Повесть о горных кедрах О художнике Тойво Ряннеле

Владимир Колпаков-Устин
Рассказ второй
Как долго страдать на тернистом пути.

Он видел белеющие буруны Финского залива, видел каменистый берег, где не раз они учиняли всяческие проказы, видел бегущего ему на встречу пса Меркки, видел улыбающегося Матти, и этот порывистый полет чайки-лаклы. Она кричала долго и надрывно. Матти ругался и бросал ей вслед камни, Меркки заливался яростным лаем. Крики не  утихали, слушать их становилось невыносимо. Ему было жаль птицу, что-то говорило о свершимся непоправимом несчастье. Было жаль ее, но почему-то и себя и всех своих близких. Он проснулся от такого же встревоженного  голоса матери - Вставайте, дети. Вставайте! Беда пришла, одевайтесь…
То блеклое какое-то болезненное-желтушное утро весны 1931 года запечатлелось в его памяти с   жестокой, беспощадной остротой.
Хныканье маленьких Суло и Вяйне, их выпученные, заспанные ни чего не понимающие глазенки, этот пугающий желтый просвет соседней комнаты, откуда звучали голоса незнакомых людей. Что-то говорил отец, но в его голосе не слышалось всегдашней уверенности:
- Покажите разрешение, кем оно подписано? Почему мы должны отдавать вам паспорта. Вы не имеете права лишать нас гражданства.  Вы не имеете права!
За окном угнетающе жуткая  фигура солдата с винтовкой. Он сотни раз встречал солдат пограничников, но, никогда это не страшило его. Почему же сегодня все   выглядит именно так? Плохо понимая происходящее, все еще в полусне, он следует указаниям старших. В комнате за столом незнакомые люди. Он здоровается. На приветствие хозяйского сына они не отвечают, отводят глаза. Что все это значит? Что это за люди? И почему они пришли в такой неурочный час?
- Сыны мои, помогите маме собрать одежду. - произносит немного успокоившись отец. Все теплые вещи нужно одеть на себя. Нас повезут на север – Строить город Хибиногорск. Есть такое решение Совета народных комиссаров… Вот приехали добрые люди нас провожать, целый обоз пустых саней пригнали. Только забыли нам сообщить заблаговременно, так что не пугайтесь и не задавайте лишних вопросов. Вот построим Хибиногорск, а там видно будет.  Тойво, собери в берестяной кузов инструменты: рубанок, стамески, топор, ножовку с тремя лезвиями. Что унывать мы все вместе, не впервой с первого венца начинать…
На столе перед незваными гостями две прозрачные бутылки спирта
- За ваше здоровье поднимает рюмку один из сидящих за столом гостей. Простите уж нас хуторяне, так   получается. Мы сами не знаем, что с нами будет завтра, простите...
- А я знаю, что с вами будет не сдерживается мать. Сожрете наше добро – и за нами подадитесь! Пришельцы молчат, опустив долу глаза, похоже, они чувствуют правоту женщины.
Старший из незваных гостей нервничает ему кажется, что семейство не так скоро собирается. Он то и дело тычет пальцем в часы – Скорее, скорее к обеду мы должны быть на станции Грузино.
На станции Грузино залитой апрельским нежарким солнцем вдоль бесконечного состава коричнево-жухлого гнетущего цвета сновали озабоченные люди. Это чем-то напоминало ярмарку но не было того оживления, радости которая царит обычно. Тойво вспомнилась книга, которую читала в классе его  учительница Алина Ивановна Вехвиляйнен. Книга о восстании Спартака в древнем Риме. Там тоже были мрачные невольничьи рынки. Вот на что походило сегодняшнее невеселое собрание. Слезы, надменные взгляды притеснителей и эти бесконечные унижающие покрики: «Быстрее. Ваш вагон № 17. Садитесь сюда. Соберите семьи по списку. Запаситесь кипятком. Примите ведро для туалета.
С грохотом закрылась дверь, лязгнули тяжелые запоры.
 – Сюда нельзя, все по списку восемь семей. Сорок три человека - делово отрапортовал охранник. Громыхнули сцепления. В вагоне воцарились полумрак и тишина. Не было не вздохов ни рыданий, ни малых шепотов, лишь тишина, какая-то недобрая, неправильная тишина, за которой словно все обрывалось, проваливалось в бездонную немыслимо мрачную яму, в том не было надежды, не было места радости, не было места пониманию и человеческим чувствам. Люди силились понять, но не понимали, пробовали, что-то объяснить, но объяснения не удавались. Все было страшно, необъяснимо, и бессмысленно.
Заговорили позже и то без особого энтузиазма. Нужно было устраиваться  на блеклых, свежесколоченных нарах. У одной из семей отыскался фонарь «летучая–мышь», появился и большой синий эмалированный чайник для общей заварки, в центре слагаемые вагонного комфорта чугунная печь, несколько мешков дров и мелкого угля, посуда для воды. Люди помогали, друг другу устроится, передавали вещи, расстилали постели, подсаживали детей на верхние нары, доставали корзины и баулы с едой. Мать протянула Тойво одеяло, - Надо укрыть малыша Вяйне, он так недавно перенес тяжелую болезнь. Вяйне устроился на второй полке в объятиях Суло. А Суло и сам еще малыш. Глядит и словно пытается спросить: «Зачем мы тут? Здесь плохо и холодно, здесь все чужое».
Покачивается вагон, стучат колеса, у растопленной печурки собираются люди.  Чистый звук долгой финской песни затопляет убогое пространство:

О, Юмала, взоры твои обрати
                На нас, потерявших дорогу!
               Как долго страдать на тернистом пути
К твоим осиянным чертогам?

Поезд набирает скорость, тревожные гудки рвутся из его глотки. Куда он,  куда, зачем, отчего? Все вопросы повисают в воздухе. Лишь дорога и бесконечное рвущее душу уныние. Бездна отчаянья ширится. Но хоть бы малый, хоть крошечный просвет, но того не наступает, лишь долго однотонно молотят колеса, как какой то безумный мистический жернов. Быстрей, еще быстрей, еще монотоннее, еще беспощаднее.
Движение  замерло, заскрежетали двери, в их проеме нарисовался конвоир в островерхой шапке – Двое за кипятком. Быстрее вас ждать ни кто не будет. Шустрее, поторапливайтесь, бегом!
На станции Мга поезд стоит долго, то и дело цепляются новые вагоны. « Стрельна, Дудергоф, Келто, Всеволжск» - сообщает, примостившийся у открытых дверей отец. «Значит не только Карельский перешеек удостоился этой  чести?», грустно замечает кто то. Ответа нет.   Мысли - это гнездо растревоженных ос, так не хотелось возвращаться к ним, но человек уж так устроен, что нужно все разрешить, вникнуть в казалось необъяснимое, прикоснуться к болезненному и непоправимому.
Гадали, что ждет их, куда направляется долгий состав. Уже было ясно,  что везут их не в Хибиногорск, не в Колымскую тундру, - ждали Вологду.  Вот тогда после Вологды, если поезд не повернет на Архангельск, вопросы  отпадут, все станет ясно. - Урал, в худшем случае Сибирь. Но о том боялись даже думать. Страшная дикая Сибирь, с ее трескучими холодами, с разбойным людом,  издавна облюбовавшим те дикие необжитые просторы. В рассказах о Сибири было много вымысла, страшного, невероятного, тягостного. Все самое безрадостное и уродливое казалось сосредоточено в том краю.  - Что мы воры, какие, за что нас в Сибирь? Рассуждали обитатели вагона № 17. – В те земли, самых отпетых ссылают, а мы то что?
  В дальнем углу вагона запричитала женщина. – Ой, господи, зачем же ты на нас разгневался? Чем же мы провинились перед Советской властью?
Тревожно застонал во сне маленький Вяйне, всхлипнул, сидящий рядом с Тойво Суло  и теснее прижался к плечу старшего брата.
Хейкки, потрясенный и весь, какой то разбитый  Хейкки, ему тяжело вдвойне, у него в деревне Гавань неподалеку от хутора Пёниё осталась невеста Лиза. Он обещал ее навестить в тот день, так хотелось увидеть ее ясный взгляд, перемолвится добрым словом, поделиться планами на будущее, но вот все обратилось в прах, рассыпалось в одно мгновение. Стучат равнодушно колеса, дребезжит расставленная тут же на доски посуда, из такого все еще близкого, родного дома. Из такого близкого, что вот казалось, спрыгни, побеги по припорошенным  снегам шпалам и пройдет совсем немного, и ты вновь   увидишь родные стены, где все так знакомо и ласково. - Радостно заржет из конюшни  Яшка выбежит и зальется  восторженным лаем Меркки, отзовется из хлева однорогая буренка и   будет по-прежнему ясно и солнечно, позабудется рвущий сердце железный скрежет, прогорклый дух неволи.
Но напрасно, множатся мрачные километры, отсчитывают свой мертвенный такт колеса, разлучая их с прошедшим  навсегда.
В Вологде поезд на Архангельск не повернул.