9. Venceremos!- Мы победим!
Теперь Лёва плохо спал везде. В бараках, куда их селили на изысканиях, приходилось залезать на ночь под марлевые полога, спасаясь от комаров. Сна не было. Казалось, что полог больше не пропускает воздух, чем надоедливых насекомых. Усталая голова едва отключалась ночью в прерывистом забытье, влажная жара склеивала спину с простыней. По сути вся жизнь – и ночью, и днем – протекала в огромной, фантастических масштабов, парной, которая вечерами уменьшалась до размеров небольшой комнатенки в бараке.
Духота царила ночами и в Гаване, в относительно прохладной, большой квартире на двадцать первом этаже небоскреба Focsa, куда Лёву с семьей, наконец, переселили после нескольких месяцев гостиничной маяты. Первые месяцы пребывания в роскошных многокомнатных покоях переполняли Лёву и, особенно, Надю блаженством комфорта и простора обретенного нового мира, глядевшего на океан многочисленными окнами. К восторгу обитания в новых апартаментах у Нади иногда примешивалась горчинка, - вряд ли в такой же квартире им когда-нибудь доведется жить в Москве, где ютились в коммуналке с родителями Лёвы и еще соседями. Здесь она на время стала единовластной хозяйкой большого светлого пространства, наполненного океанским дыханием, удобной мебелью, с потрясающе оборудованной кухней, никогда и ни у кого не виданной ею в Союзе. И вместе с тем - согревающая душу мечта о возможном благополучии по возвращении в Союз. Залог прекрасного завтра хранился под кипой белья в шкафу в виде ежемесячно припухающей плотной пачки сертификатов Внешпосылторга, заработанных ее Лёвочкой.
Здесь Надя могла не работать, занимаясь только сыном и мужем; она вправе забыть на время об унылом однообразии проблем московской жизни: работа, школа, болезни сына, беготня по магазинам, все надо «доставать», ломать голову - у кого перехватить десятку до получки. Теперь, расслабившись, можно утром, когда муж уже на работе или на выезде, а сын - в школе, собраться с несколькими близкими соседками за чашечкой кофе, поговорить о текущей жизни, робко помечтать о будущем; потом спуститься на первый этаж, в продуктовый магазин для обитателей их небоскреба, где есть все необходимое. Жаль только - картошка редко бывает: Лёвочка так ее любит.
Из главного плохо одно - она осталась совсем без музыки: нигде не найти ни рояля, ни пианино. Говорят, в клубе нашего посольства есть инструмент, но клуб далеко: надо тащиться по жаре, с пересадками, в нескольких переполненных автобусах; да и попасть туда непросто: требуется разрешение из посольства, а как на это там посмотрят - еще неизвестно.
Зато она может уделять много времени своему школьнику. По утрам к громадному зданию Focsa, под козырек широко распахнутого входа подают желтый школьный автобус. Гомонливая толпа ребятишек (в посольской школе всего пять классов) в одинаковых шортах и рубашках торопливо набивается в металлическое нутро машины, уже с утра прожаренное солнцем (кондиционер в школьном автобусе не предусмотрен). Предстоит еще ехать за такими же пацанами в большую гостиницу "Sierra Maestra", тоже заселенную советскими семьями, и лишь потом – в школу. Днем маршрут повторяется в обратной последовательности. Надя с нетерпением ждет, когда ее второклассник выскочит из автобуса в измятой, промокшей от жары рубашке, мокрая челка прилипла ко лбу, глаза блестят, чем-то всегда возбужденный, и примется оживленно тарахтеть.
Из дневника - 15 мая 1970 года.
В нашей московской группе ЧП: на днях отправили в Союз Сергея Анатольевича. Случилось это в наше отсутствие – мы были на выезде, даже попрощаться с ним не смогли. Новым нашим руководителем назначен Чхеидзе. Его мы совсем не знаем, однако по его поведению и некоторым высказываниям могу предположить, что рассчитывать на былое взаимопонимание с руководителем, не говоря о какой-то защите перед Миленьким, вряд ли стОит. Я этим откровенно расстроен.
Когда возвратились в Гавану, сосед по дому (он работает в нашей проектной группе) рассказал, что, оказывается, Сергей Анатольевич уделял слишком пристальное внимание нашей переводчице Люсе, что не осталось незамеченным. По глупости пассия нашего шефа поделилась своим секретом с подругой, тоже переводчицей, а та «стукнула» куда положено. Говорят, что шефа спровадили чуть ли не в течение двух суток, следом за ним – и Люсю. Из-за чего такая спешка? Или, наоборот, оперативность «в реагировании на факт недостойного поведения советского человека за рубежом»? Сосед говорит, что, наверное, дело не обошлось без вмешательства Миленького: он невзлюбил С.А. с первых же дней. Пожелай он, эту историю, скорее всего, можно было бы замять.
Тем временем изыскательская жизнь текла своим ходом, хотя отношения с кубинцами, и так не самые дружеские, время от времени омрачались еще сильнее. Среди кубинских техников Лёва с самого начала приметил одного белокожего парня с атлетической фигурой, выделявшей его среди соотечественников. Время от времени он ловил на себе откровенно неприязненный взгляд парня. Никакими особыми качествами - ни прилежанием, ни активностью - он не выделялся. Как-то утром после завтрака, Феликс, так его звали, на работу не поехал. Лёва заметил его отсутствие, когда люди выгружались из машин уже на трассе. Спросил у кубинцев: те сказали, что Феликс нездоров. По возвращении в лагерь на вопрос, заданный Наполеону по этому поводу, Лёва получил неуверенное подтверждение о нездоровье.
Вечером, уже после ужина, когда все занимались своими делами, Женя прибежал в "советскую" комнату и срочно позвал смотреть, как ловко Феликс демонстрирует какие-то приемы. В открытые двери в спальню кубинцев было хорошо видно,как гибкое, тренированное тело Феликса парило в воздухе в ловких прыжках, переворотах, с имитацией ударов ногами и выпадами в сторону воображаемого противника. Он громко что-то объяснял, все восторженно галдели, сопровождая восхищенными криками и свистом каждый его взлет. Присутствие советских не осталось незамеченным.
На другое утро Феликс завтракал со всеми, больным совсем не выглядел, но участия в сборах на трассу не принимал. Лёва спросил его, почему не собирается на работу: тот ответил, что болен. Разбираться с ответом было некогда, Лёва дал команду отправляться. Вечером за ужином Феликс долго и оживленно рассказывал о чем-то ребятам: реакция слушателей обернулась всеобщим одновременным говором. Никто из советских ничего не понял в скороговорке происходящего. Спрашивать не стали: мало ли по какому поводу разгорелась дискуссия.
По окончании ужина Лёва, как обычно, составил расписание работ на следующий день и вывесил бумагу в столовой. Феликса в список не внес. Все сгрудились у стены, читая и комментируя расписание. Наполеон, который всегда очень внимательно просматривал перечень и фамилии участников работ, спросил, почему не записан Феликс. Разговоры разом смолкли. Все ждали ответа. Лёва, подавив волнение, сказал: я считаю, что он вовсе не болен, как говорил в предыдущие дни как заявлял в предыдущие дни, поэтому считаю, что он не желает работать, а просто не хочет работать; поэтому больше нет смысла в его присутствии здесь: если болен, тем паче, пусть возвращается в Гавану.
Слова «симулянт» по-испански Лёва не знал, но все всё прекрасно поняли.
На следующее утро, по обыкновению, Лёва принялся торопить всех к сборам. Правда, как заметил позднее Женя, получалось это преувеличенно громко. В сторону Феликса Лёва не смотрел, хотя знал, что он находится поблизости. Наполеон подошел и снова спросил, будет ли сегодня Феликс занят на трассе. Лёва покачал головой и пошел к машине, остальные потянулись за ним. Уже проезжая мимо дома, краем глаза заметил Наполеона и Феликса: они стояли у входа в дом и глядели вслед.
Парень оставался в лагере еще пару дней: Наполеон объяснил это необходимостью его участия в хозяйственных работах. После этого Феликс исчез.
Лёва заметил, что после этого случая кубинцы стали посматривать на него как-то иначе, чем раньше, может быть, даже с бОльшим интересом.
Из дневника - 5 июня 1970 года.
Недоверие ко мне кубинского администратора по-прежнему плохо отражаются на общем настрое кубинцев. Меня это ужасно раздражает. Иногда так хочется дать по морде этому ветерану. Удерживает только страх быть отправленным обратно в Союз со всеми привходящими и вытекающими.
Слухи, или специально поданная информация, о неладах в группе Лёвы, видимо, дошли до ушей самого comandante, начальника управления, и он собственной персоной приехал в полевой лагерь. Изыскатели в это время были на трассе. Дождавшись общего возвращения, начальник долго разговаривал с кубинцами, потом зашел в "советскую" комнату, поинтересовался, как живут, и пригласил Лёву на личную беседу. Переводчик оказался рядом. Лёва, волнуясь, - все-таки впервые видел comandante живьем и совсем рядом, - откровенно выложил свои замечания к организации работ: администратор плохо обеспечивает необходимыми материалами, не скрывает недоверия к нему лично, как специалисту и руководителю (тут он явно играл с огнем) и, потому создавшийся настрой людей в изыскательской партии мешает нормальным взаимоотношениям и пониманию, плохо отражается на работе вообще и, особенно, кубинцев. Вероятно, случай с изгнанием Феликса был ему известен, но Лёва об этом умолчал.
Конечно, содержание беседы с начальником управления, персоной высокой не только по отношению к советским специалистам, но в руководстве кубинского управления, было для Лёвы рискованным и даже крамольным по сути. Ни одно слово, сказанное Лёвой, не было согласовано ни с руководством советской группы, ни лично с Миленьким, вообще запретившим подчиненным вести разговоры с кубинцами на любую, мало-мальски серьезную тему, тем более, откровенную беседу о взаимоотношениях между нами и кубинцами. Comandante никак не прокомментировал услышанное, поблагодарил за информацию и пожелал успехов. Вечером, после его отъезда, кто-то из кубинцев сказал Лёве, что в Гавану вместе с начальником уехал и Наполеон.
Возвращаясь вечерами домой из гаванского офиса или приезжая на выходные с изысканий, Лёва становится непроходимо мрачен, замкнут, разговаривает отрывистыми фразами, без причин грубо. Его бессловесное присутствие в доме гасит возбуждение сына, ожидания жены. Наделенная удивительной способностью соучастия, Надя переживает непонятную боль мужа, как собственную. Ей становится страшно от непонимания того, что с ним происходит. Чем помочь, как поддержать Лёву? Жаль его безумно. Но ведь и она живой человек! Неужели для этого беспросветного кошмара надо было ехать за тридевять земель?! И ни с кем не поделишься - стыдно, неудобно кому-то рассказывать. А вдруг это Лёвочке еще больше навредит?
Слухи, впрочем, сами к ней подобрались. Невестка Миленького поделилась с кем-то из здешних подружек, что у Навроцкого с кубинцами отношения не складываются и свекор подумывает, не отправить ли его в Союз. Надя пришла в ужас: господи, за что же ему такое наказание, ведь Лёва - совершенно неконфликтный человек. И, оказалось: не может сработаться с кубинцами? Здесь что-то не так.
Жена Гургена, встретив как-то Надю в магазине (они не дружили, так, по-соседски здоровались: сказывалась разница в возрасте, та - совсем девчонка), вдруг подошла к ней:
- Вы не расстраивайтесь. Я слышала, у вашего Лёвы и Гургена дела в партии не ладятся, но и у других наших – не лучше. Точно знаю. Просто, наши хотят здесь работать, как в Союзе привыкли, а кубинцам это не нужно – ни работягам, ни, наверное, начальникам ихним.
- Спасибо, вы меня немного ободрили, а то я ведь ничего не знаю, а от мужа ничего не добьешься.
- Я тоже не от своего знаю. Мне невестка Миленького рассказала.
- А что она вам еще рассказала? – замирая спросила Надя и смущенно добавила - Про Лёву?
- Да ничего особенного. Миленького, видно, в посольстве ругают, вот он и мечется. Думает, если поменяет людей, что-то изменится. А ведь и поменять не так просто: пока в Москве нового человека оформят да пришлют, тоже время нужно. А здесь кто работать будет?
Лёве никогда не пришло бы в голову, что именно за границей обстоятельства смогут насильно погрузить его в такое непроходимое одиночество. Глупые неурядицы, по сути – пустяковые, постоянно не решаемые проблемы и проблемки - все наворачивалось друг на друга комом; начальственные угрозы и косые взгляды - без нужды напрягали еще больше. А ведь он старается, хочет, как лучше! Опереться не на кого, каждый – сам за себя. От кого ждать поддержки, от кого подвоха (и таких хватает) - неизвестно. Захлестнуло с головой. Все размыто, все сместилось из логического фокуса. Он совсем потерялся.
И сны дурацкие стали мучить. То Миленький неожиданно вылезет из кустов колючего марабу, сквозь чащу которого уже не первый месяц они безуспешно прорубаются, и с усмешкой протягивает авиабилет до Москвы. То Лёва сам, верхом на раскаленном капоте невесть откуда взявшегося трактора, размахивает мачете, как шашкой в конной атаке, и орет невидимому в кабине трактористу: Давай! Дава-а-ай, мать твою! Трактор врубается в кустарник, но упругая стена зарослей отбрасывает машину назад, как детскую игрушку.
Чем успокоить нервы? Традиционный русский рецепт для таких случаев не подходит: в жару совсем не тянет на выпивку.
По выходным с утра, весь знойный день, он безучастно сидит на балконе. Перед ним панорама чужих зданий, подпертых набережной и равнодушным океаном, залитые огненным солнцем крыши соседних домов-гостиниц с пестрыми зонтами, столиками, посетителями. Вечером там начинутся танцы. Под звуки надоевшей самбы (эту мелодию все время передают по радио) черная женщина, то обхватывая, то отстраняясь от белокожего партнера, будет заученно крутить непристойным задом, как пластинка с той же самбой на проигрывателе у них в полевом лагере.
И тоскливо: - На кой черт мне сдалась эта Куба! Сейчас у нас - лето, ласковое, непаркое, в лесу родные запахи, птичья болтовня, вода в реке теплая, освежающая, родители, наверное, в отпуск собираются. Как это далеко и как нескоро станет моим опять.
- Папа хочет нас бросить? – внезапно интересуется второклассник Мишка.
- Ты что!? – отшатнулась Надя, убитая вопросом ребенка.
- Юрка Васин говорит, что его мама так сказала про их папу.
- При чем тут их папа? – Надя в отчаянии смотрит на сына.
- Юрка говорит, что их папа тоже ни с кем дома не разговаривает – как придет домой с работы, так сразу уходит к себе в комнату и не выходит до утра.
- Что ты, сынок! Наш папа нас любит, просто ему сейчас плохо.
- Из-за нас?
- Нет, конечно, - не нашлась Надя.
Если бы случилось чудо, что может избавить от морока! Голубая, с солнечными всполохами, теплая вода колышется над ним чередой теней и проблесков. Тени стремятся вниз, к нему, переливаясь в чудесной пляске, окружают, становятся плотнее, шире. Он любуется волшебной сменой света и пляшущей, еще разреженной тьмы и не сразу понимает – он тонет! Зачем полез в воду? Я же плавать не умею! Осознание ужаса приходит, только когда голубизна теней начинает угрожающе густеть. Надо же что-то делать! Как выбраться из темной жути! Он заколотил руками, ногами. Вода стала бесплотна, как воздух, - ни отпора, ни сопротивления. Кричать, позвать на помощь! Нельзя – захлебнешься. Холод глубины неудержно сковывает. Не в силах противиться удушающему кошмару, он заорал… В окно светило солнце. Лёва медленно провел дрожащей рукой по мокрому лицу, повернул голову набок – Нади рядом не было. На тумбочке надрывался будильник.
- Что же это такое? Рехнусь - и в Союз.
В двери спальни стояла Надя:
- Поторопись, за тобой скоро машина приедет. Иди завтракать.
В машине, еще мучаясь остатками кошмарного сна, он вдруг уловил простенькое, прозрачное суждение: в конце концов, мы приехали к ним в страну и работаем на них. Здесь не то, что в Союзе, - совсем другое.
Целый день в голове бродило нечто, принявшее очертания ясного решения лишь к вечеру другого дня. После ужина позвал Гургена с Женей в тесную комнатку, что они занимали в бараке, усадил на кровать и после длинной паузы, медленно складывая фразы, начал говорить:
- Мужики, вот что я надумал. Сами видите, творится у нас разброд и шатание. Хуже всего от этого нам с вами. Кубинцам, в конце концов, не так важно, кто ими руководит. Не мы, так другие. Но, думаю, что в первую очередь с такой заменой будем не очень согласны мы с вами. И я - первый. Поэтому предлагаю немного отпустить вожжи: давайте дадим им самостоятельное звено на простенькой съемке. Мы же знаем – с инструментом они работать умеют. Пусть попробуют, мы тоже когда-то с вами начинали, и ничего – научились. Не бог весть, что за работа, а общий напряг, мне кажется, это должно приглушить. Вы же поймите - они осатанели от этой рубки, таскания инструмента, их же учили на техников, а приехали русские – и их лишили такой возможности. Я это не придумал: сегодня ко мне подходил Аркимедес, мы с ним долго разговаривали обо многом. И среди всего выяснилось: Наполеон упорно им долбил, что, наверное, из-за нас их держат в черном теле и не дают работать по специальности.
Гурген удивленно смотрел на начальника: тот всегда неукоснительно требовал, чтобы все отношения с кубинцами строго выдерживались, потому что за все отвечаем мы, и вдруг на тебе – пусть работают сами. Нет, такое до добра не доведет, мало ли чего они там наснимают. Женя молча слушал сначала Лёву, потом Гургена:
- Лёв, тебе что, больше всех надо? Да черт с ними, пусть таскают и рубят. А в общем, смотри - тебе отвечать.
Лёва оторопел: чего-чего, а несогласия от своих не ожидал, думал, поддержат, ухватятся за его идею, ведь самим осточертело так работать. Отвернулся к окну. Обидно.
В комнате стало совсем тихо. В двери медленно колыхалась марлевая занавесь. Потом развернулся и рубанул рукой: - Завтра начнем. Во главе звена – Аркимедес. Ты, Гурген, весь день будешь ходить с ним рядом, проверять, а потом – пускай сами плывут.
Ребята молчали.
Из дневника - 23 июня 1970 года.
…Как я и ожидал, бурление стало утихать. У кубинцев появилась, сначала эпизодическая, а теперь – охватившая почти всех заинтересованность: что и как мы делаем на трассе, чем занимаемся в офисине… Вижу, как старательно и аккуратно они выполняют новую для себя работу. Мы вскоре организовали второе «кубинское» звено, для той же работы. Кубинцы рады нескрываемо.
Лёва надумал устроить кубинцам лекцию. Его словарь достаточно расширился: мог уже немного объясниться и на профессиональные темы. Решил рассказать о содержании советских инструкций по работам, которые они выполняют, а заодно узнать, есть ли отличие в этом у кубинцев. После ужина, без особой надежды на успех, объявил, что сейчас будет лекция и кто хочет, может прийти. Сказал и испугался: не многовато ли беру на себя.
В комнату набились почти все кубинцы. Больше всего ошарашенного Лёву прибило, когда в комнату осторожно зашли двое местных рабочих, мальчишек лет 15-16, недавно принятых на работу: они уселись с краю, приготовившись внимательно слушать. в начале лекции он прикрепил к стене лист чертежной бумаги, стал рисовать схемы, формулы. Отрывая временами взгляд от листа с записями, успевал заметить внимательные глаза присутствующих. Многие что-то записывали. Не раздавалось ни единого постороннего звука. В сосредоточенной тишине только звучал его голос, набиравший силу от возбуждения. Лёву охватило состояние долгожданной эйфории от всеобщего уважительного внимания. Забытые испанские слова и термины вовремя возникали из памяти, выстраиваясь в складные фразы, исчезла робость незнания. Разумеется, подсознательно он понимал неизбежную корявость и несовершенство своего изложения, время от времени спрашивал - все ли понятно. В ответ - энергичное дружное подтверждение. Лицо лектора полыхало румянцем воодушевления. Собрав весь свой словарный запас, он проговорил, как оказалось, больше часа. По окончании лекции задавали еще много вопросов - он пояснял, как мог. Наконец, все закончилось. Лёва сел на стул и только тогда почувствовал, как устал: даже рубашка к спине прилипла. Но - остался необычайно доволен: ведь сейчас они разговаривали по-настоящему на одном языке, языке их профессии.
Через день администратор (уже новый) откуда-то притащил в столовую небольшую классную доску на подставке с кусками мела. Лёва понял - дело принимает серьезный оборот: кубинцы хотят его слушать.
Из дневника - 30 июля 1970 года.
На днях в Гаване происходило празднование 26 июля. Мы все специально приезжали из лагеря, потому что был объявлен нерабочий день. Гуляли всей семьей по Малекону среди огромного количества праздничного народа. Хотели попробовать пива из огромной пивной кружки, водруженной на специальную площадку, но не смогли пробиться через плотную толпу. Однако пивной дух далеко разносился от этого места, не смешиваясь с легким ветром.
Теперь мы снова в нашем лагере, который мне порядком надоел. Живем в нескольких бетонных бараках, которые отстоят уже далеко от трассы. Я постоянно твержу нашему администратору, что надо искать место для новой стоянки.
Кстати, об администраторе. После Наполеона у нас недолго пробыл в этом качестве какой-то молодой парень. Ничем особым не запомнился: мы друг другу не мешали. Спустя какое-то время ему на замену приехал долговязый худощавый военный с пистолетом на боку. Когда мы приехали с трассы, он разговаривал с прежним администратором, а потом долго сидел в бараке у кубинцев. После этого пришел к нам, представился – teniente Martin (лейтенант Мартин). Сказал, что теперь будет у нас администратором, стал интересоваться (и записывать!) проблемами нашего быта, организации работ, спросил, что надо бы дополнительно решить или улучшить. В разговоре вел себя просто; признался, что подобной работой никогда не занимался, тем более, вместе с иностранцами, и потому рассчитывает на мою помощь и советы; уходя. заметил, что ему интересно и даже почетно быть участником работы, благодаря которой будет построена замечательная автодорога.
Мартин довольно быстро осваивается в нашей работе, но видно, что ему нелегко: особенно здесь непросто решаются вопросы снабжения. Он явно старается и откровенно делится со мной многим. Возможно, с иностранцем, хотя бы и советским, ему этого не следует делать. Однако, мое доверие и симпатия – с ним.
Между те м трасса вырвалась на равнину - ничто не мешало теперь быстро двигать работы вперед. Единственные преграды, встреченные по пути, - многочисленные ограждения из ржавой колючей проволоки, или невысокие каменные, искусно сложенные, заборы. По всей вероятности, это - следы границ прежних земельных наделов, теперь - пустынные, незаселенные и ничем не засеянные пространства, превратившиеся в обыкновенные выгоны для скота. Изредка встречались немногочисленные стада зебу, устрашающие худобой и рогатым видом. Люди Мы к ним не приближались, животные тоже не надоедали любопытством.
Неожиданно в один из дней трасса уткнулась в протяженно раскинувшуюся территорию апельсиновой плантации. Лёва поразился геометрической четкости длинных идеально прямых рядов деревьев (вероятно, посадка саженцев в свое время выполнялась с помощью геодезических приборов, иначе нельзя объяснить такую строгую параллельность апельсинных шеренг). Ветки, густо увешанные некрупными апельсинами с красноватой пупырчато-глянцевой кожурой, гнулись к земле. Как говорится, по закону пакости, трасса должна была пересечь ряды под довольно острым углом. Даже при минимально узкой просеке, не более полуметра, пришлось бы вырубить много деревьев. Когда кубинцы с восторгом бросились в эту сечу, Лёва понял, что ущерб от этой лихости предстоит немалый. Пришлось остановить рубку и объяснить, что деревья надо рубить только в самом крайнем случае, а, в основном, обходиться лишь рубкой веток (конечно, с плодами). Рубщиков и это устроило: ветки так и летели на землю. Никогда раньше, не считая безлесного участка, визирка не продвигалась так споро. при этом, конечно, никто не брезговал пробовать плоды со срубленных веток: вкус – изумительный. Нежнейшая красная мякоть истекала настолько сладким соком, что пальцы слипались, как склеенные. Ни до, ни после этого Лёве не приходилось пробовать подобной апельсиновой сладости. Срубленные ветки аккуратно складывали в стороне от просеки в пышные кучи. За день прорубили около километра, что в таких условиях было очень неплохо. Но до конца плантацию в тот день не прошли.
По дороге с трассы кубинцы перекидывались оживленной скороговоркой. Лёва понял, что все восторгаются апельсинами, но, видимо, речь шла и еще о чем-то. После обеда советские засели в офисине: надо было срочно дооформить материалы – на следующий день в полдень предстоял выезд в Гавану. За работой не заметили, что в лагере стало удивительно тихо - кубинцы куда-то исчезли. Лагерь безмолвствовал. Часа через три, когда уже сильно стемнело, раздался звук мотора – изыскательский грузовик вкатился на площадку у столовой, из кузова на землю соскочили несколько человек, через борт им стали подавать мешки, по всей видимости, нелегкие и набитые под завязку. По окончании выгрузки мешки потащили в барак, где жили кубинцы.
Лёва подождал, пока все уйдут, и подошел к Мартину. Он, опережая вопрос, сказал, что ребята собрали апельсины со срубленных по трассе веток, он ездил с ними и смотрел, чтобы не брали лишнего, кроме того, что лежало на земле. Видя по-прежнему недоуменный вид Лёвы, пояснил: не у всех дома есть апельсины, в магазинах их не всегда продают. Лёве стало не по себе: в кладовке для продуктов стоял мешок с апельсинами и коробка литровых бутылок рома. Все это Мартин привез еще неделю назад и только для советских.
Из дневника - 14 августа 1970 года.
Постепенно мы поручаем выполнять основной объем полевых работ кубинцам. Они занимаются практически всем, кроме трассировки и ответственных топографических съемок. Это им явно нравится: у них другое настроение, они стараются и, благодаря изначальной подготовке,довольно быстро осваивают все, чему мы их учим в последние месяцы. У них выстраивается своя, внутренняя иерархия: кто чаще работает с приборами, а кто -простыми рабочими, такие тоже остались. Определяется даже персональная специализация: некоторые уже считаются мастаками в своем деле.
Вечерами уже редко увидишь, чтобы кубинцы слонялись по лагерю, мало праздной болтовни, занимавшей свободное время первых месяцев; теперь, за малым исключением, они сидят в офисине вместе с нами, часто – и без нас, занимаются с материалами.
Я со своими ребятами теперь, в основном, находимся в лагере, заняты обработкой накопившихся полевых данных, хотя частично и это поручаем кубинцам, вычерчиваем материалы для передачи в проектную группу - там полным ходом идет разработка проекта дороги. Начальство меня по-прежнему торопит. В прежнем, немногочисленном, составе мы не успеваем, и в мою партию перевели еще двоих советских, Володю и Сашу, которых я хорошо знаю еще по работе в Союзе.
У нас пока не решена главная задача: дотащить трассу нашего участка до конца, на смыкание с соседним, киевским участком. До этой точки еще осталось проложить километров пятнадцать, местами, не очень легких.
Кто-то из Лёвиных ребят где-то брякнул, что у них в партии почти все полевые работы выполняют кубинцы. Весть дошла до Пустышкина, главного проектировщика на контракте. Человек опытный, острожный, он всполошился: мало ли, материалы, выполненные кубинцами, могут быть неточны или, того гляди, вовсе недостоверны. И пошел к Миленькому. Тот отреагировал на донос сразу: вызвал Лёву и велел подробно рассказать, как и что сделали, чтобы привлечь кубинцев к самостоятельной работе и каковы результаты.
Лёва сразу не понял, что за этим кроется, но уловил, пока неясную, заинтересованность начальника. Скрывать ничего не стал. Выложил, как на протяжении нескольких месяцев они приучали кубинцев заниматься самостоятельно (поначалу под наблюдением) отдельными видами полевых работ; что он доволен тем, как они это делают. Миленький немного оживился, а после того, как Лёва рассказал, что иногда проводит лекции по техническим вопросам, лицо начальника выражало едва не личную симпатию.
Выслушав Лёву, Миленький опустил голову в раздумье. Следом прозвучало распоряжение: на следующей неделе устраиваем расширенное партийное собрание, пригласим руководителей подразделений всего контракта, из других провинций - тоже, и ты поделишься своим опытом, который заслуживает одобрения и, конечно, распространения; надо довести до всех, что обучение кубинцев - одна из важнейших наших задач, это и политический, и психологический моменты, а ты показал, как это можно успешно разрешать; особо ценно то, что решение найдено именно в твоем подразделении, где еще недавно были серьезные проблемы. Миленький не стал уточнять, какие.
Лёва запаниковал. Получается, что так, как у них, дело поставлено не во всех партиях. Чего тогда он тогда разболтался? Распустил хвост перед подобревшим начальником. Запоздало стал отнекиваться. Миленький снова принял обычно суровый вид и - как отрезал: собрание на следующей неделе, готовь выступление.
Немного погодя, уже дома, когда стал обдумывать, о чем говорить на собрании, Лёву проняло снова: своим «достижением» он немало напряжет всех остальных наших, работающих вместе с кубинцами. Получается, он - выскочка. Ведь у себя в партии они специально ничего не планировали. И указаний на этот счет им никто не давал. Решили попробовать: получится - не получится. В конце концов, сами себе хотели облегчить жизнь. Может, так и рассказать? Внутри немного отпустило. Все равно собрание состоится - отступать некуда.