Послевоенное отрочество

Слава Альманн
 
Написано на вдохе...

        Большие белые кричащие птицы над  барашками солёных волн - чайки.  Муравьишки,  отчаянно  гребущие лапками мелкий-премелкий   бело-жёлтый горячий песок.  Высоченные, шумящие в унисон с прибоем, сосны и  повсюду, как маленькие ёжики, растопыренные колючие сухие шишки. Жизнь.
 
        Чуть на возвышении, в шаге от кромки, заросшего камышом пруда, возле огромного куста белоснежной сирени, на белой цементной скамейке мирно беседуют два человека, тоже белые и цементные, - Ленин и Сталин.
       В самом центре пруда грациозная фарфорово-белая лебединая пара, вспенив крылья, ставшие похожими на паруса, и выгнув тонкие шеи застывшими вопросами, почти паря по мертвенно-тёмной водной глади, призывала верить в оживающее светлое будущее. Парк.
   
      Рука об руку  с хорошенькими женщинами,  по дорожкам,  засыпанным мелко-дроблённым красным кирпичом, в  обрамлении свежей зелёной травы прогуливались вокруг пруда бравые офицеры.  На солнечном свету в тёмной воде  играли золотыми боками карасики  и,   казалось, будто это сверкают отражения  боевых орденов, гордо украшавших кители офицеров.    Удлинённые платья дам и новомодные шляпки «менингитки», не затмевающие собой модных стрижек и завивок, придавали мягкости и доброты военной форме кавалеров.  При этом, полные  грусти и надежды, глаза их спутниц безнадёжно пытались спрятаться  за  алогубыми улыбками.
 
     Лето 1950 года.  Редкими папиными выходными,   нам нравилось вместе отдохнуть в резной беседке, разглядывая, похожих на мирно сидящих курортников, вождей.   Я крошил галеты и кормил рыбок.  Пил лимонад из горлышка узкой  длинной  гранёной бутылки с фарфоровой пробкой на защёлке.  «Американский,  из ленд-лиза», - таинственно произносила мама. Папа смеялся – он прошёл всю войну, имел ранения, продолжал офицерскую службу и думал о своём…

…в аллеях парка  цыганских плясок карнавал.  Огни, оркестр и Курзал,  где офицеры и матросы  в бильярд,  играя,  папиросы  курили, смачно дым глотая. Вальсировали местных  жён.  Коньяк, шампанское и пиво. Им, молодым,  пожить  красиво так хочется сегодня, а завтра в море:  «Так держать!»   И снова горе… Они, ведь, продолжали   воевать!
       В небольшом порту, рядом с рыболовецкими судёнышками,  стояли минные  тральщики.  Они выходили в Финский залив тралить и уничтожать рогатые морские мины.   Случалось,  после трагических рейдов военных или рыбаков,   посёлок погружался в траур.

           По рабочим делам,  мама уезжала, частенько,  в соседний город,  оставляя меня на попечение своей знакомой.  Однажды…
 … «жаждою пылая», меня устроив спать,  сбежала нянька молодая,  в курзал к матросам, танцевать. Остался в печке жар,   возник пожар. Моряк, идущий в увольнение, услышал детский крик.  Сквозь дым и пламя он проник…  Стихиями воды Балтийской и Огня я был крещён. Любовью к морю, с рождения обручён.

             Как-то по лету,  отец  отвёз  меня на Рязанщину, на свою родину. Это была его воля, мама не смогла  противостоять. 
            Смутно припоминается духота и теснота   плацкарта.   От поезда в деревню ехали «в тесноте да не в обиде» на полуторке.   Вдруг, над головами раздался гул самолёта, водитель тормознул. Все выпрыгивали второпях и бежали прятаться по канавам.  Синдром пережитого в войну  страха был сильнее реальности даже  спустя  несколько лет. Поехали – кто смеялся,  кто крестился.
            Зато,  ясно и отчётливо, видится простор  широкой реки.   Огород, где мне нравилось прятаться в высокой, почти в мой рост, ботве.  Бабушка не могла меня найти.  Она звала, кричала, а потом ласково ругала и поила ромашковым отваром.
         После короткого отпуска, отец получил  новое назначение.   Жизнь военного  принадлежит   Родине.
         Вскоре, в деревню, за мной приехала мама.    Дорога домой, почему-то,  ни сколько не запомнилась.

          Мои, дрожащие  от волнения,  руки  держали, выданный  служащим бюро ЗАГС, оригинальный архивный документ.  Решившись удовлетворить давнее любопытство о своём рождении,   по прошествии шести  десятков лет,   довелось  узнать, что в графе «Отец»  -  прочерк. Другие строки "Акта", заполненные корявым  почерком   перьевой чернильной ручкой,  топорщились и давили  канцелярской  обыденностью.  Сознание прокручивало, наконец-то, понятую,  но безвозвратную  жизнь…
 
              В ноябре  редкий солнечный луч  капли слёз дождевых, на безлиственных  ветках  берёз,  осушить  не сумеет.   В этот день я  доверю ему    старый мамин альбом.  Пусть,  не ярким   осенним теплом, «память в бархате»,  он  отогреет.
         Вдруг припомнилось,  как наяву,  и  дымком  от  костра  потянуло,  и кони   в ночном.  Константиново   -   крутояр  над  Окой.  Я  резвился  беспечно  счастливый,  босой.
        Помню  руки  отца:   «Здесь твоя  сторона,  -  искр салют от костра  и  блестят ордена,  - здесь   наследие твоё.   За него воевал».  Он  к груди   мою   голову  нежно   прижал.
 Над лугами под утро, стелился    туман.  За  годами   остался   мираж  иль  обман…

           Пульсирующей веной    память мечется.  Нет  отчества,  но есть  Отечество. Послевоенного отрочества наследие - невосполнимое  отцовское  бесследие. Но  времени назло,  как  будто,  согревает  отцовских рук тепло.  Где он,  кто знает…
          В глазах  бесслёзных     матери моей, из  года  в год,   когда  цветёт    шалфей,   с  усмешкой горькой,  у дверей сидящей,  ответ безмолвный прочитал,  щемящий:  «Быть может,  среди звезд  у праотца,  иль, на земле   с  наветом   подлеца».  Оба лица родных  сокрыты в пелене. Я - продолжение  их, они живут во мне.

От древа плод,  от плоти плоть  -  не обделён.
Туманами  своих   рассветов   убелён.
Но в  бризе  голубом,   как призрак-бриг,
Плывёт мираж,  сжимает  молчаливый  крик.

14.04.2013.