый, милый Славик!“
* * *
Я пробежал глазами ещё пару страниц. Мне становится противно, когда люди ставят слишком много восклицательных знаков: это наводит на мысль, что писавший - либо идиот, либо решил поиздеваться над своим читателем. У этой Тины, похоже, совсем «съехала крыша», когда она снова увидела своего «принца». Вот бедняга, этот Герман. Не хотел бы я оказаться на его месте. Вместо того, чтобы удрать подальше, он опять начитает с ней отношения... Вернее, ей удаётся снова склонить его к сексу - прямо на вечеринке она утащила пьяненького мужика в пустую аудиторию. О, Господи, через несколько страниц, усеянных частоколом восклицательных знаков, я увидел фразу, написанную крупными буквами: «Мы поженились!!!!!». И отбросил тетрадь в сторону; она шмякнулась под куст сирени. Если бы сейчас рядом со мной горел огонь, то с удовольствием сжёг бы эту писанину.
Уже совсем рассвело. День обещал быть снова тёплым и солнечным. Из коттеджа напротив, куда я отдал старый холодильник, были слышны голоса и бряцание посуды, доносился запах пекущегося пирога. Я вспомнил про клубнику. Надо вернуть миску и поблагодарить хозяйку: избавила меня от хлама и ещё вкусно накормила.
Вечером, вернувшись домой с работы, я первым делом отнес миску из-под клубники в соседний коттедж. Пышнотелая хозяйка настырно зазывала меня присоединиться к трапезе. Я отказался, соврав, что только что отужинал. Мне вручили тарелку с пирогами - «на завтрак».
Пироги с капустой были отменными, я уплел их с жадностью, не дождавшись, пока закипит чайник. Пару овальных пирожков с малиной оставил на десерт. Рита не умела печь такие пироги. Да и никакие, в общем-то она не умела и не любила. Почти каждый день у нас на обед был куриный суп с вермишелью. Я в тысячный, наверное, раз облегченно вздохнул, вспомнив, что мы развелись.
Я заварил чай - зеленый, который не переносила Рита и распахнул двери в сад, впустив в комнату сквозняк и запах цветущей сирени.
В предвкушении нескольких часов уединения, я уселся в плетеное кресло среди разросшихся кустов и деревьев. И вдруг увидел клеенчатую тетрадку на столике. Разве я не бросил её вчера в кусты? Я открыл тетрадь и начал читать, не пытаясь найти в точности то же место, на котором остановился вчера. Мне подумалось, что этот неизвестный мне Герман, наверняка, недолго продержался в браке...
* * *
„В последнее время Герман почти не разговаривает со мной. Наверное, мне надо просто спросить
его, что случилось и не мучиться ревностью. Но не получается. Такой мужчина, как он, конечно,
не может не нравиться женщинам. Наверняка, какая-нибудь девица клеится к нему. Гадина.
Ненавижу её.
Я лежала рядом. Засыпал он всегда очень быстро и спал крепко. Иногда похрапывая
негромко и попыхивая губами. Я подвинулась к нему ближе, не смея дотронуться и лишь вдыхая
запах его тела. Мне всегда казалось, что нет в мире запаха приятнее. Потянула носом,
приблизившись лицом к его плечу; по животу прокатилась судорожная волна желания, и я, не
выдержав, крепко обняла... Он перестал похрапывать.
Я прижалась к мужу всем телом и, поглаживая кругами его грудь, мои пальцы ползли к животу, ниже
и ниже.
– Эй! Ну-ка! Спать! – сонным голосом пробормотал он и, схватив мою руку, грубо отпихнул от себя и отвернулся.
– Ну почему? – с укором прошептала я, чуть было не сказала: «Ты совсем меня не любишь?», но
осеклась, вспомнив совет из какого-то женского журнала: «Никогда не говорите: ты меня не
любишь – в этом можно убедить!», и лишь ещё раз повторила:
– Ну почему?
Он не ответил. Мне вдруг стало горько и обидно, и я заплакала. Лёжа на спине, тихонько
всхлипывала, и слёзы двумя горячими струйками текли за уши. Как мне хотелось сейчас, чтобы
он повернулся, обнял и пожалел, пошептал что-нибудь на ушко, а потом бы я просто уснула,
уткнувшись в его плечо... Я ждала и прислушивалась.
Он спал.
«Мне так плохо, так больно, я плачу, а ты спишь. Как же так...» - беззвучно, лишь губами
шептала я. Говорить вслух я боялась, зная, что он может вспылить, накричать...“
* * *
Меня стало клонить ко сну, я с наслаждением зевнул и представил, что сейчас отправлюсь спать, один, в тихой комнате с окнами в сад. Но и подниматься из кресла тоже было лень и я решил еще немного почитать. Пролистал несколько страниц, добравшись до более-менее разборчивого почерка...
* * *
«Надо уходить, не могу так больше», - подумала я.
Я уже делала попытку уйти. Именно попытку, предчувствуя, что не смогу выдержать без него долго.
Да и сбежала, надеясь, что он вдруг заскучает, поймёт, как плохо ко мне относился, постоянно обижая
то невниманием, то вспышками гнева... Поймёт и захочет вернуть. И случится чудо - он полюбит меня так,
как я люблю его. Ну хотя бы в половину, в десятую часть моей любви.
Найти квартиру помог Славик и даже перевёз меня туда со всем небольшим скарбом, когда Герман был в
командировке. Я оставила ему короткую записку:
«Я ухожу, больше так не могу, не ищи меня».
На работе я взяла неделю отгулов, сказав, что переезжаю, но куда - не сказала. И отключила мобильник.
Мне хотелось спрятаться от всех.
Не распаковывая вещи, я безвылазно провела несколько дней в чужой комнате с задёрнутыми шторами.
Я почти не вставала с постели из-за навалившейся вдруг слабости. Ночью становилось совсем
худо – начинала задыхаться, хотелось заплакать и выгнать из себя эту тоску, но спасительные слёзы не
появлялись. Я то хвалила себя за то, что ушла, то начинала вдруг представлять, как Герман ищет меня,
и хочет вернуть, и ему плохо.
Несколько раз наведывался Славик – приносил какое-нибудь печенье и мы пили чай на чужой кухне. Он
болтал всякую чепуху, шутил, ни разу не сказав ни слова о Германе. Я понимала – добрый Славик
пытается отвлечь меня от тяжёлых мыслей. Когда он уходил, целомудренно чмокнув в щёчку на прощанье,
я забывала о нём и снова забиралась в постель – чтобы думать и тосковать о Германе.
Однажды я не выдержала и включила мобильник – с твёрдым намерением не отвечать, если он позвонит.
Мне бы стало легче, если бы я знала, что мой пока ещё муж звонил, искал...
И вскоре он позвонил. Я нажала зелёную кнопку, собираясь молчать и просто послушать его голос. А потом
отключиться. Только бы услышать его голос. Но отключиться не получилось. Он спросил спокойно и
бесцветно: «Ты хочешь развод?» . Я спросила: «А ты хочешь?».
Я слышала, как он хмыкнул и произнёс: «Ну...». И замолчал.
Внезапно полились слёзы, впервые за несколько дней моего бегства. «Приезжай, забери меня отсюда», –
закричала я.
Он приехал и забрал. Чуда не случилось – он вёл себя так, словно я никогда никуда от него не
уезжала. Разговаривал мало и сухо, и смотрел скучающе, в сторону.“
* * *
Я усмехнулся. Эта Тина очень глупая женщина. Что она от бедного Германа хочет? Мужик терпит ее истерики, а она еще недовольна. Сухо он, видите ли разговаривает. Нет, такой брак долго продержаться не может, подумал я и стал читать дальше...
* * *
„...Нет, нет. Уйти я не смогу. Но и жить так не могу. Сил больше нет. Подсохшие было ручейки слёз
снова потекли за уши.
Я встала и побрела в ванную. На полу лежали его джинсы. Я подобрала их, расправила и стала
аккуратно складывать. Вдруг маленький желтый листочек выпал из кармана. Подняла и развернула
бумагу – на ней был записан номер телефона и под ним, неразборчиво - какое-то слово.
«Баба. Вот. Я же предчувствовала», – с горечью подумала я. Мне захотелось найти её и вцепиться в лицо,
вырывать клочьями волосы, сжать горло этой женщины – той, которая прикасается к моему мужу.
Я пыталась прочитать несколько закорючек под номером – наверняка, её имя. Написано, кажется,
размашистым и корявым почерком Германа. «А, какая разница, как зовут эту стерву» - подумала я. –
«Позвоню ей. Я должна с ней поговорить».
Закрывшись в ванной, стала набирать номер. Руки тряслись.
К телефону долго не подходили. Я оцепенело слушала гудки, и уже потянулась пальцем к красной кнопке
телефона, как вдруг сонный голос произнёс: «Добрый вечер. Слушаю вас».
Это был мужской голос. Я растерялась. Мужчина спросил:
– Тина, это вы что ли?
И вдруг я с ужасом поняла – это кто-нибудь из общих знакомых, узнал мой номер и думает теперь:
какого чёрта она звонит среди ночи.
– Ой! – пытаясь звучать непринуждённо, воскликнула я. – Нечаянно набрала ваш номер! Простите!
Ошиблась!
– Да ладно вам! – уже бодрым голосом произнёс мужчина. – Правильно вы набрали. Бумажку у Германа
в штанах нашли?
Я не знала, что ответить и пыталась узнать, чей это голос.
– Вы хотели со мной встретиться? – спросил незнакомец, было слышно, как он вздохнул.
– Нет, – ответила я, нервно хохотнув. – Извините, я вас разбудила, спокойной ночи!
– Тина. Послушайте. И не волнуйтесь. Я всё знаю. Нельзя так больше жить, – он говорил тихо и
доверительно, делая паузы. Мне показалось, что он боялся кого-то разбудить.
– Кто вы? – спросила я.
Зависло молчание. Мне стало страшно.
– Не бойтесь, – ответил голос. – Не важно, как меня зовут. Важно то, что я могу сделать так, чтобы
он вас полюбил. Ведь вы желаете этого? Страстно желаете? Да?
– Да, – помолчав, сказала я.
– И вы устали быть нелюбимой, вас измучила ваша страсть без взаимности? Да?
– Да, – согласилась я. – Вы не шутите? Вы правда можете помочь?
– Могу, – ответил незнакомец. – Так что?
Я молчала. Было слышно, как незнакомец тихо не то нашептывает, не то напевает:
«па па папара папа па па...па па па папара па па...».
Вспоминалась забытая мелодия, и приходило ощущение покоя.
Я прошептала:
– Да, да, да...
Он перестал напевать и сказал:
– Сейчас отложите телефон, пойдите на кухню, можете попить воды, чтобы успокоиться... А потом
выходите в сад. И, глядя вверх, просто скажите: «О, Боги! Я больше не хочу быть нелюбимой. Пусть
теперь Герман меня полюбит. Я прошу об этом!» И всё. Подумайте только сначала, хотите ли вы этого.
Есть одно условие...
– Что ещё за условие? Кто-нибудь заболеет? Я стану некрасивой?– мне стало не по себе от того, как
незнакомец произнес последнюю фразу.
– Нет-нет, все останутся живы и здоровы, но...
– Я согласна. Мне наплевать на условие, – твердо ответила я.
В трубке послышалось невнятное ворчание. Потом я услышала, как он произнес: «И всё-таки
подумайте хорошенько, хотите ли вы этого».
Послышались короткие гудки. «Хочу ли я... – подумала я. – Да мне просто невмоготу». Я положила
телефон на стеклянную полочку перед зеркалом и пошла на кухню. Мне вспомнилось, как Герман грубо
оттолкнул руку, когда я хотела его обнять.
«Может быть, это злая шутка, и сейчас тот, с которым я разговаривала, корчится от смеха. Ну и пусть.
Я попрошу...» – подумала я и вышла в сад, как была, в ночной рубашке. Подняла лицо к черному
зимнему небу с редкими звёздами и громко сказала:
– О, Боги! Я больше не хочу быть нелюбимой! Пусть Герман меня полюбит! Я прошу об этом!“
Как холодно. Меня просто скорчило от озноба. Как глупо, подумала я, в такую морозную ночь торчать
неодетой в саду, простудиться же можно. Потирая ладонями предплечья, я зашла в спальню, и мне вдруг
стало смешно. Интересно, что подумают соседи, если они слышали, что я сейчас говорила в саду...
Я открыла форточку: после свежего морозного воздуха запах спальни показался мне...“
* * *
На этом месте было бурое пятно. Может это кровь, чья тогда? Всё-таки интересно, где бывшая хозяйка этого дома, жива ли? Надо будет спросить мою соседку-толстушку. Всё равно завтра надо занести ей тарелку. Я отложил тетрадь, с наслаждением потянулся.
Солнце уже зашло, но небо ещё было светлым, беззвездным. Пожалуй, пора отправляться спать, с удовольствием подумал я и поднялся с кресла.
Возвращаясь вечером домой, я зашел в супермаркет и купил две бутылки сухого бордо – одну для моей толстушки-соседки, которая накормила меня пирогами, другую – для меня самого. Вчера, когда я читал откровения неизвестной Тины, мне вдруг захотелось выпить хорошего красного вина. Соседка не хотела брать подарок, но все же согласилась, при условии, что я приму от нее миску с котлетками. Вернувшись домой, вдруг вспомнил, что не спросил, куда подевалась эта страстная Тина.
Я откупорил бутылку бордо, разогрел котлетки, порезал помидоры, огурцы и уселся в плетеное кресло. Вечер был теплым, даже душным. Запах сирени сменился на слегка удушливый аромат цветущей бузины. Поужинав, я вспомнил про тетрадь в клеёнчатом переплете. На этот раз я не стал открывать наугад, а выискал то место, на котором остановился вчера.
* * *
„...Я открыла форточку: после свежего морозного воздуха запах спальни показался мне приторно-
тошнотворным. Спать совсем не хотелось, но, когда я легла на свою половину супружеского ложа,
вдруг почувствовала приятную негу и с наслаждением предалась сну - так засыпает человек, не
спавший несколько дней подряд.“
После этой фразы шла жирная черта, под ней корявая писанина переменилась на каллиграфически-четкую:
* * *
“Это становится невыносимым. Я ухожу в другую комнату - он тащится вслед. Я запираюсь в ванной,
лежу в теплой пенистой воде, слишком долго, так, что становится противно. Я слышу, как он ходит
у двери и ждет. Выхожу и сразу попадаю в его цепкие объятья. Уворачиваюсь от поцелуев,
извиваюсь змеёй, а он тащит меня в спальню. Вчера слишком сильно повернула голову, теперь болит
шея. Сказала ему, в надежде, что оставит меня в покое. Вместо этого всю ночь прикладывал мне
компрессы и шептал: «Спи, спи, любимая...». Уснешь тут...”
* * *
Признаться, я засомневался, что это та же Тина – такими правильными, будто напечатанными типографским станком буквами, она раньше не писала...
* * *
“...Вчера увидел меня стоящей у окна в ночной рубашке – коротенькой, на тонких бретельках –
и закатил скандал. Гардины не были задвинуты и он решил, что я пытаюсь соблазнить своим видом
нашего соседа из коттеджа напротив. Никогда еще не видела мужа в такой ярости. Как он кричал!
Рванул гардины так, что оторвал несколько колечек. Схватил меня в охапку и грубо бросил на
постель. Я испугалась – казалось, что он сейчас меня ударит. Вместо этого он...
Нет. Про это не хочу писать. Мне противно.
У соседа из коттеджа напротив очень добрая улыбка. Его зовут Никифор. Такое редкое имя. Мы
почти не общаемся с соседями, а ведь они такие хорошие люди. Я бы пригласила их на чай, но
теперь, наверное, не получится. Как жаль...
А сегодня разругались из-за Славика. Подумаешь, поцеловал
в щечку...”
* * *
Я съел все котлетки и запил вином. Хмель от первого бокала - самый приятный: расслабляющий, уводящий в эйфорию. Я вдруг почувствовал себя счастливым - оттого, что сижу один среди буйной и душистой зелени заросшего сада, сытый и слегка пьяный. Мне некуда спешить, никто не дергает и ничего не требует. Покой и умиротворение. Я довольно долго сидел неподвижно, потом, вспомнив про клеёнчатую тетрадь, продолжил чтение. Вернее, бегло просмотрел каллиграфическую часть текста - Тина все ещё жаловалась на своего любвеобильного супруга. Потом правильные буквы начали кривиться...
* * *
„...Нет, нет. Уйти я не смогу - мне просто некуда. Но и жить так не могу. Сил больше нет. О
разводе он и слушать не хочет. Мне так тошно порой бывает. Надо что-то делать. Что?
...начала готовиться к побегу. Пока не знаю, куда, но сама мысль о том, что скоро все кончится,
меня радует. Когда он ушел на работу, я стала перебирать свою одежду и откладывать то, что
возьму с собой.
Вдруг из какого-то платья выпал маленький желтый листок. Я вспомнила сразу всё - ту ночь,
странный разговор по телефону с незнакомцем, после которого начались мои несчастья. А ведь я же
сама тогда попросила. Да, я сказала: «Я больше не хочу быть нелюбимой! Пусть Герман меня полюбит!
Я прошу об этом!». И это было исполнено.
Но теперь мне стало еще хуже...
Схватив желтый листочек, я бросилась к телефону и дрожащими руками стала набирать номер.
Откликнулись почти сразу. «Добрый день, слушаю вас!». Я узнала голос - низкий, чуть с хрипотцой
и прошептала: «Это Тина. Я сожалею о том, что попросила...».
Было слышно, как он хохотнул и после короткой паузы спросил:
– Вы хотите вновь что-то изменить? Только на этот раз, пожалуйста, послушайте про мое условие,
оно остается в силе.
Я вдруг вспомнила: да, он говорил о каком-то условии, но тогда мне было все равно.
– Хорошо, я внимательно послушаю, простите меня, что в прошлый раз... – Что это за условие? –
выпалила я.
Незнакомец не торопился с ответом. Было слышно, как он тихо не то нашептывает, не то напевает:
«па па папара папа па па...па па па папара па па...»,
Потом послышался протяжный вздох и он вкрадчиво заговорил:
– Тина, вы с Германом, к сожалению... Вы – дети Дафны и Аполлона. И ничего не поделаешь.
Нет выхода...
Мне стало страшно.
– Ну, знаете ведь эту легенду? – спросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, продолжил:
Бог Аполлон влюбился в прекрасную нимфу Дафну, захотел её страстно, а она его – нет. И так
Аполлон достал Дафну своими домогательствами, что она попросила богов превратить её в дерево.
И стала лавром... Так гласит эта красивая легенда. Только на самом деле было не совсем так.
Очень важную деталь в этой истории потеряли. Вот, слушайте, это вас касается.
Аполлон всё же смог добиться любви прекрасной Дафны. Вернее, он попросил каких-то своих
богов – ведь вы помните, у древних греков их великое множество – чтобы Дафна его полюбила.
И его желание исполнили. Но с одним условием: Аполлон должен был разлюбить Дафну, как только
она воспылает страстью. Боги решили не то пошутить, не то просто понаблюдать – что из этого
получится.
– И что, теперь влюблённая Дафна преследовала Аполлона, а он не знал, как от неё отвязаться?
– спросила я.
– Именно так. Вот забавно, правда?
Он захихикал, потом засмеялся, всхлипывая, словно плачущий.
– Забавно? – с неприязнью произнесла я. – И что было потом? Дафна стала молить богов, чтобы
Аполлон её полюбил?
– Конечно! Что ещё делает несчастно влюблённый, как не молит о том, чтобы его полюбили! И боги
опять исполнили желание, поменяв ролями этих двух бедолаг... А потом ещё раз...
Незнакомец замолчал, будто пытался что-то припомнить.
– Ну, и чем же эта история закончилась? – спросила я. – В конце концов боги смилостивились и
устроили счастливый конец?
– Нет, нет! – почти шепотом ответил он.
– Что же с ними стало?
Он помолчал, потом произнёс:
– Первой не выдержала Дафна и однажды попросила не о том, чтобы её любили, а том, чтобы её
избавили от чувств вообще. И боги превратили её в дерево. В лавровое, как вы знаете.
– И что Аполлон? Он страдал и тоже попросил сделать его бесчувственным?
– Этого не понадобилось! – воскликнул незнакомец. – Когда Дафны не стало, Аполлон перестал
мучиться от своих чувств. Стал обыкновенным... И был хорошим отцом.
– Отцом? – удивилась я.
– Да! Ведь у них с Дафной родилось несколько детей – дети же родятся и тогда, когда мужчина
и женщина не любят друг друга одновременно. Аполлон – мужчина темпераментный и сильный.
Да и Дафна, когда любила, иногда исхитрялась склонить Аполлона к сексу. Так вот, милая Тина,
вы и Герман – потомки детей Дафны и Аполлона. Это значит, что никогда не будет меж вами
любви взаимной. Либо вы любите его, либо – он любит вас. Но никогда – одновременно. Таково
было условие богов.
– Что это за боги такие? – пробормотала я.
– Греческие. Кстати, забыл представиться: Зевс. Ну так что - будете просить любви? Теперь
сделаем наоборот – вы будете любить его, а он вас – нет. Таково условие.
Я долго не могла решиться, но потом…”
* * *
Я перелистнул страницу – она была пуста. Пролистал оставшиеся листки, но не обнаружил на них ни единой буквы. Допив вино, я долго сидел в плетеном кресле и вслушивался в тихий шелест крон. К вечеру поднялся легкий ветер, и деревья стали перешептываться друг с другом. У каждого из них был свой голос – шипела лиственница, лопотала яблоня, посвистывала серебристая ель. В дальнем углу сада темнел приземистый кустарник. Мне захотелось послушать, как он звучит. Я подошел к нему и прислушался. Порыв ветра качнул ветви – послышался протяжный тихий вздох. Я коснулся жестких листьев, потер их и сразу узнал. Это был лавр.
Утром я зашел к соседям отдать тарелку. Застал дома мужа веселой толстушки – он сидел на веранде и пил чай с пирогами. Не спросив, хочу ли я чаю, налил мне полную чашку и пригласил сесть. Я сел. После пары фраз о погоде я неожиданно для себя вдруг спросил, а где сейчас та, что жила в моем коттедже. Он ответил:
– Тина? На рынок пошла. Мы сегодня окрошку собрались к обеду сварганить.
– Разве её Тиной зовут? – выпалил я.
– Её Кристиной зовут, но ей это имя не нравится, – флегматично отозвался муж. – Поэтому Тиной зовем.
– Неужели? – глупо спросил я.
– Ну дык, раз нравится... – ответил муж и удивленно на меня посмотрел.
– Значит, это её был дом?
– Ихний с Германом был, да, пока он не помер.
– Помер? Отчего? – спросил я с чувством, что говорю какую-то нелепицу.
– О, это история была! – отхлебывая чай, произнес муж. – Ой, как он помер-то!
– Ну и как?
– А вот как: в сад вышел, стоял себе, курил, и вдруг – шарах! Молния! Средь бела дня! На небе – ни облачка. И вдруг молния! Нынче с климатом черте-что происходит. Куда все катится. Аномалия короче. А Тина рядом была, видела, как его убило. У нее крыша чуть не съехала. Недели две все твердила – это я виновата. Успокоилась понемножку, ко мне потом перебралась вместе с сынками. Дом пустой долго стоял, она туда заходить боялась. Так и продали, со всем скарбом. А вы недавно наш холодильник отдали... Нет, Тина сейчас в порядке, успокоилась. В прошлом году на том месте кустарник какой-то посадила...
Муж добродушно рассмеялся.
Тут распахнулась дверь и вошла моя соседка-толстушка, с корзинкой, наполненной всякой снедью.
– Слышь, Тинк, ты какой куст-то там посадила? Ну, в саду, где молния ударила? – спросил муж.
– Лавр я посадила, Никифор, что уж ты никак запомнить-то не можешь, – ответила Тина и приветливо улыбнулась.