Ненамного улучшилось положение сельчан с отменой крепостного права. Земля по-прежнему принадлежала семейству Бобринских, в аренду крестьянам она сдавалась (или не давалась) сначала по воле графа, а после его смерти и отъезда барыни в Богородицк – по воле немца-управляющего. Крестьяне при этом находились у Бобринских, как тогда говорили, "на оброчной барщине", т.е. или платили за пользование графской землей деньгами, или отработками по заранее установленным нормам и тарифам. Нормы и тарифы, понятное дело, ус-танавливал управляющий.
В эти годы началось разрушение патриархального сельского быта, вековых его традиций. Неугодные управляющему строптивые, гордые и самолюбивые жители села, не склонявшие перед ним голову, и вовсе оставались без земли, покидали родные места, - съезжали кто в вольную беспомещичью Сибирь, кто в ближние города. Вот тогда-то уехал в Москву и Алексей Лаврентьевич, – брат моего прадеда, определившись там на Большой Серпуховской улице в дворники.
Это сейчас в нашем городском понимании дворник, уборщик мусора - одна из распоследних должностей современного мира. А тогда в глазах односельчан московский дворник был большим человеком, сумевшим ловко устроить свою жизнь. Еще бы, - ни тебе пахать, ни тебе сеять, не гнуть спину в поле с рассвета и до заката, а вышел себе на двор, метелкой помахал, снег лопаткой поскреб, - и получай себе деньги, да залезай в теплую казенную хоромину распивать чаи с городской колбасой и магазинными сдобными булками. Как тут не позавидовать!
Да и наезжал Алексей Лаврентьевич в родное село, когда случалась такая возможность, – ну, чисто купец. С гостинцами: вязанками сладких баранок, пряниками медовыми, леденцами цветными сахарными, да мало ли чего привозил он с собой. Обо всем не расскажешь. А когда вскоре забрал он из села к себе на воспитание племянника Ларьку, то и совсем пошла о нем по селу слава, что разбогател, мол, там, в Москве в дворниках-то. Гордился таким братом прадед мой Гаврил Лаврентьевич, сам, впрочем, так и не решившийся оставить село.
*
В русских семьях всегда пользовались особой любовью и уважением физически крепкие, сильные, выносливые люди. Могло ли быть иначе, когда из поколения в поколение передавались предания об Илье Муромце и Добрыне Никитиче. Для моих же предков был еще один исторический герой, пользовавшийся особым почетом и уважением, - легендарный монах-воин, инок Троице-Сергиевского монастыря - Пересвет. Тот самый, что участвовал в Куликовской битве и сразил в единоборстве перед сражением татарского богатыря Челубея, погибнув при этом сам. Ведь Куликово поле находилось всего лишь в 50-ти верстах от нашего родного села.
Был такой богатырь и в нашем роду, - старший брат моего деда Илларион Гаврилович Бахмутов. Дедушка мой – Иван тоже был человеком не хилым. Не напрасно же, будучи призванным на действительную службу, он был зачислен в штурмовую роту гвардейского гренадерского Таврического полка генерал-фельдмаршала Великого Князя Михаила Николаевича. В этот элитный полк отбор был особый. И все же, когда речь заходила о мужской силе и удали, он без колебаний уступал первенство своему старшему брату, - Иллариону.
Илларион был в нашем роду личностью почти легендарной. С детства тянулся Ларька к дяде своему Алексею Лаврентьевичу, – человеку доброму, физически очень сильному, с независимым и гордым характером. Своих детей у него не было и, забрав племянника к себе в Москву на воспитание, он отдал ему всю свою душу и любовь. Вырос Илларион подстать своему воспитателю, – мягким и доброжелательным с обостренным чувством справедливости; независимым в своих суждениях; на редкость сильным, выносливым, уверенным в себе человеком. Причем, сильным, надо думать, не только от природы, но и в результате систематических тренировок.
Кумиром девятнадцатилетнего Иллариона, как, впрочем, и самого Алексея Лаврентьевича, был Иван Поддубный. Это были годы триумфа знаменитого русского борца. Любовь к своему кумиру, даже в какой-то степени подражание ему, сохранил Илларион на многие годы. Он и внешним то видом был похож на Поддубного, - наверное, потому, что хотел быть на него похожим. Та же прическа, те же бравые усы с закрученными наверх стрелками, могучая борцовская шея…
Приезжая по праздникам в родное село, удивлял Илларион сельских жителей тем, что бегал по утрам вокруг села, выполнял за околицей какие-то замысловатые упражнения.
- Чёй-то Ларька совсем рехнулся што ли, совесть потерял там в Москве, - судачили между собою бабы, - чуть свет бегает вокруг села в подштанниках…
Судачили, подсмеивались, а сами исподтишка с любопытством наблюдали за ловкими движениями молодого крепкого парня с обнаженным торсом. Между подштанниками и спортивными брюками они разницы не видели, да и откуда им было знать, что бывают еще и какие-то особые спортивные штаны.
Служил Илларион в молодые годы грузчиком в московском хозяйстве некого отставного генерала, – владельца оружейного завода в Финляндии (она входила тогда в состав России).
Пришлось однажды разгружать какие-то тюки, по 16 пудов каждый тюк. Носили тюки вчетвером. Илларион, которому, видимо, силу девать было некуда, в азарте заявил, что и один такой тюк унесет. Грузчики подняли было его на смех, но тот стоял на своем.
Поспори-ли. Погрузили тюк ему на спину, он, к удивлению товарищей, унес. Потом сел отдыхать, и посмеивается: посмотрю, говорит, как вы теперь втроем тюк понесете. А те втроем никак с тюком управится не могут. И на спине никто удержать не может, и на руках не получается, - вырывается из рук, падает.
В это время мимо проходил хозяин-генерал, стал выговаривать Иллариону, что, мол, отлыниваешь от работы, не помогаешь своим товарищам. Тот доложил: так, мол, и так, я свой тюк унес.
- Как так? – спрашивает генерал, - один 16 пудов?? - Грузчики подтвердили.
Удивился генерал, внимательно оглядел Иллариона, велел завтра явиться к нему в контору. А там, расспросив подробно, кто он, и откуда, предложил ему место денщика при своей персоне. Генерал то ли вдовый был, то ли и вовсе холостяковал, словом, жил без женского досмотру и по обычаю воинскому держал при себе нянькою денщика, - обед там сварить, чайку согреть, платье почистить, дома прибрать и прочее такое. Вот видно и захотелось ему возле себя эдакого молодца заиметь.
Не очень-то хотелось Иллариону в такой бабско-холуйской должности служить, однако и то понимал, что через генерала этого можно и в люди выйти. Да и сам генерал пришелся по душе широтой своей, молодцеватостью, - решительный, рисковый, отчаянный был человек. И дело у него ладилось. Согласился, одним словом.
По праздникам приезжал Илларион погостить в родное село к родителям. Принимал, как водится, участие в разных молодежных сельских игрищах, - посиделках, хороводах и уж, конечно, в кулачных боях, или «стенке», как тогда говорили.
Кулачные "стенки" заводились тогда по всякому праздничному случаю, чаще всего на мостах, - кто кого с моста вытеснит. В Бороздино обычно бились на мосту в Белоколодец, в Нюховке – на мосту в Урванку. Каждая деревня или село имели своих признанных бойцов. Иногда, правда, бывало, что бороздинские и между собой бились: верховые, - из тех, чьи дворы за церковью, с низовскими, что жили возле речки.
Начинали, как водится, подзуживаемые мужиками малолетние "огольцы". Как только появлялись первые разбитые носы, в дело вступали ребята постарше, вслед за ними – молодые парни, а там глядишь, разогнав мелкоту, уже и сороколетние друг друга охаживают.
Бились только кулаками, и, избави бог, чтобы у кого в руке или кулаке что-либо оказалось, - позором это считалось. Илларион в селе первым бойцом считался. Без него, когда он в село приезжал, ни один кулачный бой не обходился и всегда, говорили, заканчивался победой.
Кулачные эти бои тогда в ходу были по всей России, - вроде спортивной молодежной игры. Ну и в столице молодежь тоже этим увлекалась. Вот, однажды в Москве послала тетка Татьяна (это жена Алексея Лаврентьевича) Иллариона по воду на Москва-реку. А там на мосту в это время кулачный бой идет, - огородники против грузчиков. И какой-то здоровенный огородник молотит его знакомых ребят, вытесняя их с моста. Те увидели Иллариона и кричат ему: "Ларька, не видишь что ли, - наших бьют".
Ну, тот, само собой, ведра поставил, и к мосту. Насел на этого огородника, стал теснить его с моста. А в это время кто-то сзади к нему подобрался и ударил закладкой-свинчаткой в правое ухо. У Иллариона в глазах потемнело, земля закачалась под ногами. Понял, что закладкой его ударили. Рассвирепел. Дух перевел, развернулся и со всей своей силой звезданул обидчика кулачищем в лоб. Тот - с ног долой, упал, и не встает. Бой ос-тановился, кинулись к нему, - поднимать. А он – готов, представился.
Ну, понятное дело, шум поднялся, родственники набежали, привели городового. К суду дело пошло. Одно только и спасло Иллариона, – найденная в руке убитого свинчатка. Да и надо сказать спасибо генералу, – отправил он Иллариона подальше от Москвы – на свой оружейный завод в Финляндию. Дело замялось. Случилось это году в 1905-1906-м.
Дела у Иллариона Гавриловича на заводе, видимо, пошли успешно. Через 10 лет, - в 1915 году служил он уже в качестве главного бракера (что-то вроде нынешнего ОТК завода). Проводил проверку и испытания снарядов, и ставил потом на них личное свое клеймо с буква-ми Б.И.Г. (Бахмутов Илларион Гаврилович). Именно к этому времени относится сохранившаяся фотография Иллариона Гавриловича и его семьи. Он был в самом расцвете сил, - лет 43-44-х, полон планов и надежд. Жизнь складывалась удачно и счастливо. Единственное, что омрачало ее, - это все чаще появлявшиеся боли в ухе.
К 1916 году подкопил деньжат, вкладывая их в Веневский земельный банк, - что-то около 25 тысяч рублей (это было время, когда квалифицированный рабочий в России зарабатывал около 35 рублей в месяц, и, значит, это соответствует примерно нынешним 35 миллионам). Он уже готов был организовать на родине какое-то "свое дело". Но грянула революция. (Сам он этого слова не признавал, говорил – "переворот"). Деньги в Веневском банке пропали. А вслед за этим Финляндия отсоединилась от России. Для Иллариона Гавриловича это была катастрофа, крах всех его жизненных планов и надежд.
*
Жить на чужбине Илларион Гаврилович не захотел. Вернулся в родное село, выстроил дом недалеко от старого отцовского дома, где доживала свой век мать с младшим братом Иваном. Занялся хозяйством, - нужно было содержать семью – жену, двух дочерей. Но что-то, видно, надломилось в его душе. Как это часто бывает на Руси, стал крепко выпивать. А когда был пьян, проклинал «переворот», неудавшуюся свою жизнь, был зол на весь свет. И при своей, все еще сохранившейся силище, становился страшен. Куда и девалось былое его добродушие.
Как-то раз сосед по усадьбе, пожилой уже мужик, - дед Николай по прозвищу "Широкий", из той породы, у которых сколько ни есть – все мало, распахал общую тропу на меже, что вела к риге, решил посадить там картошку. Илларион увидел, - возмутился, пригрозил соседу. Вечером вернулся домой в подпитии, смотрит, – посажена картошка-то. Он – к соседу на двор. Те увидели его и попрятались в избе, закрылись на засов. Илларион огляделся по сторонам, подбежал к скотному двору под крышей, плечом в бревно уперся, снял крышу с подсовиков и уронил на землю. Еще и пригрозил хозяину, - прибью, говорит, коли попадешь под горячую руку.
Деду Широкому потом не на одну неделю работы было, ладно еще скотину не задавило. Мужики со всего села с оглядкой прибегали смотреть, - как это умудрился Илларион крышу своротить, - ведь она тяжеленная, хоть и соломой крытая, удивлялись.
В деревне его пьяного боялись. Стабунятся, бывало, где-нибудь мужики, - поговорить ли, выпить ли, увидят его пьяного и шепчутся: - расходимся мужики, пьяный Ларька идет. И не напрасно боялись, - были случаи, когда и троих здоровых мужиков укладывал. А если уж врасплох застанет, и нет сил ни справиться с ним, ни спровадить, - бежали к младшему его брату, - Ивану Гавриловичу, просили связать его. Тому он сдавался без сопротивления, любил, видно, его, - не противился.
Впрочем, когда Илларион Гаврилович был трезв, нрава он, как и прежде, был доброго и покладистого. И не было на селе более трудолюбивого и старательного работника, - работал так, что только спина трещала.
Был у него старый мерин по кличке Серый, лет 18-ти от роду. Илларион Гаврилович никогда не ездил на нем верхом, - жалел, водил в поводу. И если воз с сеном или еще с чем застревал на дороге, хозяин распрягал его, сам впрягался в оглобли, вытаскивал воз, потом не торопясь впрягал Серого снова и, похлопывая его по холке, говорил: "я сам-то, Серый, еле вывез, где уж тебе".
Ухо, между тем, болело все больше и больше, не давало покоя. Лечение народными средствами не помогало. Знающие люди говорили, что нужна операция. Это долбить-то голову? Нет, на это Илларион Гаврилович не соглашался. Как-то прихватило его так, что совсем стало невмоготу. Младший брат спешно повез его в Венев, - к доктору. А по дороге Илларион Гаврилович умер. Шел 1926 год, ему в тот год исполнилось 53.