Мил уехал за Воронеж,
Теперь его не воротишь.
(Русская народная песня «Летят утки»)
Разговор не клеился.
Не то чтобы совсем не о чем было говорить, нет. Но не делиться же – этим... Тем более с Татьяной.
Поэтому внешне Пётр Петрович сохранял спокойствие, хотя внутри него шла борьба. И даже настоящая война.
Отголоски этой войны, далёкие и никому, кроме самого Петра Петровича, не слышные, испортили ему весь день.
А так хорошо всё начиналось! Ясное солнышко – в конце октября! – ласковое! – по-летнему тёплое, но уже не жаркое, светло улыбалось в бледно... нет – в нежно-голубом небе, окрашивая законный Петра Петровича отгул в пастельные тона осеннего средиземноморского утра.
Ей богу, не верится, что могут быть в такое время года (а ведь уже почти ноябрь!) такие дни! И хоть Пётр Петрович жил здесь уже давно и, конечно, было ему понятно, что В – это вам не Питер... но всё равно – даже и по мнению местных жителей – нынешнее лето – не осень, а именно лето, потому что всё ещё длилось! – длилось и длилось оно... – выдалось необычайно долгим и невероятно тёплым. Даже для этих широт...
Нежданные выходные решили провести вместе. Татьяна подгадала свои уроки так, что какие-то из них перенесла, а какие-то и вовсе отменила – чтобы они с Петром Петровичем могли вместе насладиться хорошей погодой. Бог её знает, сколько она ещё простоит: может, до Нового года, а может, зарядят, как в прошлом году, дожди... и тогда – прощай, пляж, прощай, море...
Решили выспаться, каждый у себя, а после встретиться «на нейтральной территории» – в городе, выпить где-нибудь кофе с круассаном или плюшкой – принять второй, поздний, испанский завтрак... оба они любили эту традицию. И чтобы перед кофе обязательно подали свежевыжатый апельсиновый сок... А после прогуляться и пообедать в каком-нибудь ресторане.
И встретились, и позавтракали, и прогулялись.
Но потом что-то пошло не так.
Случилось это во время обеда. Пётр Петрович внезапно ощутил какую-то странную тоску: вот сидят они с ней, и... и непонятно, что ему делать дальше.
Еда не доставила Петру Петровичу никакого удовольствия: ни прохладное лёгкое белое вино (его любимое), ни суп-крем из спаржи, ни приготовленная на гриле белая рыба с соусом из шампиньонов и веточкой розмарина, ни десерт. Собственно, от десерта он и вовсе отказался. И кофе тоже решил не пить, попросил мятный чай – ни к чему ему лишний раз будоражить свой организм.
За трапезой, а вернее, ещё до неё, Петру Петровичу вдруг неожиданно захотелось побыть одному. Он даже выходил пару раз в туалет: в самом начале (помыть руки) и во время первой перемены блюд... Но не будешь же вечно сидеть там.
Затем – один раз – вышел на улицу – будто бы покурить. Татьяна метнула на него беспокойный взгляд. Не удержалась. Она знала, что курить Пётр Петрович недавно бросил, но знала так же и то, что иногда он не выдерживает, срывается и выкуривает одну-две сигареты – не больше.
Когда Пётр Петрович вернулся, стала незаметно принюхиваться... – конечно же, он не курил!.. – и ещё более внимательно и подозрительно, но тоже – так, чтобы он этого не заметил, приглядываться... – и, конечно же, она поняла это – то, что не курил, но, естественно, как и всегда, ничего не ему сказала.
А Пётр Петрович потом и ещё выходил. На этот раз позвонить. Тут уж он не обманывал: в самом деле звонил. Правда, звонок этот был не срочный да и не очень-то ему нужный, если честно.
Вернувшись, он выпил из тонкой белой чашечки мяты, изрядно уже остывшей, с тоской наблюдая за Татьяной, доедавшей миниатюрной ложечкой с витой перекрученной ручкой любимую его панна-котту... и допивавшей кофе. «Могла бы и она себе чаю заказать...» – Пётр Петрович не выносил, когда от собеседника пахнет кофе. Сам по себе запах кофе он любил: и в зёрнах, и поджаренного свежесмолотого, и свежесваренного, а вот запах этого напитка из чужого рта, простите, нет. Просто, что называется, не переваривал. По непонятной причине он его раздражал. Учуять чужой кофейный дух для Петра Петровича было почти также отвратительно, как, например, внезапно ощутить, что кто-то ел чеснок, а сам он – нет. Уж если есть, то обоим... Так и кофе – его имеет смысл только вместе пить.
Как, впрочем, и всё остальное... имеет смысл только тогда, когда это взаимно. Ну или, по крайней мере, за компанию.
А они с Татьяной, как ни крути, всё-таки классические одиночки. Причём одиночки разные: с разными вкусами, взглядами, опытом прожитых лет и планами на будущее.
Пётр Петрович, уже испытавший на себе «прелести» семейной жизни, – не по любви, но по случайному и прямо-таки несчастному стечению обстоятельств, а вследствие этого и по принуждению, – прожив в узах Гименея всего несколько месяцев, счастливо от них отделался, ибо, как оказалось, опутали они его не очень прочно. И слава богу...
Расстались мирно. Пётр Петрович повёл себя как дипломат и как истинный джентльмен: назначив новорожденной дочери, бывшей жене и свекрови неплохое месячное содержание, благо зарабатывал он уже и тогда прилично, неудавшийся супруг с лёгким сердцем оставил семейное гнездо. А затем и город, и даже свою страну. Так уж совпало, так вышло. И хоть тяжело было Петру Петровичу покидать насиженное место, он верил, что так оно, пожалуй, даже лучше. Определённо, лучше. Уехал и возвращаться не собирался. Вначале, конечно, тосковал, наведывался, а теперь – не то что не ездил, а и вспоминал-то о своей родине редко. И ни за что на свете – ни там, ни здесь, на новом месте, – не хотел он этот свой опыт, несчастный семейный, повторить. Более того – боялся. В счастие семейной жизни он не верил. Но иметь подругу... – почему бы и нет?
Татьяна, напротив, – хотела создать семью, завести детей. Не то чтобы мечтала... Она давала себе отчёт в том, что это обременит её: заботы о детях и муже, в особенности о таком, как Пётр Петрович, скуют по рукам и ногам, но гораздо более страшило её одиночество. Да не какое-нибудь, а самое что ни на есть настоящее – «без семьи»: без мужа, без детей, без родных и по-настоящему близких, потому как знакомые-то у неё здесь, конечно, есть... без собственного жилья... хотя многие сейчас снимают... есть, правда, и те, кто выплачивает ипотеку, но и это не вариант... словом, была она здесь одна – одна – в чужом, хоть и космополитичном, городе, в чужой, хоть и гостеприимной, стране.
Собственной семьи у неё никогда раньше не было, но обжечься на отношениях и она успела. Конечно, сама виновата, нельзя быть такой наивной. И такой открытой, и такой горячей – ибо и свою несостоявшуюся половину тоже успела она обжечь.
Прошлой своей жизни они с Петром Петровичем никогда не обсуждали. Даже не говорили об этом вслух. То есть, конечно, в самом начале были какие-то с её стороны вопросы и с его стороны ответы на них... Но очень быстро Татьяна поняла, что дальше расспрашивать не стоит, ибо никакой радости это узнавание никому из них не принесёт, а вот ясность в их отношения внести может. Причём ясность совершенно ненужную. Во всяком случае, ей самой.
Натура по природе чувствительная, она всегда каким-то образом догадывалась... чувствовала?.. знала?.. о настроении Петра Петровича в каждый отдельно взятый момент. А по прошествии некоторого времени составила себе чёткое представление и его настроениях в целом. Благо вычислить их не составляло большого труда. Естественно, знание это не делало её счастливой. Более того, оно не оставляло ей никаких – даже маломальских – надежд на счастливое семейное будущее. Но всё-таки, вопреки всякой логике, по какой-то совершенно уж непонятной причине, она на что-то надеялась.
И ничего, считала Татьяна, что оба они уже потерпели в своей жизни определённые неудачи, и ничего, что оба уже были немолоды: Петру Петровичу было «сильно за сорок», ближе уже к пятидесяти, а Татьяне – не сильно – «с хвостиком». Время у них ещё есть, правда, немного, совсем чуть-чуть, но есть – так она считала. «В Испании многие в сорок лет только первого ребёнка заводят, – успокаивала и ободряла она себя. – И в этом есть определённая логика и определённые преимущества: сорок лет – это возраст зрелости».
Конечно, Пётр Петрович мог выбрать себе и помоложе кого-нибудь... Но уж больно много с молодыми хлопот. И уж больно затратное это дело – иметь молодую подругу, тем паче супругу. А Татьяна, наученная горьким опытом, непритязательна. Да к тому же ещё и недурна собой, миловидна. И не только по-женски, но и по-человечески мила... или, как испанцы говорят, симпатична – то есть вызывает симпатию, приязнь – ибо умна, тактична, скромна, молчалива. Да и хозяйка хорошая. Сейчас ему с ней комфортно. А потом видно будет.
Ни на что особенно не претендуя (но всё же втайне на что-то надеясь), желая каждый чего-то своего, отличного, противоположного тому, что желает другой, причём желания эти никак не озвучивая и толком не выказывая, каждый из них думал, что уж на этот-то раз «как-то всё же удастся» – удастся – не то что переломить другого, но во всяком случае не дать сломать себя. «Попытка не пытка», «стерпится – слюбится», «кривая выведет», «всё как-нибудь утрясётся», «главное – не усложнять», «оставаться собой», «не дать себя подмять», «перемелется – мука будет» – и далее в таком духе. И всё вразнобой.
О чём они говорили во время своих нечастых встреч? Да практически ни о чём. То есть, конечно, они обменивались какими-то высказываниями, замечаниями, репликами... Например, когда гуляли по городу или смотрели фильм... или обедали, или ужинали. Здоровались, прощались. Поздравляли друг друга с праздниками, желали всего того, чего принято в подобных случаях желать, и благодарили теми словами, какими принято это делать в кругу воспитанных, интеллигентных людей, к коему они и сами себя, и один другого причисляли, и к коему, вне всякого сомнения, относились. И хорошими манерами, и речевым этикетом каждый из них владел в полном объёме и в полной мере.
Разговаривали, обсуждали, обменивались... Но вместе с тем – ничего сокровенного, ни шага в сторону от заданной темы, ни слова вглубь... Иначе... Вот и старались оба «не расковыривать» да «не усугублять».
Но сегодня Петра Петровича буквально распирало.
Ему не терпелось и немоглось. И не моглось. Что-то буквально рвалось наружу... но – нет. Не так он был воспитан.
После обеда решили поехать на пляж, благо Татьяна предусмотрительно захватила с собой купальный костюм, а Пётр Петрович всегда возил в машине пляжные полотенца и плавки – на всякий случай. Уж такой это город – куда ни поедешь, окажешься на пляже. Грех жаловаться. И грех этим обстоятельством не воспользоваться...
Приехав, выбрали место подальше от берега, ибо у воды обычно холоднее, а мёрзнуть обоим вовсе не хотелось, и стали располагаться.
Достали махровые полотенца и начали переодеваться, каждый испытывая определённую неловкость от того, что приходится натягивать купальный костюм в присутствии другого человека вот так: согнувшись и прыгая на одной ноге, а другой при этом пытаясь попасть в распяленные руками трусы или плавки. Причём Петру Петровичу было гораздо более неудобно, нежели Татьяне – ей-то хорошо, она женщина, ей под длинной широкой юбкой вон как просторно... То ли дело ему: неудобно, некрасиво и несолидно – с его «выдающимся» животиком производить неловкие пассы под наскоро завязанной толстым узлом и то и дело грозящей развязаться «набедренной повязкой»... Хоть и длинная, а неплотно сходится, постоянно распахивается, являя миру бледные Петра-Петровичевы чресла. «И почему, спрашивается, никто так и не додумался устроить на цивилизованном пляже специальных кабинок?..»
Переодеваясь, оба старательно, как и подобает хорошо воспитанным людям, отводили друг от друга взгляд.
Но наконец с этим было покончено, полотенца расстелены на песке, и они легли.
Вначале просто лежали – наслаждаясь солнцем и мерным шелестом волн. Вернее, это Татьяна наслаждалась.
Пётр Петрович тоже попытался было насладиться, но тут им снова овладело это тоскливое чувство... И он вновь пожалел о том, что не провёл этот день один: «Лежал бы сейчас у себя дома, на диване... Хотя, конечно, это неправильно... когда такая погода. Ну тогда хорошо, – лежал бы сейчас на пляже – но один, один». Всё-таки это очень трудно, особенно в его возрасте – привыкать к другому человеку: к его повадкам, пристрастиям, капризам... И, пожалуй, ещё сложнее приучить этого самого другого человека к себе: к своим... тем же самым повадками, пристрастиям и капризам. К своему распорядку... Ну не привыкать же ему, Петру Петровичу, к распорядку дня Татьяны, в самом деле! Неужели же он должен ещё и под неё подстраиваться?.. Хватит с него и нежеланного отцовства, и неудачного брака, и переезда в другую страну, где хочешь-не хочешь, а приходится адаптироваться, иначе просто не выжить... Но всему есть предел! Где-то же надо наконец чувствовать себя свободно и непринуждённо? Комфортно... Да, да! Комфорт, причём не столько душевный, сколько обыкновенный – бытовой, физический, или даже грубее – физиологический, – это ведь тоже важно! Элементарное удобство! А то ни чихни, ни кашляни, ни, извините, высморкайся в присутствии дамы... А если, к примеру, у него кашель, мокрота в бронхах? Как же тогда? Ну не отхаркиваться же ему в её присутствии? Не отплёвываться... Ведь даже если дверь в ванной закрыть – ведь всё равно – слышно! И ведь не только двери, но и стены в домах здесь тоже тонкие! Сколько раз, к примеру, слышал Пётр Петрович своих соседей через стену в спальне, или того хуже – в туалетной комнате...
При этом воспоминании Петру Петровичу снова захотелось остаться наедине с собой. Только теперь с ещё большей силой.
Нет, определённо, семейная жизнь, даже просто жизнь с кем-то, даже просто, вот так, как у них сейчас, встречи... – это не его. Все эти жилищно-бытовые неудобства... Уж лучше он один как-нибудь.
Пётр Петрович кряхтя, хоть и попытался сдержать себя, поднялся и, сказав, что прогуляется немного вдоль берега, пошёл в направлении воды.
Пляж был почти безлюден, день-то рабочий, лишь видны были редкие парочки на почтительном расстоянии друг от друга – даже и лиц не разглядеть. Встречались и одинокие пляжники: кто-то просто лежал, кто-то плавал, а кто-то так же, как и Пётр Петрович, прогуливался – бегом или просто шагом – вдоль берега. Вот этим-то одиноким он сейчас даже завидовал...
Прошёлся...
Море было голубым и гладким, перламутровым. Лишь изредка набегала с моря длинная шёлковая волна, и, приподнимаясь по всей длине и плавно закручиваясь, являла взору свой сине-зелёного стекла испод, а затем с пенным всплеском смыкалась и неслась к берегу, набегая на него белой пушистой лавой. Широкая и пологая линия прибоя была ровной и шероховатой и имела цвет старой бронзы. И тут, и там то и дело поблёскивали на солнце тончайшие золотые крупицы какого-то неизвестного Петру Петровичу минерала, возможно, слюды... «Да, да, вполне возможно, потому что слюда имеет как раз такую вот слоистую структуру и обладает способностью расщепляться на чрезвычайно тонкие листочки, пластинки, сохраняющие гибкость, упругость и прочность...» А может, это были останки каких-то морских организмов. Или даже микроорганизмов, кто знает...
Вдоль всего берега над песком стояла тонкая жемчужная дымка, особенно заметна была она вдали, – это парили в воздухе мельчайшие водяные брызги. Но и здесь, вблизи, хоть и была она не видна, Петр Петрович её чувствовал, ощущал эти мельчайшие частицы вещества, молекулы, на своём чисто выбритом лице, на всём своём обнажённом теле, полном и незагорелом, так как загорать он не любил. «Кто же загорает летом? Так ведь и обгореть недолго...» Влажный морской ветерок, или, если быть точным, бриз, ласкал нежную кожу Петра Петровича, но он не столько не замечал этих ласк, сколько бежал их: на влажном морском «сквозняке» он сам себе казался каким-то совсем уж незащищённым, уязвимым.
Прогулка не принесла ему желанного облегчения. Конечно, Пётр Петрович почувствовал себя немного лучше, хотя бы уже от того, что не было рядом Татьяны... но всё равно не в той мере, в какой бы ему этого хотелось. А вот гулять ему не хотелось вовсе. Побыть одному – да, но лёжа. «Эх, полежать бы на тёплом песочке... а тут таскайся как дурак по пляжу, мочи ноги...»
Возвращаться решил вплавь. «Может, хоть тогда полегчает? Сниму наконец это напряжение, а заодно и взбодрюсь», – подумал Пётр Петрович и, зябко поёживаясь с непривычки и зачем-то всё подтягивая повыше широкие «семейные» плавки, ведь и так хорошо держатся, тесёмочку он завязал крепко, на два узла, начал осторожно входить в воду.
Он уже представлял себе, как поплывёт и как с каждым новым гребком, с каждым движением ног, с каждым сокращением и энергичным распрямлением конечностей, расслаблением бедренных и икроножных мышц, будет покидать его тело эта непонятная тяжесть, это новое чувство, новое ощущение, то буквально распирающее всё его естество, то тянущее, нудящее... то есть в любом случае весьма неуютное, томящее. «Плавательные упражнения должны помочь». Обычно они всегда ему помогали.
И поначалу всё шло хорошо, но когда вошёл чуть поглубже, вдруг набежала волна – он поздно её заметил – и, ударив Петра Петровича в полный живот... и в грудь, и в лицо... – он не успел ни убежать от неё, ни повернуться спиной... – опрокинула. Пётр Петрович упал в пенную воду. Впрочем, это даже хорошо, что не отвернулся, а то бы она ударила его в спину и в то, что пониже спины – это выглядело бы и вовсе смешно, позорно.
Кое-как встав на ноги, утерев лицо и пригладив, вернув на затылок остатки небогатой своей шевелюры, он попытался пробежать... ну или даже проплыть то место, где образовывались волны, чтобы поплавать на глубине. В целом-то море было сегодня спокойное... Но что-то никак не получалось. Волны набегали, снова били в грудь, плескали Петру Петровичу в лицо, накрывали с головой... Мелкие пузырьки с шипением лопались вокруг него, чем-то напоминая нежный, пробованный им в детстве в Крыму кислородный коктейль, но были они солоны на вкус и скрипели на зубах песком. Глаза неприятно щипало от крутого соляного раствора, и на какие-то секунды это лишало зрения. В уши также попадала вода, лишая слуха. Пётр Петрович отплёвывался, промаргивался, тряс и крутил во все стороны головой, в надежде вытряхнуть из ушных каналов воду: «Так ведь и до отита недалеко...» Отирал лицо и, отворачивая его от новой волны, щурясь и выставляя перед собой руки, пытался подпрыгивать... но волны всё равно снова и снова плескали, толкали, обдавали брызгами, накрывали, оглушали и опрокидывали. А одна из них даже протащила его по песку. «Это же чистый наждак! – причём самой крупной фракции... Хорошо ещё, что не ободрал колен!.. просто повезло...»
Поплескавшись так некоторое время и попрыгав, то и дело поневоле бросаясь «в пучину волн», побарахтавшись, – ибо поплавать ему так и не удалось, – Пётр Петрович вышел из воды, посидел немного на берегу, у самой морской кромки, – будто бы ещё не до конца, не в полной мере, насладился он общением с безудержной стихией, её безбрежным видом, рёвом прибоя в самое лицо и солёным его дыханием, – а затем побрёл обратно к Татьяне и к своим полотенцам, на ходу оправляя не себе мокрые отяжелевшие плавки, в которых к тому же теперь было полно песку. «Интересно, видела она или нет, как я там бултыхался?..»
Пришёл и снова улёгся. Спросил, не хочет ли и Татьяна поплавать, и стал расхваливать своё недавнее купанье... Может, клюнет, пойдёт?.. Но она не захотела, поскольку плавала, как и сам Пётр Петрович, неважно. Зря он вообще завёл этот разговор, потому что теперь она оживилась и взялась поддержать беседу, стала что-то рассказывать о пользе не только морских, но и воздушных ванн... Однако все её оживлённые попытки ни к чему не привели. Беседы Пётр Петрович не только не поддержал, но и всем своим видом дал понять, что тема эта ему не интересна. Замкнулся. Наконец и она успокоилась. Отстала. Видимо, наконец поняла, что он сегодня не в духе.
Сам же Пётр Петрович более не делал никаких попыток хоть о чём-то заговорить, о чём-то, что было бы интересно хотя бы ему самому, – он лежал молча, глядя в небо сквозь тёмные очки. А потом и вовсе закрыл глаза: «Пусть думает, что я сплю. Или что мне плохо. А ещё лучше – что я обиделся. Да неважно, на что... Может, так ей станет скучно и она сама уйдёт.»
Нет, конечно же, он вовсе не обиделся, он давно перерос возраст обид, но пусть уходит – так, и правда, будет лучше – для них обоих: никогда не удастся им приспособиться, притереться, притерпеться друг к другу, особенно ему, Петру Петровичу, – ибо и этот возраст он, к сожалению, тоже уже перерос. А «к сожалению» ли? – это смотря как посмотреть...
«А если не поймёт? То есть не подумает? Так и будет тут торчать?»
«Ну тогда пусть сама обидится», – мелькнула нехорошая мысль, – может, хоть тогда уйдёт».
Мысль эта была именно нехорошей. Но другой у него сейчас не было. И, зная, что поступает дурно, и что в любой другой ситуации он ни за что бы ничего подобного не сделал, Пётр Петрович собрался с духом... и уже чуть было не сказал Татьяне о том, что так томило его: о том, что зря они встретились – не только сегодня, но и вообще... и что он никогда... и что она ни за что... и что они уже... или «ещё»...
Как вдруг, будто прочитав его мысли, наверное, всё-таки почувствовал, – и Пётр Петрович снова невольно восхитился ею – Татьяна молча встала... он потихоньку приоткрыл один глаз и увидел, как она оделась, собрала сумку... благо и собирать-то было нечего... тогда он снова закрыл глаз, пусть думает, что он ничего не видел... ощутил, как щекотно мазнул его по ноге надутый ветром оборчатый Татьянин сарафан... сказала что-то вроде «Я тут вдруг вспомнила, что мне надо...» и «Пожалуй, я пойду...» или «Счастливо»... на что Пётр Петрович ответил что-то вполне вежливое, но не вполне членораздельное... и ушла.
Пётр Петрович знал, что по-хорошему, как порядочный человек, он должен был хотя бы отвезти её домой...
Но остался лежать. Остановка автобуса здесь близко, и ехать до дому ей недалеко.
Море по-прежнему мерно шумело, солнце ласкало: светило и грело...
Вдруг высоко в небе Пётр Петрович заметил утиный косяк. Стая летела вдоль берега, в сторону Африки. Когда птицы поравнялись с Петром Петровичем и пролетали прямо над ним, он увидел, какие у них длинные шеи, сумел разглядеть тёмное оперение и даже, кажется, жёлтые клювы... Впрочем, возможно, это ему только показалось. «Надо же, – подумал Пётр Петрович, – совсем как настоящие...» Но тут же одёрнул себя, поправил, что настоящие они и есть. Он всё никак не мог привыкнуть: в его представлении, сформировавшемся ещё в незапамятном детстве, осенью утки, журавли и прочие «гуси-лебеди» должны у-летать, – так всегда было дома... А здесь – они при-летают... и даже про-летают... – мимо – летят дальше, хоть и тёплые здесь зимы... а всё равно, не чувствуют они себя здесь дома... ни хотя бы как дома. И от подобных мыслей Петру Петровичу сделалось... всегда делалось... вот и сейчас тоже... грустно: даже утки... что уж о людях тогда говорить...
Вразнобой помахивая крыльями, утки летели всё дальше и дальше... Они двигались каким-то неправильным, несимметричным клином: одно крыло его было длиннее, другое короче... Причём длинное крыло всё норовило образовать второй, – свой, отдельный, – клин: то и дело из него вырывался вперёд новоявленный утиный вожак... но долго удержаться впереди он не мог и от этого косяк как-то нервно и даже, как показалось Петру Петровичу, тревожно подёргивался...
Когда птицы уже отлетели на изрядное расстояние, вечернее солнце вдруг как-то совершенно по-особому осветило утиные перья и несколько мгновений они, горя, играли на солнце, точно шёлковые... отчего всё удаляющаяся и уже едва различимая стая стала походить на тоненькую шёлковую ленточку, трепещущую на ветру и готовую вот-вот разорваться на две неравные части...
Они улетали всё дальше и дальше... вот уже и блестеть перестали... и вскоре Пётр Петрович вовсе перестал различать их в бледно-голубом (теперь именно «бледно»), начинающем уже золотиться небе.
«Вот и лето скоро кончится», – почему-то подумал он. А затем поправил себя, уточнив и дополнив: «Бабье».
И тут вспомнил о Татьяне.
Едва повернув голову в её направлении, скосил глаза и посмотрел вслед уходящей. Татьяна, в длинном летнем на тонких бретельках сарафане, тёмном, в мелкий цветочек, неловко и грузно шла по пляжу в сторону дороги, то и дело загребая ногами, обутыми в босоножки-шлёпанцы, и вздымая время от времени тучи песка и пыли.
«И зачем обуваться, если всё равно потом придётся снимать обувь, вытряхивать из неё песок и мыть ноги? Или она не собирается их мыть? Так пойдёт? Вон ведь душ...» – подумал Пётр Петрович. Но ответа на свои вопросы не нашёл. И не стал искать дальше, сам себя пресёк – чтобы ещё больше не раздражаться. Вместо этого он постарался получше рассмотреть Татьяну и зачем-то её запомнить: «А вдруг больше не увижу?» Но тут же успокоил себя: «Вот глупые мысли! В – не такой уж большой город, это вам не Москва и не Питер, здесь все на виду, все постоянно где-нибудь с кем-нибудь встречаются, где-нибудь кого-нибудь встречают, все друг друга и не хотят, а видят».
Но тем не менее лежал и всё смотрел: на её открытую всю в румяных веснушках спину, на полные плечи с ямочками, на полные, с такими же ямочками на локтях, руки, на неожиданно тонкие запястья, на довольно изящную отмашку кистей – так он помогала себе удерживать равновесие... на полные и плотные, колышущиеся под хлопковым сарафаном ягодицы... на болтающуюся у бедра сумку на тонком ремешке, на растрёпанные ветром и кое-как прихваченные сзади заколкой волосы...
Тут можно было бы сказать, что по мере того, как она удалялась, фигура её... а потом уже и фигурка... начала подрагивать в воздухе и с каждым шагом дрожала всё больше... Нет, не потому, что у Петра Петровича внезапно от солнца или ветра заслезились глаза, – вовсе они у него не слезились. И не потому, что песок был раскалённым, – он был тёплым... даже чуть тёплым уже... – всё-таки осень... Не дрожала – ни фигура её, ни сама она – твёрдо шла. Несмотря на грузность и кажущуюся свою неуклюжесть.
«Обернётся? Или не обернётся?...»
Так и не обернулась.
«А всё-таки хорошо, что она ушла, – подумал Пётр Петрович, – а то бы ещё и весь вечер мучиться пришлось. Есть, определённо, есть и в одиночестве свои плюсы».
Затем он перевернулся на живот и наконец-то с чувством невероятного облегчения... и невыразимого удовольствия... смог выпустить донимавшие его с самого обеда газы.
Получилось довольно громко. Ну да бог с ним – рядом ведь всё равно никого нет.
Октябрь 2013, Барселона
________________________
Иллюстрация: “Утки”. Фото Нины Аксёновой (http://www.proza.ru/avtor/talisman2)