Предисловие:
Настасья Фёдоровна Минкина - «любовница», «домоправительница» графа А.А. Аракчеева, так её называли почти все: от офицеров до прислуги. Сам А.А. Аракчеев, через несколько дней после её кончины писал: «Двадцать два года спала она не иначе, как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил её ставить для себя складную кровать.
Не проходило ни одной ночи, в которую бы я, почувствовал припадок и произнеся какой-нибудь стон, даже и во сне, чтобы она сего же не услышала, и в то же время входила и стояла у моей кровати, и если я не проснулся, то она возвращалась на свою, а если я сделал оное проснувшись, то уже заботилась обо мне, спрашивая: не нужно ли позвать Даллера, подать питья или чего другого.
Во все 27 лет её у меня жизни, не мог я её никогда упросить сидеть в моём присутствии, и как скоро я взойду в комнату, она во всё время стояла, и на мою об ином просьбу отвечала: «Я, батюшка, хочу, дабы все люди видели, что я вам верная слуга, а не другое что», и так она садилась при мне тогда, когда, по выпуске в офицеры сына её, обедали мы без гостей в одной фамилии за одним столом. Во всё время её у меня нахождения она ни о каких делах и просьбах мне никогда не говорила, исключая единственно, если узнавала, что есть бедные сироты без призрения, и никто не может их определить в корпус, тогда она мне об оном сказывала, и я обыкновенно просил его высочество цесаревича, коих в течение оного времени, я думаю, определено в разные корпуса более 300 человек. Старались её очень часто заманивать в компании, от коих она удалялась и немедля мне об оном объявляла; при всех таких от нас осторожностей, случалось во время житья нашего в городе, приезжали к ней незнакомые, дабы с нею поговорить; она обыкновенно всех сих нарядных госпож встречала, и на вопрос: кого им надобно? Если получала в ответ: Настасью Фёдоровну, отвечала: «её, матушка, нет дома, она поехала в рынок, или в деревню, и не скоро будет», и, таким образом, провожала сих незваных гостей, а если её иные узнавали, то она им отвечала: «что ни о каких делах не понимает и живёт у графа слугою для покоя и для смотрения за домом, то просит её оставить в покое, и адресовать к графу и спросить в канцелярии»; и таким образом выпроваживала от себя оных хитрых людей, что даже мне лично несколько раз случалось слышать.
Лучшим сего доказательством служит, что после её смерти осталось наличных денег только 200 рублей, но и те принадлежащие сыну её жалованье.
Она была столь чувствительна, что если я покажу ей один неприятный взгляд, то она уже обливалась слезами и не переставала до тех пор, пока я не объясню ей причину моего неудовольствия. Она имела всё моё имение в своём распоряжении, и, одним словом, я мог единственно заняться государственною службою, не думая даже о платье, для собственного моего употребления нужном. Сие было причиною, что многие говорили о моей деятельности, удивляясь успешному ходу государственных дел, чем я обязан одной покойной» (Шильдер Н. «Грузинская трагедия 1825 года» (Описание происшествия по смертоубийству в Грузине, случившемуся 10-го сентября 1825 г., в 6-м часу утра // «Русская старина» 1900, № 4 С. 16 — 17).
Автор биографического очерка о ней, М.И. Семевский — издатель крупнейшего исторического журнала «Русская старина», на протяжении целого ряда лет следил за материалами, касающимися как самого Аракчеева, так и Минкиной, и публиковал их на страницах журнала. В предисловии очерка: «Домоправительница графа Аракчеева» редакция издания «Русская старина» писала: «Нельзя указать ни одного другого исторического издания, которое бы в себе одном сосредоточило такое громадное количество данных с той или другой стороны, воспроизводящих личность известного временщика».
Что же касается Настасьи Минкиной, то отмечалось следующее: «С именем Настасьи Минкиной всплывает в памяти домашний, семейный быт сурового временщика. Мы постараемся, насколько только позволяют обнародованные доселе в печати касающиеся указанного предмета материалы, нарисовать нравственный образ Настасьи, с именем которой судьба как-то, хотя и случайно, но неразрывно, связала имя известного государственного деятеля не так давней эпохи» («Домоправительница графа Аракчеева» (Характеристический очерк) // «Русская старина». 1884. Т. 41. Март. С. 479 — 518).
Представленная в сборнике подборка опубликованных ранее статей служит дополнением к уже известным материалам.
А. Одиноков
№ 1
Настасья Федоровна Минкина
(Аракчеиха)
На долю редкого из исторических деятелей выпадало такое единодушное нерасположение и современников и потомства, какое выпало на долю Аракчеева, всемогущего временщика императора Александра I-го. Суровым рисуется образ Аракчеева в понятиях нашего времени; несимпатичною представляется деятельность этого человека в приложении им к делу своего могущества; жесток он был и как человек и как временщик; за то жёстко относится к нему и память ближайшего потомства, и есть основание полагать, что жесток будет по отношению к нему и суд истории, хотя последняя всегда смягчает свой приговор по отношению к каждому историческому деятелю в той степени, в какой деятель этот был и продуктом и выражением своего времени.
Как бы то ни было, но Аракчеев не был по-видимому никем любим при жизни, как остаётся нелюбимым и по смерти. Даже народ, редко и почти никогда не произносящий в своей песне и былине жёсткого приговора об исторической личности, какова бы она ни была, если только он удостоит её своею памятью, — народ не добром поминает Аракчеева, распевая иногда и доныне о том, что —
...Ракчей дворянин
Солдат гладом поморил.
Но была одна личность при жизни Аракчеева, которая его любила, хотя и тут является сомнение, искренно ли она его любила: некоторые факты разоблачают, что едва ли...
Это была женщина, имя которой стоит в заголовке настоящего очерка.
Едва ли можно считать делом особенной важности знакомство с биографическими подробностями Н а с т а с ь и М и н к и н о й. Достаточно знать, что она была любима Аракчеевым, заменяла ему жену, любовницу, друга, хозяйку дома, следовательно удовлетворяла всем духовным и иным потребностям сурового временщика, и таким образом может до известной степени служить мерилом той суммы духовного содержания, которое вмещала в себе личность Аракчеева.
После Аракчеева остались в высшей степени любопытные письма к нему Настасьи Минкиной. В этих письмах рисуется целиком образ этой женщины, умевшей победить и сердце, и волю, и ум непобедимого государственного сподвижника императора Александра Благословенного; рисуются её отношения к Аракчееву и роль, какую она играла при временщике и в обществе, самом высшем в России, неизбежно сталкивавшемся с Аракчеевым в его государственной и частной жизни и неизбежно преклонявшемся пред ним, вследствие высоты его положения.
Настасья Минкина — это простая женщина, едва умеющая писать, но пишущая толково, с деловым практическим навыком и легкостью, хотя с безбожным неведением, доходившим по-видимому до дерзкого пренебрежения всеми этимологическими, синтаксическими и фонетическими законами письменной русской речи. Это баба самая расторопная, деятельная, подвижная, с характером, который был по плечу её возлюбленному временщику. Это страстная личность, которая как львица за детёнышем следит не только за сыном любви, за своим и Аракчеевым сыном «Мишей», прижитым, как она уверяет, от влюблённого в нее сурового временщика, но как львица следит и за самым львом Аракчеевым, за его любовью к себе, хотя и изображает из себя покорную рабу, готовую на всякие жертвы для своего господина.
Настасья Минкина — это и экономка в богатом, почти царском доме Аракчеева, и его метрдотель, и управляющий его обширных имений, и строгий староста над крестьянами, и неумолимый ревизор над всем, что касается порученных ему вотчин.
Минкина — это действительно око Аракчеева, и не только его око, но и его правая рука, с палкой и плетью в этой руке.
Деятельность Минкиной изумительна, и её глаз везде доглядает, начиная от аракчеевских кухонь, поварских и кладовых, где она царствует, и кончая аракчеевскими садами, цветниками, прудами, полями, лесами, сенокосами, аракчеевскими крестьянами, управляющими, старостами, головами, рабочими, архитекторами, фельдъегерями: — она все держит в своих крепких руках, и обо всём даёт отчет постоянно отсутствующему по делам государства и по личным делам императора Аракчееву.
О характере и наружности Минкиной вообще говорят, что «это была страстная женщина, смуглой кожи, с магнетизмом в черных глазах».
Ещё рассказывают, что М и н к и н а, кроме домохозяйства, очаровывала сурового графа уменьем гадать на картах и предузнавать будущее, что, близкая к народу через хожалых и богомолок, она всё знала, что делалось в Петербурге, и потому гаданья её были иногда удачны до поразительности, чем она и побеждала суеверного, малоразвитого, всесильного временщика.
Но обратимся к самим письмам М и н к и н о й: капитальнее этих свидетельств о ней самой ничего нельзя найти другого.
У Аракчеева было богатое имение, село Грузино с деревнями. Имение это устроено было действительно богато, по-царски, потому что и Аракчеев, управлявший всею Россиею и устраивавший её по-своему разумению умел, конечно, устроить и своё собственное богатое гнездо, а Минкина, гениальный помощник Аракчеева, умела дать этому гнезду и домашнему в нём хозяйству все то, что могла ему дать самая неутомимая и притом самая полномочная хозяйка.
Зимой она жила с графом в Петербурге, на лето же всегда переезжала в имение, а когда граф бывал в отсутствии, что, при его полновластном заведывании почти всеми государственными делами в империи, случалось чрезвычайно часто, Минкина вела с ним самую деятельную переписку.
Часть опубликованной в «Русском архиве» переписки Минкиной с Аракчеевым относится к 1816—1820 годам.
Печатая письма М и н к и н о й, редакция помянутого журнала поясняет: «правописание восстановлено»; в подлинниках оно, разумеется, вопиющее.
Вот что писала М и н к и н а своему господину и возлюбленному 17-го августа 1816 года:
«Батюшко ваше сиятельство Алексей Андреевич. Прибыв в Грузино 15 числа августа в ночи, нашла все в доме благополучно и в порядке — люди все здоровы, а также и скот благополучен. У флигилей музыканского и людского крыльца переделаны; в погребном флигиле пол опустили ниже и лестницу для входа в комнату перенесли к южной стене — к церкви; теперь делают крыльца у сего флигиля и у башного; дорожку из плиты, между флигилей музыканского и людского перестилают вновь и делают под плиту из щебня бут. В саду после отъезда вашего сиятельства дорога от оранжереи к домику, называющемуся моим именем, и до чугунных ворот отделана. Клубника выполота и вновь посажена; деревья и все растения убраны в оранжерею 3-го числа; стрижка по дорогам кончена, а теперь продолжается обрезка по куртинам, по лесу верхи и прорезают липовыя аллеи; из еловой рощи назначенныя лишния елки вынуть — выняты. На цветочном острове по берегу посажено флекусов красных диких 300 кустов. При сем посылаю обращики парчи и бархату и перевязь для вашего сиятельства. 12-го числа приезжал в Грузино генерал Левашев с своим адъютантом, кои переночевав на другой день катались по деревням и пред отъездом заходили в церковь во время службы, а также и в первый день были в соборе. Целую ручки ваши. Слуга ваша Настасья Федорова».
Никакой управляющий и никакой староста лучше этого делового письма не могли бы, кажется, написать.
В письме этом обращает на себя внимание и то место, где Минкина говорить о «домике, называющемся ея именем».
Письмо от 9-го сентября имеет уже совершенно другой характер.
Минкина пишет о посещении Грузина Ланским и двумя дамами, о том, что она «женила» какого-то Герасима на крестьянской девке, получила ковер из Парижа и проч. Но что особенно характерно — это её резкий отзыв о Ланском, которого она называет то «бешеным», то «дураком», то «глупым» и просит даже своего возлюбленного графа запретить посещать Грузино «таким дуракам» как Ланской, почему-то крайне не полюбившейся строгой Настасье Федоровне.
«Батюшко ваше сиятельство Алексей Андреевич. Вчерашний день поутру был у нас Ланской Сергей Сергеевич с двумя дамами, был в обоих домах и в Летней Горе, а после был в соборе у обедни; предлагали им, что не угодно ли чай или кофе и после обедни фриштыкать — но от всего отказались торопясь ехать. Герасима женила на крестьянской девке из Черпиц-Мелеховской крестьянина Якова Денисьева, Палагее. В доме, слава Богу, все благополучно, и люди все здоровы, а также скот и птицы, благополучны. Ковер для собора, присланный из Парижа, получен, коего мерой 22 аршина 15 вершков. Настасья Федорова, целую ручку вашу верная слуга.
Скажу вам, отец мой, горница гостиная готова, только не повесила занавески, потому что зимния рамы буду ставить — как хороша вышла эта комната! У нас был бешеный Ланской. Ах, друг, этот дурак не стоит, чтобы быть в Грузине. Поверь, граф, что я столь сердита на него — скакал во весь упор — я была это время на пристани — подумала, что вы идете во весь дух, но карета жолтая показалась, догадалась что Ланской, и думала, что спешит к обедни. Подумай, душа моя — прямо в сад и в дом, а потом в собор, и всего три четверти был в милом Грузине. Спросить его, что он видел, то верно не может сказать — какие глупые были вопросы у человека! бегал почти по саду,— сделайте милость, не позволяйте навещать дуракам. Скажу, что я обижена осталась и тем и сем, делала приглашения, но не в час все. Прости, ожидаю в скором времени увидеть отца своего».
Оказывается, что Минкина считала себя обиженной, зачем Ланской не принял её любезного приглашения как хозяйки — зайти к ней в гости, побеседовать, умненько все осмотреть и «пофриштыкать». — Ясно, что бывшие с Ланским дамы не решились явиться гостями у Настасьи Федоровны.
Прошло три года после этого письма.
Отношения Минкиной к Аракчееву становятся ещё задушевнее, ещё дружественнее, интимнее: видно, что они — свои люди. Но за то эти письма обнаруживают, насколько Минкина умела угождать своему могущественному другу и чем именно угождать: — всякой мелочью она старалась доказать ему, что думает только о нём, о его привычках, о его вкусах.
Видно также, что и суровый Аракчеев отвечал на её нежности такими же нежными письмами — это доказывает «приписочка» в его письме к своей черноглазой возлюбленной.
Она называет его своим «единственным другом», уверяет, что любить его «более своей жизни». Она считает себя нераздельною с ним:— «окороки — для стола нам», «мороженое — замена нам в десерте» и т. д. Она хвалится ему, что её приглашают к себе люди «превосходительные».
С Клейнмихелем, сильным лицом и как бы преемником Аракчеева в следующее затем царствование, Н а с т а с ь я Минкина по-видимому свой человек: Клейнмихель дарит ей разливательную ложку, книжку от пьянства, посылает ей записки.
Отвечая на письмо графа и извещая его о том, что она выписала из Петербурга новую посуду, Минкина говорит: «меня очень тронула ваша приписка: я вам говорила, чего недоставало и что выдала из запасной у меня посуды. Не думайте, отец мой, — я нарочно все так поставлю, чтобы вы увидели мою преданность вам».
Умелая предупредительность её поистине замечательна.
«В молошнике — продолжает она — разбил крышку Матюшка, но я хотела такую достать, зная, что вы любите их; у меня к ней крышка хрустальная, но все хотела купить точно такую. Я получила от Петра Андреевича разливательную ложку, фаянсовую, жолтую, еще книжку как излечать пьяниц, все положено у вас в кабинете. Любезный мой отец, посылаю вам двойную георгину. Вы не изволили ее видеть, а я боюсь, чтобы не отцвела без вас, также письмо — вы увидите, что меня просят превосходительные. У меня работают в саду, именно чистят пруд и косят луг, который к Волхову, а я занимаюсь своими вареньями. Вас прошу, чтобы Тимофея отдать поучиться мороженое делать — нам будет замена в десерте, также формочки поискать для мороженаго. Прошу вас, отец, купить два маленьких окорока, они выгодны для стола нам, и лимоноватой воды, дрождей два куш... Я получила конфекты. Я получила теперь лучше не в пример, как конфекты, так и укладка их. Верьте, что ни одна конфетка не испортилась — вы увидите — также их везли как прежния. Вам было угодно купить сафьяну для стульев, которые из Высокого. Прошу вас, мой единственный друг, беречь свое здоровье; я прошу всевышняго отца о сохранении вашем. Будьте покойны по дому вашему — я сказала, что люблю более жизни вас — то и хочу всем доказать, что слуга верная своему графу».
Через три дня она опять пишет своему, по-видимому покорному ей, повелителю, и это письмо открывает новые стороны в её отношениях к могущественному временщику: письмо всё пересыпано нежностями, уверениями в страстной любви, восклицаниями вроде того что — «о друг, сколь любовь мучительна!» и проч.
Сама она уверенно говорить о любви к ней сильного графа, но желает только, что б и его любовь была такова, какую она к нему чувствует. Она просит его не сомневаться в её любви, и признаётся, что сама то в нём сомневается, но «все прощает» своему единственному другу. «Что ж делать, — прибавляет она, — что молоденькия берут верх над дружбою»!
Но тут же очень ловко напоминает ему, что у них есть сын, «общий сын» их, как она выражается: это известный Михаил Шумский, обучавшийся тогда в пажеском корпусе. Мальчик по-видимому не знал, кто его отец; но Минкина открыла ему тайну его происхождения, и теперь в письме к Аракчееву просит простить её за это открытие.
После мы увидим, что Минкина обманывала и Аракчеева и своего названного сына «Мишу» насчёт происхождения этого ребёнка: — он не был сын Аракчеева.
Но вот это замечательное письмо:
«20 июля 1819 года — утро, иду к обедни, мой отец.
Любезный мой отец граф!
Сколь ваше милое письмо обрадовало — как вы ко мне милостивы? Ах, душа, дай Бог, чтобы ваша любовь была такова, как я чувствую к вам — един Бог видит ее. Вам не надобно сомневать в своей Н..., которая каждую минуту посвящает вам. Скажу, друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь, но все вам прощаю, — что делать, что молоденькия берут верх над дружбою, — но ваша слуга Н... все будет до конца своей жизни одинакова. Желаю, чтоб наш сын общий был примером благодарности; я ему всегда говорю, что Бог нам дал отца и благодетеля вас, душа единственная моему сердцу, прости моему открытию: любви много и более не могу любить. У нас все, слава Богу, хорошо: люди и скот здоровы, я немножко своим желудком страдаю — но все пройдет. Дай Бог вас видеть в вашем милом Грузине. Одное утешение вас успокоивать. О друг! сколь любовь мучительна, прости! — три дня еще ожидать вас — прошу Мишу поцеловать, если он заслуживает ваших милостей. Я занимаюсь домашним — при вас некогда будет — как вареньем, так и сушкою зелени и бельем и постелями; все хочется до вас кончить — мой друг чтобы видел, что Настасья вас любить».
Опасаясь однако, чтобы «мододенькия» в самом деле «не взяли верх над дружбой», Минкина хочет вытеснить из сердца и помышлений графа этих соперниц своею оригинальной красотой и потому просит его о приобретении ей нарядов — дорогого бархату на капот, турецкий платок и проч.
«Отцу моему графу — пишет она — прошу, прости мою смелость.
Отец мой, милый граф, прости великодушно моей смелости, что смею вас безпокоить своими нарядами. Прошу, когда вы будете в Москве, то купите мне чернаго бархату на капот 14 аршин хорошаго, за что я буду заслуживать ваши великия ко мне милости. Также когда будете в Варшаве, то, батюшко, прошу по образцу 6, а если можно 12 пар простынь. Друг и отец мой! еще если будете в Одессе, прошу купить турецкий черный платок хороший. У меня есть жалованья 400 р.; когда буду благополучна до вашего приезда, то верно заслужу. Прости смелости моей, если безпокою отца моего. Я бы в Петербурге купила, но зимою очень дорого, а летом не живу в нем. Умоляю у ног ваших — не сердитесь на свою Н... Вы знаете, что не могу без слез просить лично вас. Целую ручки ваши. Верная слуга ваша Настасья Ф.».
В феврале 1820 года Минкина переезжает из Грузина в Петербург, навещает в пажеском корпусе своего сына и обо всех подробностях сообщает вечно отсутствующему по делам сиятельству сожителю своему, жалуясь, что скучно без него.
«Что могу писать окроме своей скуки без вас, мой друг?»
Далее переносит речь на сына.
«Когда я приехала в Петербург, нашла Мишу, слава Богу, здоровым, и я приехала на вторник, но Миша не был еще камер-пажем, — в середу я была у Ав... Семеновны Ерш... и слышу, что мой Миша в лазарете. Ах, отец мой, как мне было тяжко на сердце!»
В другом месте опять возвращается к тому же предмету: «5-го числа у меня была Екатерина Григорьевна с радостной весточкой, что Миша камер-паж, но все еще в лазарете, у него болит горло»...
Говоря, что во время масляницы к ней приезжали разные гости, она прибавляет, конечно не без горечи: «вы можете судить, как я веселилась, — нет отца, нет сына со мною — одни слезы и грусть;—хотя посещали довольно, но все ложно — не будь у вас, то верно не заглянуть ко мне...»
Без сомнения, из высших гостей к ней лично никто не заглянул бы, если б она не была так близка к Аракчееву и так сильна у него.
Но вот Миша выходит из лазарета. «В воскресенье поутру я посылала к Мише и слышу, что Миша вышел — будет представляться государыни Е л и з а в е т е А л е к с е е в н е. Ах, отец мой, какая радость разлилась по сердцу моему! В два часа послала я лошадей за ним; когда мы увидали друг друга, одне слезы были благодарностию к Богу и к вам, мой отец».
Затем М и н к и н а выражает беспокойство относительно здоровья Аракчеева.
«Вы пишите, что болит у вас грудь. Прошу, берегите свое здоровье — оно дорого для меня,—вы наш отец и друг. Просим Бога о сохранении вашей жизни и здоровья. Целую ножки и ручки ваши. Ожидаю отца благодетеля к нам».
Вообще письма её так и пестрят выражениями — «целую ручки и ножки ваши».
Ловкость и уменье этой женщины замечательны во всех отношениях. У Аракчеева заболевает мать. Сын спешит к старухе. И вот Минкина пишет своему сожителю новые нежные письма, говорит о его сыновней привязанности, о «чувствительности» его сердца и о том, что только она одна может ходить за ним и угождать ему.
«Любезный мой отец граф! Что могу сказать вам после вашего дружескаго письма? Грусть мучит мою душу, не могу придумать, где вы теперь, мой благодетель. Если вашей матушки нет лучше, и вы у ней, то позвольте мне быть с вами. Я знаю ваше чувствительное сердце — сколь вы мучите себя — я буду делить с вами горесть. А если вы останетесь одни там, то верьте, что и я не менее буду чувствовать мучение, не в силах выдержать послушания. К вам приеду в тележке, чем представлять каждую минуту вас с растерзанным сердцем. Я уверена в Карле Крестияновиче, но все не я с вами! Отец, умоляю у ног ваших, успокойте себя и свою преданную слугу. Вот три дня как я не найду места, воображая вас плачевным. Верю, что дорога родительница, но что делать!»
И тут же посылает ему список гостей, бывших в воскресенье в Грузине «для любопытства».
С своей стороны Аракчеев просит возлюбленную «не оставлять его».
«Вы пишите — отвечает она ему — чтоб не оставила и была бы верная слуга. Один гроб заглушит чувства моей к вам любви, — я люблю вас столь много, что не могу более любить, этому Бог свидетель».
Тут всё пускается в ход — и одиночество, а страждущее сердце: «есть облегчение для страждужщаго сердца, когда есть с кем делить печаль».
Через несколько дней опять послание на нескольких листах:
«Отец мой граф! Я получила ваши милыя письма, за которыя целую ваши ручки и ножки, за галстук также целую ваши ручки. Если вас мне не беречь и не любить, то я недостойна и по земле ходить вы мой отец и все мне сделали — вы любите моего Мишу, неужели я могу все это забыть! Нет, мой любезный друг, нет минуты, чтоб могла вас забыть: всегда прошу Бога о сохранении вашего здоровья и продолжении жизни вашей на многие годы, чтоб нам сиротам видеть отца и благодетеля веселаго между своих подданных. У нас в доме, все, слава Богу, хорошо — люди здоровы, а также скот и птицы благополучны; лошадей проезжают, как при вас было.
Посылаю к вам записку — вы можете видеть, что я езжу по деревням».
В деревнях — она и староста, и голова, и управляющий, и ревизор, и судья. «Бранит голову» за упущения, распоряжается рабочими, и буквально обо всем доносит своему повелителю, как «подданная» его.
«Также я нашла в Любуни не порядочно у старшины в доме: он худо смотрит за своим домом — за что также пожурила: когда у него не порядочно, то можно ли требовать, чтоб было у других хорошо? И за то голову бранила, что он худо смотрит».
Самым обстоятельным образом М и н к и н а сообщает графу о происшествиях в его имениях, о том, кто из крестьян захворал, кто ленится, кого змия укусила. Случается воровство — она тотчас делает расследование и допросы. Это губернатор в вотчинах временщика. Но губернатор этот не прочь заговорить и о цветнике, — что хорошо-де она его устроила, и прибавляет: «Я воображаю, мой отец, что вы выходите из спальни и целуете за сюрприз...»
Сообщает какова погода, каков хлеб, каков умолот, какие произошли ошибки в постройках, что не досмотрено архитектором.
«Бедных не забываю я, если только можно где помочь, я всегда и буду делать: все ваше, мой друг, и я ваша, моя душа...»
Заключение также трогательно: «Прости, истинно друг сердцу моему. Верная слуга ваша по гроб свой Настасья Федорова — жива, здорова, любит очень вас, мой отец».
Мало того, она следит за ученьем сына в корпусе:
«От Миши получила я письмо, слава Богу, здоров. Я писала Е к а т е р и н е Г р и г о р ь е в н е об учителе математическом; она пишет, что постарается приискать, но мне Семен, сказал, что Петрушевскаго брат хорошо знает; я спросила у Петрушевскаго — он говорит, что-де учениками занимается, когда готовятся к выпуску — он знает хорошо».
Несколько времени Аракчеев не пишет ей — и она в отчаянии.
«Мы писем не получали от вас, мой родной отец, — видно вы забыли свое милое Грузино, или вы на меня сердитесь — скажи, отец мой! Вчерашний день 22-го числа был у нас В.Ф. Ильин, сказал, что вы к ним пишете. Это сокрушает меня; я не верила ему, потому что вы любите свое Грузино, то верно напишете, чтоб в нем все было хорошо. Не говорю о себе, несчастная; скажу, что у вас все, слава Богу, хорошо и благополучно — как по дому, так и по вотчине».
Какими средствами М и н к и н а держала Аракчеева в нравственной от себя зависимости, можно отчасти видеть из письма от 2-го сентября 1820 года:
«Отец мой граф! Я получила сейчас записку от Клейнмихеля, что можно писать к вам, но, мой друг, не знаю, как ваше здоровье. Последнее письмо писано было вами 17-го августа, за которое благодарю душевно. Целую ваши милыя ручки. Сам Бог спасет вас. Он един утешитель нам. Вы всегда слышали от меня, что я надеюсь на него, а после на вас, душа моя.
«Слышу, в Петербурге получили письма, ко мне нет. Скажи, душа, если вы любите кого, то тяжко сердцу вашему было бы — так и я, несчастная женщина, которая посвятила свою жизнь собственно для вашего спокойствия, не могу узнать, как мой отец в своем здоровье, но надеюсь на всевышняго отца, он спасет ваше здоровье. За платье я за платок целую ваши ручки и ножки. Мише послала письмо и платья С о ф ь е К а р л о в н е,—для меня все хорошо, что вы только пожалуете. М а р ь я Я к о в л е в н а целует ваши ручки за подарок. Описать мне, душа моя, о своих знакомых я не смела, и более при горести не пришло в голову — только думала, где мой друг и отец? как его здоровье? Вот что было с моим сердцем; оно видело всю мою горесть. Платья людям шьют; прислали одну пару очень хорошо сшиту; теперь дошивают последния. Думаю, что будет готово к вашему приезду».
Наконец, приведем отрывки из последнего письма, писанного на другой день после выше приведенного.
М и н к и н а получила письмо от Аракчеева, и тотчас посылает нарочного в Чудово отслужить молебен. Затем поясняет — «сколь оное обрадовало мое сердце, увидев милый ваш почерк и названия столь лестныя вашему преданному слуге и другу. Я сказала единожды: един гроб заглушит чувства моей к вам благодарности; служить и беречь и любить — одна моя отрада есть».
Затем снова высказывает радость по случаю получения письма. «Ах, как я рада, что получила письмо ваше — вижу, что любима еще. Что не придет в горестное мое сердце! Дай Бог государю многие несчетные годы, что любит моего отца, и вам — прошу Бога о сохранении здоровья вашего. Он один спасет и подкрепит вас. Письмо посылаю наудачу — не знаю, дойдет ли до рук ваших милых. Вы поберегите себя, душа моя; когда пойдете, то не жалейте сделать потеплее шинель себе, там дешевле. Вспомните, что годы не прежние, молодость прошла,— прошу, ради Бога, поберегите себя. Дай Бог, чтобы вы скорее, мой отец, приехали».
Такою рисуется в своих письмах эта женщина, умевшая словно ягненка укрощать неукротимого временщика. Ясно, что для того чтобы быть довольными друг другом и по-своему счастливыми, Аракчеев и М и н к и н а сошлись характерами, и Аракчееву более развитой женщины чем М и н к и н а не желалось.
Как бы то ни было, но и эта женщина жестоко обманула Аракчеева.
Когда М и н к и н а умерла, Аракчеев узнал, что тот мальчик Миша, впоследствии известный Михаил Шумский, которого Аракчеев считал своим сыном от Минкиной — был не только не его сын, но даже и не М и н к и н о й: — он был подложный.
Источник: Русские женщины нового времени. (Биографические очерки из русской истории). Составитель Д. Мордовцев. СПб. 1874. С. 151 — 167.
№ 2
«Исторический вестник» LVII. Сентябрь. 1894 г. С. 816 — 818.
С. Лаврентьева
«Страничка из прошлого» (выдержка)
Глава II
Другой раз рассказала мне Елизавета Фоминишна об её житье в Новгородской губернии и о графе Аракчееве.
– Назначили папеньку смотрителем дорог и перевели нас в Спасскую Полисть, – так начала она. – Тут мы весело жили. Мне тогда пятнадцатый год пошёл. Дом у нас хорошенький, с садиком, был, и речка близехонько протекала; а уж какой вид от речки-то бесподобный был! Кусточки да деревья словно нарисованные; зеленая этакая горушечка, а на горушечке часовенка: образ в ней был старинный, кажется мне, что Петра и Павла. Только помню, что туда в засуху с крестами ходили и Егорию молебен служили. Дальше большое место – Софронова гарь прозывалось, а вот почему: незадолго, как нам приехать, прислучился там пожар, – большой пожар, все деревья выгорали, черные пни только торчали, и как посмотрите – один точно баба сидит, другой, как мужик; а прозвали Софроновой по той причине, что в Софронов день было. За Софроновой гарью шли все курганы: этакие зеленые горки, а курганами они назывались потому, что тут могилы были, как еще поляки к Новгороду подходили, да тут бились. По ту сторону речки поселения были, только за восемь верст; а ближе-то, как армейские полки приходили, так лагерем становились. Бывало, палатки-то издали, точно стадо лебединое, белеются.
– Ну, вот, как поселение-то от нас близко было, офицеров много, устроят, бывало, танцы в сарае, где рабочим хлебы пекли. Велят солдатам скамейки сколотить; накроют их запасным солдатским сукном: вот и диваны для маменек готовы, а дочки-то себе отплясывают; да ведь как веселились! Наряды сами себе смастерим, да все это так дружно, друг дружке помогаем; чего у кого нет – даем, не то в Новгород пошлём (он от нас в 48 верстах был). Недалеко от нас было Грузино, село графа Аракчеева, а какое село-то: просто царство небесное! Дом как дворец, а сад-то! – решетки все с позолотой, мостики на цепях, в ручейках лебеди да утки разноцветные плавают; лужечки, цветники, оранжереи. Клубника, какая бесподобная была, ах, какая бесподобная! почти что в полвершка, толстая, красная. Церковь в селе чудесная, и стояла она на этакой горочке, так весь Волхов и виден. А по деревне чистота, какая! Граф-то злой ведь был; с крестьянами ужас как обращался, а более того его любезная, Настасьей Фёдоровной звали. Была она, говорят, матросская жена; он мужу-то и платил за нее. И ведь за что, кажется, любил? Собой, нельзя сказать, чтоб и красива была; более за то и уважал, что её все как бы ворожеей считали; и точно ворожила она хорошо, и так он ей это верил. Вот ведь какие темные умы были! А сам-то, какой не казистый был: длинный-предлинный, рябой, косоглазый, нос пребольшой и вдобавок ещё и гнусливый; вот какой красавец был! А как солдаты-то на поселении от него терпели: помешан он был на чистоте; между домами все этакие дорожки были расчищены, деревья понасажены по краям, а дорожки песочком усыпаны. Боже сохрани, кто корову на дорожку выпустить – беда! А то ещё к речке вела каменная лесенка; бывало, зимой несет солдат ведра на коромысле; ну, как не сплеснуть? Как можно! замерзнет, кочка на ступеньки будет; вот и бежит другой солдат с ножичком скрести, а тому солдату достанется. Дома, – с улицы вы смотрите, – игрушечки, чистенькие, желтой краской повыкрашены; а стоят-то они на стульях, это значит на подпорках этаких, как на сваях, так что от земли до полу пустота: гуляй ветер, сколько угодно! Снаружи-то этого не видно, досками, как фундаментом, прикрыто, а как взглянешь в окошечки крохотные и видишь там пустоту, хоть бы подвалы сделали: ведь холод-то какой снизу, и все это для чистоты, чтоб сырости не было, ветром продувало. А в самых палатах всё как по струнке. В кухни – ухваты, кочерги; все это по стенкам в ряд стоить, и над ними ярлычки: помешает баба в печи кочергой и тотчас же должна кочергу под ярлык ставить. Утром придёт офицер осматривать, заметить, что не на месте, – ну, ведь не успеет иногда в ту же минуту сунуть, – и беда! Кладовых никаких, хоть бы чуланчишко какой, ведь люди семейные; надо что, так за каждым кочаном капусты в артель, за версту беги. Все ведь для глаз только, а людям-то каково?
– А уж Настасья Фёдоровна – эта презлющая была. В приёмах (мы к ней таки езжали) такая ласковая, обходительная; да ведь какая деликатная, и не узнаешь, что из простых: точно знатная барыня. Франтиха была страшная. Поведёт нас, бывало, в мастерскую, где у неё девушки золотом шили. А вышивали они разные разности: и ризы, и ленты, и пояса, и повойники; и вот, у кого по деревне изба чище содержится, да хозяйство порядочнее, той хозяйке она, либо сам граф, повойники шитые дарили: так они и сохранялись под названием «графских». Летом устроят у себя праздник, или бал, и кого только не позовут! Музыки не занимать стать, своя, военная; да так-то мы там отплясывали, что чудо! А то затеют в саду, на лужке в рюхи играть; этакая игра была. Наставят в ряд, словно как бабки, этаких деревянных столбиков, а сами станут напротив тоже в ряд; и кому очередь, возьмет тот в руки две палочки связанный, вот как бы цепы, веревочкой; отойдёт подальше, прицелится и пустит палочки в столбики. Не знаю, как уж там у них выигрыш считался, только кто выиграет, того следующий, очередной, должен три раза назакукорках провезти: наклонится, тот ему сядет на спину, обхватить руками за шею, да и разъезжает. Раз этак самому графу одного юнкера довелось возить, – ну, и возил; только, как это смешно было! Юнкер-то ни жив, ни мертв на графе сидит, а тот возит. Я ведь молода, почти, что дитя была; не могу удержаться, сижу, хохочу; а маменька меня за платье дергает, да шепчет: «не смейся, не смейся!». И ведь какие гости-то тут были; генералы приезжали и все это у Настасьи Фёдоровны ручки целовали, как у графини. Император Александр частенько к нему в гости жаловал.
Наконец, пришлось людям-то невтерпеж от Настасьи Фёдоровны: задумали они её извести. И вот как дело было, и что ещё более смерть её ускорило. Была у неё этакая крошечная собачоночка; все её на подушках носили, только как-то нечаянно и задень её горничная Настасьи Фёдоровны; она и завизжала. Горничную-то мало того что она прибила, да велела ещё на конюшне отодрать; а она в ту же ночь, как барыня-то уж в постель легла, и подведи к ней в спальню своего брата, повара; он её ножом и зарезал. Ну, конечно, всю эту семью, и правых, и виноватых, наказали и в Сибирь сослали. Уж как граф тосковал по Настасье Фёдоровне, хотел её в соборе, что у поселений в Штабе был, – похоронить; да ведь где же? – в алтаре, у самого престола! Только этого ему не позволили, а похоронили её таки в соборе, у стенки. И какие похороны были – чуть, что не царские; а люди про себя шептали: «собаке – собачья смерть!».
№ 3
М.И. Семевский
Портрет Настасьи Минкиной,
домоправительницы гр. Аракчеева
Покойный богатый помещик псковской губернии, Новоторжеского уезда, Д. Философов, славный в свое время садовод, в 1820-х гг. бывал в селе Грузине, любовался тамошним парком и садами, и был, ласково принимаем гр. Аракчеевым и его домоправительницей Настасьей Федоровной. У графа в большой чести был живописный ее портрет. В 1825 г. Настасья зарезана. Граф терзается горестью, но она была недолга. В новый приезд свой Д. Философов, справясь о портрете, узнает, что он выброшен в кучерскую. Говорили, будто граф нашел какую-то переписку — свидетельство неверности его фаворитки, и ее живописное изображение изгнано из барских покоев. Владимир Дмитриевич Философов весьма обязательно доставил нам этот портрет, за бесценок, купленный его отцом у кучеров графа Аракчеева.
Портрет поясной, рисован довольно хорошо, краски сох-ранились отлично; время написания — первые годы текущего столетия. Нет сомнения, что художник польстил подлиннику, но, разумеется, сходство было, иначе гр. Аракчеев не держал бы портрет в своих покоях до самой катастрофы, лишившей его домоправительницы.
С портрета снята для «Русской старины» фотография на дерево по которой и исполнена гравюра художником Ив[аном] Ив[ановичем] Матюшиным, учеником и сотрудником покойного академика гравера Л.А. Серякова.