Глава 3
Что в имени тебе моём?
По юношески трепыхнулось что-то внутри, когда с высоты птичьего полёта Сергей ясно различил границу Финского залива, аллеи громадного, родного парка, зеркальные пруды и дребезжащий трамвай. Тёплая тяжесть весла и лёгкий смех над жёлтыми кувшинками. Шпиль, колонны, купола и арки. Могучий, завораживающий водный простор в самой лучшей в мире оправе.
— Ну вот. Другое дело. Это конкретный, реальный Питер. А до этого ты куда меня возило, «средство сообщения»? Что еще за Город, Катакомбы, Суки и прочие фантазии?
— Реальный, говорите? Ну, допустим… И как вы эту реальность обозначили? Что это еще за «Питер»? Нет на карте такого города.
— Дело не в названии… Ладно, ладно… Это Санкт-Петербург, если уж тебе приспичило!
— Мне?! Я-то знаю, что это совсем другой город. И вообще, что вы знаете о реальности? Как отделить прошлое от настоящего, сон от действительности?
— Ах, ах, ах! Расскажите нам о бабочке, которой снится, что она бабочка, которой снится…. про пустоту, про измерения, о времени, которого нет… Реально то, что я вижу и чувствую сейчас. Сей момент. И то, что мне сей момент интересно. А все эти философские построения, «чьих» бы они ни были, меня сейчас не колышат!
— Специально придуриваться не обязательно. Недостатки и особенности вашего образования, Сергей Петрович, и так со всей очевидностью проявляются не только в построении фраз… Из вашего утверждения, например, следует, что я — реален. Не так ли? И не важно, интересен я вам «сей момент» или нет… Хотя… Признайтесь, вам ведь очень интересно узнать, кто я, или… что? Нет?
— …
— Можете не отвечать. Я и так знаю, что вы с самого начала пытаетесь как-то меня обозначить. Ну, не стесняйтесь. Все свои.
— Не знаю… Шестикрылый серафим?.. Нет, разумеется… Крыльями не вышли-с-с…
— Отлично! Самые большие глупости совершаются с умным выражением на лице. Продолжайте, прошу вас. И предлагаю вернуться на «ты», чтобы не путаться.
— Спасибо. Извини, конечно… Если честно, то сначала я принял тебя за ангела. Но…
— Совершенно верно! Ангелы — мои смежники и, в некотором роде, небольшое начальство. И ведь некому на них пожаловаться! Субординация.
— А ты мне пожалуйся.
— Х-х-е… А что? Сам посуди. Ведь по инструкции они тебя должны пасти непрерывно: пост сдал, пост принял. А на деле что? Запросто может улететь и придумать массу причин. Вас много, а они – одни. Никто проверять не станет. Тем более, что ты, например, поводов даешь предостаточно… Хорошо еще, если доложит по инстанции.
— И что?
— Что… Приходиться мне «стучать». Что, согласись, не очень-то красиво.
— А я?
— А ты болтаешься без прикрытия, что, разумеется, чревато… С твоими-то наклонностями. Так что поговорка «Свято место пусто не бывает» написана нашей кровью. В том числе и - моей!
— Извини. Ты так много для меня делаешь… А я ведь, похоже, и в самом деле не знаю даже, как тебя называть.
— Лесть и лукавство, Сергей Петрович, здесь не слишком уместны. Хотя, конечно, доброе слово и кошке приятно… Хоть я и не кошка. Может и правильно ты лукавишь. Вернее — инстинктивно.
— Ладно. С этим городом, что сейчас под нами, как-нибудь разберёмся. Вместе, конечно… Ну, а только что? Что это было? Что за хрень ты мне показывал? Ну… хотя бы: какой из меня «стрелок»? Я и в армии-то толком не служил.
— Ну, как же: лейтенант запаса. Лучший снайпер во взводе.
— Не смеши! Когда это было! Ну, постреляли… Так — не по людям, а по мишеням. А тут терминатор какой-то…
— А ты себя считаешь белым и пушистым? Думаешь, в человека бы не стрельнул? А помнишь, как ножичек за пазухой таскал? Да не просто — ножичек. Тесак! А для кого? Для женщины! Неделю ведь караулил. А нам пришлось на всю неделю дорогу закрыть, чтоб ты её не дождался… Вспомнил? Так что, думаешь, по людям ты бы не стрелял? Да пусти мы тебя в любую «горячую точку», палил бы, как миленький… И лучше других. Потому что оч-ч-чень себя любишь и за свою жизнь чужой не пожалеешь. Нет?
В сумерках, под крылом уже мельтешили линии Васильевского острова, глубокие колодцы питерских дворов… Вконец расстроенный Серёга плохо видел и уже почти ничего не соображал.
— Вот, значит, как… Всё это «на самом деле»? Это — Правда? И что, интересно, ты ещё мне припас?
— Правд много. И не я их тебе «припас»… Да не реви ты так. Суки — всё же, не совсем люди. Скорее, даже совсем не люди. Тьфу! Запутался… Подъезжаем. А город я тебе всё же назову. Под нами — Ленинград!
* * * * *
Куда уходит детство? Или мы из него уходим? Сергей из детства улетал на самолете. «Товарищи пассажиры, через десять минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города-героя Ленинград. Просьба…»
В далеком северном аэровокзале остался родной 8-й «Б» с девочкой Леной, бабушка, соседки… Серёга усмехнулся, вспомнив, как оглянулся на трапе, навсегда прощаясь с родными и близкими. Летать он конкретно боялся и приготовился ко всему. Черты мужественно закаменели от страха. Потом отпустило и Сергей впал в лёгкий транс от лунного пейзажа в иллюминаторе.
Белая, бугристая, бескрайняя равнина казалась странным образом тёплой и родной даже в холодном ночном сиянии. Жаль было с ней расставаться, когда самолёт нырнул в молоко низкой облачности. Теперь он боялся набегающих огней большого города.
Ночной Питер встретил почти юношу дождём: автобус, метро, трамвай, аптека, улица, фонарь… Неоновые вывески в косых мерцающих крапинках искрились чужими, столичными огнями. Даже мокрый асфальт блестел неестественно красиво.
В пустынном холле интернатской общаги ироничная бабуля интеллигентно, по Питерски, читала по слогам: «Сык-в-тык-в-кар… Коми АССР… А-а-а, это где Воркута? Ладно, ладно, Сергей Попов, 9-й «В», налево по лестнице, третий этаж, комната 36, это в самой серёдке. Кровать застелена. Найдешь сам. Подъём в 7. Завтрак в 7.30. Спокойной ночи».
Детство кончилось.
В семь ноль-ноль этаж оглушили раскаты львиного рыка. Шестеро парней ошарашено сели и выпучились друг на друга. Из репродуктора понеслось:
Ол бай ю драй ю синг май френд
Фо микс ю фил ол райт!
«Ну, ни фига себе! Битлы! По радио!», — в Серёгиной провинциальной столице начала семидесятых любой обладатель хрипящей бобины с записью «The Beatles» автоматически попадал в элиту. Не говоря уж о владельцах пластинок. А тут… качественно! Пацаны оживились, разулыбались и приступили к знакомству.
В спецшколу-интернат при Университете собирали способных ребят со всего Северо-запада. Физики и математики попадали в классы с «а» по «г», химики и биологи — в «д» и «е». Сергей считал своё «назначение» случайным, ожидал встретить здесь занудливых очкариков и рассчитывал на скорое возвращение к сыктывкарской шпане. Всё оказалось гораздо сложнее и интереснее.
Шура, Йёся, Димон, Николаич, Мамонт — такие «кликухи» придумали друг другу обитатели 36-й комнаты, почти сразу ставшей главной комнатой 9-го «В». А 9-й «В» стал «основным» в школе к концу первого полугодия. Деды-десятиклассники принимали их на равных, а преподаватели всерьёз опасались коллективных и непредсказуемых инициатив через чур уж «способных» ребят.
Первый масштабный «демарш» 36-й имел невольный, но явно выраженный, политический «душок». Тогда 9-й «В» дружно вступился за поруганную честь тишайшего Шуры с не очень благозвучной фамилией Жупа. А помог им в этом благородном деле не кто иной, как сам Солженицын. Да, да, «тот самый».
Одна из особенностей школы-интерната: прослойка воспитателей. Воспитывать они не пытались, а так: следили за порядком в общежитии. В основном, это были привилегированные женщины-пенсионерки. Но в один прекрасный день в женский коллектив влился статный, седой и строгий с виду отставной военный, с ходу получивший естественное обозначение: Генерал.
Работы у воспитателей было немного: сутки через трое. И своих подопечных они, практически, не знали К примеру, перед отбоем пенсионеры обходили комнаты и просто переписывали фамилии отсутствующих по каким-либо причинам воспитанников.
В свой первый обход Генерал буднично вошёл в 36-ю.
— Кто отсутствует?
— Жупа. На выходные он у родственников ночует.
— У родственников… Жупа… Х-х-е… А почему не: Жопа?
Пацаны от такого солдатского юмора потеряли дар речи. Они и сами довольно жёстко подшучивали друг над другом, особенно: над безобидным Шурой… Но до такого откровенного и тупого хамства никто не опускался. Всё воскресенье тема живо обсуждалась, а в понедельник пришло сообщение о выдворении за пределы СССР писателя Солженицына.
«Архипелаг Гулаг» никто из нас, конечно, не читал… Может, он и в самом деле гад и антисоветчик… И фамилия какая-то… И всё же… Вся эта газетная истерия была такой же пошлой, как неуместная шутка Генерала. И как раз подошла его смена. Решение пришло спонтанно, поэтому к обходу Генерала успели подготовить только «свои» комнаты: с 34-й по 38-ю.
34-я:
— Кто отсутствует?
— Солженицын.
— И где он?
— Выдворили.
— Тэк-с.
В 35-й все оказались на месте. 36-я:
— Кто отсутствует?
— Солженицын.
— И где он?
— Выдворили.
— Тэк-с.
37-ая промолчала, но в 38-й Генерал без всяких дополнительных вопросов записал «в отсутствующие» ту же фамилию.
Поведение воспитателя так и осталось для нас загадкой. Ну, допустим, газет он не читает и фамилия «Солженицын» ничего для него не значит… Но ведь Генерал записал её три раза подряд! По плану должен был записать пять раз, но две комнаты струхнули… Или не записал? И про Солженицына знает? Тогда почему не среагировал?
Была выдвинута версия: не все дома.А кто ещё может так глупо шутить с воспитанниками? Некоторые даже пожалели ветерана: может быть, он контуженный, а мы издеваемся… Косвенно версию подтвердил тот факт, что Генерала мы больше не видели.
В его следующую смену обход производил парень лет двадцати с небольшим. С копной русых волос до плеч. В потёртых голубых джинсах на офицерском ремне. Короче: натуральный хиппи, мечта каждого нормального пацана.
Тема опального писателя ещё не остыла и 36-я бурно обсуждала её после отбоя. Новый воспитатель зашёл и скромно попросил вести себя потише. «Всё, всё! Спим». Дискуссия продолжилась шёпотом:
— Никто же его не читал! Как же можно заочно осуждать?
— «Один день Ивана Денисыча» — клёвая повестуха…
— И ведь не только доярки подписались. Уважаемые люди…
— А ты бы не подписал?
— Нет!
— Не п…ди!
Лохматый зашёл второй раз:
— Ребята, я же просил.
— Всё, всё…
И снова: шёпот, робкое дыхание, аргументы, факты, контраргументы…
— Парни, уже час ночи. А вы орёте так, что на первом этаже слышно. Вы поймите: у меня первое дежурство. А может стать и последним… О чём дискуссия? Может, я сумею внести ясность?
— Солженицын… Некрасиво… Неправильно… Кому верить? Пусть он гад, но так всё равно нельзя…
Хипповый воспитатель слушал наши путаные речи минут пять: пока они сами не угасли.
— А вы сами то как думаете?
— Как я думаю… Если бы только в Солженицыне дело… В этой стране давным-давно уже нечем дышать. И просвета не видно. И как здесь жить, непонятно… Такие вот дела…
Мы не то, что бы испугались… Откуда? Но… Я, например, комсомолец… А тут: «В ЭТОЙ стране…» В общем, воспитательный эффект был достигнут: как-то сразу стало не о чем спорить.
Позднее мы слегка сдружились с этим парнем. Он даже местных гонял вместе с нами. Потом — исчез. Ещё позднее мы узнали, что как-то умудрился он жениться на англичанке и уехал в Лондон. Из ЭТОЙ страны… Странный парень. Ещё позднее стало известно, что эпизод с Генералом обсуждался не только на партбюро, а гораздо выше. И наша выходка с Солженицыным имела далеко идущие последствия.
Всё это будет, а пока надо было знакомиться.
Вообще, придумывание прозвищ само по себе очень интересно. Например, Сергею чего только не пытались прилепить: от «скрипача» до «полковника». Не прижилось, что было странно и несколько обидно. Привлекали даже признанного мастера из соседней комнаты. Его тоже звали Сергеем, но он назвал себя Жуней (Сергей – Сергуня – Гуня – Жуня) и прожил с этой кличкой лет семь, как минимум. Как-то к нам назначили новую тощую воспитательницу, которая приходила на службу с кругленьким сыночком лет пяти. Жуня с ходу определил: Грымза и Желудочек. Так они и жили, хоть и обижались. Но даже этот мастер, с которым Сергей дружил вплоть до окончания университета, не мог придумать для него подходящего прозвища.
В 36-й интеллигентный очкарик Александр стал Шурой, опытный, хитрый и авторитетный Николай — Николаичем, пижонистый Дмитрий — Димоном. Надо сказать, что эти «вторые имена» ко всем прилепились надолго. Если — не навсегда. Убей, не помню, как на самом деле звали Мамонта.
Его так называли даже «двадцать лет спустя». Этот молчаливый крепыш «метр с кепкой» приехал из какой-то совсем уж глухой провинции. Кроме математики имел склонность только к рукопашному бою в чисто уличной манере. Отличался природной сметливостью, упорством и скрытностью. К сожалению, в интернате ему зацепиться не удалось в виду полной недееспособности по всем предметам, кроме алгебры.
А вот Сергей так и остался Сергеем. Даже Серёгой или, допустим, Серым его никто не называл.
Да. В 36-й был ещё один Сергей. Из Мурманска. В творческом процессе нового обозначения реальности его отчество «Иосифович» каким-то очень сложным путём преобразовалось в кличку «Йёся».
Так вот, Йёся был не только красив, как юноша с Рождественской открытки: русый пробор, наивные голубые глаза, правильные черты и румянец на всю щеку. Он ещё и сложен был, как Давид из учебника, очень силён и одарён физически. Позднее выяснилось, что был он ещё и богат. Предки-северяне присылали Йёсе гораздо больше, чем всем нам. Впрочем, в интернате имущественный и социальный статус родителей фиксировать было не принято. Но, тем не менее… Почему — Йёся?
Во внутренней жизни элитного учебного заведения тупое применение грубой физической силы не котировалось. Драки, конечно, случались, но больше походили на дуэли «до первой крови».
К примеру, с Йёсей скромному с виду Сергею довелось схватиться в первый же вечер. Стычка произошла при большом стечении зрителей и, видимо, смотрелась достаточно внушительно. После чего они подружились и составили авторитетный дуэт штатных «секундантов» в большинстве интернатских «разборок».
Выход природной агрессивности «одаренные» дети находили в стычках с враждебным местным окружением. И здесь гуманным приёмам ведения войны места не было.
Десятиклассники с первых дней внушали новичкам основные интернатские принципы: «Бей первым. Один за всех. Не верь, не бойся…»
Дрались предельно жестоко: что в одиночку, что в ходе массовых мероприятий. Школьное начальство закрывало глаза на проблему. Более того, на уроках физкультуры парням преподавались основы боевой составляющей борьбы самбо.
Местные интернатских побаивались: на любой факт насилия по отношению к «своему» школа реагировала незамедлительным рейдом.
В одну из таких вылазок буйная 36-я наткнулась на небольшую шайку местных и долго преследовала её по переулкам и пустырям. Проблема была в том, что противник был вооружен ножами. И всё же страх перед интернатскими был так силён, что шпана предпочла добровольно сдаться в опорный пункт милиции! Вежливые физики и математики ещё долго и невозмутимо гуляли возле, пока пожилой лейтенант не уговорил их вернуться в интернатские стены.
Бурный поток интернатской жизни требовал от воспитанников известных усилий. Далеко не всем удалось доплыть до выпускных экзаменов: кто-то заскучал по маме, кто-то не справился с «гранитом науки».
Сергей тоже скучал и «грыз», но без фанатизма. Адаптировался относительно быстро и внешне легко. И всё же… Всё же именно в том напряженном, насыщенном ритме родилась в нём тихая, тоскливая мелодия.
Гусарские замашки Йёси быстро надоели. Уж слишком явно тот стремился к победам: что в драках, что «в любви». И побеждал, тут у него были все шансы.
Понятно, что в науках красавец-сибарит на первые роли претендовать не мог. Да и не хотел, наверное. В учебном процессе дерзкий предводитель молодецких забав проявлял удивительную и неприятную гибкость: старался небескорыстно дружить с сильными одноклассниками и откровенно лебезил перед преподавателями.
Сергей заподозрил, что и с ним Йёся «водится» не просто так, а из какого-то неясного интереса. Стало скучно.
Да и не было в Серёге внутренней потребности «помахаться». Он гораздо охотнее уходил от конфликтов, чем использовал их для мордобоя, особенно в случае явного своего преимущества. А вообще, Сергей давно подозревал, что он, в принципе, малость трусоват. Так что в драку лез, главным образом, для того, что бы никто об этом не догадался.
А с девушками он тогда вообще не знал, что делать.
В науках Сергей тоже плыл по течению. Что легко давалось, то и брал: алгебра, физика, литература… А вот лупоглазая, похожая на большую, добрую мышь, химичка удивлялась: «Сергей, вы же умный юноша. А по химии даже тройка для вас — праздник. Это что, вы лично меня не уважаете?» Весёлая и грубая англичанка (по кличке Тэтчер) каждый урок с удовольствием издевалась над тупым красавчиком. Сергею она даже снилась. В кошмарах.
Эти две женщины упрямо добивались взаимности именно от него. Вероятно, лирический образ Сергея будил в пожилых дамах некое подобие материнского инстинкта. Во всяком случае, именно его слабая тройка преподавательниц ну никак не устраивала.
И Сергей решил «спрятаться в шкаф». То есть, попросту переждать очередную контрольную (с очень вероятной очередной двойкой, которую потом придётся мучительно исправлять) в спальном корпусе, в своей родной 36-й.
Где-то к середине пропускаемой «пары» в пустынном коридоре послышалась шаркающая походка старенькой - престаренькой воспитательницы. Зачем-то она решила проверить комнаты воспитанников. Сергей подумал, что уж шкафы-то она проверять не станет, и спокойно разместился в гардеробе.
Оказалось, что именно шкафы старушка и проверяла. Пустые бутылки искала. Ну, и нашла. И села на пол от неожиданности.
Происшествие получило широкую огласку, поскольку к тому времени Сергей уже был победителем школьного поэтического конкурса и вообще личностью довольно популярной.
Слава получилась какой-то юмористически-обидной. Старушка (ей то терять нечего!) публично вспоминала, как чуть не описалась со страху. Дура… Пацаны возмущались «воспиталкой»: какое право она имеет по шкафам лазить?! Где права человека? Ну, ладно… Полу знакомые поклонницы поэтического дара Сергея стали выражать солидарность и искреннее сочувствие. Вот, пристали, заразы…
Но добил его озадаченный взгляд любимой учительницы по литературе: «Не понимаю… Ну, Йёся, он и есть — Йёся. А ты кто? Так и будешь всю жизнь по шкафам прятаться?»
После выпускного сочинения Сергей немного удивился оценке: 4/4. Стоял у доски с вывешенными списками и вспоминал, что же он там написал такое, что Наталья решила отказаться от привычной пятёрки.
— Сергей, тебя Наталья вызывает.
Девушка, робко тронувшая его за плечо, смущенно теребила толстенную косу.
— Зачем?
Девушка совсем покраснела.
— Не сказала. Она в вашем классе сидит, а я случайно мимо проходила.
В пустом классе Наталья Павловна сидела за учительским столом и смотрела в окно, и курила свою обычную «беломорину».
— Здравствуйте
— … Здравствуй. Ты не удивился четвёрке?
— Ну… я по Некрасову не очень, наверное.
— Это – да… Не твой конёк… Но не в этом дело. Вот в этой стопке, — Наталья указала на пачку синих тетрадей. – Сверху должны лежать «отличники», а внизу – тройки, ну, или – двойки… Так вот, комиссия из Гороно проверяет обычно верхние и нижние. Только что ушли. А я полчаса молилась, что бы никто из них не умудрился вытащить из середины твоё «Барство дикое». Пронесло.
— Но, Наталья Павловна!
— Молчи, — училка брезгливо завернула окурок в бумажный кулечёк. – На, выкинешь… Сам знаешь – куда… Ты знаешь, что после выходки с Солженицыным, тебя хотели отчислить?
— Откуда?
— Ну, так знай. Мы с секретарём партбюро в горком ходили разбираться… А ты в зачинщиках оказался.
— Как они узнали?!
— Эх… Серёжа… Имей в виду, что за «Архипелаг ГУЛАГ» полагается срок. От трёх до пяти.
— За чтение?
— За распространение… Но, если поймают на чтении, то пришьют и распространение… Странный ты парень: то в шкаф прячешься, то на забор лезешь. Ладно, это дело прошлое. Но, если бы проверяющий увидел это твоё сочинение… Про Универ мог бы забыть. Ты к чему приплёл чёрные волги, швейцаров… не говоря уж об истории, как завотделом секретарю обкома ботинки разнашивал?
— А как я раскрою понятие «барства» с сегодняшних позиций? У нас ведь крепостных нет. Да Вы же сами учили!
— Этому я вас не учила! – Наталья, морщась, снова закурила. – Хотя, может, и виновата в чём то. Ты пойми, с такими «образами» тебя… в тюрьму не примут. То, что можно говорить между собой, ну… пусть даже – в классе, нельзя писать в сочинении «на оценку». Это – документ. Кстати, откуда ты взял историю с секретарём?
— У меня папа член обкома.
— Ну вот… А ты Петру Ивановичу стихи свои показывал?
— Ну… парочку.
— И что он сказал?
— Сказал, что ученические. Но, может быть, включит в повесть… как иллюстрацию.
— Ну да, ну да… Небось, про ботинки секретарские не вставит… Хотя и смешно. Ладно. Поступать куда собираешься?
— Не решил… На физфак, на матмех… Парни туда, в основном, собираются.
— Ну, слава Богу! А то меня уж совесть начала мучить. Много лишнего я вам наговорила за два года. А тебя так просто захвалила до невозможности. Хотя, по литературе, ты реально лучший, но не ходи туда… пока.
— Да я уж с папой советовался.
— И – что?
— «Можешь не писать – не пиши».
— Вот! Получи профессию, защити диссертацию. Ты знаешь, где мой муж работает?
— Он физик.
— Да… секретный. Так вот, приличных людей среди них гораздо больше, чем в Союзе писателей. Это я тебе точно говорю. У папы можешь спросить, если мне не веришь. Они и пишут, и песни сочиняют… не хуже, но – для себя. В конце концов, Чехов был отличным доктором.
— У меня с химией напряжёнка.
— … При чём тут химия?
— В медицинский химию надо сдавать.
Наталью Павловну нельзя было назвать красавицей: довольно плотная, нос с горбинкой, глаза, правда, замечательные. Но, когда в своей чёрной юбке-белой блузке, с беломориной в зубах, Наталья расхаживала по классу и вдохновенно объясняла, как и почему погибал Болконский со знаменем, ни у кого не возникало сомнений, что она, точно, из «этих». Сама видела.
А когда она улыбалась, а уж, тем более, смеялась, красивее женщины трудно было представить.
Отсмеявшись, Наталья махнула на Сергея рукой.
— Ну, под Чехова ты можешь попробовать и на физфаке косить. Но, лучше – после. В перерывах. Иди уже, иди…
Сергей полюбил часами бродить по шуршащим аллеям громадного парка. Прислушиваться, приглядываться к жизни тихих, пустынных прудов.
Отдалённо, они чем-то напоминали тайгу, просторные и чистые боры. Может, здесь зазвучит, пусть и невесёлая, но именно его мелодия? Но и тут порой выскочит на скамейку белка и уставится на Серёгу: «Ну вот, я — белка. А ты кто?»
Лучше всего помогал обход набережных Невы: от Лейтенанта Шмидта до Литейного, через Петропавловку и обратно. Здесь музыка камня и воды звучала мощно, грозно и многообещающе: «Предчувствие революции». Казалось, что Сергей растворяется в гигантском ансамбле, полностью теряя индивидуальность. Три часа ходячей медитации.
Маршрут заканчивался обычно между двух сфинксов. И один из них обязательно, гад, спросит: «Ну вот, я — сфинкс. А ты кто?
Продолжение:
http://www.proza.ru/2013/12/07/1727