Мы смиииирные...

 

Иногда, оставшись одна, я вспоминаю разговоры мамы с бабушкой. Говорили они, чаще всего, о старине, давнем прошлом, когда они были молоды и всё было не так, как сейчас… Им разное приходит на память, а я - то умиляюсь, то грущу, а бывает, сожалею о чём-то, безвозвратно ушедшем, навсегда утраченном.

Вот моя бабушка рассказывает.
    Идёт по улице Ваня. Ему уже под сорок. В любое время года он одет в рубище, босой,
лишь зимой обут в лапти, и то, без онучей.
Все, кто видит его -  зазывают к себе. Но он уже наметил, у кого сегодня будет ночевать и на уговоры не поддаётся.

Заходит к Пантелеевым, радостно улыбается  бабушке, и ребятишкам, игравшим на тёплой печке.
- О! Ваня пришёл! Холодно на улице, а ты почти раздет, разут… - сокрушённо качает головой Пантелеева бабушка.
- Ничаво-о-о…
- Да как же -  «ничаво»? Ноги, руки посинели…
- Ничаво-о-о…
- Ну, лезь скорее на печь, грейся.

Ваня влезает, прячет ноги под настеленное тряпьё к горячим кирпичам.
Восторгу детей нет предела: такой большой, взрослый и не гнушается ими, наоборот, они лазают по нему, прыгают, а он только улыбается и придерживает карапузов, чтобы не свалились.

Дети никогда не слышали о Ване: «дурачок», «глупый». По примеру взрослых, он для них особенный, желанный гость.
- А ну-ка там, потише! Дайте Ване покоя! - прикрикивает на детей бабушка.
- Ничаво-о-о! – весело хохочет Ваня, складывая ребятню в кучу-малу.
- Вань, ты ел ныне? – не унимается бабушка.
-Не-а,- беспечно отвечает гость,- из Чесменки  пришёл. Рано встал, нянЮшка с братУшкой ещё спали.
- Иди сюда, накормлю. Это же двадцать километров по морозу, без одёжки… сердешный…
- Ничаво-о-о.

Спать Ваня ложиться  на полатях. Там, конечно, и клопы, и блохи. Дети засыпают непробудно, утром чешут места укусов. А Ваня спит плохо, часто кричит:
- Нянюшка! (Всех женщин он называет «нянЮшками», а мужчин -  «братУшками»). – Дай редюшку (дерюжку), меня пчёлы закусали!

Утром он с бабушкой вытряхивает на морозе всё тряпьё, снятое с полатей. Следующая ночь пройдёт поспокойней.
Дня через два-три Иван собирается в дорогу.
- Ваня, обождал бы уходить, непогода разгулялась, как бы, не застыл совсем…
- Ничаво-о-о.
Далеко идёшь-то?
-Не-е. В ШишОвку.
-Зачем тебе в ШишОвку? Это же вёрст десять шагать... Оставайся у нас или в любой дом иди, тебе везде рады.
- Не-е. НянЮшка с братУшкой ждуть.
- На, треух надень, онучи да поддёвку… - предлагает настойчиво бабушка.
- Ничаво-о-о.

Иногда Иван, всё-таки, брал что-нибудь из одежды, но почти сразу отдавал в какой-нибудь избе детям: носите, а мне -  ничаво-о…

Боялись люди Бога. Считалось, обидеть безответного человека - грех непростительный. А как придёт этот человек в дом, забывали и про грех, и про награду от Бога за доброту… радовались божьему человеку просто так, от чистого сердца, жалели, как родного, последним куском с ним делились.

Я слушала, но стеснялась вступить в разговор и рассказать об одном случае…
Было нам, девчонкам, лет по шестнадцати. В клуб, на танцы или в кино, нас отпускали только в субботу и воскресенье, поэтому мы с нетерпением ждали этих дней, тщательно готовились к ним.

И вот прекрасный летний вечер! Мы нарядные, трепетные в предвкушении музыки, свиданий со своими «симпатиями», идём в сельский клуб.
      Вдруг навстречу нам медленно-медленно идет женщина. Она очень маленького роста. Тогда было принято здороваться со всеми, и мы поздоровались с незнакомкой. Вместо приветствия она тихо проронила:
- Я не знаю, куда мне идти…
Мы окружили её.
- А где вы живёте?
- В Берёзовке…
- Это же соседнее село, как вы здесь-то оказались?
- В церковь пришла. Служба давно закончилась, а я всё своих ищу. Тут она чуть оживляется:
- Когда я к ним прихожу, они меня встречают: «Мать, мать пришла! Заходи!
- Они ваши дети? - спросила Таня.
- Нет. Просто они меня так называют.

Мне показалось странным: хорошие знакомые, матерью называют, а она с полудня до позднего вечера не может найти их дом…
- Вы знаете, где ваши знакомые живут?- спрашиваю у неё.
- Хорошо знаю! У них дом от дороги в стороне.
Мы переглянулись. Догадка осенила нас: понятие у этой женщины, как у малолетнего ребёнка.

- А на какой улице этот дом?
- Да на этой!.. Там ещё большие дома есть…
«Какие же это большие дома? Может, школа и правление?» - размышляем вслух. И мы повели её почти на другой конец села, не решаясь оставить женщину-ребёнка на ночной улице одну, без помощи.
Но ни один дом не подходил под слабенькое описание.
- Не этот… не этот…

На душе у меня (думаю, и у всех нас) становилось всё тоскливей: такой долгожданный вечер танцев уже  в разгаре и… без нас.
На улице нет ни одного прохожего, от которого можно было бы услышать что-то более вразумительное про этот таинственный дом.
На наше счастье, дорогу переходит старушка. Мы окликнули её.
- Скажите, вы не знаете людей, которых навещает вот эта женщина?
Старушка скорым шагом подошла к нам. Поздоровавшись, она посмотрела на нашу протеже.

- О! Да я знаю её! Она в наш храм ходит, я её там часто вижу. Негде ей ночевать. Никого у неё здесь нет и, обратившись к несчастной, заговорила тепло-тепло чуть растягивая слова, как с маленькой:
- Мотя, ко мне пойдём, у меня переночу-у-ешь. А завтра в це-е-рковку пораньше сходим, и ты домой пойдёшь…
- Возьми меня ночевать, возьми,- взмолилась Мотя.- Я сми-и-рная…
- Возьму-возьму, не переживай. Сейчас поеди- и-м с тобой, молитовку почитаем и – на покой.

- Я смирная, ты меня не бойся…
Мотя уже забыла про нас, она доверчиво жмётся к своей спасительнице, тихо-тихо и почти со слезами повторяет:
- Я сми- и- рная… я сми - и - рная…

Старушка обращается к нам:
- Идите, девчатки, идите… не беспокойтесь…
      Она берёт Мотю за руку, и уже через несколько мгновений они растворяются в кромешной тьме.
Мы обо всём на свете забыли, смотрим  вслед, пытаясь разглядеть две удивительные фигурки. И нам так стало одиноко, остро захотелось попросить: возьмите  нас с  собой…
      …мы…  сми- и - рные…