Золотая Сонюшка

               
Как много в жизни может значить роль  человека, который появился в ней  будто  бы совершенно случайно! Для меня таким человеком стала Софья Александровна Кузмицкая. «Случайно?! – с комическим ужасом воскликнул бы отец Дионисий. – Случайностей в жизни не бывает». Этот чудесный одухотворённый батюшка сам сыграл большую роль  в жизни нашей семьи.

Познакомились мы с Софьей Александровной на поминках близкого ей и нашей семье человека –Льва Кривенко, любимого ученика Паустовского. Оказались с ней рядом за столом в одном из небольших залов Дома литераторов. Вблизи сидели Лёва Левицкий, тоже близкий Кривенко и Паустовскому  человек,  его милая  жена Люся, и Вадим Паустовский. А после поминок все вместе отправились к нам продолжать тризну – это было недалеко. С Софьей Александровной обменялись телефонами. И  вскоре она позвонила и зашла. Я была покорена её простотой и инициативой в общении – ведь она была почти ровесницей моей мамы.

С первых же наших встреч  разница в возрасте  забылась, и я стала называть её Соней. К ней в гости тянуло как магнитом. Удивительна была  её однокомнатная квартира в Филях, где она жила с мамой Анной Васильевной, которой в то время было за восемьдесят. Анна Васильевна была бодра, подвижна, хозяйственна. Помню, как она ездила за овощами в магазин  на Кутузовский проспект. Время было голодноватое. Удачливостью и удовлетворённостью веяло от бабы Ани, дотащившей до дому увесистую сумку с Кутузовского проспекта. С Соней  на людях она держалась с некой властной строгостью, с гостями – очень-очень приветливо. Гостей в доме бывало много. Старые знакомые  называли её бабой Аней и очень любили.

Первое, что бросалось в глаза, – красота их жилища. Золотистое сияние в кухне – от медных самоваров, старинных ковшей, ступок, разместившихся на  широких полках. А комната сияла золотистой обивкой старинных  кресел и дивана. Во всю стену над диваном висели картины Сониных друзей: В.Калинина, Дм. Плавинского, А. Харитонова, большой и яркий портрет художника В. Немухина кисти А.Зверева. Альков в комнате отгораживал платяной шкаф. И там, в алькове, большие старые иконы на таких же широких полках и книги, книги с полу до потолка. Удивительность этой однокомнатной квартиры заключалась в том, что она казалась во много раз больше, чем была на самом  деле, – столько в ней было разного рода сокровищ, на которых глаз отдыхал и душа распрямлялась. Я бы не сказала, что Соня в период нашего сближения была очень общительна, но у неё от разных периодов жизни остались друзья и знакомые, и круг их был впечатляюще широк. В молодости, работая в театральной студии Алексея Арбузова, она   подружилась с актрисой и женой режиссёра Татьяной Алексеевной Арбузовой. Я предположила,  что Соня работала  в студии декоратором, поскольку  чувствовала в ней  художническую натуру. Но – нет, Соня работала по той специальности, которую получила, окончив ремесленное училище, – шофёром. Когда Татьяна Алексеевна вышла  замуж за Константина Георгиевича Паустовского, Соня стала своим человеком в их семье. Она любила вспоминать послевоенное путешествие по Прибалтике, которое они совершили втроём – с Паустовским и его падчерицей, дочерью Татьяны Алексеевны. Машину, купленную Паустовским,  вела Соня. Машина была не новой,  упрямилась – не всегда  заводилась, и приходилось  просить  помощи у попуток, цепляясь за них тросом. Но путешественников трудности не смущали, и удалось проделать весь намеченный маршрут по увлекательным  местам. Константину Георгиевичу хотелось к тому же приобрести кое-что из старинной мебели, которая сохранилась в этих краях в хорошем состоянии. Очередную покупку с ближайшей станции отправляли в Москву. Думаю, Соня была неплохим советчиком по части старины.

Переделкино, писательский  дачный посёлок, занимал в воспоминаниях Сони большое место. Но у кого и  сколько времени они там жили с мамой, об этом разговор как-то не заходил. Возможно, Анна Васильевна помогала кому-то по хозяйству. Она прекрасно готовила, была расторопной, быстрой, как я уже говорила, даже в те годы, когда я с ней познакомилась. В «переделкинский период» у Сони возникли тесные отношения с семьёй Павленко, и, когда Пётр Андреевич купил дачу в Аутке (посёлок над Ялтой), он устроил так, что и Соня с Анной Васильевной приобрели там  дом с садом (жилища выселенных татар распродавались после войны дёшево, но далеко  не каждому). Однако жизнь в Аутке у Сони с мамой не заладилась, и года через два-три они постарались избавиться от приобретения. Соня и Анна Васильевна по складу характеров были перфекционистками – всякое дело должны были довести до совершенства. Зимовать в пустующей Аутке  не хотелось,  наладить же порядок за лето в большом саду и доме  не получалось. Требовалось много сил, вложений, а оставленные на зиму пустыми  дома  подвергались грабежам.

«Переделкинский период» подарил  Соне  добрые  отношения с Эстер Катаевой, и однажды зимним днём Соня пригласила меня поехать к ней в гости. Мы очутились в Переделкино – в уютном тёплом доме. В комнате стояла большая нарядная ёлка, и милая женщина поила нас чаем с домашним печеньем. В ней чувствовалась печаль, потому что Валентина Петровича уже не было на свете. Однако по отношению к своим гостям хозяйка держалась  радушно, и от этого, как и от ёлки, щемительно повеяло детством, где почему-то гораздо чаще встречались приветливые, хорошо воспитанные люди. Мне кажется, нашей хозяйке я доставила приятные минуты своими расспросами и вообще интересом к  мемуарной повести Катаева  «Кладбище в Скулянах». Она  была не так на слуху, как «Святой колодец», «Трава забвенья», «Алмазный мой венец»… Но и эти вещи  мне были очень интересны,  в своё время я их читала с наслаждением, чего, конечно, не скрыла от  хозяйки.
   
Я любила Сонины рассказы из «писательского» периода жизни. На даче Пастернака она как-то починила пробки, и Борис Леонидович был  изумлён и обрадован  быстротой, с какой ей это удалось сделать. «Там пустяк какой-то был, – вспоминала Соня.– Но Борис Леонидович  рассыпался в благодарности… Сразу было видно, это необыкновенный человек. Так  учтив! И в то же вёл себя совсем просто…».
   
С писателями во время войны они с Анной Васильевной оказались в эвакуации, в Чистополе, где Соня сначала работала на грузовике – развозила почту. А потом – на санях, запряжённых лошадью, возила почту по замерзшей Каме. В это время произошло чудо. Чтобы осмыслить его, надо представить, каково это ездить в открытых санях по снегу и льду человеку, болевшему много лет туберкулёзом лёгких? Санатории в Крыму, где Соня бывала в молодости,  поддерживали, но не слишком улучшали её состояние. А после войны она забыла дорогу в туберкулёзный диспансер. Чудо заключалось  в том, что  в тяжелых условиях эвакуации  в организме Сони, вероятно, включились в действие запасные резервы, так называемые биогенные стимуляторы. Я слышала, что нечто подобное случалось, например,  в окопах на передовой: солдат с застарелой язвой избавлялся от многолетнего недуга. А Соня говорила, что ей в эвакуации было не до того, чтобы прислушиваться  к собственному состоянию. Так вот незаметно наступило выздоровление.
 


Соня обладала (как я уже говорила) замечательным художественным вкусом и умением  всё приводить в порядок – от сломанного барометра до старого самовара с погнутыми боками, купленного в пункте вторсырья. Паустовский называл её «Соня – золотые ручки». В ней было обаяние умельца, которого не пугает сложность работы. В том, что она естественно вошла в круг художников, нет ничего удивительного. Соня любила и понимала живопись, и в художественных мастерских была своим человеком. Она материально поддерживала неформальных художников в те годы, когда их искусство было гонимым, скрывающимся в подполье, без возможности выйти к зрителю. В этот период у неё появились картины  близких ей  по духу художников из «Двадцатки» (выставка  единомышленников под таким названием была организована в подвале на Малой Грузинской в более свободные времена). А вскоре  многие её друзья  вошли в моду, картины их стали покупать, за границей особенно.
 
Мне казалось, что дружба Сони с французами началась незадолго до нашего с ней знакомства. Я с благодарностью брала у Сони «Русскую мысль», чудесную  в ту пору газету, издававшуюся в Париже, понимая, что кто-то из французских знакомых постоянно оставляет ей номера. Потом в наших разговорах замелькали имена Жанны, Ива, Сюзанны, Клер, Жаклин… Нет, с французами я ошиблась. Оказывается Сюзанну, которая  вышла замуж за Ива Амана, в середине семидесятых  работавшего в Москве атташе по культуре, Соня знала очень  давно. А с Жанной знакомство произошло ещё  в эвакуации. Жанна в ту пору была студенткой. Во время моего с ней  знакомства у Сони она работала во французском посольстве. Там же работала Анастасия Дурова, француженка русского происхождения, которая с юности  стремилась в Россию, и, когда, наконец, это удалось осуществить, постаралась наладить связи с христианами, диссидентами (иногда это совпадало), чтобы всячески быть им полезной. Благодаря её находчивости и бесстрашию на Западе оказались рукописи, которые здесь не могли быть напечатаны ещё долгие годы. Например, главы Солженицына из книги «Бодался телёнок с дубом», книги отца Александра Меня, которые выходили в брюссельском издании под псевдонимами Андрей Боголюбов и Э.Светлов. Удивительная женщина! Это она познакомила Ива Амана с отцом Александром Менем. Ив Аман, который в московских храмах видел лишь пожилых людей, был потрясён: «И вдруг такой молодой умный обаятельный священник». Он стал бывать в Новой деревне, где служил отец Александр, стараясь приезжать туда с предосторожностями, незаметно. Привозил отцу Александру нужные для работы книги, в том числе и написанные о. Александром, изданные за границей. «Мне было… приятно и необходимо с ним общаться, – говорил Ив Аман корреспонденту «Вечерней Москвы» в 1995 году. – Я получал от этого большой заряд душевных сил. Он обладал таким даром. Даже сейчас стоит  мне представить его облик, как чувствуешь прилив сил душевных и физических». Одна из первых книг после смерти отца Александра принадлежит перу Ива Амана: «Отец Александр Мень. Христов свидетель в наше время». Написана  она для западного читателя, незнакомого со многими реалиями советского режима, на объяснении которых останавливается автор. Но и для русских эта книжка интересна подробностями жизни и служения о. Александра Меня. Переведена, кстати, она с французского языка под редакцией автора и вышла уже несколькими изданиями.

Была у Сони ещё одна подруга по имени Жаклин, которая тоже приехала в Россию с намерением оказывать помощь там, где требовалось. Жаклин поступила работать в детский дом  техническим работником, по сути – уборщицей. У неё был заметный  акцент, и она  рассказывала, смеясь, как дети удивляются тому, как она неправильно говорит, а она делает вид, что не понимает, чего от неё хотят.

Кстати, о детях. В Соне  самой, как мне казалось, оставался какой-то инфантилизм, ну хотя бы любовь к прибауткам, шутливо-дурашливой игре со словами. «До встречи в эфире и кефире», – раскланивалась она на прощание. А вместо «до свидания» произносила устаревшую и несколько однообразную шутку: «досви-швеция».  Однажды эта её тяга к детской шутливости мне очень пригодилась. Это было время, когда мне пришлось жить с грустным двенадцатилетним мальчиком. Мой внучатый племянник Юрик как-то внезапно остался один: его папа умер за несколько лет до этого, моя сестра, страдая и болея, пережила сына на три года, а  ещё довольно молодая и энергичная женщина, другая Юрина бабушка, помогавшая мне в самый трудный момент ухаживать за сестрой, вскоре после этого тяжело заболела и скончалась. Мама же Юрика внезапно и надолго попала в больницу, а я была рада тому, что он хоть и не сразу, но всё-таки сообразил  позвонить мне – своей единственной близкой родственнице. Когда я к нему приехала, выяснилось, что он пропускает занятия, не умея или не желая вовремя  вставать. Порой он заходил в школу на большой перемене, чтобы поесть в буфете вместе с ребятами, но скрывался от учителей. В холодильнике была пустота, в квартире – запустение. Мальчик был растерян и удручён внезапно свалившейся на него самостоятельной жизнью. Деньги, оставленные мамой, растаяли. Мне пришлось поселиться с ним, хотя у меня дома этому совсем не обрадовались. Жизнь в чужом для меня месте, с ворохом новых обязанностей, связанных с мальчиком, к которому я не была привязана, да и не очень часто виделась с ним прежде, оказалась трудной. Да ещё это недовольство, долетавшее из  моего дома. Нет, чтобы  помочь! Помогла мне Соня. Боже, как хорошо нам было в её золотистом убежище! Соня и Юрик веселились,  играя словами, загадывая  загадки,  хохоча друг над другом. Я впервые в гостях у Сони  услышала заливистый, как колокольчик, смех моего юного родственника. Словом, она разогнала наше с Юриком уныние. Возвращаясь из гостей, мы наперебой вспоминали её шутки и разные штучки в квартире, которые интересовали мальчика, ну хотя бы тот же барометр. А ещё мы разглядывали подарок, который в руках вертел Юрик. Это был рыцарь на коне размером в две спичечные коробки. Ах, какая попона была на  коне и забрало было на морде коня, не говорю уже о тонко выделанных доспехах самого рыцаря! Как я этого не понимала, что не только забота нужна была несчастному мальчику., В его возрасте особенно необходима – радость! Он её получал в гостях у Сони. Свет этой радости сблизил нас. Мальчик стал мне больше доверять и охотнее слушаться. Я преклоняюсь перед Сонюшкой  за её тонкое  понимание детской души. Инфантилизм, над которым я тайком посмеивалась, был ничем иным как простодушием доброго человека. Это весёлое простодушие  золотым ключиком  раскрыло замкнутую душу удручённого  подростка. Я очень ценила Сонину бескорыстную доброту. От прилива благодарных чувств я иногда обхватывала её за плечи и пылко называла золотой  Сонюшкой. 




В её доме веселы и уютны бывали  вечера с русскими и французскими знакомыми, но вот какое удивительное совпадение – Сонин день рождения приходится на 14 июля, национальный праздник взятия Бастилии. И уж тогда, кто бы ни был за столом, старался тянуть и подпевать: «Allons, enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrive!»
Возможно, из-за контактов с французами КГБ не оставил Соню вниманием. Какие-то личности обходили квартиры соседей и расспрашивали об образе жизни Сони, о том, кто к ней приходит, много ли бывает людей. На судьбе Сони и Анны Васильевны это, по счастью, не отразилось. Правда, однажды я увидела Соню встревоженной – она дала мне книжный свёрток и попросила пока подержать у себя. И среди других друзей (я знаю об этом от Левицких) она распределяла самиздатские материалы. До неё каким-то образом дошли слухи, что возможен обыск в её квартире. Нет, этого, слава Богу, не произошло. Да и время медленно, но неуклонно меняло свой вектор в направлении большей свободы.

Говоря о разных периодах Сониных знакомств я, конечно, утрирую – они не могли быть изолированы. Просто яркий «писательский период» окончился в моём представлении со смертью Константина Георгиевича Паустовского. Умер её приятель драматург Александр Гладков. И  умер Лёва Кривенко, на поминках которого мы познакомились. Однако писатели, как и художники, в ее доме бывали часто. Слышала я в числе других гостей незабываемый колоритный рассказ Роберта Александровича Штильмарка о том, как он сочинял в лагере главы приключенческого рОмана для блатных, за что ему доставалась еда, отдых, тепло. А когда Роберт Александрович освободился, написал по мотивам этих рассказов настоящее художественное произведение под названием «Наследник из Калькутты».

Знакомства и связи Сонечки приводили к тому, что у неё скапливалась такая литература, о которой мы с мужем могли только мечтать. Это были уже восьмидесятые годы, с их рассеивающимся мраком и будто ниоткуда взявшимися надеждами на перемены.  Как мы были  благодарны  золотой Сонюшке за ту же «Русская мысль»! Это уже почти забытая по  остроте радость –  чтение свободной прессы! Мы узнавали из «Русской мысли» нелживые, не выдуманные сведения о нашей стране, об умалчиваемой войне в Афганистане. Соня давала мне книги Нины Берберовой. И «Железная женщина» на несколько дней  оторвала меня от действительности. Её героиню Марию Игнатьевну Закревскую я видела  издалека на юбилейном вечере в Кремлёвском Дворце съездов в честь столетия Горького. Мне показали её сотрудники ИМЛИ, куда она обычно приходила, бывая в России. Я разок взглянула на  грузную  и, как мне показалось, вульгарную старуху. Молодость  быстра и  поверхностна в своих заключениях. С упоением теперь я читала о жизни этой женщины, которую Берберова назвала «железной», – жизни,  полной опасными приключениями, трагизмом,  разочарованиями, стойкостью.
 
А самую важную для меня книжку «Сын Человеческий» Андрея Боголюбова  я тоже получила от Сони. Она же и открыла, что это псевдоним Александра Меня. Большую часть нашего знакомства Соня была для меня замечательной подругой, опорой, радостью.

Но, к сожалению, должна признаться, что характер Сони с годами ухудшился. Баба Аня скончалась в возрасте ста  лет. Последние годы она болела, ослабла, став  беспомощной. Это время было  для Сони очень тяжёлым, очень трудным. Но когда баба Аня умерла, Соне стало ещё хуже. И она изменилась. По-прежнему для меня она оставалась «золотой Сонюшкой», когда, надев рюкзачок, опираясь на палку и на мою руку, ходила по  Багратионовскому рынку, советуя между делом, какую курагу  покупать, какую не стоит. Пребывание с ней на рынке было полезным и познавательным делом. А потом мы с ней шли в тот ряд, где  продавались рубанки, отвёртки, электроинструменты и прочие такие, на мой взгляд, мужские приманки. Но Соня всё это разглядывала со знанием дела, восхищаясь новыми формами и расширившимися возможностями известных ей  инструментов. Она ничего не покупала, просто зрительно упивалось  разнообразием товара. А потом мы возвращались Багратионовским проездом в её квартиру, где отдыхали и пробовали то, что купили. Всё  было отлично. Но иногда, передохнув,  Соня осёдлывала свой любимый  конёк. Например, настаивала на том, что нравственность человечества испортило изобретение денег: «Если бы люди обменивались по мере необходимости вещами и продуктами, которые они производят, не было бы алчности, скопления богатств в одних руках …» Я пыталась вместе с ней  рассуждать: «Ну а лекарство, допустим, необходимо лекарство, которое аптекарь вам не отпустит, потому что ему не нужны  произведённые вами продукты или вещи, что тогда?» – «По цепочке, по цепочке… можно найти то, что пригодится аптекарю». Разговор на эту  тему   вдохновлял Соню не раз. Возникали и другие спорные отвлечённые темы, которые меня совсем не интересовали, но показать это было бы невежливо, а поддерживать  тягостно.
      
Однако в конце весны 1981-го года, когда мы отправились в путешествие под Ковров к отцу Дионисию, наша дружба расцвела и укрепилась. Соня была лёгким приятным спутником. На поезде мы добрались до Владимира, весело переглядываясь, когда проезжали мимо станций, совпадавших с названиями глав в книжке Венички Ерофеева «Москва – Петушки». Но сошли мы на станции, звучащей очень скучно: «Железнодорожная». В девятнадцатом веке она  называлась тоже не слишком приятно –  Обираловка, и на этой  станции, как известно, Анна Каренина покончила с собой. Тут нам взгрустнулось – обаяние толстовского образа так вошло в жизнь, что казалось, Анна Каренина – реальная женщина, которую очень жалко, особенно здесь, на этой станции, где «она» свела счёты с жизнью.  Мы сели в автобус и поехали в город Ковров. Но путь наш лежал дальше, в село со странным на слух названием Большие Всегодичи. Село возникло неожиданно на пыльной дороге  и сразу поразило красотой расположения, церковью из белого камня на взгорье, с ракетообразной колокольней, похожей на колокольню в Коломенском. «Ну вот мы и на месте, – сказала Соня, выходя из автобуса.— А не покажете ли вы нам дом, где живёт батюшка?» – обратилась она к первому встречному. Он показал на крепкую избу неподалёку, но с неожиданной  осведомлённостью предупредил, что священника нет дома, он сейчас в храме, и приподнял  руку в сторону колокольни. И мы отправились в храм, через овраг, через старинное, буйно заросшее кладбище.
   
В церкви было три-четыре человека, и один из них, самый молодой и в рясе, бросился к Софье Александровне, стал её обнимать и целовать, радостно смеясь. Он повернулся и меня поцеловал и слегка отстранился, чтобы получше разглядеть. Я тоже на него смотрела во все глаза. Никогда я не встречала в жизни таких весёлых оживлённых священников! Соня давно уже обещала у него побывать, и о. Дионисий хвалил нас за то, что мы, наконец, собрались и приехали. «Это вот благодаря Мариночке, она согласилась составить мне компанию…» – «Да что вы, Соня, я сама рада не знаю как…» Отец Дионисий стал с энтузиазмом рассказывать и показывать, как они с помощниками отделали внутренность храма: ведь иконы были растащены, и такое запустение царило… «Одна голая лампочка  болталась, но мы  наладили интерьерчик… Как вам?» Внутреннее убранство церкви производило вполне обжитое впечатление. Иконы смотрели со стен. Оказывается, когда здесь появился отец Дионисий и принялся за восстановление порушенной внутренности церкви, жители села стали приносить свои иконы и помогать ему в работе. О.Дионисий дал нам ключ от дома и сказал, чтобы мы шли отдыхать, а он через час вернётся.
   
Это был удивительный час, когда мне показалось, что я перенеслась в прошлый век, в  чеховские, бунинские времена. В таких чистых добротных деревенских домах я никогда прежде не бывала. Мебели не много, по стенам – окантованные фотографии владимирских улиц начала 20-го века, портрет Павла Флоренского и, конечно, иконы в каждой комнате. Тишина. Необычность. Какая-то тайна чудилась мне в моём случайном появлении в этом месте. В случайном? И тут я увидела в окно, как вниз по оврагу, взмахивая руками и рукавами, несётся, подпрыгивая, священник в чёрном своём одеянии. Соня засмеялась: «Ну, Слава даёт!» Отца Дионисия она называла Славой, как в его школьные годы, когда Соня работала  в Театре на колёсах при доме пионеров. Со спектаклями театр разъезжал по Подмосковью. Слава был артистом, Соня шофёром и декоратором и, уверена, хорошим воспитателем, иначе не был бы так рад встрече с ней бывший артист. «Ну как, передохнули? А картошку отварили? За стол! За стол!» Соня достала из рюкзачка коньяк, привезённый из Франции, где они с бабой Аней недавно гостили  в семье Аман. Помню ещё шутку, которую до отъезда охотно повторяла баба Аня: «Скоро девяносто стукнет, самое время по Европам разъезжать…» Это было её первое и последнее путешествие за границу. И замечательно, что оно состоялось. Их с Соней долго мучили, не выдавая заграничный паспорт Анне Васильевне из-за её преклонного возраста, хотя ехала она с дочкой, и не в туристическую поездку, а в гости, к близким людям.

Сели у большого удобного стола. О.Дионисий и Соня помолились, и батюшка благословил нашу трапезу. Я в это время стояла, опустив голову и глаза, не смея перекреститься. Вернее, у меня не поднималась рука, потому что я боялась двинуть ею как-нибудь не так. И к тому же этот жест  казался мне  внутренне необоснованным. Мы подняли приветственно рюмки, выпили коньяк, заедая чем-то вкусным и рассыпчатой картошкой, и с интересом стали слушать то, что Соня рассказывала о поездке во Францию. И меня снова охватило такое приятное чувство, словно я выпала из нашего серого жёсткого времени  и переместилась в какую-то иную жизнь, с её мягким красочным очарованием. Правда, может, в этой приятной иллюзии не последнюю роль сыграли две рюмки крепкого коньяка.

Вячеслав Николаевич – у меня пока не получалось называть его отцом Дионисием – поинтересовался с неподдельным интересом, чем наполнена моя жизнь. Я рассказала о девятнадцатилетнем сыне Косте, который так много значил для меня. В отрочестве он серьёзно болел  и не посещал старшие классы, занимаясь с учителями дома, но, слава Богу, теперь окреп настолько, что учится на нелёгком классическом отделении в университете. «Но вот что меня беспокоит. При всей его доброте, начитанности он никакого интереса к вере не проявляет…» Мне  было приятно говорить здесь о Косте, словно через этот разговор он приобщался к нашему чудесному застолью. Но я не стала жаловаться на сына за то, что он  слишком уж критически относится к нашему с отцом интересу к вере. Не просто игнорирует, а с напором отстаивает научные основы зарождения жизни на Земле, втягивая нас в изматывающие споры, которые действуют удручающе и нас, и на него. «У него много чего впереди», – сказал Вячеслав Николаевич. Взгляд его был  добр и ясен до самого дна.   

                СТРАНИЦА  ИЗ ДНЕВНИКА
24 мая 1981 года.
Николин день  принёс мне огромную радость и благодарность не только Софье Александровне и отцу Дионисию, но и тому повороту в пути, по которому движется моя душа. Во время церковной службы я не смогла сдержать слёз, и Соня, наступательно взывала: «Перекрестись! Перекрестись!» И я перекрестилась. Это произошло легко и естественно. А плакала я от неожиданного глубокого волнения. Оно было вызвано умилением теми людьми, которые  пришли в церковь, привели детей. Стариков было много, старушек, как обычно, больше. Всего человек сорок. Боже, какое на их лицах было доверчиво-послушное выражение! Как благоговейно они смотрели на батюшку, на всё, что исходило от его действий, организующих церковную службу! Я испытывала что-то вроде стыда и огорчения за свою чёрствость, за неумение с простодушной радостью вбирать в себя эту  открывающуюся мне новую, церковную, грань жизни. И от этого тоже слёзы – горечи и стыда. Соня, видно, считала, что это в порядке вещей: «Плачь, плачь!» –  приговаривала она успокоительным тоном. Потом был крестный ход вокруг  церкви  – по кладбищу, окружавшему её, по колдобинам, встречавшимся на пути. Сияло солнце, нежная майская зелень заливала всё вокруг, впереди где-то мелькал отец Дионисий, а за ним с песнопениями поспешал нестройными рядами  церковный люд. Слёзы мои давно высохли. Соня посмеивалась. В самом деле, несколько комичным выглядело подпрыгивающее движение по неровной дороге хоругвеносцев. Вскоре нам с Соней стало не до наблюдений – мы старательно смотрели под ноги, потому что сами очутились на ухабистой части пути. С каждой минутой повышалось    
настроение. Казалось, слёзы смыли с моей души застарелую накипь. Меня теперь ничто не тяготило. На окончании службы я молилась, крестилась, не глядя по сторонам, потому что душа моя включилась в неведомую мне раньше работу.

 

А через две недели произошло то, на что я и надеяться так скоро не могла. Отец Дионисий приехал в Москву на несколько дней. Я обрадовалась, припомнив обстоятельства и детали нашего знакомства. Если в двух словах о главном впечатлении, то это его обворожительное чувство юмора. Он посмеивался, сталкиваясь с нелепостями нашей жизни, шутил, легко улыбался, как будто старался своей весёлостью подбодрить окружающих. Меня и подбодрил, и направил на новый духовный путь. Я радовалась тому, что случай привёл меня в это место, в эту сельскую церковь, где я впервые перекрестилась и причастилась. В Николин день я делилась этим с Соней, вернувшись из церкви, переполненная впечатлениями. Услышав наш разговор, отец Дионисий вышел из своей комнаты и экспансивно возразил, что случайностей в жизни не бывает. А много позже я прочла у о. А. Меня в книге, где воспроизведены его беседы, подтверждение этой мысли «…христианин не верит в случайность».

Поэтому я думаю, что и жизнь о.Дионисия несколькими годами позже оборвалась не случайно. Тёмным вечером – отец Дионисий  жил тогда  снова в Москве – недалеко от дома на него напали, избили до полусмерти. Пройдя через муки боли и неподвижности, он скончался от рака позвоночника. Ему было сорок шесть лет.



А в тот приезд о. Дионисия в Москву Соня пригласила его, меня и Костю в гости к художнику Виталию Линицкому. Это был суровый с виду человек богатырского телосложения, известный в своей среде крутым нравом. Он слегка заикался, и за глаза приятели его называли Саатана.

По дороге в гости о. Дионисий был  дружелюбен с Костей, разговорчив, и  Костя чувствовал себя с ним свободно и оживлённо. Гости рассматривали полотна в мастерской,  многие картины были на религиозные темы. Отец Дионисий совершенно очаровал почтенного художника неподдельным интересом к его работам, глубиной понимания и в то же время непосредственностью, с какой он  обычно держался. На  прощание хозяин попросил разрешения поцеловать у батюшки руку. Вскоре после этой встречи (о чём мы узнали много позднее) Виталий Линицкий принял постриг. Теперь он отец Стефан.

Я краем глаза наблюдала за Костей во время визита к Линицкому. Сын был духовно сосредоточен, на всё внимательно смотрел, всему внимал. Ему были чрезвычайно интересны эти люди. Как хорошо, что Софья Александровна имела пристрастие захватывать в гости  для  компании своих друзей!
               
После этой поездки, о которой мы с Костей рассказывали наперебой его отцу, Гена надумал креститься. Мы давно с ним поняли, что независимо друг от друга потянулись к вере. Было удивительно, что, не сговариваясь, и он, и я к сорокалетнему возрасту вдруг задумались о смысле жизни, о вере и Боге. Это нас обрадовало и сблизило. И вот теперь Гена решил креститься у отца Дионисия. Софья Александровна согласилась быть Гениной крёстной матерью.

Таинство крещения произошло  в квартире, где кроме священника, крёстной матери, крёстного отца, друга о. Дионисия, и новообращенного, была ещё только я – трепетный свидетель. Крещение было тайным. Иначе Гене пришлось бы уходить из «Литературной газеты», в которой он в то время работал обозревателем. Я уже не говорю о том, что в начале восьмидесятых годов те, кто не сдвинулся со своих  атеистических позиций, на верующих в своём кругу смотрели как на чудиков, почти как на слабоумных. Либо на оригинальничающих. Среди хороших и давних наших друзей были  непробиваемые атеисты, и мы с ними не полемизировали и не откровенничали.

Костя тоже не спешил к нам присоединяться. Тут была, возможно, и моя вина. Желая ещё большей духовной близости с сыном, я слишком настойчиво, чтобы не сказать настырно, увлекала его на ту дорогу, по которой медленно, но упорно двигались мы с его отцом. Сын и в Священном Писании находил что-то такое, чего нельзя было ни принять, ни понять. И мы спорили, спорили…

Но тут не только Костя не мог понять и принять строк из Евангелии от Луки, где Господь говорит: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери и жены и детей… а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14: 26). Я  относила «призыв к ненависти» за счёт плохого перевода. Но сын показал мне словарь и сказал, что по-гречески (miseo) означает то же, что и по-русски. Я не стала биться об эту  непонятную фразу, потому что верила в Иисуса Христа, верила в Его любовь и сострадание к людям, верила в заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк.12:31). Труднейшая, надо сказать, заповедь, но ведь она основана на безграничной терпимости, на душевном участии…
 
Мы с сыном очень близки по духу и на многое в жизни смотрим одинаково, но в вопросах веры за эти годы так и не сблизились. Хотя, если вдуматься, что-то общее в этом отношении, наверное, у нас появилось. Мы перестали яростно спорить, теперь вообще почти не спорим на эту тему, и сейчас нам просто интересно узнавать позиции друг друга – без ожесточения и желания перетянуть собеседника на свою сторону.

Вот какую важнейшую  страницу жизни помогла нам раскрыть золотая Сонюшка.
В следующем, две тысячи четырнадцатом году, ей исполнилось бы сто лет, доживи  она до библейского возраста своей мамы. Но Софьи Александровны нет на свете восемь лет. И как всегда, потеря близкого человека, с которым не живёшь вместе, плохо представима. В смерть не верится. Выходишь на Филях со стеснением в груди: давно же я не была у Сонюшки. И вот иду одна по Багратионовскому проезду к рынку, как много раз ходили с ней, и в пору обернуться и посетовать: «Соня, почему вы отстали? Хотите передохнуть?» В смерть не верится.