Отец
Мои родители встретили друг друга во время войны в трудовой армии. Мама сразу обратила внимание на высокого красивого парня, а папа вначале увлекся маминой подругой Миррой – болгарочкой.
После окончания войны трудармейцы еще несколько лет находились под надзором спецкомендатуры. Жизнь уже не была так изнуряюще голодна и холодна. Рабочий день сократили до восьми часов, больше внимания стали уделять больным, все реже умирали люди. Появилось свободное время. На спецпоселении находилось очень много молодежи, и как в нормальной жизни все чаще игрались свадьбы. Радость, что окончилась страшная война, что остались живы, придавала этим свадьбам особое очарование и веселье. Невестам шили платья из светлого ситца, фата – из отбеленной марли, а для венков умельцы отливали из воска разноцветные цветочки, лепестки, горошки, все это скреплялось тонкой проволочкой – ох, как красиво смотрелись эти веночки на головках счастливых невест. Женихи тоже умудрялись доставать дешевые костюмы, ботинки, в петличку вдевался небольшой букетик таких же восковых цветочков. Наряды переходили от одних новобрачных к другим – если подходили по размеру. Приглашенные “сбрасывались” продуктовыми карточками, отоваривались мукой, сахаром, яйцами. Стряпухи пекли такие пироги, что оторваться было невозможно. Среди немцев было много отличных музыкантов-самоучек, которые без устали играли и пели, и захмелевшим гостям ничего не оставалось, как с молодецкой удалью пускаться в пляс. Играли на нескольких струнных инструментах, гармошках. Люди оживали, обретали нормальный человеческий облик.
Мой отец хорошо играл на четырех инструментах. Помню, как папа, почти каждый вечер, устраивал с нами, детьми, домашние концерты, играя то на мандолине или скрипке, то на балалайке или гитаре. Я была еще совсем маленькой, когда начала подпевать отцу, не понимая смысла песен, но зная наизусть все слова. Так вот, папа был первым музыкантом на этих свадьбах. Кроме того, у него был хороший слух и голос, он знал наизусть много немецких, русских, украинских песен, мог запевать и первым, и вторым голосом, что придавало коллективному пению особенную красоту. Все это делало отца желанным гостем на всех торжествах, которые проводились по разрешению коменданта в лагере. Я позднее всегда удивлялась, откуда молодой парень мог научиться столькому за свою тогда еще такую короткую и такую нелегкую жизнь?!
Вот тогда-то, на очередной свадьбе, отец и заприметил скромную, симпатичную брюнетку. Она во все глаза смотрела на него и тихо переживала, когда отец приглашал на танец ее подругу. Так случилось, что вскоре отец пришел (за десять километров) в гости к своей девушке, а уходил, унося в душе образ другой – ее подруги Агаты. Через несколько дней отец сделал моей маме предложение, и они отправились в ближайший городок на регистрацию. Мало зная друг друга, совсем до этого не общаясь, они не сомневались в своих чувствах (и не обманулись). Расписались, и каждый отправился в свой лагерь, а вместе стали жить только через несколько месяцев, когда им в большом молодежном бараке выделили крохотную комнатку, где каждые полтора года один за другим появились на свет мы – два брата и две сестры. Барак этот отличался тем, что в нем жили одни молодожены (люди разных национальностей), и каждая семья, из года в год, увеличивалась за счет рождения маленьких граждан нашей огромной страны.
Отец устроился учителем в местную школу (в городке, где расписались с мамой). До начала войны папа закончил, после семи классов немецкой школы, Саратовский педтехникум на немецком языке. Уже после войны получил высшее образование, закончив Омский институт иностранных языков – отлично владел немецким языком, но это не мешало ему преподавать и русский язык, который он тоже хорошо знал.
С прибавлением в семье начались материальные трудности. 700 “старых” рублей учительской зарплаты никак не хватало. Правда, мама была отличной швеей, много шила на заказ, но из скромности и жалости к людям, она не могла брать с клиентов хотя бы половину того вознаграждения, какое ей полагалось. Её крохи тоже мало помогали. К этому времени трудармейцев сняли с учета спецкомендатуры и разрешили им выезд за пределы области. Наша семья переехала в Сибирь, где тоже было не легче. Через пару лет, по зову папиных друзей, живших в Казахстане, отец перевез семью в Иртышский район Павлодарской области.
Учителем немецкого языка его взяли с удовольствием – преподавателей не хватало. Мы как-то легко обжились на новом месте, у моих родителей появились новые друзья – и русские, и казахи. Отец через несколько лет почти свободно говорил на казахском, пел казахские песни и по-прежнему был дорогим гостем на многих праздничных тоях и свадьбах.
Здесь, в Казахстане, родился мой младший брат – последыш, как мы его называли. Родители построили свой дом – не без помощи друзей. В те годы строительство частных домов было похоже на аврал: выходили всем миром и основную часть работы делали за один-два дня.
Через несколько лет отец стал директором школы одного из целинных совхозов. В те годы директор школы – немец – это было нечто особенное. Кого винить в том, что война навредила российским немцам, и что много лет немцы были в опале? Надо отдать должное моему отцу: он никогда ни на кого за это не обижался и не жаловался на обделенность. И я не помню, чтобы нашу семью когда-нибудь обзывали позорным словом – фашисты!
Когда в середине шестидесятых годов немецкое население СССР решило возродить автономную республику либо на Волге, где она существовала раньше, либо в Казахстане, так как здесь было самое большое количество немцев, отца приглашали принять участие в высокой миссии – поездке в Москву для выдвижения этого вопроса перед правительством (кстати, папин старший брат Карл Петрович Винтер был делегатом от Красноярской области), но отец отказался. Он понимал, что решать такой глобальный вопрос ещё рано – слишком свежи раны от войны, хотя и давал себе отчет в том, что это необходимо, ведь подрастающее поколение немцев уже не знает немецкого языка, традиций.
Думал ли когда-нибудь мой отец, что жизнь так изменится? Многое он предвидел, но не всё… Все его многочисленные родственники, жившие в России – на Алтае, в Краснодаре, Красноярске уехали в Германию. Уехали и оставшиеся в живых дети (два моих брата и отец с матерью уже давно покоятся в павлодарской земле). Я осталась одна… Плохо, что уезжают немцы, или хорошо – рассудит история. Но тоска по родным местам останется в сердцах уехавших навсегда. И, видимо, отпала необходимость в создании немецкой автономной республики, уж очень мало немцев осталось…
Министерство просвещения Казахской ССР наградило отца знаком «Отличник народного образования Казахской ССР» (удостоверение № 30229 от 11 августа 1977 г.), он имел награды, многочисленные грамоты, был внештатным корреспондентом республиканских газет “Нойес лебен” (Москва) и “Фроиндшафт” (Алма-Ата) (“Новая жизнь” и “Дружба”). Но не это главное. Главное, что он всегда, при любых самых трудных обстоятельствах, оставался человеком честным, порядочным, отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь любому, кто к нему обращался. Культурный и образованный, очень любивший свою семью, он многим служил примером, а это особенно важно при его профессии. Когда он умер, в 58 лет (в трудармии на приисках заработал силикоз легких, позднее перешедшим в рак), люди искренне переживали. Гроб с телом стоял в школе, весь увитый цветами, почетный караул сменялся и учителями, и учениками, и друзьями, и просто односельчанами… И неважно – были ли эти люди русскими, казахами, украинцами или немцами…
Моего отца звали Александр Петрович Винтер.
Мама
Годы сталинских репрессий не пощадили ни одну из наций Советского Союза. Одних загнали за колючую проволоку, других, сорвав с обжитых мест, отправили в далекие края, а третьих - заклеймили врагами народа и, не посадив, тем не менее держали, по сути, под конвоем. Это во многом относится к советским немцам, чья вина, зачастую, была лишь в том, что фашисты тоже были по нации немцами. А также хватало там и людей других национальностей - болгар, поляков, украинцев...
- Принимаем старые вещи, обувь, посуду, - кричал на всю улицу старьевщик, разъезжая по деревне на старенькой полуторке, крытой брезентом.
Мама, так же, как и многие женщины, кинулась к упаковке, которую аккуратно заранее припасла для этого случая. В обмен на старье, скупщик предлагал женщинам сладости в виде карамелек, “подушечек”, пряников; дешевые вещички – расчески, бусы, носовые платки, косынки, носки, чулки; игрушки – мячи, тряпичные куклы, надувные шары. Мама в основном из предложенного выбирала сладости и игрушки для нас. Учительская зарплата отца была так мала, что семья едва сводила концы с концами. Правда, мама подрабатывала шитьем, и эти ее крохи худо-бедно нам помогали.
Сама она, оставшись в шесть лет без матери, с детства, кроме работы и голода ничего не видевшая, желала лучшей доли своим детям... Ее мать умерла во время тяжелых родов вместе с новорожденными двойняшками, оставив маминому отцу в наследство четырех детей – трех сыновей и дочь.
Голодные годы на Украине унесли на тот свет немало народа. Случаи людоедства в семьях, где люди теряли рассудок от голода, уже мало кого шокировали. Мой дед не дал своим детям погибнуть в те страшные годы. Он правильно рассудил: нельзя резать корову, как это сделали многие, она – кормилица. И изо всех сил с сыновьями добывал прокорм для нее. Сбивали масло на самодельной маслобойке, а затем дедушка ездил в районный центр на базар, менял его на хлеб. К тому же он сажал картошку, которую тоже менял на продукты. “Лушпайки” (как говорила мама) от картошки тоже не выбрасывались: их размалывали и пекли лепешки, невкусные, горьковатые, но, какая ни есть – еда. Летом в ежедневный рацион входила похлебка из крапивы, лебеды, щавеля слегка подкрашенная молоком. Молоко отец выдавал детям по стакану только в крайних случаях, все шло на масло, а масло – на хлеб.
Летом ходили босиком, а зимой, вместо обуви, отец сам выстругивал из дерева башмаки, в которые для тепла запихивали сено. Фуфайка и брюки служили всем детям – по очереди. Выжили!
В шесть лет мама превратилась в маленькую хозяюшку. Уборка, стирка, приготовление пищи – это входило в ее обязанности. Как же трудно было ребенку, да еще изнуренному голодом, управляться по дому...
Школу ей в начале третьего класса пришлось, по настоянию отца, оставить. Вот и всё её образование. Но училась она легко и, когда её дети пошли в школу, ей, с двумя классами образования, не составляло труда помогать им в учебе. Старшего моего брата она тянула до восьмого класса. Все те книги, которые читали в семье, прочитывала и она (когда только успевала: пятеро детей, хозяйство, бесконечное шитье...).
Во время войны, в семнадцать лет, маму забрали на принудительные работы в трудармию. Там она и познакомилась с папой. Мой отец работал на руднике по добыче золота. Без специальных респираторов люди заболевали силикозом легких. Отца тоже не миновала эта участь, а позднее это заболевание сказалось на его жизни: в 58 лет он умер от рака легких. Здесь же, в трудармии, папа похоронил своего родного брата, умершего от голода. Тело покойного, так же, как и тела многих тысяч умерших, сбросили в могильник – большую яму, куда каждое утро сваливали десятки трупов.
Мама сначала работала на заводе по изготовлению боевых снарядов, а позже на лесоповале. Работать, бывало, приходилось чуть ли не по колено в ледяной воде. Норма отработки была так велика, что люди от усталости и голода часто падали замертво. Невыполнение нормы каралось лишением пайка, а это – верная смерть. Паек был так мал, что урезать уже было нечего. Бывали случаи членовредительства (это тоже было наказуемо, если правда всплывала): люди отрубали себе пальцы на ногах, руках, чтобы хоть неделю полежать в лазарете, получить более сытный паек, отдохнуть. Иногда это заканчивалось плачевно – умирали от заражения крови.
Утром лагерниц поднимали в пять часов утра, а работа заканчивалась поздно вечером, причем без обедов. Вечером нужно было еще худо-бедно привести себя в порядок, постирать хлипкое бельишко, а сил на это зачастую просто не оставалось. И условий тоже не было: за тазом выстраивалась очередь, обмылок шел на вес золота, вплоть до того, что отрывали от себя хлеб в обмен на кусочек мыла.
Мама с болью вспоминала о том, что в их лагере на перевоспитании находились девочки из детских колоний. Худенькие, заморышные, они тоже должны были работать, правда, им зачастую поручали работу полегче: уборку помещений, помощь на кухне. Сначала женщины, жалея детей, отрывали от себя скудный паек, но позже помочь девочкам никто уже был не в состоянии. Их тоже порою хоронили, как и всех, в могильнике.
Однажды у мамы украли ее месячный талон на хлеб. Мама тихо смирилась со своей участью. Но каково было восемнадцатилетней девушке сознавать, что скоро она умрет от голода. Кто в тех страшных условиях мог поделиться хлебом? Пожалеешь – сам не выживешь. Но ей помогла ее подруга, которая работала на кухне. То картофелину, то горстку крупы, то те же картофельные очистки – она, рискуя жизнью, утаивала под полой, подкармливая подругу.
После войны мои родители еще несколько лет находились под надзором спецкомендатуры. Правда, паек был уже сытнее, норма выработки значительно меньше, люди ожили. Позже трудармейцам разрешили устраиваться на работу по своему усмотрению.
Спустя три года после войны мои родители расписались, но жить вместе стали только через несколько месяцев. В длиннющем бараке, куда поселяли молодые семьи трудармейцев, каждая семья из года в год увеличивалась за счет рождения маленьких граждан нашей огромной страны. Здесь появились на свет и мы: два брата и две сестры. Позже, уже в Казахстане, родился наш младший брат.
Короткая была жизнь у моих родителей. Мама ничего, кроме работы, в своей жизни не видела. Замученная болезнями, бесконечными утратами – после смерти отца, она оплакивала через каждые два года, то старшего сына, то младшего, то любимого зятя. Всем им было по 31 году.
Я всегда считала, что моя мама сильна духом, что вся ее жизнь – сплошная закалка на прочность. Так это и было. Но пережить своих детей было выше её сил, ведь для неё в жизни самым ценным были дети, муж. Умерла она в 64 года.
Никогда ничего вкусненького мама себе позволить не могла: то голод, то война, то сразу большая семья – все только детям. Она очень любила яблоки. Помню, когда с фруктами в городе стало получше, я, купив побольше яблок, ставила перед ней полную вазу и замирала от счастья, потихоньку наблюдая за тем, как она, без оглядки, их ела.
Мою маму звали Агата Емельяновна Будт-Винтер.
1994 г.
Эти статьи о маме и отце опубликованы в республиканской газете «Альгемайне цайтунг» (бывшая «Фроиндшафт») – Алматы (27 декабря 2002 г. о папе; 7-13 марта 2003 г. – о маме); в областной газете «Звезда Прииртышья» - Павлодар (9 июня 2001 г. – о маме, 21 октября 2001 г. – о папе); в «Казахстанской правде» - Астана, 24 июля 2001 г. – о маме; копии газетных статей о моих родителях и пародии моего сына Сергея Дьяченко взяли в Варшаву (в научно-исследовательский институт) польские ученые, побывавшие в Павлодаре с рабочим визитом; статьи вошли в раздел «Творчество российских немцев» на сайте «Немцев Поволжья» в Германии (в мою литературную страницу) – февраль 2013 г.