Апельсиновое дерево

Элеонора Касымова
У ворот толпились мужчины в чапанах и тюбетейках. Скорбный вид, неспешный разговор, покачивания головами. В дом входили все новые и новые люди.

 Изнутри голосили женщины. Хрипел девичий голос, причитала старушка. В углу темной комнаты, из которой вынесли  всю мебель, безмолвно, словно статуя, вся в черном  сидела Мать. Седые редкие волосы  покрывал белый платок, обрамляя некогда красивое лицо. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, смотрела невидящими глазами, и лишь едва уловимое подрагивание потрескавших бордово-синих губ свидетельст­вовало о том, что разум ее не покинул. Она глубоко вздохнула и, медленно поднявшись, подошла к стене, где висел небольшой фотопортрет, закрытый    куском цветного ситца. Женщина сорвала ткань, и на лице улыбаю­щегося юноши в военной форме заиграло солнце. С фо­тографии смотрели по-детски озорные и беззаботные глаза. Оттопыренные уши придавали смешной вид. Тря­сущимися руками погладила рамку, на мгновение забыв­шись, провела шершавой  ладонью по волосам юноши.

— Мамочка, милая, что с вами? — подбежала Хамро.
Женщина открыла глаза и горько улыбнулась.

— Ой! — вырвалось из груди. Это все, что произнесла она с того злосчастного дня, когда в дверь тревож­но постучали.

За калиткой стояли двое военных и один в штатском, при галстуке. Она не дала им и слова сказать, только замахала руками:

—  Мой сон, мой сон!

Как очумелая бросилась в дом.

—  Я видела сон, я видела сон, — доносилось из глу­бины комнаты. — За ним пришел мой покойный отец, Он увел его... Будь проклят Афганистан, да будут про­кляты те, кто его туда послал! — Она билась головой о стенку, и физическая боль забила боль сердца.

Потом, в ожидании цинкового гроба, Мать не раз те­ряла сознание. Ее ни на минуту не оставляли одну — многочисленные родственники сутками толпились в до­ме. Не взяла Мать в рот ни крошки. Кто-то попытался напоить бульоном — ее стошнило.

—  Привезли бы поскорее, — рассуждали старики,— нет ничего хуже ожидания. Бедная мать, несчастная мать...

Гроб поставили в гостиной, запретили открывать. Мать, обхватив тяжелый и холодный металл, отказыва­лась уходить. Скоро похоронная процессия из чужих людей направится на кладбище. Здесь, на аллее Славы доблестных солдат-афганцев, появится еще одна све­жая могила.

—  Откройте гроб, — попросила мать, — хоть глаз­ком посмотрю на Тимурджона, сыночка моего.

Мать целовала руки военных, ползала возле хромовых сапог. Солдаты тщетно пытались поднять рыдающую женщину.

—  Ну сыночек, родной, открой гроб. Я заклинаю те­бя, я умоляю тебя. Ведь у тебя тоже есть мать... — Она повисла на руке молодого лейтенанта и безутешно за­плакала. Парнишка нежно обнял Мать за вздрагивающие плечи, вложив в этот жест разделенную скорбь.

—  Тогда уйдите все! — свинцовым голосом прика­зала она.

Остался лейтенант, ему глазами было указано: не оставлять.

Мать открыла комод, извлекла старенькую деревян­ную шкатулку. Дрожащими руками извлекла некогда белый, посерев­ший от времени носовой платочек.

— Вот, — она протянула лейтенанту свое украшение. На  сухонькой дрожащей ладони блеснули золотые с толстой цепью часы. Искусно вделанные рубины и би­рюза придавали им неповторимую красоту.

—  Это, сыночек, моей бабушке ее отец подарил. Богатые были. Хотела дочке отдать, а когда Тимурджон ушел в Афганистан, поклялась; вернется живым, женю и дочке его подарю. Не вернулся. Бери. Мне не жалко. Только глазком бы взглянуть на него, а? — Она с силой ткнула в грудь растерявшегося лейтенанта семейную ре­ликвию.

—  Что вы, — отпрянул юноша, — Не надо, не по­ложено!

Мать безжизненно опустила руки, как-то сразу сжа­лась, сгорбилась, но уже в следующую минуту поспеш­но стала снимать золотые кольца.

—  Тогда еще вот это...

Лейтенант не выдержал испытания.

—  Уберите все обратно. И закройте дверь. Но пре­дупреждаю:   вы  можете его не узнать, на мине подор­вался.

—  Покажи! — не унималась Мать.

Резкий запах ударил в лицо. Через узкую щелочку ничего не было видно.    Мать заглянула вовнутрь и, изловчившись, быстрым движением извлек­ла какой-то прутик. Задыхаясь от волнения, она тяжело опустилась на пол.

—  Что-то было. Но кто там, что там... — рассматри­вая палку,  нашептывала Мать.  Она бережно положила прутик в комод и провалилась в беспамятство.

... Наступила весна. По Тимурджону справили сорок дней и на душе Матери стало легче. Ей казалось, что в этот день она пообщалась с единственным сыночком, на которого после смерти мужа возлагала большие надежды.

Каждое утро Мать подходила к веточке, посаженной в землю. Это была та самая палка из цинкового гроба, которая пустила сок и уже набухала для жизни. По­явившиеся почки согревали сердце Матери, и она про­водила возле этого ростка долгие минуты. Что же это за ветка? Тополя, чинары, алычи, вишни или другого ка­кого заграничного дерева? А когда распустились глян­цевые листочки, водила всех смотреть на свое сокро­вище.

— Смотрите, это дерево Тимурджона...

Мать никто не осуждал. Как не осуждают путника из легенды, жадно выпившего в пустыне всю воду из озер­ца. Каждый раз, когда острая боль пронизывала сердце и хотелось бежать из дома куда глаза глядят, она под­ходила к кустику и роняла слезы. Мать радовалась каж­дому новому листику, печалилась, когда опадал старый.

К осени веточка окрепла и потянулась к солнцу. И ей уже безразлично было — что растет в саду, глав­ное — это было сыновнее дерево.

Шли годы. Из прутика получилось симпатичное зеле­ное деревце. Как-то по весне распустилось розовыми цветками. Мать обрадовалась: «Плодоносит, значит быть урожаю, как раз поспеет к дню рождения сына. Угощу родных, соседей, отметим его несостоявшиеся двадцать три...».

Но налетел ветер, зло сверкнула молния, и град с голубиные яйца посыпался с серого неба: Мать выско­чила во двор с огромным черным зонтом, подтащила к дереву стремянку и, забрасываемая крупными градина­ми, раскрыла зонт над деревом. Но спасти завязи не удалось — град их жестоко побил. В глянце листьев спрятался один-единственный цветочек, трусливо дро­жащий перед стихией.

Потом все думали-гадали: что же это за зеленый орешек спеет. Листья на орешник не похожи, да и плод большеват.

Мучаясь догадками и боясь очередной непогоды, она попросила дочь: спроси у ботаников, что за дерево ра­стет. Пришла школьная учительница, сорвала лист, долго его рассматривала, нюхала, мяла, да так и ушла ни с чем. Решила Мать поехать в ботанический сад. Отзыв­чивые работники послали своего представителя.

Парень, увидев дерево, улыбнулся:

—  Это, мать, апельсиновое дерево.

Она заплакала, растроганная воспоминаниями. И что же судьба-злодейка все никак не уймется! Когда Тимурджону было десять лет, ее родственник привез из Москвы апельсины. Мальчик не удержался, съел все до од­ного, не подумав угостить мать и сестренку. Потом ему было очень стыдно, и он подолгу просиживал на корточ­ках у лунки, куда закопал апельсиновые зерна.

—  Выращу дерево, — оправдываясь, обещал он, — и всех угощу апельсинами. Всем хватит, только подо­ждите.

Но над лункой поднялся сорняк, и Тимурджон обре­ченно вздохнул:

— Ладно, когда-нибудь у меня все же будет апель­синовое дерево...


Басра, Ирак, 1989 г.