В городе моих бабушки и дедушки Балее Читинской области кладбище покоится на сопке, за окраиной, высоко над чешуей деревенских крыш.
Туда ведет одна улица, как раз мимо крепкого дедова пятистенка.
Если стоять у ограды этого погоста, опираясь на теплые и черные сосновые жерди ограды, весь Балей растекается внизу, уходя справа налево все ниже и ниже. И дальше, за домами, за старой выцветшей от солнца и ветра водокачкой, которой, наверное, уже нет, желтая, как далекая и не виданная мною китайская река Янцзы - Шилка. У ее берега, как буксующий грузовик у обочины, вертится медленно и неостановимо плавучая драга, дом на понтоне из которого черным языком муравьеда вытекает цепочка ковшей, где-то там, под илистой водой вгрызается в дно и тащит, тащит, тащит наверх золотоносную породу.
Это чем-то похоже на эскалатор в метро, такой же бесконечный и равнодушный. Но вместо людей с чемоданами на нем выезжает на свет Божий желтая руда...
Это золотоносные места. Здесь сплошь шахты, дававшие когда-то золото России, а потом — РСФСР. Эти места даже попали в песню «Славное море - священный Байкал»:
«...Шилка и Нерчинск не страшны теперь;
Горная стража меня не видала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка - миновала».
Вот она и есть, та самая Шилка.
К ней сходили все пыльные улицы, в затоптанной глине которых мы, пацаны, находили еще сталинские монеты. Их выбрасывали после хрущевской реформы 1961 года, потому что гривенники и пятиалтынные (то есть, 10 и 15 копеек) превратились в такую же пыль, что и по ногами.
Мне везло. Я находил и серебряные монетки времен Ленина. Тогда еще на деньги тратили драгметаллы.
..;Но почему я с кладбища-то начал?
А! Вспомнил.
На кладбище везли всех шахтеров и не шахтеров хоронить мимо нашей калитки.
В фильме «Председатель» потом просто повторили это все. Впрочем, наверное, так тогда везде хоронили.
Впереди ехал грузовик с опущенными деревянными бортами, похожий на коробку с вывернутыми наружу картонными стенками, они закрывали пыльные колеса и позванивали крюками креплений бортов.
Точно так же на праздник Первомая делали трибуну: грузовик, откинутые борта, и вся правительственная делегация Балея на помосте кузова принимает радостную демонстрацию.
Но тут вместо делегации стоял простой гроб. Лежали венки.
Грузовик тихо проворачивал колеса, двигался так, чтобы за ним успевали родственники усопшего и те, кто пришел его проводить. Обычно - немного.
Мужики шли позади баб. И уже думали, поглядывая из под одинаковых картузов, не о похоронах, а о поминках, на которых столы накрывались во дворе, ставилась закуска и водка, само-собою. И мужики уже мысленно брали в левую руку вилку, а правой выуживали из горки соленых огурцов, насыпанных в глубокую тарелку, какой-нибудь особо приглянувшийся шершавый и колючий огурчик, нанизывали его на вилку, а уж потом хрустко им закусывали опрокинутый внутрь граненый стаканчик водки.
Это была целая церемония, почти священная, говорящая о том, что мужики - правильные и солидные.
Но поминки еще впереди.
А я почему-то помню эти процессии вовсе не из-за застолья, при котором мы, дети, были делом мешающим и не в меру шумным для такого случая.
Просто грузовик и вся процессия шли по улице на сопку, вверх, выше и выше, круче, к кладбищу... Под самое небо. Откуда покойный уже не возвращался. А живые возвращалис. Чтобы потом, позже или раньше - вот точно так же! - медленно подняться к этому самому ослепительно синему небу моего детства над Балеем.