При солнечном свете едва различимые язычки пламени таежного костра, казалось, совсем не грели, однако вода в помятом чайнике закипала бурно, как бьющий из земных недр родник. Выждав минуту, Васеха подхватил проволочную дужку и переставил помятую посудину на плоский камень, что грел свой бок рядом с кострищем. Отсыпал в ладошку половину пачки заварки, задержался, глядя в раздумье на горку скукожившихся чайных листиков. На его широкой ладони она казалась маленьким бугорком. Качнул рукой, как бы взвешивая все ЗА и ПРОТИВ и уже не останавливаясь, высыпал всю заварку и с ладони, и из пачки в паривший кипяток. Чаинки, набухая, торопливо расплылись по всей широкой горловине, испуская аромат заморских далей. Надев на руку верхонку, он минуту-другую водил чайником над пышущими жаром углями. Заваривающийся чай затукал, забубнил и, когда темно-коричневая жидкость вспенилась, разгоняя и топя в водовороте напревшую ошару, Васеха вновь убрал чайник на камень, накрыв горловину миской. К тому времени, как они втроем умнут котелок каши, чаек на горячем камне настоится в самый раз.
Управившись с заваркой, проходчик повернулся в сторону магистральной канавы и зычно крикнул: «Пушкин, Варвара Васильевна! Идите есть!» Ответа не последовало, только два берета – черный и красный, мельком показались над отвалом и вновь исчезли за каменистой насыпью. Приглашать дважды у независимых бродяг не принято, поэтому Васеха выждал немного для приличия и спокойно взялся за ложку. После каши он налил себе до краев алюминиевую кружку и, похрустывая фруктовой карамелью, потянул с присвистом маленькими глотками обжигающий чифир.
Наслаждаясь напитком скитальцев, Васеха с высоты открытого всем ветрам склона громадной сопки бездумно скользил взглядом по простирающемуся до самого горизонта нагромождению крутобоких вершин с серо-рыжими останцами скал вдоль гребней. Насколько хватало глаз, вся вздыбленная твердь заросла дикой щетиной тайги: светлой и разреженной в седловинах; темной и густой, как насупленные брови, в распадках. Рослый, широкий в костях, с пронзительно синими глазами он, двадцати трехлетний парень жил, особо не задумываясь ни о сегодняшнем дне, ни о грядущем. Да и о чем беспокоиться, все у него есть: здоровье на троих; работа, за которую платят по труду (а вкалывает он за семерых); свобода – хочу, сплю, хочу, гуляю. Вот из-за любви к свободе он и не спешит обзаводиться семьей. Зачем, детей настрогать всегда успеет и ласки женщин получает, когда захочет. В поселке лесхоза, на окраине которого геологическая партия расположила свою базу, он без труда соблазнял не только холостячек, но и замужних. Чьи мужья неделями пропадали на лесоделянах в тайге, да пьянствовали дома на отгулах вместо того, чтобы мять своих женушек. А Семен Васеха, разбитной рубаха-парень таким уж уродился для баб желанным, что редко какая отказывала ему в близости.
Отвлекая от созерцания дикого хаоса предгорий Саян, со стороны канавы донеслось: «Ну что вы делаете. Разве так можно! Перестаньте наматывать ленту на пальцы, а то я рассержусь!» - то возмущалась, вибрируя грудным голосом, геолог Варвара Васильевна. В ответ ей напарник Васехи ворковал: «Не беспокойтесь, Варя. Зачем мне вас обманывать. Я и не думал убирать пальцы с нуля». Семен прислушался к интонациям в голосах заигрывающих мужчины и женщины. Суть разговора его не интересовала. Он знал, Пушкин сдаст геологу канаву как надо, ни один куб не пропадет и та запишет все в оплату по хорошей категории. Его забавляло, как зрелые мужик и баба, желая один другого, топтались в нерешительности, словно кони перед высоким обрывом. Он, получающий от лишенных внимания женщин все и сразу, не понимал, что этим двоим, не просто нужна физическая близость, они хотели ее по любви, особенно Варя.
Нагретая чаем солдатская кружка жгла руку, отчего Васеха иногда ставил ее себе на колено. Переводя взгляд с голубых далей на подернутые легким пеплом угли костра, он отвлекался на их оранжевое мерцающее свечение, отчего ленивая толчея мыслей собиралась в движущийся поток воспоминаний.
Месяц тому назад к ним на участок направили документировать шурфы и канавы эту геологиню. Судя по кольцу на левой руке – разведенку. Некрупного телосложения Пушкин, глядя на ее формы, заполнявшие весь КГЛ (костюм геологический летний) пятьдесят четвертого размера, с первого дня пялил глаза и крутился вокруг нее мелким бесом.
А когда она, плавно перекатывая обтянутые робой ягодицы, уходила с участка вниз по склону, не сдерживаясь, громко восклицал: « Убей меня, Бог! За такую женщину ничего не жалко! Вот бы мне такую!» Проказник ветерок явно донес до ее ушей эти слова. Иначе как объяснить, почему разведенка стала подолгу задерживать изучающий взгляд на помятом жизнью взрывнике. Бывший подводник, став дважды холостым, пока бороздил в кругосветках моря и океаны, потерял голову от этих кошачьих глаз. Он готов был рвать для Вареньки цветы, но в эту пору лета родедендрон уже отцвел, а других цветиков-самоцветиков в округе не росло. Оставалось одно – пожирать ее глазами, да сыпать комплименты, когда геологиня приходила на участок.
Васеху, наоборот, она ничем не привлекла, тот же ее пышный зад напомнил лишь о его дурацкой шутке, про которую он совсем забыл. В родном селе переселившихся когда-то в Саяны белорусов, где он слыл бесшабашным озорником, жила во вросшей в землю дедовской избе самогонщица Янина. Овдовев в двадцать лет, она с сорок пятого года так вдОвой и прокуковала. Бездетных бобылок на селе после войны много осталось. На сорок баб, как в той частушке, один мужик приходился. Потом, уж когда в таких селах лесхозы организовывать стали, понаехали вербованные «петухи». Топтать, топтали, да мало кто женился. Вот с того времени, как лесорубы поселились, стала она самогон гнать. Прибыль небольшая, а так, какой-никакой мужичок, пока не помрет с перепою, жил у нее. И вот как то ночью ей в окно постучались. Привыкшая к неурочным визитам шинкарка не спрашивала, кто там, отодвинула занавеску…. Утром у колодца, тараща подслеповатые глаза, она возбужденно рассказывала бабам: «Давеча ночью ко мне хтой-то застукал. Сунулась я, бабоньки, в окно, а там рожа – щеки вооо, глаз нету, рта тожа. Один нос длинный промеж щек! Спужалась я, девоньки, аж мороз по коже. Занавеску то бросила, а рожа как завоет…. До сих пор дрожу!» «Да кто ж к тебе, окромя наших пьянчуг, стукаться то мог? Чай спросонья не разобралась!» - недолюбливающие Янину женщины, веря и не веря ей, в недоумении пожимали плечами. Но тетка, неистово крестясь, убежденно повторяла свои страхи про щеки на каждом углу, пока по селу не пополз пугающий слух – к Янине мол за самогоном приходил с того света сгоревший от белой горячки мужик. Самогонщица, первая поверившая в страшную небылицу, перестала гнать сивуху и закрывала теперь на ночь окна ставнями.
От недостатка горячительного началась в селе алкогольная лихорадка. С полок лесхозовского магазина исчезло все вино, а водку и что покрепче здесь разбирали еще в праздники. И повезли с райцентра и трезвенники и пьющие кто бутылку, а кто полный рюкзак. Пол - литровками и раньше-то рассчитывались и за привезенные дрова, и за рытье могилы, а с закрытием шинка перечень платных услуг увеличился кратно. Загудело село в пьяном кураже: драки, крики, разноголосое пение за полночь, а утром у колодца бабы в глухих платках, закрывающих фингалы от мужниных кулаков. Продолжалась вакханалия месяца два, пока не проговорился дружок Семена, что к плохо видящей Янине не покойник и не черт приходил, а Васеха ради хохмы показал ей свой голый зад. Долго на селе потешались, пересказывая о несуразной выходке Семена. А его самого нет-нет, да и обзывали обидной кличкой «Жопа». Но больше всего ему доставалось издевок от девчат, встречавших его на улице. До самого призыва в армию, в клуб на танцы он не ходил, опасаясь угрозы дерзких насмешниц засунуть ему в штаны веник из крапивы.
Вспомнив свои прежние страхи, Васеха неожиданно захотел чем-нибудь досадить той, кому сейчас, вероятнее всего, Пушкин рассказывал свои анекдоты с картинками. Но как мимолетная тучка не закрывает светила, так и его шальная мысль, гонимая незлобивой натурой, унеслась прочь. Выплеснув из кружки остатки чая, он встал и, широко зевая, с кряхтением потянулся, раскинув в стороны и вверх руки. Почесывая грудь и живот, открытые распахнутой до пупа рубахой, Васеха, оглядывая табор, решал: идти к канаве и поторопить все же голубков к обеду, или спуститься в распадок к роднику у палатки за водой для свежего чая. В это время явственно (как часто бывает в горах) послышался далекий шорох осыпи. Сознание мгновенно переключилось на тревожное желание увидеть источник этих звуков. Плавно присев на корточки он без суеты начал шарить в рюкзаке, висевшем в изголовье лежака. Найдя бинокль, поднес его к глазам. Быстро оглядел поросший редкими лиственницами склон своей сопки, вплоть до густого ельника распадка и перевел оптику на противоположный склон.
Темно-бурый почти черный с белым галстуком крупный медведь наискосок сползал на пятой точке по очередной осыпи. Чуть опережая его, и вместе с ним, каменными языками оплывал мелкий плитнячок, издавая тот характерный шорох, что горное эхо донесло до ушей Васехи. Достигнув края осыпи медведь, как из воды, стремительным прыжком перемахнул на окатанный выступ останца. С него такими же легкими прыжками на второй, третий выступ. Еще немного и его туша, завораживая плавными движениями, мелькнула в ерниковых зарослях и исчезла за деревьями. Зверь держал направление в сторону базы отряда, устроенной геологами в двух километрах ниже устья ключа, огибающего подножие сопки. Но это не значило ровным счетом ничего, вездесущий мужик в шубе из любопытства мог завернуть и к палатке горняков, поставленной в верховьях ключа. А уж после такого визита от харча обычно оставались разодранные пачки, сжеванные банки тушенки и высосанная через прокусы сгущенка. Соль мишка вылизывал до хорошей лунки в почве, а муку не любил, но пудрился ей с головы до ног.
Появление босоногого вблизи их палатки заставило Васеху спуститься к ней за остатками продуктов. Прихватив вместе с консервами и канистру с родниковой водой, он вернулся к прогорающему костру. Каша в котелке, подернутая корочкой, стояла не тронутой, а в широкой горловине чайника радужную пленку остывшего чифира припорошило пушинками пепла. Неприязненное чувство к геологине вновь шевельнулось в душе Васехи, оставив после себя след раздражения от того, что вот уже больше часа Пушкин торчит с ней в канаве. Хорошо бы с пользой для обоих, а то может она придирается: то борт ей зачисти, то полотно. Но Васеха не был бы любимцем женщин, держи он подолгу камень за пазухой. Через минуту, положив на угли корявые сучья, он уже ополаскивал чайник от ошары. А еще через пятнадцать наливал себе в кружку свежака, не забыв громогласно позвать потерявшую счет времени парочку к костру. В ответ ни гу-гу. Взрывник с геологом или не услышали, находясь в дальнем конце канавы, или им было не до еды. В любом случае Васеха решил их больше не звать, а потягивая попеременно - то горячий чаек, то сгущенку через дырку в банке, ждать их у костра. Ждать пришлось долго.
Допив чай, он занялся ревизией остатков съестных припасов. Через день они с Пушкиным собирались спуститься на базу, и нужно было определиться, чего и сколько брать на следующий заход. Перекладывая в обитый жестью ящик из-под взрывчатки продукты из принесенного рюкзака, Васеха наткнулся на аптечку, навязанную им в прошлый раз «тэбэшником». Повертел в руках и, за ненадобностью в их быту, хотел забросить подальше в камни, но в последний момент из любопытства решил посмотреть, чем лечат слабаков. Кроме ваты, бинтов, йода и зеленки назначение других таблеток и пилюль он не знал. Разве что еще пурген ему был хорошо знаком со школьных лет. Это слабительное средство они умыкали из аптечного шкафчика, висевшего на стене в учительской, чтобы незаметно бросить какой-нибудь вредной тетке в ведро с водой, когда та шла от колодца. Были ли какие последствия – неизвестно, никто не жаловался, хотя «минировались» ведра довольно часто. Вот и сейчас при виде знакомого названия Васехе захотелось испробовать, действуют ли светло-коричневые колесики. И он, не задумываясь, вытряхнул все десять крупных таблеток в чайник, а пустую упаковку бросил на угли. Сложил разбросанные лекарства обратно в аптечку и сунул ее под крышку ящика, пусть лежит для «тэбэшника», а то опять будет при проверке участка шуметь. Про технику безопасности лекции читать. И уже не думая о пургене, перевесил чайник поближе к огню.
Картонка тем временем задымилась и, чернея тлеющими боками, вспыхнула. Не успела она догореть, как послышались голоса. Пушкин, придерживая геологиню за вытянутую руку, сводил ее, как барыню, по уступам склона к табору. «Осторожно, Варвара Васильевна, не оступитесь» - суетился мужичок в линялой и многократно штопаной спецовке. «Не беспокойтесь, Олег, я не первый год хожу в горах», - немного конфузясь от внимания, отвечала женщина с телом Данаи в геологической робе. В это время Пушкин, двигаясь боком, оступился и если бы не надежный захват нежной ручки «барыни», упал бы сам. Удержав равновесие он не преминул тут же сказать двусмыслицу: «Вот видите, Варя, что значит ходить по горам вдвоем!» «Да, Олег, хорошо, когда рядом друг» - уклончиво ответила та. Любезничая, как на светском балу они, наконец, подошли к табору. Васеха, не задавая вопросов, принялся сноровисто накрывать стол. Котелок с кашей, две ложки, миска с ломтями подсохшего хлеба, не вскрытая банка сгущенки, мешочек с галетами
и две полулитровые кружки, полные до краев напревшим чаем цвета горького шоколада уже через пару минут стояли на перевернутом ящике. Варя как-то очень по-домашнему улыбнулась ему и негромко сказала: «Спасибо, Васеха! Мне что-то не хочется кушать, а вот чаю попью. Жарко сегодня». «Да уж лето, как под заказ, август выложило! - поддержал ее Пушкин. – А я проголодался и от каши – пищи нашей не откажусь», - пододвинув к себе котелок, он с аппетитом здорового мужика принялся работать ложкой.
Васеха, не вступая в разговор, вылил остатки чая к себе в кружку и отошел в сторону. Устроившись на каменном троне, сооруженном им самим из крупных обломков плитняка, он разглядывал противоположный склон, отпивая неспешными глотками терпкий напиток. Косые лучи солнца контрастно обрисовывали на светло-серой осыпи цепочку оплывших следов крупного зверя. Допив чай до осадка, он размашисто двинул рукой, выплескивая остатки, потом звонко постучал перевернутой кружкой по подлокотнику трона и, обращаясь одновременно к обоим, сказал: «Хозяин в распадок спустился. Я от греха подальше продукты все из палатки сюда перенес. Вам, Варвара Васильевна, сегодня у нас ночевать придется. Задержались с обмером, не успеете дотемна на базу выйти». Варя, запивая сгущенку чаем, невозмутимым тоном возразила: «Не могу я у вас оставаться. Мне завтра в камералку надо, а машина в поселок в пять утра уходит. Медведей я не боюсь. Летом они не нападают. Если что, так я пару раз в воздух выстрелю. Наган у меня с собой». «В таком случае, Варвара Васильевна, я провожу вас до базы. Заодно и в баньке попарюсь и харча на неделю принесу. А Семен вон в ключе поплещется. Ему не привыкать, закаленный парень!», - явно обрадованный возможностью довести сегодня же процесс ухаживания до желанной развязки, Пушкин отодвинул котелок с недоеденной кашей. Ухватился за кружку и большими глотками выпил вяжущий все во рту упревший чай до дна. «Все, я готов через пять минут сопровождать вас, товарищ начальник!» - вытирая на ходу ладонью губы, он полез под навес за своей двустволкой. Варя, проводив его все понимающим взглядом, сделала несколько глотков и отставила кружку. «Какой-то у вас сегодня чай горький и вяжет, как можжевеловый настой» - скривила она в легкой гримасе пухлые губы и, прижимая руку к груди, попросила: «Васеха, дай чистой воды запить, а то горько!» Только сейчас Семен вспомнил о таблетках, брошенных им в чайник. Он и сам, когда пил, чувствовал необычный привкус, но не придал ему значения, думая, что это от перепревшей заварки. Чайник то в этот раз он не убирал на камень а, отодвинув на край перекладины, оставил висеть на крюке, чтобы он подольше оставался горячим. Ополаскивая кружку и наливая в нее из канистры воду, Васеха не стал говорить Варваре, отчего у чая такой неприятный вкус. Постеснялся признаться в ребячестве. От мысли, что могут быть еще какие-нибудь последствия, он попросту отмахнулся. Вскоре геологиня и Пушкин с дробовиком на плече ходко зашагали к распадку, наступая при каждом шаге на свои длинные тени. Солнце, перешагнувшее рубеж четырех часов пополудни, прожектором светило им в спины. Через два часа оно багровым шаром скроется за зубчатую кромку горизонта, и ночь накроет горную тайгу звездным покрывалом. Люди спешили.
Проводив их, Васеха занялся заготовкой дров для ночного костра. За ними ему пришлось идти вдоль гребня сопки, утыканного торчащими в разные стороны остатками скал. Под самым большим и зубастым останцем белела засохшая лиственница. Ее корявого ствола, по прикидкам, должно было хватить на всю ночь. Насвистывая незатейливый мотивчик, он обходил по кругу сушину, выбирая – куда удобнее ее свалить, как вдруг почувствовал легкое жжение в области копчика и желание тут же снять штаны. Бросив топор, Васеха торопливо отбежал в сторону и уселся в позу орла. «Ага, значит, пурген действует!» - удовлетворенно отметил он, застегиваясь после срочного дела. Не знал он в тот момент, что коварное слабительное, принятое в лошадиной дозе, только-только начало проявлять себя. Оно еще раз десять за вечер и ночь заставит его задуматься, надо ли повторять шалопутные забавы юности. И если пурген сильно мешал ему готовить дрова, оставил без ужина и сна, то у Олега и Варвары он отнял долгожданную близость, но приблизил будущую свадьбу. Проблема с животами у них началась чуть позже, чем у легкомысленного Васехи, зато приступы накатывали чаще, и терзали до самой базы.
Началась трагикомедия с того что, не сговариваясь, они разбежались влево - вправо от тропы. Через энное время вернулись на дорожку, но, пройдя каких-то двести метров, опять кинулись за деревья. Хорошо бы так и шли до базы, да на третий раз к Варе из густых лап ельника, в метре от ее заголенной попы, высунулась здоровенная башка Хозяина. Глаза – бездонные гляделки, рыло длинное, как у крокодила с губами трубочкой и кирзовый нос с детский кулак. Полнотелая геологиня, взвизгнув, сорвалась с места легковесной пушинкой. Не помня себя, она продолжала визжать так, что отпрянувший Хозяин рванул вверх по склону, как спринтер на стометровке, только треск пошел. Пушкин, торопливо справив нужду и на ходу застегивая штаны, бегом кинулся на вопли. Варвара, увидев его, бросилась с криком: «Медведь! Людоед! Олежек, стреляй!» «Куда?! Чаща вокруг» - Олег, хоть и был озабочен расстройством живота, но головы, от появления вблизи мужика в шубе, не терял. «Какой людоед?! Ты, Варвара и пикнуть бы не успела, если он захотел бы тебя слопать. Это он на наши кучки вышел. Теперь за одним деревом с разных сторон сидеть придется. Пошли дальше, а то скоро стемнеет».
Действительно, здесь в глубоком распадке сумерки уже поползли из-под густых лап елей, задрожали призраками над руслом бурного ключа. Еще час и беспросветный мрак накроет узкую теснину. Пушкин и Варвара, не застегивая штанов, только придерживая их на поясе, заторопились по вьючной тропе. До лагеря оставалось без малого десять километров. Время от времени они, с шутками сквозь стыд, присаживались то за разлапистой лесиной, то за омшелым камнем. Медведь не отставал от них. Иногда к шуму водного потока добавлялось его урканье, но треска сучьев под лапами не было слышно. Зверь шел через чащу бесшумно, словно таежный дух. О причинах, по которым медведь шел за ними, Варя догадывалась, но делиться с Олегом своими предположениями об этом и не думала. Прошел час в перебежках с приседаниями. Кромешная тьма окутала все вокруг и просвет тропы слился воедино со стеной урмАна. Нащупывая утрамбованное полотно дорожки, они ускорили шаг, спеша к близкому выходу распадка в долину небольшой речки. Там в устье ключа рыбаки соорудили навес, а от него в двух километрах на взгорке располагалась база горного отряда. На медведя они уже не обращали внимания, свыкшись с его скрытным присутствием. От близости жилья поднималось настроение, а с ним желание любезничать и смеяться.