Нюрыця

Людмила Ивановская

Кубанская  Казачка

Нюрыця.



Нюрыця! И что это за имя? Кто и когда его придумал? Теперь уж и не вспомнит никто.
А принадлежало это имя станичному зоотехнику, хозяйке передовой молочно-товарной фермы Голубенчихе Нюрке, в девичестве – Голубенко Анне Егоровне, по мужу– Халитовой.
Другой такой казачки в большой кубанской станице, да и во всех прилежащих к ней хуторах, не было. Поэтому не Нюра, не Анна, а Нюрыця! Нюрыця-царица! А родилось это прозвище, заменив настоящее имя, вскоре после войны. Нюрка на него не обижалась, а со временем и совсем к нему привыкла.
Ее дом с огромным подворьем был угловой и находился в аккурат напротив нашего двора, через улицу с весенним названием Первомайская. Почему ее двор был много больше, чем у других колхозников, ведь лишних соток тогда никому не полагалось? А потому!
Ее двор по переулку тянулся вдоль дороги, идущей на дамбу прямиком к парому. Зады двора упирались в заболоченную низину, поросшую чаканом и камышом. Летними звездными вечерами там давались непередаваемые в словах хоровые и сольные лягушачьи концерты с богатейшим репертуаром. Нюрыця год за годом эту заливу засыпала привозной землей, а ее плетень ни шатко, ни валко все шагал и шагал вдоль дороги к парому, пока лягушачьи «страдания» по вечерам совсем прекратились.
За счет осушенной заливы,  подворье Голубенчихи стало вдвое больше, чем у односельчан, а по учету колхозных земель - осталось прежним.
 Я дружила с Нюрыциной родной племянницей – Ниной, девочкой искренней, романтичной, а главное, умеющей хранить не только свои, но и чужие тайны. Как я позднее убедилась, качество крайне редкое у «нашего брата». Жила моя подружка и одноклассница неподалеку, на той же улице Первомайской.
 У нас была своя кипучая жизнь, полная детских открытий, восторгов и самоутверждений. Нам не было никакого дела до Нюрыци, которую мы, дети, почти каждый день видели, слышали или встречали. Правда, я ее побаивалась, как, впрочем, и все обитатели нашего десятого квартала. Если Нюрыця, появляясь из-за угла, шла мне навстречу, привычно текущий ход мыслей в моей голове тут же автоматически отключался до того момента, когда я поравняюсь с ней и с поклоном поздороваюсь. После, переведя дух, я спокойно пойду дальше, тут же позабыв о нежелательной встрече.
Но по прошествии многих лет суровая кубанская казачка Нюрыця все чаще стала всплывать в моей памяти, да и не только в моей. Отдельные эпизоды из жизни станицы второй половины двадцатого века, в которых она была главным действующим лицом, перекликались с новыми временами и горячо обсуждались теми, кто Нюрку Голубенчиху знал.
Ее суровая юность и молодость, не типичная для казачки социальная активность, и все необычные события в ее жизни, воспринимаемые тогда, в детстве, стороной, мимоходом, теперь рассматривались мною в усиленном приближении.
И что же она за человек такой, эта Нюрыця? Почему ее личность вызывала такой интерес у станичников? Почему именно ей, Нюрыце, люди доверяли больше, чем другим, надеялись на нее в трудных ситуациях и, одновременно, не любили ее? Причем, не только не любили, но и боялись!
И я поняла, что познакомиться с кубанской казачкой Нюрыцей будет интересно не только моим близким.

Ее мать, Степанида Савватеевна, была большой, полной женщиной, с лунообразным лицом и крупной родинкой между бровями. Ходила она медленно, плавно, носила длинные, широкие юбки и была похожа на попадью, поэтому соседи «за глаза» так ее иногда и называли.
Отца Нюрыци я не знаю. Но от своего незабвенного и любимого мною деда, Федосея Ивановича, в числе многих историй о станичниках я слышала и о казаке Егоре Голубенко. Они вместе воевали с 1914-го года, захватив и гражданскую войну.
Со слов деда, первая мировая война была для России беспощадной, кровавой, губительной, и породила революцию. Страна понесла самые большие потери в сравнении с другими участниками бойни, ничего не получив взамен, так как незадолго до победы главный революционер, Ленин,  заключил предательский мир с Германией. Миллионы людей, сами того не желая, втянулись в водоворот немыслимых по жестокости событий. Спасаясь от революционного насилия и смерти, элита российского народонаселения пересекала государственные границы на западе, на востоке и на юге. В отчаянии и безысходности вчерашние граждане великой страны  со всех ног бежали  в сопредельные государства, пытаясь спасти свою жизнь и жизнь своих близких.
Все казаки без исключения были объявлены революционным правительством Ленина контрреволюционерами и подлежали уничтожению, как «опора самодержавия». В 1920-ом году на Кубани были массово расстреляны без суда и следствия все представители избранной казаками мирной власти: мировые судьи, священники, заслуженные старики – все те, кто в данное время не находился на фронтах войны. Массовый террор начался не в 1937-ом году, а сразу же после свершения революции.
На Кавказе большевики опирались на горцев, поощряли их грабежи и убийства в казачьих станицах. При  насильственном выселении казаков из станиц красными горцами были изрублены многие десятки тысяч стариков, женщин, детей. Были уничтожены практически все казаки-мужчины старше 50-ти лет, которые уже по возрасту не принимали участия в боевых действиях. 
Потерпев поражение в гражданской войне, значительная часть казачества, вместо сдачи в плен, предпочла эмиграцию. Казачьи командиры увозили с собой войсковые и полковые реликвии. Эвакуировали казачьи кадетские корпуса и военные училища. Под угрозой арестов и расстрелов казаки, возвращающиеся с фронтов, где они воевали уже в рядах Красной Армии, спешно переселялись из станиц и хуторов в города.
 От прежнего народа в большой казачьей станице Гривене и ее хуторах к 1924-ому году оставалось не более десятой части от дореволюционного населения. Самобытных потомков русского племени большевики лишили памяти и традиций, а остатки цвета казачества разбросали по всему свету.  Оставшиеся граждане, по живому разделенные революцией на красных и белых, продолжали насмерть стоять друг против друга.
Самой страшной бедой для военизированного сословия казаков Кубани и Дона явилась гражданская война! Брат шел на брата, и у каждого была своя правда, потому что у революции одной правды не бывает.
Но, как говорил мне Федосей Иванович, и те, и другие знали не правду, а полуправду. Истину же знал только Бог Святой да те, кто эту революцию и события ей предшествующие, замыслили. Для воплощения ее высоких идей в жизнь нужны были люди, которым нечего терять, «кроме своих цепей». Всем остальным, по твердому убеждению революционных стратегов во главе с Лениным, лучше было бы вообще не рождаться на белый свет. Самыми страшными годами террора из всех довоенных лет на Кубани мой дед считал не 1937-й и даже не 1933-й, а 1918 – 1921-е годы.
Истории о боевом пути отца Нюрыци, Голубенко Егора, я не знаю, но рассказы о том, что его вместе с моим дедом почти одновременно арестовали в 1921-ом году за отказ сдать советским властям царские награды, я помню в подробностях.
Боевые награды и личные казачьи атрибуты верные царские служаки еще в 1917-том году надежно закопали в потайных местах. Они были одни из немногих в станице кадровых военных царской России, оставленных новой властью в живых. Неспроста многие ровесники завидовали тому, что у меня есть дедушка. У большинства детей, рожденных в нашей станице в сороковые, пятидесятые годы прошлого века, дедушек не было.
А чтоб было понятно, каким замечательным был мой дед, Федосей Иванович, послушайте сказку моего детства.
Зимними вечерами, когда мои молодые родители уходили в клуб смотреть новый фильм, или в гости, или к соседям играть в преферанс, к нам приходил Федосей Иванович, которого перед этим по наставлению мамы я слезно зазывала к нам « ночевать». Если он отказывался прийти, то мы с младшей сестренкой устраивали дикий рев, и родители оставались дома! Когда же дед приходил к нам, то у меня был праздник, а у родителей, наверное, тоже.
Он ложился  на длинный, узкий диван с высокой спинкой и откидывающимися  подлокотниками, покусывал свой седой, пушистый ус и рассказывал нам когда сказку, когда быль, а перед тем, как нам с сестрой лечь в постель, просил повторить молитвочку «на сон», «чтобы сладко спалось». Эта молитвочка в памяти и по сей день:

- Спать ложусь, крестом огорожусь!
Крест в руках, крест в ногах,
Божьи ангелы в головах!
Святые ангелы со мною
 От зари до рассвета,
От сего часа и до конца века!
 Аминь.

Дед родился за двадцать лет до конца 19-го века. Он окончил церковно-приходскую школу в Екатеринодаре, потом продолжил учебу в духовной семинарии, но почему-то оказался на русско-японской войне, а потом на всех последующих войнах в составе казачьих войск.
Рождение шестерых его детей соответствует количеству его отпусков со службы в период с 1905-го по 1921-й год. У деда было два «Георгиевских  креста» и другие награды, о которых он никогда не вспоминал. К сожалению, я очень мало о нем знаю: когда он умер, мне было двенадцать лет. Мало знал даже мой отец, потому что отрезок времени, пришедшийся на поколение моего деда, начисто вычеркнут революцией из памяти народной.
И вот наша любимая дедушкина сказка! Он рассказывал ее медленно, с остановками, чтобы мы могли ярче себе представить и звезды, и небо, и дивных птиц, и все остальное. Мы с сестрой могли слушать эту сказку сколько угодно раз перед опускающимся над нами сном, несмотря на то, что помнили ее наизусть:
« Над семью поясами небесными, превыше всего, сам Бог.
В первом поясе над нами звезды-окна, откуда ангелы смотрят.
Кометы огненные, как метлы, небо подметают.
Солнце – царь всей земли, а луна – царевна.
Месяц–месяцок – казачье солнышко!
А Лев-зверь – всем зверям царь!
Всем птицам – птица Орел!
Всем городам, как пуп Земли, Иерусалим.
Всем рекам – Евфрат, а всем горам – Фавор.
Всем же деревам – кипарис.
И Мир наш, что огород: все в нем растет!
Вот и дивчинки мои растут- подрастают,
Крепко засыпают!» 



Места захоронения наград и именного оружия однополчан оказались настолько потайными, что ни дети, ни внуки, ни правнуки Голубенко и моего деда до сих пор пока не смогли их найти. А, может, выкопал кто-то чужой, или их еще предстоит отыскать каким-нибудь будущим археологам.

После ареста старых боевых товарищей, Голубенко Егора и моего деда, которые к тому же были еще и соседями, их многократно перевозили из одного следственного изолятора в другой. Все дальше и дальше от дома, от Кубани, пока они не оказались в тюрьме где-то между Новочеркасском и Ростовом-на-Дону.
И надо же такому случиться, что начальником той злосчастной тюрьмы оказался их бывший командир сотни, под началом которого они воевали в лихие годы гражданской войны уже на стороне красных.
Мой дед, Федосей Иванович, тогда, в неравном бою, когда сотня попала в «бандитскую» засаду, спас своего боевого командира от смерти, в результате чего сам получил тяжелое ранение, сделавшее его инвалидом.
О том, кто является начальником тюрьмы, друзья по несчастью, конечно же, так никогда бы и не узнали. Но, как предположил мой дед, сам начальник тюрьмы, вероятно, увидел в «расстрельных» списках знакомые фамилии своих однополчан и посмотрел их «дела».
Во время последнего допроса моего деда он зашел к следователю, о чем-то его поспрашивал, а затем повернулся к арестанту. Федосей Иванович его сразу узнал, хотя виду не подал и даже бровью не повел. А казак мой дедушка в то время, я думаю, был колоритный: высокий, мужественный, с пышными усами. Он уже много повидал на своем, тогда еще недолгом, боевом веку, и, казалось, что испугать его ничем нельзя. Начальник громко сказал, обращаясь  к деду, но во множественном числе:
- Прискорбно, понимаешь, что казаки, кровью искупившие свою вину перед революцией, до сих пор не покоряются властям! Выкинуть царя из головы, видать, собираются вместе с головой? Что ж, долг платежом красен! - и вышел из кабинета.
Суд, между тем, вынес Голубенко Егору и моему деду смертный приговор «за подрывную деятельность против Советской власти».
Холодной зимней ночью их вместе с большой группой приговоренных к расстрелу вывели во двор тюрьмы, кучно посадили на несколько подвод и повезли в степь, в сторону заброшенных шахт. Руки обреченных на смерть людей были связаны.
Ехал этот конный обоз по бездорожью часа два, а, может, и больше, пока не остановился в глухом месте. Подводы с арестантами растянулись на значительном расстоянии друг от друга вдоль разрытых траншей. Конвойные долго выкликали узников по фамилиям и направляли их длинной прерывистой цепью по краю траншеи, у которой в темноте не было видно ни начала, ни конца.
- Несмотря на холод и непогоду, стою, ровно огнем горю, руки, ноги трясутся, а сердце колотится в самом горле, - рассказывал дед.
Конкретное присутствие смерти усиливало во сто крат отчаянное желание выжить. Когда красноармеец выкликнул одного за другим Федосея Ивановича и Егора Голубенко, дед приготовился напасть на конвоира и бить его ногами, головой, чтобы умереть в борьбе или побеге. То же самое, оказывается, решил и Егор Голубенко. И кто знает, сбей они конвоира с ног, может быть и смогли бы добежать со связанными руками до оврага, если бы другие снайперы замешкались. Но красноармеец-палач неожиданно сам стал грубо толкать их прикладом не к траншее, а в сторону низинки, ведущей к глубокому  оврагу, покрытому прошлогодним сухостоем. Было темно, порывистым ветром крутило и резко бросало в лицо хлопья мокрого снега.
Не сговариваясь, друзья по несчастью опрометью понеслись в ночную темь, кувыркаясь по оврагам, не разбирая дороги. Тогда они были еще при силах, в возрасте слегка за сорок. Два выстрела раздались им в след, затем последовала общая, длительная, беспорядочная пальба, и все затихло. Они бежали прочь от смерти, не останавливаясь, до тех пор, пока не стало сил.
При себе у беглецов ничего не было: ни документов, ни денег, ни еды. Они были полураздеты. До родной станицы более трехсот километров, а там мог ждать только повторный арест.
Скрывались они и вместе горе мыкали по Дону, затем по Кубани почти шесть месяцев, потом разошлись, добравшись до каких-то своих дальних родичей. И только тогда, когда от чужих людей узнали, что на них в «районный военстол» пришло «посмертное помилование», вернулись в станицу, к нежданной радости своих близких.
Слова начальника тюрьмы: «Долг платежом красен», - были не пустым звуком, и воистину верной оказалась старая присказка:
«Различна путников судьба,
хоть их везет одна арба».


В семье Голубенко, кроме Нюры, было четверо детей. Самым старшим был отец моей подруги Нины, Арсентий Егорович, самым младшим  - Андрей, страдающий эпилепсией. Нюрыця по возрасту была средней между сестрами: на три года моложе старшей сестры Антонины и на пять лет старше Нади.
Но ко времени моего сознательного существования она была главой всего своего семейства, так как отец ее, Егор Голубенко, умер в 1942-ом году от голода во время фашистской оккупации. Мать, Степанида Савватеевна, из-за болезненной полноты с трудом передвигалась по двору.
Кроме Нюрыци и матери, в семье после войны жили младшая сестра Надя, брат Андрей и старшая сестра Тоня с двумя девочками-близнецами, муж которой не вернулся с войны.
Основным помощником Нюрыци по хозяйству был брат Андрей, молодой, симпатичный парень, который время от времени был подвержен приступам «падучей». Эта беда случалась с ним не только дома, но неожиданно и на пыльной дороге, и на пароме, и на базаре. Несмотря на хворобу, Андрей был кротким, добрым, улыбчивым парнем, поэтому все соседи его очень жалели.
Но озорные и приставучие мальчишки часто его дразнили, изображая на безопасном расстоянии, как их колотит лихоманка, поэтому он их постоянно гонял. Не так-то просто было им всякий раз пройти к парому или на пляж, свернув с улицы Первомайской на дорогу к реке. Двор Голубенчихи, казался бесконечно тянущимся  вдоль дороги, и Андрей в любой момент мог выскочить с вилами из-за скирды сена не из ближних, так из дальних ворот.
Но вернемся к детству Нюры Голубенко.
В возрасте десяти лет она тяжело заболела страшной болезнью – натуральной оспой. Это было время, когда от натуральной оспы вымирали целые семьи. Было лето, время сенокоса. Вынужденно, из-за ее заразной болезни вся семья, родители и дети, жила в степи, в шалашах. Когда сенокос закончился, начался сбор арбузов и дынь. И семья Голубенко перебралась на еще более отдаленный от станицы участок степи.
Больная девочка находилась дома почти все время одна. Она долго была в жару и беспамятстве. Тело ее покрылось множественными гнойными язвочками, которые местами сливались в сплошные корки. Навещала ее только мать, проделывая всякий раз пешком долгий путь из степи в станицу.
В очередной раз приглашенный фельдшер сказал Степаниде Савватеевне, что ее дочь больше не жилец на этом свете, что помочь ей уже ничем нельзя. Главное, чтобы не заразились другие члены семьи. Опечаленная мать сшила своими руками смертельный «саван» для своей умирающей дочери, поливая его слезами, и опять ушла к семье, на работу в степь.
Но Нюра все не умирала. И однажды, придя в себя, она сползла с кровати и по стенке, с трудом, добралась до кладовой. Там стояли недавно привезенные родителями крынки со свежим арбузным и дынным медом. Они были закрыты вощеной бумагой и обвязаны тряпичными полосками. Открыв крынку, Нюра обмакнула указательный пальчик в мед и облизнула его…
Это и стало началом ее спасения.
Съев очередную порцию меда из своей крынки, она добиралась обратно до постели и тут же забывалась тяжелым сном, так как у нее невыносимо болела голова. Проснувшись через несколько часов, она снова собиралась с силами и отправлялась в кладовую. Так продолжалось несколько дней. Шел к концу второй месяц ее болезни.
В этот раз мать Нюры пришла домой не пешком, а приехала вместе с мужем на подводе, так как они были уверены, что дочь придется хоронить. Каково же было их изумление, когда, войдя в дом, они увидели девочку, сидящей на постели. Она была худая, как скелет, с темной коростой по всему телу, но глазки ее сияли радостью и отчаянием.
Она обрадовалась родителям до головокружения, так как не могла взять в толк, почему она оказалась в целом мире одна.
 Новенький саван, сшитый заранее «на смерть», долго служил Нюре ночной рубашкой.
Болезнь оставила свои злые метки на Нюрином лице: на щеках и подбородке были заметны редкие, неглубокие вмятинки на коже. Но эти оспинки не очень портили девичье лицо. К тому же, Нюра относилась к тем редким девицам, для которых особенности ее лица не имели никакого значения.
Подруг у нее не было. Даже с родными сестрами в детские годы она играть не любила. Чаще общалась с мальчишками. Дралась с ними, если они ее не принимали. Вместе с ребятами она ухаживала за лошадьми на колхозной конюшне, вместе с ними гоняла их на водопой. Лошади отвечали ей послушанием и любовью. Не раз старший конюх при случае говорил Егору Голубенко:
«Молодец твоя Нюрка! Чувствует животину! И хватка у нее не девичья, быть ей ветеринаром! А иначе, зачем девке десятилетку кончать?»
Однажды по весне подростки погнали лошадей на водопой к ерику. Ехали по узкой, натоптанной стежке вдоль заборов, так как проезжая дорога была разбитая и грязная. Нюрина лошадка шла почти спокойно, но девочке захотелось более быстрой езды. Она слишком резко пришпорила свою Ласточку, и та понеслась!
У девчонки дух захватило от радости, она и не заметила, как развевающая пола ее фуфайки зацепилась за острую палку, торчащую из плетня. Ее резко выдернуло из седла, несколько метров пронесло по верхушкам кольев, и она упала на землю, потеряв сознание от боли…
Но смерть снова прошла стороной. Врачи спасли Нюру. Она долго лежала в больнице. В память об этом печальном событии на ее теле осталась пара серьезных шрамов, да и те со временем почти «замылись».
Училась она хорошо, без троек, но корпеть над учебниками ей приходилось ежедневно. Особо не любила она гуманитарные предметы. Сочинения, классные и домашние, являлись для нее подлинным испытанием и представляли собой набор общих фраз и цитат, списанных из учебника. Ее устные ответы на уроках были краткими и сухими, но учителя не журили серьезную ученицу, видя, как она напрягается.
Несмотря на тяжелую болезнь и травму в детском и подростковом возрасте, Нюра была физически выносливой девушкой с крепким телосложением. Ростом чуть выше среднего, худощавая, но с «широкой косточкой». На смуглом, овальной формы лице, выделялись большие карие глаза армянского типа: казалось, из глаз ее постоянно исходит какая-то глубинная боль и тотальное недоверие к внешнему миру. Печатью внутреннего страдания не только за себя, но, как бы, и за других, был отмечен весь ее облик.
На интересные и веселые школьные вечера в старших классах Нюра никогда не ходила. Одноклассники этому не удивлялись, но некоторых из них она сильно раздражала.
«Сама себе не рада: улыбки никогда не выдавит, не говоря уж о смехе! И что за дивчина такая эта Голубица?!» - возмущались они. 
 Повзрослев, Нюра перестала дружить даже с мальчишками. Все свободное время пропадала на домашнем скотном дворе, в саду или огороде: работа там была бесконечной. Она доила корову, ухаживала за телятами, кормила поросенка, домашнюю птицу, хотя делать все это ее никто не заставлял. Вместе с отцом она лечила слабых и больных животных, принимала у них роды. Именно поэтому после окончания школы для нее не было вопроса: куда пойти учиться? Для ее родителей – тоже.
«Анна будет ветеринаром, хоть это дело и не женское, - говорил ее отец. - Пусть едет учиться в Краснодар, будем помогать! Чует мое сердце, что она далеко пойдет. Эх, была бы парнем, добрый бы казак из нее вышел!»

Нюра получила направление от колхоза в сельскохозяйственный институт, сдала вступительные экзамены и с огромным старанием стала учиться «на ветеринара».
В 1941-ом году, в июне месяце, она окончила второй курс института. На этом вся ее учеба и закончилась.
В первые же дни войны Голубенко Анна вместе с однокурсниками добровольно ушла на фронт. Перед отправкой на полдня приехала в станицу попрощаться с родными.
Мать ее, Степанида Савватеевна, женщина строгая и властная, приготовила дочери несколько листков с молитвами, написанными собственноручно, и велела выучить их наизусть так, чтобы от зуба отлетало, до того, как она попадет туда, где нужно стоять не на жизнь, а на смерть.
- Там, где рыщет смерть, бренному человеку без молитвы вообще делать нечего. Храни ее в душе! – сказала Савватеевна, обнимая дочь.
Ослушаться мать, Нюра никогда не смела.
Отец был уже очень слаб, так как еще после побега из-под расстрела он жестоко застудил почки и с тех пор страдал хронической болезнью. В сильном волнении, он хотел сказать дочери какие-то напутственные слова, но не мог. Вот сыну, Арсентию, неделей раньше, он дал много дельных советов, а тут - дочь… Он протянул ей небольшую серебряную ладанку и сказал:
- Матери моей благословение, твоей бабки покойной. Носи, не сымай. Меня в бою хранило и тебя, даст Бог, сбережет!
Острая жалость к отцу на мгновенье пронзила сердце дочери: говорил он с тяжелой одышкой, глаза подернуты мутной пеленой. А какой был казак- исполин, настоящий Илья Муромец, хоть и не особо высокого роста. Дети гордились отцом. Мало кто в станице мог померяться с ним физической силой.
Повзрослев, Нюра не только сочувствовала больному отцу, но, после занятий в школе, постоянно  старалась подменить его по хозяйству, внимательно прислушивалась к его житейским советам, привлекала к посильной работе маленького Андрея.
«Доведется ли свидеться вновь?»- тревожилась она теперь, уходя из дома на неведомую войну.
Подростки, Надя и Андрей, провожали сестру на пристань. Они смотрели на нее с восхищением и завистью. Андрей гордо нес ее дорожную котомку. Перед трапом, прощаясь с братом и сестрой, Нюра впервые поняла, что ее жизнь и жизнь всех окружающих людей круто меняется. И никто из них не знает, что будет завтра.

На фронте Нюра сразу попала на «передовую». Была санитарным инструктором сначала в пехоте, потом в артиллерийском полку. Десятки раненых бойцов вынесла она с поля боя, оказывая им первую помощь под перекрестным огнем. Но с самых первых дней войны мечтала о разведке. И в конце 1942-го года добилась-таки перевода к разведчикам.

Она прошла ускоренные курсы в разведшколе, после которых ей было присвоено звание младшего лейтенанта. На курсах она многому научилась, в том числе и тому, чего совершенно не умела делать раньше: очень метко стрелять, прыгать с парашютом, ходить на лыжах и многому другому. После курсов ее перебросили на другой фронт.

Разведка! Это оказалась ее стихия! Говорят, что элементами бесстрашия и неосознанного героизма человек награждается при рождении, но узнает о них только тогда, когда попадает в экстремальные ситуации. В критический момент он, наверное, чувствует прилив энергии и хладнокровную уверенность в том, что делает. Поэтому у него получается то, что другим не под силу.
Много сложных и опасных заданий было выполнено разведчицей Голубенко Анной вместе с товарищами за три военных года. Были они и успешными, и трагическими, только, видать, отцовский талисман да материны молитвы хранили Нюру: там, где другие погибали, получали ранения и контузии, ее ни разу даже не царапнуло.

Но о подвигах своих, вернувшись с войны, она не любила рассказывать, и можно только догадываться, за какие заслуги она была награждена тремя боевыми медалями. А вот за что ей дали аж два ордена Красной звезды и орден Славы 3-ей степени, знала вся семья.
Это было на границе с Румынией перед большим общевойсковым наступлением.
Разведгруппа, в которую входила и Анна Голубенко, получила задание добыть сведения о расположении некоторых вражеских объектов, а также, при поддержке партизан, захватить определенные документы с секретными планами немецкого командования.

Операция должна была пройти на значительном удалении от линии фронта, во вражеском тылу. Штаб гитлеровцев находился в центре охраняемого со всех сторон населенного пункта и был сильно укреплен. Лесная дорога соединяла поселок с небольшой железнодорожной станцией, куда прибывали немецкие эшелоны. Группа разведчиков рассредоточилась вокруг объекта в разных местах.
Лейтенанта Голубенко оставили на самых дальних подступах к месту основных событий, недалеко от лесной дороги, ведущей к объекту.

По сигналу первыми начали свою часть операции партизаны. Одновременно стали взрываться заранее заминированные охранные службы, началась стрельба. Неожиданно это совпало с авиационным налетом: наши самолеты бомбили эшелон немцев, который «секретно» разгружался на железнодорожном полустанке.

Несколько бомбовых ударов совсем рядом с Нюриным окопчиком сотрясли землю и в нескольких местах разворотили дорогу. Не обращая внимания на гул низко пикирующих самолетов, на нудный звон в ушах, разведчица быстро поползла к дороге. На обочине, стоя поперек движения, дымился черный легковой автомобиль с настежь распахнутыми дверками и разбитыми стеклами.
Водитель, навалившись всем телом на руль, не шевелился. На заднем сидении в неестественной позе полулежал немецкий офицер то ли мертвый, то ли контуженный. Не раздумывая, Нюра  бросилась к машине из придорожного оврага. Задымленность, вой самолетов были ей на руку.
Она вытащила немца из автомашины, подхватив упавшую на землю планшетку и сунув ее за пазуху. Боясь поверить в такую удачу, а ее трофеем оказался ни больше, ни меньше, а самый настоящий немецкий генерал, она потащила его в лес, стараясь подальше уйти от дороги. Он был тяжело контужен, без сознания, но с признаками жизни. Со стороны дороги послышалась немецкая речь: там то  ли звали на помощь, то ли кого-то окликали.
Ей предстояло срочно принять решение, что делать дальше. Она пока не знала, какую ценность представляют документы, извлеченные из карманов и находящиеся в планшетке генерала, а также - очнется он или умрет. Не знала она и того, сколько времени пройдет, прежде чем его начнут искать. Но искушение доставить в штаб такого «языка» было настолько сильным, что она решила не выходить в условленное с группой место, а самостоятельно возвращаться обратно. Ее «трофей» не давал возможности никакого маневра, кроме одного: срочно уходить.
Подвязав веревку, найденную в своем вещмешке, немцу под мышки, она приладила к ней длинный ремень от планшетки и потащила его, как санки. Длинное кожаное пальто генерала скользило по мокрой лесной траве.

Главное, уйти подальше от зоны непременного поиска пропавшего генерала. И уже затем, соблюдая все меры предосторожности, благополучно добраться до линии фронта, пользуясь наступающей темнотой. Останавливаясь в очередной раз передохнуть, она щупала пульс немца, пыталась напоить его водой из своей фляжки.

Почти двое суток добиралась она с «языком» до линии фронта, ничего не зная о своей разведгруппе. Немец пришел в себя, только идти не мог. Он был худощавый, но высокий, поэтому тащить его было тяжело. Невыносимо хотелось спать, особенно на следующий день, когда приходилось пережидать непредвиденные опасности в пути.
Генерал не сопротивлялся, более того, попросил знаками, чтобы разведчица вынула кляп изо рта, и объяснился с нею. В школе и в институте она изучала немецкий язык, умела читать, переводить, даже писать, а вот разговорную речь пришлось постигать в разведке на фронте.
Он попросил ее развязать ему ноги, чтобы он мог помогать движению. А также он потребовал, чтобы она доставила его к высшему командиру, соответственно его воинскому званию, так как ни с кем другим, младшим по званию, он разговаривать не станет.

Нюра хорошо помнила дорогу, но все же время от времени сверялась с картой. Наконец, они вышли из очередной лесополосы и увидели огромное кукурузное поле. Генерал начал потихоньку передвигаться самостоятельно. От лесополосы до кукурузного поля они прошли по открытой местности: немец впереди, а Нюра с наганом в кармане за ним. За этим, хорошо знакомым ей, полем было рукой подать до расположения Нюриной части, всего несколько сот метров.
Забравшись в высокую кукурузу, она решила  в последний раз отдохнуть и, самое главное, вздремнуть, так как спать ей хотелось больше, чем жить. Ей казалось, что она идет и спит с открытыми глазами. Сон наваливался как морок, как наркоз, и сопротивляться ему становилось все труднее. От усталости гудело все тело. Пошли четвертые сутки с того дня, как она вместе с разведгруппой покинула свою воинскую часть.

Немец вытянулся на сухой ботве во весь свой длинный рост, а его связанные руки оказались над головой. Нюра присела поодаль напротив, протянув на земле  уставшие ноги, и моментально «растворилась» во сне.
 И тут на них из зарослей вышла большая группа наших солдат, которые чуть раньше тоже устроились здесь на отдых под прикрытием высокой и густой кукурузы. От самой лесополосы советские бойцы наблюдали за приближением к кукурузному полю странной парочки.
- Мы думали, что идут двое, ан оказалось мужик с бабой! Да какой мужик! – смеялись солдаты.
Они окружили немецкого генерала, стали грубо шпынять его ногами. Один боец быстро стащил с немца хромовые сапоги, другой снял часы.
Нюра, очнувшись, закричала на солдат, стала отталкивать их от военнопленного, но не тут-то было!
- Ах, ты, сволочь фашистская, разлеглась тут как на курорте! Встать перед русским солдатом, гад! Встать немедленно! – кричал молоденький солдатик, топая ногами.
Нюре пришлось дважды выстрелить в воздух. Она забоялась, что солдаты так изувечат ее генерала, что и допрашивать будет некого.
- Ты что скаженная? – возмутились в своем «праведном» гневе солдаты, но послушно отступили от военнопленного.

Дальше ее конвой проходил по открытой местности, без особых предостережений. Правда, генерал шел теперь уже без сапог, с разбитым носом, кровь с которого Нюра старательно вытерла медицинским бинтом.
Содержимое генеральского планшета и допросы самого генерала оказались настолько важными перед большим наступлением наших войск, что за выполнение поставленной задачи младший лейтенант Голубенко Анна Егоровна была представлена к высокой боевой награде – ордену Красной звезды.
Второй орден «Красной звезды» стоил ей еще дороже. К сожалению, рассказ Нюры родственникам об этом героическом эпизоде ее жизни был крайне скупым. Может быть, причиной этого был элемент какой-то военной тайны.

Для уничтожения очень хитро укрепленной высоты противника в лесной, гористой местности, где предполагалось наличие какого-то неизвестного оружия, в тыл врага самолетами был заброшен десант из двухсот бойцов. В открытом бою эта вражеская высота была  преградой, на которую ушел бы не один день, а также могли случиться непредсказуемые потери в наших войсках.
В числе этих двухсот десантников была и Нюра Голубенко. Несколько дней  советские бойцы выполняли невероятно трудную задачу. И, в конце концов, их миссия увенчалась успехом, очень дорогой победой. Все находящиеся на высоте фашисты были уничтожены, а пещерного вида входы были завалены взрывами. Когда подоспели наши войска, из отправленных на задание двухсот человек в живых осталось двенадцать.
За личное мужество и героизм при выполнении особо важного задания Голубенко Анне Егоровне вручен второй боевой орден Красной звезды, а также именное оружие – личный пистолет.

Разведчики с уважением и любовью относились к смелой, осторожной, неутомимой и везучей Нюре.
Здесь, на войне, встретила кубанская девушка Нюра своего суженого, татарского парня Мурата. Он тоже был отважным и везучим, а еще - неунывающим! Мурат Халитов, родом из-под Казани, как и Нюра, был деревенским парнем, ловким и сильным. Они полюбили друг друга, и в победном, но по-прежнему тяжелом шествии по Европе уже не расставались.

На нескольких фронтовых фотографиях Нюра в окружении бойцов – разведчиков. На одной из них все в белых маскхалатах. Нюра в центре с меланхолично-удивленной улыбкой на лице. Ее невозможно узнать! И тени привычной скорби нет в ее облике. В ее позе и взгляде присутствует элемент задорной игривости, уверенности в себе. Правая рука Мурата лежит на левом плече девушки, сидящей ниже на толстом бревне, подчеркивая его особое отношение к ней в сравнении с остальными бойцами. Казалось, только щелкнет камера фронтового фотографа, Нюра тут же прижмется щекой к этой надежной и любящей руке…
Здесь на фронте, среди смертельного огня и изнуряющего ратного труда, нашла их любовь.
Боевые товарищи устроили Мурату и Нюре настоящую свадьбу, так как молодые оказались слишком старомодными, и без свадьбы считать себя мужем и женой не хотели. Командир части поставил печать в их воинских книжках с соответствующей записью об изменении в семейном положении. Нюра взяла фамилию мужа: только так положено в казачьей среде. Фамилию Голубенко на первой странице документа командир зачеркнул, а сверху написал: Халитова и «исправленному верить» с еще одной печатью.

Свадьба была скромной, короткой и веселой. Нашелся гармонист с гармонью. Бойцы пели фронтовые песни, желали счастья новобрачным, вспоминали своих любимых. Нюра с Муратом были не просто «молодыми», а на самом деле самыми молодыми и самыми счастливыми среди старших своих боевых товарищей. Голову невесты украшал венок, сплетенный самой Нюрой из белых ромашек. Накануне огромную охапку этих свадебных полевых цветов принес ей Мурат.
 Так Нюра стала не только боевой подругой Мурата Халитова, но и его женой.

Глубокой осенью 1944-го года враг, исхлестанный залпами гвардейских минометов, огнем тяжелой артиллерии, обескровленный и измотанный непрерывными боями, побросав технику, бежал на западный берег Днепра. Здесь его ждали резервные части, глубоко эшелонированная линия обороны. Фашисты капитально закрепились, надеясь остановить наступающие советские войска.
Особенно много беспокойства нашим частям причиняли железнодорожные и автомобильные магистрали. Они позволяли гитлеровцам маневрировать резервами, доставлять боеприпасы, использовать против наших войсковых соединений бронепоезда.
Командование поставило задачу: во что бы то ни стало перерезать эти важнейшие коммуникации противника и удержать их до прихода основных частей.
Выполнить намерение командования, было приказано специально сформированному, отдельному лыжному десантному батальону. В число десантников включили и двух женщин: Халитову Анну Егоровну – кубанскую казачку, зарекомендовавшую себя опытным и бесстрашным воином, и сибирячку – Новичеву Таисию Гавриловну, о подвигах и самопожертвовании которой по фронту ходили легенды. К тому же, Таисия обладала прекрасным голосом, удивительной силы и тембра. В часы затишья между боями, на привалах бойцы просили ее спеть. И над многострадальными лесами и полями российскими звучал непобедимый репертуар Лидии Руслановой в исполнении Таи Новичевой, поднимая боевой дух воинов!
По меткости стрельбы мало кто из мужчин в батальоне мог сравниться с разведчицей Нюрой и санинструктором Таей.

Темной ночью была форсирована река Днепр. Белыми призраками просочились автоматчики через боевые порядки фашистов, без выстрелов уничтожив несколько боевых расчетов. Быстрым маршем устремились они к железной дороге.
К утру, оседлав магистраль, десантники заняли круговую оборону. Четверо суток вели храбрецы неравный бой. От беспрерывных мин и снарядов стал черным снег на сотни метров вокруг, гарью пропитался воздух. Не раз бросались в атаку бойцы, а вместе с ними и Анна с Таисией. Не выдерживали стремительного натиска враги, бежали, оставляя раненых и убитых.
К вечеру наступало затишье. Бессонное, настороженное. Анна и Тая, надев белые маскхалаты, выползали на нейтралку, где истекали кровью раненые. Зимнюю ночь одна за другой вспарывали вражеские ракеты, головы поднять не давали снайперы. Девушки перевязывали раненых и, изнемогая от усталости, вытаскивали их к своим. Их смелость и выносливость удивляла бывалых бойцов.

С рассветом шквал огня вновь обрушивался на окопчики героев. Особенно тяжелым был последний день. Не стало слышно перестука «максимов», затихла пушка, перебиты расчеты. С каждым часом оставалось все меньше и меньше живых десантников на железнодорожном пятачке, все наглее враги, все плотнее их смертоносный огонь.
К вечеру подошло подкрепление. От целого батальона осталось меньше двух десятков человек, измученных, израненных. Тяжело ранена была и санитарный инструктор, Тая Новичева. В начале 1945-го года закончилась ее война: после длительного лечения в госпитале, она уже не смогла возвратиться на фронт.
Нюра, получив трехдневный отпуск, встретилась со своим любимым мужем Муратом. Радость встречи преобразила все вокруг: воронки от бомб, покрытый гарью снег, сожженный лес – под волшебным лунным светом казались декорацией сказки, в которой они главные герои. И на всем фронте не было счастливей мужчины и женщины, чем эти двое!

За подвиг на десантном пятачке Халитова Анна Егоровна, как и Таисия Гавриловна Новичева, была награждена боевым солдатским орденом Славы 3-ей степени.
Кровь боевых товарищей Анны и Таисии не пролилась даром. Вскоре с этого плацдарма началось мощное наступление наших войск.

День окончания войны – 9-е мая – Нюра и Мурат встретили в Берлине. Весть о капитуляции Германии облетела наши войска. Началось бурное ликование! Радости и самым высоким эмоциям измученных войной советских людей не было предела.
Как счастливы были в этот день две половинки, предназначенные самой судьбой для одного целого, знали только Он и Она. Они победили! Они живы! Они молоды, а значит все у них впереди!

Праздник праздником, а активная деятельность наших войск в павшем Берлине не прекращалась ни на минуту. Разведгруппа, в которую входили и Халитовы, прочесывала назначенный им квартал одной из прилегающих к центру города улиц. Насмерть перепуганные жители прятались в подвалах, они не знали чего ждать от победителей. За исключением нескольких инцидентов, проверка проходила спокойно. Разведчики старались быть корректными с мирными жителями, но только с мирными.

Выходя на улицу по одному из очередного проверенного здания, разведчики быстро перебегали к следующему. Нюра и Мурат на этом задании были вместе, чего обычно ранее никогда не бывало.
Ступив на тротуар, Халитовы увидели в витрине первого этажа, справа, два прелестных манекена в свадебных одеждах: жених и невеста! Наверное, это был свадебный салон. Белоснежное платье на невесте - волшебной красоты, а рядом черный фрак жениха…

Всего на несколько секунд задержались они у витрины и даже не поняли, что произошло.
С верхнего этажа дома напротив сработал снайпер. Нюра подхватила медленно оседающего на тротуар Мурата, закричала. Пуля попала ему в голову…
 9-го мая 1945-го года любимый муж Нюры, Мурат Халитов, умер у нее на руках…
И в одночасье все для нее исчезло вместе с любимым: и война, и победа, и счастливые планы на мирную жизнь…


 На нее было страшно смотреть. Через неделю ее демобилизовали из армии.
Из Берлина, центра поверженной гитлеровской Германии, до крохотной казачьей станицы, затерявшейся среди приазовских камышей и степей, добиралась Халитова Анна Егоровна десять суток. В товарняках и теплушках, на грузовиках и прочих «перекладных» добралась она наконец до своего райцентра, а оттуда сорок километров шла пешком по весенней распутице. В дороге она почти ни с кем не общалась, ни о чем не думала и сама себе казалась совершенно пустой и отстраненной.
Лишь перед самой станицей догнала ее подвода, везущая колхозниц с поля. С радостью подхватили они на повозку «военную» с ног до головы Нюрку Голубенчиху с тяжелым вещмешком за плечами. Узнав, что она «идет от самого Берлина», стали расспрашивать ее, не видала ли она там их отцов, мужей, братьев. Нюре не хотелось отвечать на бесчисленные вопросы землячек, и она сослалась на то, что от усталости у нее не ворочается язык. Колхозный возница довез фронтовичку до самого двора.
Вот оно, возвращение домой! Совсем не такое, каким она себе его представляла последние годы.
Но, тем не менее, военная форма сидела на ней ладно. На гимнастерке старшего лейтенанта Халитовой Анны Егоровны цветом спелой вишни блестели два ордена Красной звезды и орден Славы. Медали были в вещмешке, как и бесценный дар победителю от Советской Армии: десять килограммов белой пшеничной муки и небольшой отрез синего шевиота на костюм. Кроме положенного при демобилизации подарка, в вещмешке была трофейная, шелковая шаль цвета топленого молока, подарок покойного мужа,  и две серебряные ложки: большая – Мурата, поменьше – ее. Среди наградных и прочих документов в клеенчатом конверте лежал самый важный ее документ – партбилет на имя Халитовой, где значилась дата выдачи - 1943-й год. Вот и весь ее багаж, заработанный за  четыре года войны.
Трофейных вещиц Нюра могла бы припасти много, только после двух случаев она никогда и нигде ничего не брала. Первый урок она получила в Польше. Бойцы рыли траншею вблизи костела и наткнулись на каменную выгородку. В ней стоял дорогой и прочный гроб с боковыми защелками. На крышке гроба выбиты даты рождения и смерти. Получалось, что прах покоится в гробе больше ста лет. Не долго думая, командир открыл гроб, и все вокруг изумились. Как живая, в гробу лежала женщина – монахиня, но вероятно, не простая. Никаких признаков тления, очень бледное, благородное лицо, а на груди большой, храмовый, золотой крест. Невозможно было поверить, что тело пролежало больше ста лет!
Взять бы, да и закрыть ту потревоженную домовину. Так, нет же, решил безбожник командир взять тот золотой крест себе в трофей. И только он к нему прикоснулся, как с коротким шипением над покойницей взметнулось серое облачко пепла, и гроб оказался пустым.
Командир погиб в первом же бою, и, кроме него, в этом бою не погиб никто. Нюре показалось, что в своей гибели командир виноват сам, что его смерть не случайна.
Второй случай произошел с ней самой. В разрушенном магазине Нюра увидела нижнее женское белье, да такое белье, какого ей, отродясь, видать не доводилось. Она взяла пару комплектов этого белья, положила его в свой деревянный чемоданчик, хранящийся в машине, которая следовала за частью с военным грузом. Через несколько дней случился налет вражеской авиации, и бомба попала в военный грузовик. Нюра была в это время на задании, а, возвратившись, увидела огромную воронку на месте, где стоял грузовик, и высоко на обгоревшей липе клочья шелковой женской комбинации из ее комплекта. Все. Других предупреждений она дожидаться не стала.
«Кому-то брать можно, а мне нельзя», – почему-то решила она.
Самым же большим подарком явилась эта завоеванная послевоенная жизнь, которую ей, между тем,  невыносимо было теперь переживать. На людях она пока не показывалась. Все ее существо было наполнено холодным одиночеством. Она не пыталась его изгнать, день за днем все больше понимая, что, хочешь-не хочешь, а с ним, этим одиночеством, придется как-то жить дальше.
Председатель Совета любопытствующим объяснил, что у Нюры теперь новая фамилия по мужу, который погиб, что она «встала на воинский и партийный учет», а работать пока не может. Пошел даже слушок, что на фронте она была тяжело контужена, а теперь, вроде, как «тихо помешанная».
Мало-помалу, очнувшись от своего горя, Нюра увидела печальную послевоенную картину.
Семья бедствовала, голодала. Отец умер в годы оккупации станицы немцами, мать была слаба, брат Андрей неизлечимо болен. Сестру Антонину с двумя детьми- близнецами еще в начале войны пригнал из города голод и полученная «похоронка» на мужа. Самая младшая сестра, Надя, вынужденно бросив учебу в школе, подрабатывала в колхозе вместе с Тоней, но на их случайные и мизерные заработки семья не могла свести концы с концами.
Старший брат Нюры Арсентий еще не демобилизовался. Нюра знала из их фронтовой переписки, что после тяжелого ранения брату удалили почку, но он возвратился в строй и воевал до победы. К концу войны он «дослужился» до капитана и так же, как и она, встретил на фронте свою будущую спутницу жизни. Ею оказалась фронтовая медсестра Елена. Елена Андреевна! Мать моей будущей подруги Нины, тогда еще не родившейся.
Елена Андреевна была женщиной замечательной: красивой, веселой, независимой и мудрой! Не знаю, как Нине, но мне наши женские секреты с ее мамой много раз помогали в жизни. Ее я могла спросить о том, о чем свою маму не решилась бы.
 Как замечательно, когда подрастающей девочке или мальчику попадается на пути взрослый друг, искренний и мудрый, который раскрывает глаза на вечные истины. Это может быть и родитель, и воспитатель, и учитель, и сосед, и даже случайный знакомый. Далеко не каждый, даже близкий человек, может сыграть основополагающую роль в формировании будущей личности, услышать  наивный зов и поиск неопытной души, ненавязчиво откликнуться на него.
Арсентий Егорович привез в станицу свою фронтовую жену в конце 1946-го года. И с Нюрыцей у Елены сразу после знакомства возникла сильная взаимная неприязнь, которая продолжалась долгие годы.
А пока, брат еще не вернулся домой.
Нюра с грустью обходила свое подворье и думу думала:
«Нет отца, нет рачительного хозяина, и все пришло в полное запустение, хотя полный дом людей! Эх, не дождался ты меня, отец, не увидел мои ордена и медали. Я знаю, ты всегда на меня надеялся. Надеешься и сейчас, что я семью спасу».
Она видела, что плодовые деревья и виноград запущены, не обрезаны. Огород не вскопан. Что-то посажено кое-как. Все амбары и «сусеки» пусты. На базу во всех углах висит паутина: так давно здесь никто не приводил в порядок сельский инвентарь, не пахло тут никакой животиной. Не было почему-то ни кур, ни уток, ни гусей?!
«Ах, да! Их же нечем кормить!» - вспомнила она.
Такое безмолвие и упадок домашнего хозяйства вызвали у Нюры досадное недоумение и естественный протест.
И в течение нескольких дней родилась у нее дерзкая мечта.
Приобрести корову! Только корова-кормилица могла бы спасти семью от голода. Корова стоила больших денег, которых ни у кого из членов семьи не было. Она могла бы продать свой наградной пистолет: зачем он ей теперь? Но, даже если бы деньги и найти, купить корову негде, так как даже в колхоз за два года после оккупации завезли всего несколько буренок, и были они на вес золота.
Нюра на всякий случай написала несколько писем своим демобилизовавшимся однополчанам, вспомнив о том, что они обещали никогда ее не забывать, а при необходимости велели обращаться к ним за помощью. Она поведала им о житье-бытье на Кубани и спросила, не могли бы они помочь ее семье в приобретении коровы. И неожиданно быстро получила ответ от их последнего с Муратом командира.
Письмо пришло из Ставрополья. Бывший командир писал, что его после демобилизации и возвращения домой, земляки выбрали председателем колхоза. Жизнь в селе налаживается с трудностями, но поголовьем крупного рогатого скота колхоз уже обзавелся. Еще он писал, что их фронтовое братство превыше всего, поэтому он постарается ей помочь.
Сборы в дорогу были недолгими. Через несколько дней  Нюра вместе с братом Андреем «на перекладных» поехали сначала в райцентр, оттуда в Краснодар, затем на поезде до Новоалександровска с пересадкой в Кропоткине. И, наконец, от Новоалександровска попутками до конечного пункта, большого села, где фронтовой товарищ приготовил для нее обещанное: не молодую, но еще крепкую, а главное, дойную коровушку.
Нюра сразу ее полюбила и дала ей имя – Победа. Погостевав пару дней в семье своего бывшего командира, познакомившись с его большим животноводческим хозяйством, Нюрыця и Андрей вместе с Победой отправились в дальний путь домой.
Четыреста с лишним километров вместе со своими новыми хозяевами проделала буренка Победа по долам и взгорьям, по степи и бездорожью, где только можно спрямляя расстояние со Ставрополья на Кубань.
Шли они, в основном, в дневное время суток. Нюра – впереди, внимательно оглядывая местность, а также всех «встречных и поперечных». Корм для коровы добывали в пути, пасли ее там, где попадалась трава. На ночлег пускали люди добрые, сразу проникаясь сочувствием к женщине в военной форме с боевыми орденами на груди, хотя орденам и медалям тогда особо никто не удивлялся: сорок пятый год! Подспорьем в пути была и сама Победа: один раз в день Нюрыця ее доила, угощая молоком и хозяев, пустивших переночевать. Корову стали сторожить даже ночью, после того, как ее чуть не украли из хозяйского сарайчика.


Да, что украли! По Ставрополью промышляли тогда в поисках пропитания и какие-то горцы, и цыгане, и беженцы всех мастей. Победу пытались у них и отнять, и зарезать, а их самих убить. Сорок пятый голодный год!
Но Нюрыця была опытным военным разведчиком, поэтому с мирными ворюгами и прочими голодными злодеями она справлялась легко, имея на обратной дороге при себе для их устрашения лишь холодное оружие. Деньги за наградной пистолет пошли на приобретение Победы, так как отдать ее совсем бесплатно председатель колхоза не мог.
В одном селении они застряли почти на две недели, потому что случилась беда.
Заночевали они у людей хороших, и место было спокойное. Попили на ужин вместе с хозяевами парного молочка. Нашли свежего сена и закрыли корову на ночь в прихалабке, пристроенном к боковой стене хаты.
Нюрыця всю ночь спала чутко, прислушиваясь к каждому звуку за стеной, где находилась хлевная пристройка. Ночь прошла спокойно.
Проснувшись ни свет, ни заря, путники собрались двигаться дальше. Хозяин дома вышел их проводить, открыл дверь хлева и увидел невероятную картину! Корова провалилась под пол задними ногами, а передние ноги копытами кверху, были на полу. Она была такой уставшей от многодневного пути, что, даже находясь в таком насильственном положении, не двигалась и не подавала никаких звуков. Учитывая размер пролома, она и не могла изменить свое положение, так как просто застряла в нем.
Хозяин вечером забыл сказать неожиданным гостям о том, что в сараюшке есть подпол:
- Вот так оказия!- виновато сокрушался старик-хозяин. - Голодуха, запасы перевелись! С сорок второго года в подпол не лазили, забыли о нем и думать! А оно бачишь, доски сопрели. А вчера загнали ее, родимую, впотьмах и рады-радешеньки за кормилицу: сухо ей, тепло и сена вдоволь…
Позвал старик соседей. Спеленали сообща корову веревками. Нюрыця с трудом спустилась в подпол, уперлась плечами в подбрюшье своей скотинушки и с каждым рывком сверху, вставала с ней, как штангист – тяжеловес со своей штангой!   
Соседи-помощники были потрясены ловкостью и силой женщины-фронтовички:
- Кремень-баба! Такая любого мужика в бараний рог скрутит! А по виду не скажешь.
При падении Победа повредила заднюю ногу. Больше десяти дней Нюрыця ее выхаживала, призвав на помощь все свои знания. После того, как корова смогла ступать поврежденной ногой, они продолжили с нею свой путь домой. К их счастью, в продолжение всего длительного путешествия почти не было дождей.
Последние километры дороги до станицы были особенно напряженными. Наступал вечер, когда они проходили мимо хутора Лебеди. До станицы рукой подать: меньше десяти километров! Очень не хотелось брату с сестрой заходить в хутор, искать ночлег.
- Дойдем! – решили они. Здесь и ночью ничего не страшно: родные места.
Правда, небо было обложено тяжелыми тучами, а на горизонте все чаще вспыхивали зарницы. Чтобы сократить путь, они пошли  не по дороге, а напрямик через степь.
- Потерпи! – успокаивала Нюра приунывшего Андрея. – Конечно, мы пристали вконец и ноги по колени оттоптали, но через пару часов, глядишь, будем дома!
Вслед за раскатами грома начался дождь, постепенно перешедший в ливень. Молнии резко вспыхивали беспорядочными зигзагами по всему небу, следом неслись «бомбовые» удары грома, эхом раскатываясь по степи. Животное испугалось, стало метаться, пытаясь сорваться с мокрой веревки, которую теперь они держали вдвоем. Конец ее был намертво затянут на Нюркиной руке. Одинокие путники в степи были беззащитными былинками под разверзшимся небом: некуда укрыться от зловещего треска молний и оглушающей громовой атаки. Казалось, что грозная стихия, переполнившись гневом, зло высматривает и ищет, во что бы разрядиться на земном просторе!
Андрей выронил веревку, закричал и упал в грязь. У него начался приступ эпилепсии. Сестра бросилась на брата, крепко прижав его своим телом лицом ниц, чтобы не запал язык во время приступа, чтобы от насильственных движений он не побился об землю. Так она делала всегда.
При ярких вспышках молний, озаряющих степь, было видно, как под проливным дождем обезумевшее от страха животное легко сдергивает тело женщины со спины вскрикивающего брата. И она тут же вскакивает на ноги, неимоверным усилием, двумя руками подтягивает корову к себе и снова падает на страдальца…

Еще не развиднелось, когда настойчивый стук в двери и в ставни разбудил семейство Голубенко. Взволновалась Савватеевна. Замешкалась. Такая гроза бушевала с вечера, до полуночи в хате никто не мог уснуть. Тревога во все дни не покидала дом: два месяца ни слуху, ни духу от главных домочадцев, отправившихся на опасное мероприятие.
«То ли радость, то ли злая весть стучится в дом», - думала мать, боязливо вглядываясь в ночь и ничего не различая через темное оконное стекло.
- Кто?- спросила она.
- Мамо, отпирайте! То мы вернулись! – услышала она долгожданный голос дочери.
Кто в чем, взрослые и дети высыпали из дома на крыльцо. В предрассветном сумраке перед родным порогом стояли Нюра и Андрей, грязные, исхудавшие, до нитки мокрые.
Торопливо и молча все тут же двинулись за ними на баз, туда, где привязанная к воротам, стояла большая, черно-белая корова по имени Победа.
Никто не верил в такое чудо! Эти долгие месяцы все желали только одного, чтобы брат с сестрой объявились, чтобы они были живы.
Савватеевна первой обняла дочь и заголосила без слез. Она гладила ее мокрые волосы, плечи, взмахивала своими полными руками, словно, благодаря Всевышнего, и причитала нараспев:
- Где же вы блукали так долго, мои дорогие… Вот и  кончилось лето, а от вас ни ответа, ни привета! Уж не чаяли увидеть вас живыми да здоровыми! Ан, нет, как нет: хоть караул кричи, хоть волком вой!
Взрослые и дети полукругом стояли вокруг Победы. Они гладили руками ее горячее, шершавое, замученное долгой дорогой тело. Корова кротко и прямо смотрела на людей своими большими, бесконечно добрыми, не мигающими  глазами.

И что за чудо эти «братья наши меньшие?!» Они приходят на Землю, чтобы служить людям, а люди воспринимают эту службу как нечто само собой разумеющееся. Коровы, лошади, кошки, собаки верно и преданно любят своих хозяев, верно и преданно отдают им себя. А что ж хозяева? А люди в целом?
В большинстве своем для нынешних людей «верно и преданно» - недоступное понятие не только по отношению к животным, но даже к себе подобным. Увы!
Но в те голодные, послевоенные годы кормилица Победа помогла выжить и укрепиться семье Нюрыци, состоящей из шести женщин и одного мужчины. И любовь у них была взаимная!


Новость же о том, что Нюрка Голубенчиха «своим ходом» пригнала корову аж из Ставропольского края, поразила станицу.
- Не баба, а Суворов! – изумлялись казаки. – На такой переход мужику решиться и то зазорно. Многие поля и придорожья еще не разминированы. С бандитизмом и люди с оружием справиться пока не могут: сорок пятый год! Голод! А у нее почти за полтыщи километров ни по-хорошему, ни по-плохому никто не смог отнять открытую, богатую «еду»!
 Не-ет, это не Нюрка, это действительно Нюрыця! Настоящая Нюрыця! Нюрыця- царица!

 
 Так считала и Нюркина золовка Елена, привезенная «с войны» братом Арсентием. Елена принадлежала к станичной интеллигенции, так как работала медсестрой в больнице. Она считала возможным для себя поспать днем после ночного дежурства или в будний день сесть на крыльцо и почитать книгу. Нюрыця этого не могла пережить!
И очень многого она не могла пережить: что невестка не может сварить борщ, не может испечь хлеб, не хочет постирать что-то общее, не умеет крахмалить скатерти и постельное белье, наотрез отказывается выйти в огород, не хочет носить воду с реки и многое другое. А главное, чего она не могла пережить, так это того, что брат Арсентий – полностью на стороне жены и категорически пресекает все  воспитательные моменты.
Несколько месяцев после войны, прожитых в семье мужа, Елена запомнила на всю жизнь. Но, несмотря ни на что, многому там научилась и стала отличной хозяйкой: в ее большом собственном доме, где я часто бывала, чистота и порядок, всегда свежий обед, дети ухожены, во дворе – цветы, в огороде – ни сорняка! Даже корову научилась доить и сметану гнать на сепараторе. Сама всегда нарядна, приветлива и дома, и на работе.
А уж когда Арсентия Егоровича с работы поджидает вечерком на резном крыльце, то на нее невольно залюбуешься: высокая прическа, губы подкрашены, длинный атласный халат по фигуре! Все домашние дела переделаны, осталось только мужа встречать-принимать!
Вот в один из таких вечеров и прибежали к Елене Андреевне ее дочь Нина и я в слезах и с жалобой на Нюрыцю. Она нас вздумала стыдить и позорить при проходящих с парома людях, обзывала «лодарюками» и «телками». 
Утром мы шли на пляж, набрав учебников, чтобы готовиться к очередному выпускному экзамену, а Нюрыця ехала к парому на своем неразлучном с ней велосипеде за речку, на работу. Мы с нею почтительно поздоровались. А вечером, когда проходили обратно мимо ее ворот, она уже вернулась с работы.
- Да невжешь, девчата, вы целый день лодаря гоняли и тольки теперь головы домой тянете, а? – ужаснулась она.
Мы с Ниной наперебой стали лепетать о том, что мы занимались, что у нас экзамены. Но она нас уже не слушала. Своим страдальческим голосом, как бы навзрыд, она кричала на всю улицу о том, какие мы безнадежно пропащие девки. Конечно, у нее «душа болела» прежде всего, за добродетельность своей родной племянницы, а досталось с нею заодно и мне.
Елена Андреевна нас успокоила и сказала своим певучим голосом:
- Этой Нюрыце сидеть бы на десятиметровой скирде сена со скипетром в руке, как царю Гороху, и командовать бы всем народом! Всем бочкам - затычка! И все ей неймется: лезет даже туда, куда ее не просят. Своей личной жизни у нее нет, вот она и услаждается чужими. Тоже мне, Макаренко! Только не держите обиды на нее, девоньки: она не со зла!
Елена Андреевна и сама была человеком неравнодушным. Заболевшим станичникам она оказывала помощь на дому: делала уколы, банки, ставила пиявки. Лечению пиявками поддавались самые распространенные возрастные заболевания, за что ей были благодарны многие старики. Ее отношение к людям было проникнуто удивительной мягкостью, неподдельным милосердием, теплом. Стационарные больные говорили про нее, когда она, сменяя напарницу, приходила на свое дежурство:
- Только Лена Андреевна дверь открывает, сразу в палате солнце всходит!
Но Нюрыцино неравнодушие часто было столь избыточным и прямолинейным, что иногда сбивало с ног, вызывало протест даже у тех, на кого оно было направлено.
В пятидесятые годы отец Нины был избран председателем станичного Совета. А его вездесущая сестра, заведующая молочно-товарной фермой, бессменно избиралась народным депутатом районного Совета. Поэтому маленькие и большие события в станичной жизни часто сталкивали лбами брата с сестрой.
После войны Нюрыця мало походила на ту замкнутую, самодостаточную, отчужденную от всего большого мира довоенную девушку, хотя в какой-то мере все эти черты в ней по-прежнему присутствовали. Пережитое ею на войне дало бесценный опыт преодоления: преодоления страха, слабости, голода, неверия, чужой злой воли. И теперь этот опыт помогал ей преодолеть саму себя, потерявшую любимого человека, ставшего для нее целым миром.
Никто из окружающих ее людей и представить не мог, какой неугасающей болью утраты охвачена ее душа. Со стороны она казалась озабоченной делами, немного уставшей, даже скучной. Но так обманчивы и женская веселость, и женская печаль, и женское безразличие! Земля – это место, где взрослые люди, к сожалению, так редко снимают маски.


Постепенно Нюрыця пришла к убеждению, что самое главное в своей жизни, она полностью пережила на фронте. Там было все: учеба, рост, борьба, победа, настоящая дружба и братство и, наконец, всепоглощающая взаимная Любовь ее и Мурата.
Она помнила всегда сияние этой Любви без границ и пределов над насилием, кровью и смертью. Тогда все ее существо, несмотря на жестокость происходящих событий, было переполнено благодарностью ко всему, что ее окружало: небесной голубизне сквозь черный дым, яркой зелени травы за окопом, грязной луже в развороченной танком колее, зеркально отражающей причудливые облака.
   
После войны ей неожиданно стала более интересной жизнь других людей. В отличие от ее черно-белой жизни она имела все краски радуги. Она была разной, переменчивой и, на ее взгляд, часто откровенно неправильной.
Мощная энергия ее существа заставляла активно внедряться в мирную жизнь станицы. Ей предложили возглавить восстановление 2-ой молочно–товарной фермы, которая находилась за рекой. И, естественно, что через несколько лет эта ферма называлась уже Нюрыциной, была передовой и образцово-показательной не только в районе, но и в крае.
Нюрыцины стада паслись на заливных лугах и искусственных пастбищах. Большие площади земли засевались «под силос», зеленый корм для скота зимой. Она внедряла на своей ферме все самое передовое, ездила по обмену опытом не только к соседям, но и в другие места страны, и «семь верст ей был не крюк».
На ферму частенько наведывались корреспонденты не только из районной газеты, но и из «Советской Кубани». Они брали интервью, фотографировали передовиков, а потом газеты с портретами Нюрыциных работников красовались в Центре станицы на стенде «Лучшие люди колхоза «Память Ильича». Фотографировать себя Нюрыця категорически запрещала.
Ее доярки, скотники, механизаторы хорошо зарабатывали, держались за свое место, хотя оно было не из легких. Она придумывала схемы поощрений сотрудников, чтобы исключить всякую возможность воровства. Три раза в день машины везли из заречной фермы бидоны с молоком на «Масло-сыр-завод». Рядом с водителем первой машины, прямо глядя перед собой, гордо сидела невозмутимая Нюрыця.
 Она никому никогда не доверяла. Терпеть не могла больничных листов, которые приносили заболевшие сотрудники, потому что не болела сама. Ей казалось, что они, пользуясь возможностью, отлынивают от работы. Она могла явиться на ферму с контролем в любое время суток. Ей не нужен был паром ночью, она переправлялась на своей собственной лодке, с которой легко управлялась, несмотря на сильное течение реки.
Казачки исподволь смотрели на Нюрыцю кто с недоумением, а кто и с возмущением. Не своими, не женскими делами она занималась.
- Не пристало женщине лезть в сугубо мужские дела и меряться с ними силой и властью!- считали они.
Параллельно с основной работой, Нюрыця добросовестно и с интересом занималась общественной работой Депутата. А это, надо сказать, была для нее не работа, а песня!
Однажды осенью она сдавала колхозный молодняк на приемном пункте «Заготскота». Бычков и телочек взвешивал молодой зоотехник Петро Спичка. После бумажных оформлений Петро, замявшись, вполголоса обратился к Нюрыце, как к депутату, по личному вопросу.
Он, оказывается, сомневался, надо ли сообщать парторгу колхоза, что его начальник, товарищ Рамзаев, уединяется в маленькую комнату за его кабинетом и там, став на колени, бьет поклоны.
После своего сообщения зоотехник Спичка с опаской посмотрел по сторонам: не услышал ли кто его секрет государственной важности.
Нюрыця помолчала, чувствуя, что горячая кровь приливает к ее голове, и все тело охватывает справедливое чувство гнева.
Она уважала Рамзаева, человека трудолюбивого, ответственного, а главное, настоящего профессионала в животноводстве, имеющего, в отличие от нее, законченное высшее образование по специальности. В сложных ситуациях по работе она обращалась к нему за консультацией. Рамзаев воевал и, также как и она, на фронте вступил в партию. В станицу он приехал со своей большой семьей из Крыма вскоре после войны. Люди восприняли крымского татарина настороженно, но постепенно оценили его по достоинству и зауважали.
«И вот, на тебе! – думала она с досадой.- Вот есть Спичка! Только бы поджечь что-нибудь! Хорошо, что ко мне обратился, а то не ровен час, начали бы «разбирать» человека  на партсобраниях, ярлыки вешать, а то еще и наказали бы. А за что?»
Она взяла себя в руки, отвела Петра в сторонку и сказала:
- Ты знаешь, Петро, как было на передовой, когда смерть постоянно норовила тебя ущучить оттуда, откуда ее не ожидаешь? Когда приходилось хоронить боевого товарища, который только что поделился с тобой последней коркой хлеба? Страшно! Никто не хотел умирать! Поэтому про себя Бога поминали все: и русские, и татары, и грузины. Все поминали! Все!
Нюрыця постепенно успокоилась, видя, как смущен и растерян молодой коллега, и закончила свою речь:
- Там всем было ясно, что Бог един на всех. Ни у одной религии мира нет на него монополии. Но люди, сам понимаешь, разные, поэтому и молятся по-разному, по-своему. Никому не смей говорить про Рамзаева, слышишь? Доносчику первый кнут! Это его личное дело. Знаешь, Петро, я тоже коммунист, но мне никто не запретит зажечь лампаду перед иконой, когда кошки на душе скребут.
- Да все я понимаю, Анна Егоровна! – прекратил Петр Спичка неприятный для него разговор.
- Вот и лады, Петро! Ты меня знаешь! – поставила она свою точку в беседе.




Рыбаки, жившие вблизи Нюрыциного подворья, боялись ее больше милиционера и рыбинспектора, которые их понимали. «Хапун», привезенный рыбаком на пропитание  семьи в путину, приходилось прятать в камышах или кустах до темноты, а домой пробираться с ним задами через чужие дворы, так как Голубенчиха имела привычку куда-то ходить по пустым, ночным улицам.
И, тем не менее, именно к Нюрыце обратилась с просьбой о помощи жена рыбака, Сергея Русого. Она рассказала, что коллеги-рыбаки довели ее мужа Сергея до «психушки».
Сергей очень любил свою жену-красавицу Любашу. У них был хороший по станичным меркам дом и двое маленьких детей, семи и трех лет. Во время путины Сергей, как и другие рыбаки, по нескольку недель не бывал дома, очень скучая о семье. Рыбаки стали над ним подшучивать:
- И что сподобило тебя, Сергунь, взять в жены такую кралю? Дерево надо рубить по себе! Раскрой глаза и глянь на себя! Вот же! А теперь ты здесь лямку тянешь, комаров кормишь, а твоя Любаша, люди говорят, с каким- то красавцем по ночам, когда дети уснут, тебе рога наставляет!
Поначалу Сергей не обращал внимания на приколы желающей отвлечься от работы братвы, но мало-помалу мысль о том, что это может быть правдой, закралась в его сознание. И однажды ночью, пока его смена спала, он проделал путь в двенадцать километров от лимана до дома. Зачем-то перелез через забор, хотя знал, как открывается калитка, и стал ходить вокруг своей хаты, останавливаясь у закрытых ставней и прислушиваясь. Потом пошел обратно, чтобы до рассвета вернуться в бригаду.
Шутники поняли, что их розыгрыш сработал, и продолжали в том же духе.
Сергей совсем потерял покой, выбился из сна, так как почти через сутки совершал пеший поход в станицу и обратно. Днем была тяжелая рыбацкая работа в открытом лимане почти без перерывов, так как в артели не было лишних рук, а ночь, вместо отдыха, он тратил на совершение своих тайных вояжей домой.
Постепенно ему стало казаться, что за закрытыми на прогонычи ставнями его дома слышится смех, звенит посуда.
Когда, наконец, он приехал в отпуск, то Любаша его не узнала: худой, с посеревшим лицом, он обнял жену и навзрыд заплакал.
Любаша обомлела: муж был человеком сдержанным и спокойным. Жили они дружно. Несколько лет назад он вернулся из Армии, а служил целых четыре года в Морфлоте. На военном крейсере ходил к берегам Америки, участвовал в международных военных учениях.
И вот, как подменили ей мужа!
Как ни уверяла она его в своей верности, Сергей не мог полностью обрести покой. То ему казалось, что она подозрительно запаздывает с рынка, то какой-то новый платок у нее появился, которого он раньше не видел. Он выпытывал детей, а малыши толком не могли понять, чего папа от них хочет. Они говорили ему ерунду, из которой он делал глупые выводы.
И дело кончилось больницей. Отправили Сергея в психоневрологическое отделение районной больницы в жалком состоянии.
Нюрыця быстро разобралась с произошедшим и вызвала повестками Сергеевых обидчиков в станичный Совет, где у нее была небольшая комната для депутатских  приемов. Рыбаки факт розыгрыша не отрицали. Депутат Нюрыця, вообразив себя судьей, обязала незадачливых товарищей ездить в район, навещать больного до конца лечения, а также убедить его в том, что они его разыграли.
И пригрозила, если, мол, Сергей не поправится, то его «инвалидность» они будут оплачивать из своего кармана!
- Сами понимаете, суд во всем разберется! – заключила она.
Ее «приговор» сработал безотказно, так как рыбаки и сами чувствовали, что переборщили.
В результате, Сергея выписали из больницы досрочно в связи с полным выздоровлением.



Кроме работы на руководящей должности в колхозе и депутатской деятельности, Нюрыця везла на своем горбу огромное личное подсобное хозяйство. Станичники изумлялись ее «трехжильности» и не понимали, зачем она так надрывается. С тех пор, как стали давать дополнительные наделы в степи заслуженным колхозникам, у Нюрыци появились за рекой два личных поля: картофельное и бахчевое. Туда же, в степь, вывозила она несколько пчелиных ульев. С первого поля она собирала урожай картофеля до двадцати мешков, а со второго подводами возила домой арбузы и дыни. Ее выходные дни проходили на этих полях. Вместе с Андреем она сажала, поливала, пропалывала, окучивала, опрыскивала, затем собирала урожай, который также надо было довести до ума.
При этом на рынке и в колхозном магазине овощи и фрукты стоили по пять, по десять копеек, а руководящие работники имели право их «выписывать» по еще более низкой цене с доставкой на дом! Но у нее должно было быть все свое.
Кроме двух земельных наделов в степи, при доме также был сад, огород, виноградник. Каких только диковинных овощей ни росло в ее огороде! Проходящий к парому люд, сворачивая шеи, любовался ее уникальным огородом, хорошо просматриваемым через штакетный забор.
Домашняя птица также была в полном ассортименте: куры, гуси, утки, скромные индейки и нарядные индюки в дрожащих красных галстуках. Гуси и утки с утра прогонялись на запруды вдоль реки, где и промышляли весь день, а вечером дружными косяками вперевалку возвращались домой по пыльной дороге к заранее открытым для них  воротам заднего двора.
 К рождеству откармливалась, как всегда, пара кабанчиков. А корова с ежегодным теленочком для Нюрыци навсегда осталась священным животным. Каждое лето она заготавливала для нее сено за рекой, потом в несколько приемов перевозила его на высоченной арбе и вместе с братом Андреем вершила могучие скирды в конце двора. Дело это было хлопотное, физически тяжелое, поэтому обычно всем соседям было слышно, как Нюрыця громко ругает брата своим вымученным голосом за то, что он любит калачи, а хотел бы сидеть на печи, что он все делает, спустя рукава, ленится. Между тем, брат ее был большим тружеником, и ругань ее была, конечно, беззлобной, для острастки.
Однажды приступ эпилепсии начался у Андрея на вершине скирды. Он, кувыркнувшись, упал оттуда вниз, уронив вилы, которые проткнули ему бок, задели селезенку и еще какие-то внутренние органы. После операции он остался жив, но эта травма заметно ухудшила общее состояние его здоровья.
С каждым годом Андрей все медленней ходил, все тяжелее и непонятней становилась его речь. Но сестре он все равно постоянно помогал, видя, как она «рвется на части» с ранней весны до поздней осени, чтобы вовремя посеять, полить, прополоть, убрать урожай, увезти, переработать. Само собой, отвезти-смолоть полученное за трудодни зерно на муку, сбить «маслянку»-семечки на подсолнечное масло, собрать новый урожай меда и, традиционное дело: весь домашний виноград обрезать  и заквасить на вино по сортам.
Вино у Нюрыци было, «как церковное», отменного качества, сортовое, разных лет выдержки. Умение делать вино перешло к ней от матери ее, Степаниды Савватеевны, которая занималась этим с любовью, хотя сама никогда не пила, а только дегустировала целебный напиток.
Виноделием занимались в то время почти в каждом подворье, но  продукт у всех был разным. Для сравнения иногда покупали вино у соседей, у знакомых. В гости к родственникам приходили со своим баллончиком вина.
Как-то годы спустя, летом моя сестра приехала в станицу из Москвы со своим молодым мужем, Фаридом, выпускником военного вуза.  По просьбе моих родителей он ходил по станице в военной форме, парился, несмотря на жару. Всем известна любовь и почтение казаков к военной форме! Фарид изъявил желание купить самого вкусного вина, чтобы сравнить с нашим, которое у моего отца тоже часто удавалось. Его сопровождали наши с сестрой дядья. И пошли они от двора ко двору самых знатных станичных виноделов. Вино же продают только после пробы, расхваливают:
- Покуштуй, офицерик дорогой, мое винце: изабелла без примеси, не крепленое! Ара-а-мат!
И так напробовался офицерик, так «накуштовался», выбирая вино, что до покупки его и дело не дошло. Часа через два, наши удивленные дядюшки, привели его домой под руки в кителе нараспашку.
У Нюрыци станичники гарантированно покупали виноградное вино для свадьбы или другого большого торжества. Создавалось впечатление, что любая работа  была ей  в охотку, в радость, а расслабление и вовсе ни к чему.
Хотя своим сотрудникам на ферме она создавала нормальные условия не только для работы, но и для отдыха. В красном уголке, где почти постоянно стояло переходящее красное знамя победителя в соревновании среди подразделений колхоза, всегда были свежие газеты и журналы «Сельская жизнь» и «Крестьянка». Во время перерыва на обед Нюрыця устраивала политинформации, которые по указанию парторганизации были обязательными. Еженедельными были читки о передовиках производства в районе и крае, а также о последних достижениях науки и техники в стране. Она всячески пресекала женское «пустословие», а также терпеть не могла откровенных обсуждений доярками своих мужей и любых семейных отношений.
«Не в казачьих привычках жене мужа судить прилюдно, такой жене грош цена в базарный день», - считала она.
- Пошли черных кобелей набело перемывать! – возмущалась она, заслышав краем уха чьи-то жалобы на мужа. – Собака и та умней бабы: на хозяина не лает. Берегите мужей! Без мужа жена всегда сирота.

О своем муже Нюрыця не рассказывала никогда и никому, а спрашивать ее о нем не решались. «Личной» жизни у нее после войны не было. И не потому, что она дала обет безбрачия, потеряв любимого мужа. Со временем ей очень захотелось родить ребенка, иметь много детей. Но мужчин было мало. Приличные все при женах, а неженатые ей в мужья не годились: то лодарюки и пьяницы, то подлецы и придурки. Наверное, она нравилась кому-то, так как была женщиной симпатичной, активной, все время на виду. Было слышно, что кто-то сватался к ней, но получал отказ.
Сравнивая перезрелых станичных женихов со своим Муратом, которого она с каждым годом удаления от войны все больше и больше идеализировала, она испытывала искреннее сожаление.
Потому и была убеждена, что самых лучших мужчин, настоящих казаков, позабирали бесконечные и страшные войны, которые веками навязывались России ближними и дальними соседями. Это было не только ее мнение. Так считали многие вдовы и одинокие казачки. Поколению за поколением российскому народонаселению приходилось отбиваться от завистливого, ненасытного до чужого добра ворога.
Поэтому и уходила Нюрыця «с головой» в самую разнообразную работу на пределе своих физических сил.

Смерть Сталина.
В 1953-ем году умер Сталин. Кубань была в неподдельной скорби и печали. Со Сталиным была добыта Великая Победа. Завоевано само право на дальнейшую Жизнь, на существование союза множества народов - страны под названием Союз Советских Социалистических Республик.
У вершины власти остались все те же, «верные» ленинцы-сталинцы, но времена стали меняться… Не только потому, что Сталин умер, а потому, что появилась привычная, подлая возможность списать с себя все негативное в прошлом на одного покойника. Все же величественное и позитивное присвоить исключительно себе. Только таких руководителей и могла родить Революция. С самого 1917-го года между ними не было единства в способах реализации «великой идеи», поэтому «строительство коммунизма» сопровождалось смертельной борьбой, где, как известно, победителей не было: они взаимно уничтожались!
Самым долговечным и несокрушимым кумиром для всех оказался Ленин, наверное, потому, что возвел его на пьедестал сам товарищ Сталин. Он намеренно и дальновидно наделил его самыми высокими и идеальными человеческими чертами, на которые должны были ориентироваться члены нового советского сообщества. В последствии с «образа» Ленина был написан «Кодекс строителя коммунизма», к которому тогдашнее молодое поколение, представьте себе, относилось очень серьезно!
Как считали советские коммунисты, Сталин преклонялся перед гениальностью теоретических идей Ленина, но не терпел его ближайших самовлюбленных и высокомерных соратников, особенно создателя Красной Армии Льва Троцкого. Практического руководства о том, как воплотить идею создания коммунизма во всем мире и в «отдельно взятой стране», в частности, вождь мирового пролетариата не оставил. А создать надо было ни больше, ни меньше, а, фактически, рай на Земле! Для начала – на одной шестой части суши, а затем – и везде:
 «Коммунизм – это светлое будущее всего человечества!» Знаменитый лозунг мозолил глаза каждому жителю огромной страны с самого рождения и до смерти. Он располагался на самом видном месте в роддомах, больницах, школах, вузах, кинотеатрах, клубах, заводах, фабриках и во всех государственных и общественных учреждениях.
Создать Рай на земле, в философском плане, по силам только Богу! Для этого миллионы разных людей должны вмиг преобразиться, все одновременно стать святыми и в едином, радостном порыве без каких бы то ни было разногласий и условий, бескорыстно строить прекрасное настоящее, а также еще более светлое будущее. И там, в этом будущем – Коммунизме – должно наступить истинное равенство и братство всех народов, где каждый человек будет получать по потребностям, а отдавать – по возможностям. Царить же в этом новом мире будет справедливость и творчество…
-Это ли не великая цель?! И мало кто сомневался тогда в ее величии.
Я намеренно и без скепсиса  пишу об этом, так как наши дети, внуки, правнуки  не должны считать ушедшие поколения своих дедов и отцов-коммунистов, безумцами! Большинство из них после долгого сопротивления и жесткой «калибровки» все же было искренне заражено идеей коммунизма, которая справедлива и притягательна сама по себе:
«Весь мир насилья мы разрушим
 До основанья, а затем
Мы свой, мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем».
Но «святых», способных материализовать эту идею, было слишком мало. Легко оказалось с самого начала лишь «разрушить» насилие с помощью еще большего насилия и физически убрать тех, кто мог серьезно помешать строительству.
И все же идею о справедливом устройстве общества коммунисты продолжали внедрять как в свои умы, так и в умы миллионов сограждан, особенно молодых: «Коммунизм – это молодость Мира, и его возводить молодым!»
Ленин, якобы знавший путь к цели, через пять кровавых лет после революции отошел от дел в связи с тяжелыми инсультами, а еще через два года умер в полном безумии. Начатый им кровавый террор в отношении тех, кто мешает или может помешать строительству, продолжался до тех пор, пока физически не исчезли с политической арены все до одного отцы-основатели Октябрьской Революции 1917-го года в России.
Сталин, к счастью, не обладал «гениальностью» теоретика Коммунизма. Более того, он был в немилости у вождя до самых последних его сознательных дней. Для дальнейшего претворения в жизнь идей вождя мирового пролетариата он взял на вооружение лишь «Заветы Ильича», но и этого было достаточно для того, чтобы продолжало вершиться зло. «Заветы» начисто отрицали присутствие в новом сообществе самого главного: духовности, гуманности, морали.
Хорошо то, что талантливый хозяйственник, по-восточному мудрый Сталин постепенно отошел от теоретических «Заветов», поэтому мое послевоенное поколение и родилось в великой, могущественной стране, под названием СССР, с которой считался весь Земной мир.
Простой народ земли Кубанской в послевоенные годы не понимал доподлинно хитросплетений  судьбы своей страны: «большое видится на расстоянии», да и то всеми по-разному, но всей израненной душой своей понимал, что недавнее прошлое, трагическое и героическое одновременно, надо беспрекословно уважать и помнить. Прошлое неизменно. Ушедшие цари и вожди это данность истории, истина о которой чаще всего сокрыта за семью печатями. А путь народов к созданию великих империй, как известно из той же истории, усеян отнюдь не розами.
 Самое негодное дело для гражданина великой страны порочить своих правителей, а, следовательно, свою историю. Так не принято в цивилизованном мире. И никогда не делается из чистых побуждений. Кто-то думает иначе.
Советскую власть в станице никогда не приняло самое старшее поколение, поколение моего деда, так называемые «старики», которые всеми своими корнями уходили в романовскую эпоху России. Но их осталось совсем мало и к новой Власти, в конце концов, они относились с уважением. В этом вековечная убежденность казачества: высшая Власть, будь она во благо или во зло, дается Свыше. И уважающий себя, старый человек, не станет плевать против ветра: что заслужили, то получили. Тем более, что Советская власть стала сознательным выбором их детей и внуков.
Поэтому выспреннее «развенчание культа личности Сталина» после смерти его соратниками, многократно усиленное однобокой пропагандой по городам и весям, восторга в казачьем крае не вызвало. А уж снос памятника Вождю в центре станицы не оставил равнодушным никого!
В сквере, между летним кинотеатром и клубом, посреди широкой прогулочной аллеи, в оформленной цветами оградке, много лет стоял памятник Сталину. Это была привычная глазу культурная достопримечательность, как и во многих других поселениях большой страны. У памятника обычно принимали школьников в пионеры, возлагали цветы в день «международной солидарности трудящихся – 1-е Мая», в день Победы над фашизмом, 9-го мая и 7-го ноября, в день «Свершения Великой Октябрьской Социалистической революции». Это были три самых главных праздника в Советской стране.
В один из дней станицу облетела новость: в сквере «рушать Сталина»! Вокруг места происшествия стал собираться взбудораженный народ.
Несколько дюжих мужичков, вооруженных молотами, кувалдами и ломами начали свою работу с крушения пьедестала. Но он был сделан на совесть и плохо поддавался. Вокруг памятника нервно бегал и пытался руководить рабочими парторг одного из колхозов по фамилии Синица.  Собравшимся вокруг памятника было также страшно, как тогда, когда разрушали храмы. Люди роптали, пытаясь урезонить разбойников, но они не обращали внимания на протесты толпы.
Парторг Синица неоднократно просил граждан немедленно разойтись. Но не тут-то было! День был «базарный», народу в центре было много, поэтому людей к скверу стекалось все больше и больше. Кое-кто из женщин пускал слезу, причитал. Особо бойкие пытались урезонить Синицу, пристыдить:
-Такой молодой,  видать и пороху не нюхал, а уже в тузы полез и суд вершит!
-Откель ему знать, что беды не от царей, а от любимцев царских!
-Слышь, парторг, сильную руку только Богу судить! Он ответ держит перед Тем, кто Власть ему дал!
-Знамо дело, ни солнышку на всех не угреть, ни государю на всех не угодить!
-Злодеем сделали! А сами кто? Наши прадеды говорили: «Не ищи подлеца: подлости совершают хорошие люди».
Синица вконец разозлился и стал кричать:
-Кончайте свои причитания и расходитесь немедленно! Сверху приказ пришел, не я его придумал! Нет, и не было в Советском Союзе ни царей, ни государей, ясно вам?!
-А кому же наши сыновья тридцать лет служили? – изумлялись станичники. - С чьим именем на устах в бою умирали?! Заново их убиваете, тревожите их покой и нашу память, супостаты  проклятые!
Между тем, изваянию покойного Вождя, задумчиво стоящего на высоком пьедестале во весь рост, в своей неизменной, длинной шинели, отбили бетонную руку, опущенную вдоль туловища.
Народ зашумел громче, и кто-то крикнул:
-Люди, да что же это делается?! Собаки напали на могилу! Пошлите за Нюрыцей! Она депутат. Скорее бегите за Нюрыцей!
К моменту, когда к волнующейся толпе подошла Нюрыця, железобетонному «Отцу народов» Синица собственноручно кувалдой отбил голову. Он теперь был один на пьедестале, так как рабочие то ли устыдившись, то ли испугавшись варварства происходящего, спустились вниз.
Перед Нюрыцей предстала ужасная картина: обезглавленный «Сталин» с единственной рукой, заправленной за борт шинели, как будто прижатой к груди, казался просящим пощады у своих недавних подданных. Он как бы говорил им:
 «Братья и сестры! Я в мире ином, и в том месте, которое заслужил! Вам ли, доблестным казакам, убивать своего мертвого атамана, который не может вам ответить? Вы убиваете свою память и становитесь беднее…»
Над сквером и прилегающими дорожками, сплошь заполненными народом, стоял шум и гвалт. Нюрыця еле сдерживалась: в глазах у нее потемнело, кровь стучала в висках. Ей казалось, что у нее самой сейчас может случиться приступ «падучей», как у брата Андрея, поэтому прежде, чем приступить к диалогу с Синицей, она крепко сжала кулаки. Наступила напряженная тишина.
 -Анна Егоровна! Успокой народ и посоветуй всем разойтись по-хорошему,- сказал ей сверху Синица.
-Не нам народу советовать, а нам у народа совета спрашивать! Ты ведаешь, шо творишь, Степан Макарович? – дрожащим голосом спросила она.
Синица возмущенно ругнулся про себя и сплюнул в сторону. На пределе своего терпения Нюрыця очень тихо сказала:
-Кто ругается, у того конь спотыкается. А ну-ка, злазь вниз! Сверху легко плевать, а попробуй снизу!
Синица спустился с пьедестала, подошел к Нюрыце и негромко ей сказал:
-Анна Егоровна, не надо устраивать представление перед людями. Не мешай мне выполнять поручение райкома.
Он повернулся к ней спиной и начал приказывать сомневающимся мужичкам продолжить «работу».
И тут произошло невероятное! Нюрыця одним движением руки смахнула шелковый плат со своей головы и в одно мгновенье скрутила обе руки парторга за его спиной, завязав их платком на двойной узел. Он не успел ни повернуться к ней, ни оказать сопротивление, настолько быстро все произошло. Наверное, его реакцию затормозила и неожиданная боль в резко вывернутых суставах.
В сопровождении одобрительно гудящей толпы Нюрыця доставила Синицу в здание Совета, который располагался тут же, за сквером. На тот момент ни руководства, ни милиционера в здании не было. Они зашли в ее комнатку на втором этаже, где она вела депутатские приемы, о чем-то резко поговорили. Она, конечно, развязала ему руки, но быстро вышла из кабинета, а дверь с обратной стороны закрыла на ключ, чего сидящий за столом Синица никак не ожидал.
Выйдя на крыльцо, Нюрыця сказала станичникам:
-Простите Власть, земляки! Она тоже ошибается! А памятник товарищу Сталину, как вы думаете, восстановим?
-Восстановим! – загудела толпа. - Всенепременно восстановим!
Нюрыця предложила стихийное собрание считать общестаничным Сходом, который во все времена у казаков являлся высшей властью. Попросила кого-то из стоящих в первых рядах учителей написать протокол, сосчитать присутствующих, дособирать подписи других жителей и записать их особое мнение в общее решение.
Удовлетворенные люди, поблагодарив Нюрыцю, продолжая возбужденно обсуждать бесподобный инцидент, стали расходиться по домам. Все они понимали, что за свой поступок депутату районного совета Халитовой Анне Егоровне придется отвечать, может быть даже партбилетом.
Через неделю после народных волнений вокруг памятника Сталину в станичном Совете состоялось закрытое выездное партийное собрание, которое вел сам секретарь Райкома.
*
Мой отец, Михаил Федосеевич, на тот момент уже заместитель председателя рыбколхоза «1-е Мая», лично присутствовал на этом собрании.
В связи с новыми временами, уже в 21-ом веке, мы, дети, внуки и правнуки, часто беседовали с дедушкой Мишей о тех ушедших днях, людях и событиях, которые нам малоизвестны.
Михаил Федосеевич прожил нам на радость 93 года. До самой смерти в 2005-ом году сохранил он светлую, цепкую память, живое воображение и свое собственное отношение ко всему, несмотря ни на какие авторитеты. Он до мельчайших подробностей помнил свой боевой путь от Москвы до Австрийской границы с Германией, в ста тридцати километрах от Мюнхена, который заняли союзники. Помнил все боевые операции, все малые и большие поражения и победы, фамилии своих военачальников и сослуживцев, названия многих десятков освобожденных городов, городков, селений, высоток, рек, речушек…
 С юмором рассказывал он о разных фронтовых приключениях. И еще он говорил, что за всю войну не встречал на фронте такого солдата, который бы верил в то, что Сталина можно победить. И отец, и его боевые товарищи были убеждены, что никакой силой немец не сможет взять Сталинград, потому что это «город Сталина». И не покорить врагу Ленинград, потому что это город Ленина. Такова была сила коммунистического убеждения.
Правой рукой Сталина фронтовики считали Жукова, и если проходил слух, что он где-то вблизи их фронта, то у солдат не только возрастал боевой дух, а, как бы вырастали крылья. Между собой бойцы звали маршала Жукова Георгием-Победоносцем и не считали его имя случайным.
 Книга  великого российского полководца Георгия Константиновича Жукова «Воспоминания и размышления» была настольной книгой моего отца до конца его дней.
*
Во время проведения партийного собрания со скандальной «повесткой дня» на площадь перед Советом стал подтягиваться народ. Никто его не созывал. Стихийных митингов и всяких сборищ станичники никогда не любили, так как уважали Власть и порядок не только в своем поселении, но и во всей стране. Свободного времени для какой бы то ни было смуты, у них также было мало: все были заняты текущей работой, характер которой менялся со сменой времен года, прерываясь только в праздники. Больше всего на свете здешний люд ценил мир и спокойствие в своем сообществе.
Но сегодня был особый случай.
Зал заседаний был полон собравшимися коммунистами. Нюрыця сидела за отдельным столом сбоку, как подсудимая. На ней был синий шевиотовый костюм мужского покроя из того самого подарочного фронтового отреза, который она принесла с войны. Надевала она этот костюм обычно раз в году на святой для нее день – 9-е Мая, а вместе с ним и драгоценную для нее шелковую шаль, фронтовой презент погибшего супруга. 
На левом лацкане ее пиджака сиял орден Славы, а справа – строгим отблеском огня рдели рядом два ордена Красной Звезды. Боевые медали свои она на пиджак не выставляла. Они постоянно жили на ее военной армейской гимнастерке, спрятанной в старинном, дубовом  сундуке. 
Нюрыця никогда не пользовалась косметикой, и сейчас на ее обветренном, смуглом лице, усеянном мелкими оспинками, выделялись белые от волнения губы. Чтобы не встречаться с десятками устремленных на нее мужских глаз, она сидела, опустив голову и положив свои натруженные, загорелые руки на колени.
Секретарь райкома, спокойный, интеллигентного вида человек, уладив организационные вопросы, сказал короткую речь. Суть ее заключалась в том, что в станице был организован гражданский протест, в связи со сносом памятника Сталину, в процессе которого депутат районного Совета, заведующая МТФ, член КПСС с 1943-его года, Халитова Анна Егоровна совершила насильственный акт по задержанию парторга колхоза имени 1-го Мая Синицы Степана Макаровича. Парторг находился при исполнении служебных обязанностей, выполнял поручение Райкома. Поэтому первым и единственным вопросом повестки собрания является: обсуждение поступка Халитовой А.Е. и принятие решения по этому обсуждению.
В ответ на вопрос секретаря райкома, все ли согласны с повесткой, Нюрыця встала и тихо сказала, что с повесткой она согласна, а вот с «организованным гражданским протестом» – нет.
-Люди у памятника собрались стихийно, – сказала она.
-Это ваше собственное мнение, Анна Егоровна, - ответил ей секретарь.
Далее им было сказано о том, что все коммунисты страны подробно изучили материалы исторического 20-го съезда КПСС и полностью разделяют позицию ее Центрального Комитета о  развенчании «культа личности Сталина». Он назвал пять основных пунктов вменяемых Сталину прегрешений, и вежливо попросил Нюрыцю выразить свое понимание материалов ЦК по этим пунктам, а именно:
1.Сталин приписывал лично себе заслуги перед Партией.
2.Сталин присвоил себе успехи, достигнутые народом в гражданской войне, под руководством товарища Ленина.
3.Сталин преувеличил свою роль в разгроме гитлеровских войск.
4.Сталин переоценивал свою роль в послевоенном восстановлении страны.
5.Установление монументов Сталину по всей стране – это чистой воды «культ», его обожествление.
Нюрыця, стараясь выглядеть спокойной, встала и оглядела зал, где сидели коммунисты двух колхозов: «Память Ильича», ее колхоза, и «1-ое Мая», членом которого был парторг Синица. На собрании также присутствовал ее брат, председатель станичного Совета, Голубенко Арсентий Егорович. Он сидел в президиуме, напряженно потупив взор и сурово нахмурив густые черные брови, сросшиеся на переносице.
 Почти все, находящиеся в зале заседаний, были фронтовики, но большинство из них робело перед этой странной женщиной. Далеко не все имели такие боевые награды, как она. К тому же, в этом помещении других женщин не было. Чтобы толпа мужчин судила одну женщину, такого станичники, отродясь, не знавали.
-Я читала материалы 20-го съезда нашей партии. Не только читала, но и обсуждала их со своим коллективом, – начала Нюрыця, – только не мне давать им оценку. Но на те, пять пунктов, что вы назвали, я отвечу честно, как коммунист:
Во-первых, ни в одной речи товарища Сталина я никогда не узрела и не услышала того, что он присваивает себе заслуги партии.
-Второе. О каких успехах в Гражданской войне вы говорите? Жаль, нет ваших отцов, нет уже и моего отца, Егора Голубенко: они бы доподлинно рассказали вам об «успехах» в гражданской войне на Кубани. Нет уж, пусть они, эти «успехи», законно принадлежат Владимиру Ильичу Ленину,- окончательно осмелела Нюрыця.
-Дальше. Роль товарища Сталина в Победе? Кощунственная постановка вопроса! Здесь почти все фронтовики! Победу мы добыли с товарищем  Сталиным, без него бы не добыли. Это ясно всем, кто воевал. Но он никогда и нигде не хвалился своей личной ролью в нашей Победе.
Начало войны он старался отодвинуть всеми имеющимися у него способами. Да, всеми. Всеми! – волнение перехватывало ее дыхание. - Он думал только об интересах своей страны, понимая в отличие от нас, что войны не избежать.  Надеялся, как и все мы, на официальные договоренности.
Нюрыця перевела дыхание. От своих безумно смелых речей она вся дрожала, во рту пересохло, и она с трудом ворочала языком. Присутствующие в зале рядовые коммунисты от ее выступления пребывали в жутком напряжении: это были неслыханные речи! Так не только говорить, но и думать, никто не смел.
 Но Нюрыця понимала, что защитить ее здесь некому, кроме нее самой, поэтому упорно продолжала:
-А послевоенное восстановление?! Когда я возвращалась с войны домой, то видела, что на европейской части страны не осталось ничего живого. Думала, что и за сто лет мы эти разрушенные просторы не подымем. И что? Какой-то десяток лет прошел, а жизнь уже везде бьет ключом!  И хозяин страны, оказывается, к этому не имеет отношения?!
Товарищ Сталин  не был любителем похвальбы, он был скромным человеком: носил шинель с гимнастеркой и жил в казенном доме.
И последнее, что касаемо монументов… Вот точно так, как сейчас дружно машут тысячами кувалд, громят монументы вождя, также дружно все вместе их и ставили исключительно по всей стране! Уж не знаю, сообщали ли ему доподлинно об этом.
Дальше у Нюрыци уже не было сил сдерживать «яд»  своего языка:
-Дружно громим и крушим, потому что другие уже сокрушили! С чем нас можно горячо поздравить!! А, давайте-ка сейчас все вместе дружно пойдем и бросимся с обрыва реки в ледоход! Нам скажут, что уже вся Сибирь и Урал сиганули, а мы отстаем от передовиков…
Мы все привыкли делать дружно и весело, наперегонки по отмашке, а думать за нас будет НКВД!
Председательствующий резко и громко постучал по графину с водой. От слов Нюрыци многим стало совсем не по себе.
-Ваша ирония, Анна Егоровна, неуместна! – одернул ее секретарь райкома. – А ваше отношение к недавней власти абсолютно понятно….
-Я, как коммунист, выражаю свое собственное понимание о власти. Если я заблуждаюсь, то мое мнение никого и не взволнует, но мне представляется так: власть – она все одно, что мать. Хорошая ли, плохая – это твоя судьба. Борись с нею или - за нее, будь с нею честен, пока она жива. А уж коли умерла, то помни добро, а зло забывай, - взволнованно и быстро говорила Нюрыця, невольно перебив секретаря райкома.
-Ваша позиция, Анна Егоровна, ясна. Не надо так нервничать,- успокоил ее секретарь.- А теперь объясните, как вы додумались демонстрировать борцовские приемы на парторге Синице Степане Макаровиче при таком скоплении жителей станицы? Ему теперь в общественном месте показаться неудобно, своей глупой выходкой вы подорвали его авторитет. А обязаны были его поддержать.
-Меня вызвали к месту разбоя в самый критический момент, так как вслед за мной из школы подоспели старшеклассники, играя мускулами. Вероятно, их тоже позвали. – ответила Нюрыця.
 Вряд ли, они стали бы спокойно смотреть на слезы вдов и матерей. На войне в разведке меня научили быстро оценивать ситуацию. Самосуда было не избежать, вот я и закрыла возбужденного товарища Синицу в своем кабинете, пока люди успокоятся и разойдутся по домам.
Думаю, в последний момент он и сам понял, что дело принимает опасный поворот. Но я, Степан Макарович, прошу  извинить меня за вынужденное насилие! Ничего другого придумать тогда я не успела…
*
Партийное собрание, на котором решалась Нюрыцина партийная судьба, в судилище не превратилось. И на «слово», которое «взял» брат, Арсентий Егорович, как председатель стансовета, не имеющий права молчать, она высказала и ему, и партактиву все, что думает:
-Аресты и наказания виновных и невиновных граждан по всей стране! Арсентий Егорович, кому судить сейчас об этом? Нам? Ой, ли!
Судить можно тому, кто мог бы высоко подняться не только над Кремлем, но и над всей Землей, увидеть не только начало и конец событий, но и все причины, внутренние и внешние, всех внутренних и внешних участников этих событий. А мы видим только их конкретное следствие, и что? И, что?! – спросила Нюрыця саму себя…
-А лишь то, что работники судебно-правовых органов не защищали своих граждан, не разбирались доподлинно в доносах и анонимках, сплошь и рядом присваивали себе личное право лишать свободы и жизни человека исключительно на свое усмотрение! И ни перед кем не были подотчетны.
Я имею в виду и наши, местные власти. Еще до войны товарищ Сталин сказал, что «сын за отца не ответчик», то есть, дети за вину родителей ответственности не несут. А Марию Костовских взяли и посадили без всякого суда и следствия на целых пять лет как дочь «врага народа», а для отвода глаз, якобы за «убийство ребенка».
А как выполнили после войны директиву правительства о наказании «пособников оккупантам?!» Всех до одного стариков, назначенных немцами работать в полиции, сослали на принудительные работы в рудники. Они не причинили никакого вреда своим гражданам! Назначенный полицаем Пальчик был в партизанском отряде, перед этим спас внуков Шелудько от смерти. И что? – снова как бы саму себя спрашивала Нюрыця.
-А то, что старый казак Пальчик даже не доехал до места ссылки, умер по дороге. И не только потому, что ему было семьдесят восемь лет! Не пережил преступной несправедливости местных властей.
Вот на днях возвратился из лагерей Тыщук Николай Юхимович. Только после моего письма к товарищу  Ворошилову он  был оправдан и освобожден. Его на десять лет военные судебные власти сделали «уркой» за то, что в течение месяца он выходил с товарищами из окружения. Потом он  воевал в партизанском отряде до самого конца войны. Был неоднократно награжден. Обо всем он написал жене из лагерей, и письмо каким-то чудом дошло.
Пятеро его детей чуть не погибли с голода после войны, так как семье «предателя Родины» не полагалось никакого пособия. А позор для семьи?! Сколько таких невинно  пострадавших фронтовиков? Кто это героев войны НАМЕРЕННО делал «предателями Родины»? Ужель товарищ Сталин?!
Нюрыця помолчала и закончила свою запальчивую речь выстраданным ответом на свой же вопрос:
- Ответ один: или враги, или идиоты; или вторые под руководством первых!
Она твердым шагом направилась к столу президиума по стертой ковровой дорожке, невольно притянув взгляды мужчин к своим крепким, полным и стройным ногам. Она положила перед секретарем Райкома протокол общего станичного Схода с решением о восстановлении разрушенного памятника Сталину, где на нескольких листах поквартально были собраны подписи всех жителей.
После этого Нюрыця, не поднимая глаз к президиуму, обратилась к председательствующему с просьбой передать ей решение собрания в письменном виде, так как она себя очень плохо чувствует, и быстро удалилась из зала заседаний.
На самом деле весь запас ее дипломатичности был исчерпан: она не желала больше ни оправдываться, ни убеждать, ни слушать нравоучения в свой адрес. Она знала, что отнять у нее партбилет не посмеют. По крайней мере, большинство коммунистов будут на ее стороне.
Так и случилось. Памятник Вождю восстановили за несколько дней. Восстанавливали те же самые мужички, что и разрушали: приказано – сделано! И стоял монумент «товарищу Сталину» в станичном сквере до тех пор, пока мировоззрение советских людей не перековали новые времена...

Чтобы образ Нюрыци был более полным, следует упомянуть о еще двух небольших эпизодах, связанных между собой.
Станица активно строилась. Поднимались колхозы. Стали возвращаться бывшие жители из городов. Стройматериалы же были в огромном дефиците. Обычному человеку нечем было залатать дырку в полу, поправить крышу или забор.
Как-то большой лесовоз привез «с гор» в станицу доски. Этими длинными, метров по пять, досками кузов был наполнен до краев. Лесовоз ездил по улицам, и люди покупали кто три, кто пять, кто десять досок.
Мои родители тоже купили пять досок. Двое рабочих быстро занесли эти длиннющие доски на задний двор.
Откуда ни возьмись – Нюрыця:
- Вы зачем купили ворованные доски?- закричала она на всю улицу около нашей калитки.
- А почему ты решила, что они ворованные?- удивился мой отец, который всегда называл ее на «ты», поскольку они росли вместе, на одной улице, и он был гораздо старше ее.
- А вы накладную потребовали?
- Мне их накладная ни к чему! А если тебе нужна, то догони и потребуй,- сказал отец.
Возмущенная, Нюрыця ушла, но на этом не успокоилась. Она привела милиционера, который в станице в одном лице являл собой всю охранно-правовую власть и вел себя так, как будто он прокурор. Станичники старались держаться от него подальше.
Милиционер вместе с Нюрыцей зашел в наш двор, составил акт о незаконном приобретении досок и выписал штраф, который превышал саму стоимость этих досок. В процессе составления акта и выписки штрафа наш верный страж, пес по имени Мальчиш, яростно и, не переставая, лаял на непрошенных гостей, пытаясь сорваться с цепи, и до предела накаляя обстановку.
- Утихомирьте своего кобеля, а то я его пристрелю! – повысил голос милиционер.
- Он утихомирится сейчас, когда я с цепи его спущу, - ответил отец с нарастающим раздражением. А ружье у меня тоже в порядке.
Он отказался платить штраф и сказал, чтобы они забирали эти доски, если имеют право это сделать.
- Вот и конфискуем! – закричала Нюрыця. – Чтобы неповадно было воров поощрять!
- Конфискуйте, только предъявите на это соответствующее постановление, - парировал отец. – И забирайте не только у меня, а у затоваренного люда по всей станице.
Досок, конечно, не отобрали. Штраф тоже никто не платил, но многолетние соседские отношения были испорчены. И восстановлены они были только через несколько лет, благодаря чрезвычайному случаю, произошедшему на моих глазах.
Летний день клонился к вечеру. По улице пошли первые коровы  возвращающегося с паши стада. Нюрыця стояла на своем «углу», поджидая корову. Напротив нее, через улицу, при раскрытой калитке нашего двора, прямо на тротуаре мои малолетние сестрички играли в куклы. Вдруг со стороны реки взвыла пронзительная сирена то ли катера, то ли парохода. Капитан, вероятно, требовал, чтобы паромщик срочно опустил трос в воду и дал проход судну, которое резко сносит течением.
Лошади с телегой, съезжающие в этот момент с парома, испугались резкого, громкого звука сирены  и «понесли»! Возница стеганул их кнутом, но не успел запрыгнуть в телегу и потерял поводья.
Такая незадача уже однажды случалась, когда несущиеся от парома с высокой дамбы  испуганные лошади влетали прямо к нам во двор, свалив забор с калиткой и  случайно задержавшись дышлом за препятствие на пути: толстый ствол старой акации. Акация от удара сломалась пополам.
Вот и теперь, подметая дорожку по направлению к раскрытой калитке в своем дворе, я увидела бешено несущихся лошадей с громыхающей за ними телегой прямо на наш  двор. Одновременно, я успела заметить Нюрыцю, метнувшуюся через улицу к нашей калитке. Она твердо встала перед играющими детьми, лицом к опасности. Взбешенная пара лошадей, с грохотом перекинув тяжело груженую телегу, перемахнула через кювет между дорогой и тротуаром и …встала, как вкопанная!
Нюрыця застыла, вся белая от лошадиной пены, как памятник, с поднятыми вверх руками, сжимая узду. Животные хрипели, тяжело дыша, косили своими невидящими глазами.
На все это изумленно смотрела и я, и, ничего не успевшие понять, дети.
Этот эпизод врезался в память. И до сих пор мне не понять, как ей, обычной с виду женщине, не страшно было встать перед смертоносно несущимся на нее живым «снарядом»?!
Вот тут-то налицо печать врожденного геройства и бесстрашия! И, конечно, могучая воля человеческая, которой животные не обладают. Этой воле они подчиняются. Благодаря воле Нюрыци, были спасены от гибели моя родная сестра Лариса и двоюродная  - Наташа, которые ныне являются прекрасными мамами и бабушками.
В памяти осталась фраза, которую я слышала не раз не только в своем доме, но и от незнакомых людей:
«Спасибо, Нюрыця! Низкий тебе поклон!»


В 1973-ем году мои родители сообщили мне в письме о том, что тяжело заболела соседка Нюрыця. Было ей пятьдесят два года. Она никогда не верила в болезни других людей, а теперь заболела сама. Как-то незаметно ослабела, уже не могла снять себе на спину с машины мешок с зерном в полцентнера. У нее появилась чуждая ей привычка присесть, или даже прилечь отдохнуть в жаркий полдень. Она заметно похудела. Сквозь густой загар на ее лице просвечивала неестественная желтизна.
Она поехала в Краснодар, прошла медицинское обследование и получила от врачей пачку документов с уклончивыми заключениями, а также направление в онкологическое отделение.
Но Нюрыця была бы не Нюрыцей, если бы ее это устроило. Она пошла к главному врачу клиники и вышла от него со знанием своего конкретного и грозного диагноза: рак печени.
Но не поехала она в онкологическое отделение, не купила в городе ни одного рекомендованного ей лекарства. Вернулась в станицу, никому ничего не сказала и продолжала работать, пока не слегла. Матери ее, Степаниды Савватеевны, к этому времени уже не было в живых. И семья в доме теперь состояла из двух человек: она да брат Андрей. Ухаживать за ней приехала ее старшая сестра Антонина.
И на старости лет, впервые сестры стали говорить по «душам», не могли наговориться! Они вспоминали детство, войну, свою молодость и любовь.
Природа наградила Нюрыцю еще одним даром: высоким порогом болевой чувствительности. Ей не выписывали наркотиков, не делали обезболивающих уколов. С врачами она не имела никаких дел. Она не стонала и не мучилась, а тихо и спокойно угасала.
Каждый день ее навещало много людей, и она всем была рада: она была свободна от работы, у нее, наконец, было свободное время! С навещающими она говорила о чем угодно, только пресекала разговоры о болезни и смерти.
Ожидание ею конца своей жизни с каждой неделей становилось все очевидней. Только  никто не мог с нею его  разделить и даже не мог ее от этого ожидания отвлечь. Все, что было вокруг нее, постепенно стало ей чужим и ненужным.
Когда приближается смерть,  ничто больше не имеет значения.
Она заставила убрать из комнаты, где она находилась, телевизор, радио, книги, журналы, портреты и фотографии, настольную лампу и даже часы. Для нее больше не существовало ни документов, ни наград, ни денег. Ее раздражала телевизионная розетка в стене напротив. Она  попросила подвинуть тумбочку и закрыть ею розетку, словно боясь невольной информации из того мира, который ее больше не интересовал.
И, вроде бы, не было в этом никакого мужества. Более того, однажды утром ей показалось, что такое странное состояние, как сейчас, она уже переживала когда-то.
И она вспомнила! Да, это состояние уже было с ней! Точно было!

Один раз за всю ее трудовую жизнь воспользовалась она профсоюзной путевкой в черноморскую здравницу. В пансионате, со всеми удобствами, она жила в современном, уютном номере с видом на море, который ей очень нравился. За двадцать четыре дня отдыха она сильно сроднилась со своим номером. Все в нем  было к ее услугам, все служило только ей. Этот номер стал ее домом, ее родным мини миром.
Но вот подошел день отъезда. Она собрала все свои вещи из шкафов, тумбочек, антресолей и упаковала в чемодан. После завтрака, зайдя за своим чемоданом, она окинула номер бесстрастным взглядом и поняла, что он для нее больше не существует. Все в нем было чужое.
Она взяла чемодан и, с волнующим ожиданием предстоящей дороги, не оглядываясь, пошла к лифту.
 

С Нюрыциной племянницей, моей школьной подругой Ниной, мы много лет не встречались. Жили, учились и работали в разных городах, в разных сферах деятельности. Но пришло время, и наши пути пересеклись коротко и случайно в нашей родной станице.
 Мы до слез обрадовались нашей встрече, обменялись адресами и пообещали больше не терять друг друга из виду. И в ее, и в моей жизни произошло много событий. Нам хотелось побольше узнать друг о друге, о наших одноклассниках, друзьях детства, родных и близких. И, в частности, я узнала о последнем разговоре Нины с Нюрыцей за три дня до ее кончины.
Последний месяц Нина навещала тетушку каждое воскресенье. Утренним автобусом приезжала из Краснодара, а поздно вечером уезжала с родственниками на машине обратно. Нюрыця радовалась ее приездам, обрадовалась и на этот раз.
В большой светлой комнате, с тремя окнами на улицу Первомайскую, сидела она на своей постели, опустив ноги на прикроватный коврик. Ставни на окнах были слегка притворены от солнца, в красном углу перед сверкающей окладом иконой теплилась маленькая лампадка, висящая на трех длинных металлических цепочках. От малейшего движения воздуха огонек в лампадке колебался, и по потолку пробегали солнечные зайчики.
У Нины защемило сердце: перед ней, вместо неутомимой и самоуверенной тетушки, сидела исхудавшая девочка-подросток, с кукольно маленьким лицом и глубоко запавшими большими темными глазами. Только длинные руки с широкими кистями, лежащие спокойно на коленях, напоминали, какой была эта женщина в совсем недавней жизни.
Нюрыця тут же принялась рассказывать племяннице приснившийся ей этой ночью сон, который, судя по всему, очень ее взволновал:
- Нинок, бачила  я сегодня сон! Вроде, стою я ночью посреди степи и дывлюсь на небо из края в край. А на небе - две луны! Две сразу! Диво какое-то! Одна луна полная, круглая, как в полнолуние, а другая - поодаль, ущербная, месяц! Изумилась я и проснулась. А на душе так хорошо, так легко. И думаю все утро, к чему бы это?  И, знаешь, поняла. Я поняла свой сон, хотя никогда снам не верила!
Она устала от своего оживленного рассказа и прилегла на подушку.
- Знаешь, Нинок, я думаю, что луна – это я, а месяц – муж мой Мурат! Видать, встретимся Там! Какая ж это  будет радость…  долгожданная! Позабытое наше счастье.
Нюрыця закрыла глаза, немного помолчала, а потом сказала:
- Знаешь, Нинок, если «Там», - она показала  глазами на потолок, - «Все» есть, то я тебе дам знать!
- Тетя Нюра, да как же ты дашь знать? – тихонько и испуганно  спросила Нина. Ей стало не по себе от пребывания наедине в полутемной комнате с  мало узнаваемой Нюрыцей. От жалости и страха по спине поползли мурашки. Нине срочно захотелось на улицу, где сияет полуденное солнце, по двору лениво ходят куры, а лохматый Пушок от жары спрятался в свою будку.
- Как же ты дашь знать? -  еле слышно повторила  Нина, вглядываясь в бездонные тетушкины глаза.
- Придумать надо: может, форточкой скрипну, может, искоркой сверкну у виска, а еще лучше, приснюсь тебе с рушником на правой руке!
Тетка была неравнодушна к судьбе племянницы. Отслеживала все основные события в ее жизни. Но почти ничего не одобряла. Муж Нины, очень интересный человек, вызывал у нее неприятие и критику.
Вот и теперь она поинтересовалась:
- Ну что, Нинок, муж-то тебя по-прежнему любит?
- Не знаю, тетя Нюра, он человек сдержанный, не привык об этом говорить.
- Да не сдержанный он, а честный: вот и не говорит! Раз не знаешь, значит и не любит! Не слушала тетку, а зря, - слабо махнула она рукой.
- Тетя Нюра, да я знаю, куда подевались любящие мужчины,- подсластила пилюлю племянница, - всех позабирали войны! И что же нам, женщинам, делать?
- Рожать! – повысила голос Нюрыця, - вот дочку родила, молодец! Теперь одного за другим рожай сыновей от своего сдержанного! Исправляй положение!
Тетка попросила Нину сходить в сад и нарезать ей свежих цветов, только таких, которые пахнут.
- Люблю живые цветы, всю свою жизнь люблю! Сорви две веточки фиалки, ее запах всю память всколыхнет, такой пронзительный! Знаешь, даже невестой я была в венке из живых полевых ромашек! Как сейчас вижу моего Мурата с охапкой этих веселых ромашек! Они мне дороже любых роз и лилий…
Нина подивилась необычной тетушкиной разговорчивости. Мелкие фиолетовые цветочки на тонких веточках, поставленные Ниной в  стеклянный стакан с водой, вызвали задумчивую улыбку на лице Нюрыци.
- Знаешь, Нинок, поздно я поняла, что на земле все мы в гостях. И, хоть смейся, хоть плачь, а больше одной жизни не прогостюешь!  Кажется, только что в гости пришел, не успел еще и оглядеться, а «Праздник» уже и закончился?! А без «Праздника» и нет ничего: в трудах да заботах земных люди не живут, а только дни провожают.
Вечером Нина попрощалась с тетушкой, пообещала приехать в следующее воскресение. На что Нюрыця ей ласково и тихо сказала:
- Не будет следующего воскресенья, Нинок!  Я ведь жду-поджидаю. И думы мои живые без конца проходят перед глазами.
 Иногда такое идет, что об этом и рассказывать никому нельзя! Кажется, что я уже и не на земле вовсе…
 Ан, нет! Гляжу – утро! И опять просыпаюсь!
И опять себя пытаю и пытаю, пытаю и пытаю:
- Нюрыця, Нюрыця! А зачем ты жила?