Из цикла "Дубненские зубры"
К столетию со дня рождения этого человека в городе, где он жил и работал сорок лет и три года, установили памятник. С открытием немного задержались: август — время отпусков, поэтому решили перенести на сентябрь, когда все съедутся, а открытие приурочили к началу работы Учёного совета. Было стечение народа, были речи, вспышки фотокамер. Все отмечали большое сходство с оригиналом. Вылитый, сказал старший сын. И действительно, кажется, что он только что сошёл с велосипеда и приветствует директора Лаборатории, в которой проработал столько лет.
Вычеркни этого человека из нашей истории — и она потускнеет, впиши снова — и она опять заиграет красками. Он был физик, изучал явления природы и сам был неординарным её явлением. Он родился далеко отсюда, у самого Средиземного моря. Имя этому человеку Бруно Максимович Понтекорво.
ИЗ ПЛЕМЕНИ ПОНТЕКОРВО
Будущий физик Бруно Понтекорво родился 22 августа 1913 года в городе Пиза. Там, где Галилей бросал камни с падающей башни, чтобы опровергнуть Аристотеля. О Галилее читают лекции, о нём пишут книги, на нём защищают диссертации; он часть истории. Бруно Понтекорво ещё часть современности, но о нём тоже написано две книги: «Долгий холод: история Бруно Понтекорво — учёного, который выбрал СССР» Мириам Мафай и «Дело Понтекорво» Симона Турчетти. Обе на итальянском языке, обе российскому читателю практически недоступны. Но есть и другие источники. Есть воспоминания самого Понтекорво, есть воспоминания о нём, письменные и устные, его коллег, друзей, учеников, младшего брата Джилло, старшего сына Джиля и среднего Тито. Опираясь на них, и немного на Турчетти, а также принимая с благодарностью дары, которые посылает нам Интернет, начнём.
У Бруно было безоблачное детство. Он вырос в большой обеспеченной семье. Если что-то и донимало его в детстве, так это шутки его старшей сестры Джулианы. Она была третьим ребёнком в семье, Бруно — четвёртым. Их было пятеро братьев и три сестры: Гвидо (в будущем микробиолог), Паоло (будущий инженер), Джулиана, Бруно (физик), Джилло (режиссёр документального кино), Лаура, Анна (учительница), Джованни (предприниматель).
Материальное благополучие семьи держалось на отце семейства. Массимо Понтекорво владел ткацкой фабрикой и искусством ею управлять. Он умел ладить с рабочими, а это тысяча человек. Из-за одного из них, зачинщика забастовки, у него был конфликт с местным активистом фашистской партии Гвидо Буффарини (впоследствии министр внутренних дел). Буффарини вызвал Понтекорво на дуэль, которая, к общей радости семьи Массимо, не состоялась.
У них был трёхэтажный дом с видом на сад, где росла толстая мушмула, на которой можно было прятаться от взрослых. Отец любил музыку, и братьев учили играть на скрипке или фортепьяно; Бруно отдал этому занятию несколько лет, пока не стало ясно, что музыканта из него не выйдет. Воспитанием и образованием занималась француженка-гувернантка, элегантная мадемуазель Говерон. Домом и кухней — домработница и повар. Их комнаты находились на третьем этаже.
Бруно мог родиться в любом другом городе, мало что от этого бы изменилось, а вот то, что он из племени Понтекорво, во многом определило его жизнь. Беспокойные и деятельные, эти люди, как мы сказали бы сейчас, формировали (и продолжают формировать) креативный класс. Никто из Понтекорво XIX века в карбонарии не пошёл, но за политикой они следили и были на стороне прогресса. Прадед Бруно, Сэмюэль Понтекорво, торговец тканями, как следует из письменных упоминаний о нём, держал в римском гетто магазинчик. Дед, Пеллегрино Понтекорво, перебрался в Пизу и основал сеть ткацких фабрик; дело хорошо пошло в Первую мировую войну, когда вырос спрос на полотно для боевых аэропланов. После Пеллегрино фабрикой управляли его старшие сыновья, а с 1930 года, когда дела пошли уже не так хорошо, младшие, в том числе Массимо; в 1937 году фабрику пришлось закрыть.
Будущий физик Бруно Понтекорво не мечтал стать физиком, да и учёба не была его страстью, хотя он и приносил домой хорошие оценки. Его страстью был теннис. Он мог стать чемпионом Италии. Кто знает, как сложилась бы его спортивная карьера. Но родители сказали: учись. Спорт это не профессия. И Бруно, следуя примеру старших братьев, поступил на инженерный факультет Пизанского университета. Он, правда, продолжал играть в теннис, и если на площадке побеждал сильнейший, это был он, но профессионалом он так и не стал, о чём всю жизнь жалел.
ОТ БОЛЬШОГО ТЕННИСА К БОЛЬШОЙ НАУКЕ
На втором курсе молодой человек (а ему тогда было от силы 18 лет) решил перейти на физический факультет, где не было черчения, которое ему категорически не нравилось. Старший брат Гвидо (по определению отца — самый умный) произнёс ключевую фразу: «Физика? Значит, тебе надо ехать в Рим, к Ферми и Разетти!». И это были не пустые слова, об этих двух молодых людях Гвидо знал не понаслышке. Хотя Разетти был старше его на шесть лет, они с Гвидо дружили, а Разетти дружил с Ферми, и однажды Ферми был у них в гостях.
И Бруно поехал в Рим. По окончании Римского университета в течение года работал ассистентом Орсо Корбино, влиятельного человека в промышленных и правительственных кругах, директора Физического института, а потом пришёл в группу Ферми, о котором писал потом, что он был самым обыкновенным, простым человеком, с одной оговоркой: он был гений.
Но сначала о Корбино. Он остался в памяти современников как яркая и деятельная натура. Легко писать о таком человеке. Вот его штрих-портрет: «Остроумный собеседник, ловкий политик, удачливый предприниматель, он обладал редким даром очаровывать людей». Достаточно? Нет! Корбино мечтал о возрождении итальянской физики, а конкретнее — о собственной школе. И его мечты сбылись. Чтобы понять этого человека, обратимся к литературе. В романе Марио Пьюзо «Крёстный отец» дон Корлеоне справляется у своего адвоката, что за человек, с которым ему придётся столкнуться, чего можно от него ожидать, и адвокат, поразмыслив, отвечает: «Он не сицилиец». Так вот, Орсо Марио Корбино был сицилиец и считал делом чести идти до конца. Он сделал главное: нашёл Ферми. Он сделал его профессором. В Физическом институте не было кафедры теоретической физики, и Корбино создал её специально для Ферми. Он говорил: «Такие люди как Ферми рождаются раз или два в столетие». Он сделал его академиком в 28 лет. Своими зажигательными лекциями в Университете Корбино продолжал рекрутировать способных молодых людей, готовившихся стать инженерами, в физику. Он говорил с гордостью: «Мои мальчуганы»…
Это были: Ферми — Папа Римский (названный так за непогрешимость в физике), Разетти — Кардинал, Сегре — Василиск (за его характер), Майорана — Великий Инквизитор… Бруно, в этой компании самый младший, получил прозвище, которое можно перевести как Кутёнок. Это было десятилетие взлёта итальянской физики. Научное детство Бруно пришлось как раз на это десятилетие.
Шёл 1934 год, только что была открыта искусственная радиоактивность, и «парни с улицы Панисперна», как окрестили газетчики группу Ферми, насыщали нейтронами атомные ядра, получая всё новые и новые изотопы уже известных химических элементов. Ядерная физика развивалась стремительно. Ферми стартовал в феврале, а уже в мае все известные элементы «прошли аттестацию», и при бомбардировке ядер урана, последнего в таблице Менделеева, был зафиксирован двойной бета-распад, из чего Ферми сделал осторожный вывод, что это подали знак трансурановые элементы, и дал им имена, чтобы закрепить приоритет Италии.
Теперь предстояло всё разложить по полочкам, пройтись по элементам ещё раз, уже без спешки, уточнить периоды полураспада, и всё такое прочее. Бруно оказался как нельзя кстати. Он уже год занимался атомной спектроскопией, отлично понимая, что это давно не передовой фронт науки, а скорее глубокий тыл. Бруно подключился к работе с нейтронами в конце лета, а уже в середине октября стал соавтором открытия. Такая удача выпадает нечасто. Для Бруно это было удачей вдвойне. Для него это был путь от большого тенниса к большой науке.
Говорят, что настоящее открытие — это случайное открытие. Эффект замедления нейтронов был открыт как раз случайно, и первый шаг к открытию был сделан благодаря «Кутёнку Бруно», ну, а смысл его был раскрыт Ферми, практически сразу, и в этом уже ничего случайного не было. Через пять лет Отто Ган и Иоганн Штрассманн обнаружили деление ядер урана под действием медленных нейтронов, а через два месяца после их публикации стала ясно, что возможна цепная реакция. Ящик Пандоры был открыт. Мы могли бы сделать это в 1934-м, сказал тогда Ферми. И тогда история науки и человечества пошло бы в каком-то другом направлении. Каком? Вот невозделанная целина для тех, кто не боится полёта собственной фантазии.
Корбино, конечно, не мог предвидеть великое будущее этого открытия, но он сразу понял, пусть будет — почувствовал, его практическую значимость. Вы с ума сошли, сказал он, узнав, что они собираются послать статью в журнал. Сообщить больше, чем вы уже сообщили! Он настоял на том, чтобы авторы подали заявку на патент. Понтекорво вспоминал: «И сейчас не могу забыть искреннего, сердечного, детского смеха Ферми при намёке Корбино на то, что работы, о которых шла речь, могли бы иметь практическое значение. Корбино же на общее веселье Ферми и его сотрудников довольно сухо заметил: «Вы молоды и ничего не понимаете!»…».
Вот при таких обстоятельствах и в такой обстановке родился знаменитый физик Бруно Понтекорво, так протекало его научное детство. А потом были отрочество и юность, но это уже в Париже. От министерства национального образования Италии Бруно получил стипендию для стажировки за границей и должен был ехать в Кембридж, к Резерфордовскую лабораторию, Мекку экспериментальной ядерной физики того времени. Но это был 1935 год, а в октябре этого года Муссолини затеял маленькую победоносную войну в Африке. Победоносной войны не получилось, а вот дипломатические отношения с Великобританией испортились, возникли сложности с поездкой, и Бруно, по совету Ферми, поехал стажироваться в Париж к Жолио-Кюри, который тогда был просто Жолио. В конце концов, именно Ирен и Фредерик Жолио-Кюри открыли искусственную радиоактивность, а их сообщение на заседании Парижской академии наук 15 января 1934 года прозвучало для Ферми как выстрел из стартового пистолета.
ПАРИЖ
Бруно прибыл в Париж весной 1936 года, в город, наэлектризованный политическими страстями. После убийства министра иностранных дел Барту к власти пришёл Народный фронт, а в июне 1936-го началась гражданская война в Испании. Бруно знакомится с итальянскими политэмигрантами. С одним из них и знакомиться не пришлось: это был его двоюродный брат Эмилио Серёни, член ЦК компартии Италии.
О братьях Серёни следует сказать подробнее. У Бруно было великое множество двоюродных братьев и сестёр, в этом (как и во многом другом) природа была к нему щедра. Если у Массимо Понтекорво, его отца, было 8 детей, то у Пеллегрино Понтекорво, деда, — 10. И это только по отцовской линии! У тётки Альфонсы, родной сестры Массимо, было три сына: Генри (он же Энрико), Энцо и Эмилио. Два последних остались в истории Италии и Израиля. Энцо родился в 1905-м, Эмилио — в 1907-м. Энцо стал сионистом, уехал в Палестину, создавал первые еврейские колхозы (кибуцы), в 30-х годах занимался переправкой евреев из Европы в Палестину. Эмилио стал коммунистом, был арестован, сидел в тюрьме, в 1936 году уехал во Францию. Энцо в 1943 году в составе еврейского батальона британской армии высадился в Италии, был схвачен и спустя год казнён. Эмилио участвовал в Сопротивлении, работал министром первого послевоенного правительства Италии, позднее — сенатор, известен как теоретик по аграрному вопросу в марксизме. Через 14 лет он окажет решающее влияние на дальнейшую судьбу Бруно. А пока Бруно по его примеру становится коммунистом.
Но на первом месте у него по-прежнему наука, на втором — спорт, на третьем — личная жизнь, а политика на четвёртом. Раскроем скобки: в Париже Бруно влюбился. Эка невидаль! скажет искушённый читатель. Точно. Такое случалось с Бруно везде. Если девушка ему нравилась, он краснел, остальное происходило само собой. Французский биограф и популяризатор науки Пьер Лятиль пишет: «Это был самый блестящий, самый элегантный, самый утончённый юноша из видного пизанского семейства, неотразимый покоритель женских сердец». Лаура Ферми, сдержанно: «Бруно был необычайно красив».
В Париже Бруно встретил девушку, которая стала его женой. Это была красивая пара. Он был молодой перспективный физик, его звали Бруно, он работал в лаборатории Жолио, занимался ядерными изомерами, она была студентка Сорбонны, её звали Марианна Нордблом («Северный цветок»), она изучала французскую литературу. Он приехал с севера Италии, она — с юга Швеции. 18 лет, яблонька в цвету. Им было о чём рассказать друг другу. Он приоткрывал перед ней красоту современной физики, она приоткрывала перед ним новые, неизвестные ему доселе стороны женской красоты. Они поженились в начале 1938 года; запись гражданского состояния была сделана в префектуре, которая находилась напротив гостиницы, в которой он жил, прямо через улицу; через много лет ему понадобилась справка о регистрации брака, он уже не помнил, где находится эта префектура, но хорошо помнил название гостиницы: «Великие люди».
А в конце июля родился первенец Джиль, названный так, видимо, в честь младшего брата Бруно — Джилло (полное имя которого Джильберто).
В ЭТО ВРЕМЯ В ИТАЛИИ
Бруно собирался в Париж на год, а остался на четыре. Год он стажировался в Институте радия, затем перешёл работать в Коллеж де Франс. Пока он работал и жил в Париже, играл в теннис, спорил о политике, влюблялся, готовился стать отцом, в его Италии произошло странное событие: осенью 1938 года Муссолини ввёл ограничительные законы для евреев. Никаких предпосылок в стране не было. Не было хрустальной ночи, как в Германии, не было недовольства коренного населения. Евреи сами были коренным населением. Они жили здесь со времён Христа, и ещё раньше. И для Муссолини они не были врагами. Напротив, они были среди его ближайших соратников, с которыми он создавал фашистскую партию, и по меньшей мере 200 евреев шли в колоннах чернорубашечников на Рим в октябре 1922 года. Например, Сегре, хотя и формально, тоже был членом фашистской партии Италии. Формально, потому что без членства в партии нельзя было занимать руководящие должности. Но на Муссолини давил Гитлер. Муссолини уходил от ответа, говоря, что не знает, чем евреи отличаются от итальянцев. Но после военных неудач в Африке он, по-видимому, какие-то отличия уловил.
Расовые законы (они назывались именно так) свалились как снег на голову. Кто-то сразу уехал, кто-то ещё рассчитывал, что всё утрясётся. Джилло, к тому времени уже бросивший Пизанский университет (он учился на химическом факультете) переехал в Париж, поближе к лучшему другу Бруно. Гвидо собрался ехать заниматься животноводством в Перу, где с ним был заключён контракт, но по пути заглянул в Эдинбург, и ему предложили заняться наукой, что оказалось как нельзя кстати, потому что контракт по независящим от него причинам был расторгнут, а из Италии он получил письмо об увольнении. Джованни, Анна и Лаура вслед за ним переехали в Англию, а родители остались в Италии. Такая вот дивергенция. Конечно, положение евреев в Италии не сравнишь с тем, что пришлось пережить их немецким собратьям, но… Как сказала Лаура Ферми: есть всё же какие-то пределы тому, что можно терпеть.
Так что в Италию Бруно не спешил. Да и некуда было спешить. Расцвет итальянской физики подошёл к концу. Группа Ферми распалась. Отъезд Бруно весной 1936 года стал как будто толчком к этому. Эмилио Сегре летом того же года переехал в Палермо, чтобы занять кафедру экспериментальной физики в местном университете; он, как и остальные ученики Ферми стремились обрести самостоятельность и сделать собственное имя в науке. Но были и материальные соображения: Сегре женился, расходы возросли, а в будущем ожидались и дети (и они были). В январе следующего года неожиданно умер сенатор Корбино. Потом при невыясненных до конца обстоятельствах исчез (скорее всего, покончил с собой) арифметический гений Майорана, чем интеллект Ферми порой ставил выше своего. Летом Сегре поехал в США, намереваясь осенью вернуться, но узнав из газет, что происходит в Италии, остался в США. Разетти перебрался в Канаду. А в конце года, получив Нобелевскую премию, тихо, не хлопая дверью, покинул Италию и сам Ферми. И остался один Амальди, которому предстояло сохранить то, что осталось от итальянской физики.
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Вот почему Бруно продолжал работать в Париже. За исследования ядерных изомеров он получил премию Карнеги-Кюри. Но больше его обрадовало поздравление от Ферми «с отличным результатом» — он радовался как школьник, которому вручили аттестат зрелости! Бруно называл Ферми своим учителем и подсознательно относился к нему как ко второму отцу, хотя Ферми был всего на 12 лет его старше. Он говорил: Ферми учил нас излагать просто, когда можно сказать просто, он учил презирать погоню за открытиями; он учил нас этике науки. Бруно называл Жолио-Кюри своим вторым учителем, но чему он его научил, не говорил. Правда, он говорил, что Жолио давал ему время от времени (а первое время — постоянно) ценные советы, но в этическом отношении он приехал в Париж уже сложившимся учёным.
Ферми звал к себе, он собирал в Америке новую группу. Но Бруно успел почувствовать вкус к самостоятельной работе. Он так и сидел бы в Париже, но 14 июня 1940 года в Париж вошли немцы, и Бруно сел на велосипед и, уходя от немецких танков, помчался на юг Франции, где его уже ждали Марианна и Джиль. Дальше их путь через Испанию и Португалию следовал в США.
В НОВОМ СВЕТЕ
Летом 1940 года семья Понтекорво ступила на американский континент. Первым делом Бруно посетил Ферми. На вопрос Лауры, почему он без жены, ответил, что после этого переезда она едва жива.
С работой помог Сегре. Весной Сегре ездил в Оклахому, устраиваться в нефтяную компанию, он по-прежнему был стеснён в средствах, а у него подрастал сын, однако пожив там недельку и оглядевшись, решил оставить всё как есть. Вакантное место он уступил Бруно.
Так Бруно Понтекорво оказался среди бескрайних нефтяных полей штата Оклахома. Там он изобрёл и довёл до практического применения новый метод обнаружения нефти — нейтронный каротаж. Это сделало ему имя в деловых кругах, но сам он деловым человеком не был. Как он пишет, с лёгким сожалением, в своей «Автобиографии», разбогатеть ему было не суждено ни тогда, ни потом: в 1943 году он вернулся к науке, приняв предложение участвовать в англо-канадском проекте.
В Монреале, а потом в Чок-Ривере он занимался созданием и пуском исследовательского ядерного реактора на тяжёлой воде, запасы которой вывезли из Парижа до прихода немцев его бывшие коллеги из лаборатории Жолио-Кюри.
КАК ПОЙМАТЬ НЕЙТРИНО
В 33 года Бруно опубликовал работу, которая стала классической и определила магистральное направление его дальнейших научных исследований: он придумал радиохимический метод регистрации нейтрино и рассмотрел возможные источники, включая Солнце.
Это был 1946 год. О нейтрино тогда мало что было известно, кроме того, что такая частица должна быть, иначе рухнет закон сохранения энергии. Неясно было, имеет ли она античастицу и обладает ли массой, хотя верили (за исключением Майорана), античастицу имеет, а масса равна нулю. После того как Ферми построил первую теорию бета-распада, с привлечением нейтрино, прояснилось, чему должен быть равен спин. Оценена была вероятность поглощения нейтрино, она оказалась ошеломляющая мала. И хотя проблема регистрации нейтрино была поставлена, всерьёз за её решение никто не брался. Паули, «изобретатель нейтрино», вообще считал, что экспериментальное обнаружение этой неуловимой частицы — дело будущих поколений, и даже поспорил со своим приятелем, астрономом Бааде, на бутылку шампанского, что при их жизни нейтрино обнаружено не будет.
Бруно Понтекорво первым придал решению проблемы обнаружения зримые очертания. Из его воспоминаний (близко к тексту): «Как-то, проезжая через Цюрих, я завтракал с Паули и за завтраком рассказал ему о своих планах с хлор-аргоновым методом. Идея Паули очень понравилась…». Окрылённый, Бруно встретился с Ферми, но тут поддержки не получил. Дон Кихот, с сожалением пишет Понтекорво в своей «Una Nota Autobiografica», не был идеалом Ферми. И всё же последователи у Бруно нашлись. Раймонд Дэвис младший, химик по образованию, реализовал метод Понтекорво и через много лет «поймал» солнечные нейтрино. Но это случилось уже в середине 70-х, а пока идёт 1946 год.
ПОРА БРОСАТЬ ЯКОРЬ
У Бруно росли три сына, пора было бросать якорь и пускать корни. Стать гражданином США, как это сделали Ферми и Сегре? Нет, такой вариант не годился. У него уже были неприятности в США: в 1942 году к нему пришли с обыском агенты ФБР и нашли коммунистическую литературу; его дома не было, и на вопросы пришлось отвечать Марианне.
Канада? Это уже теплее. Здесь родились сыновья Тито и Антонио, а старший, парижанин Джиль, пошёл в школу. Но и этот вариант был отвергнут. Может быть, из-за шпионских скандалов, которые в то время потрясали Канаду и в известной мере стали поводом к началу «холодной войны». В сентябре 1945 года начальник шифровального отдела посольства СССР в Канаде Игорь Гузенко попросил политического убежища. А чтобы просьба выглядела убедительной, прихватил из сейфа большой массив секретных документов. 19 советских агентов, занимавшихся атомным шпионажем на территории Канады, были арестованы. Среди них — британский физик Алан Нанн Мэй, с которым Бруно работал в Чок-Ривере, тоже коммунист. Алан Мэй получил 10 лет каторжных работ, через 6 лет вышел на свободу, но найти работу по специальности не смог и в конце концов уехал в Африку, преподавал физику в Гане.
Италия? Нет. Науку теперь делали в другом месте.
В 1948 году Бруно получил британское гражданство, а в начале 1949 года, по приглашению Джона Кокрофта, в то время директора ядерного центра в Харуэлле, переехал в Харуэлл. Казалось, время скитаний подошло к концу.
СЮЖЕТ ДЛЯ АГАТЫ КРИСТИ
Прошёл год, и снова всё изменилось. Понтекорво перестал быть желательной персоной в Харуэлле. У него состоялся разговор с офицером госбезопасности (там был свой первый отдел). Бруно сказал, что среди его родственников в Италии есть коммунисты, но сам он политикой не интересуется. Поводом для доверительной беседы стал арест Клауса Фукса, сотрудника ядерного центра в Харуэлле, одного из участников манхэттенского проекта и приятеля Бруно; Фукс признался в атомном шпионаже в пользу Советского Союза и был осуждён на 14 лет. Как и Бруно, он был коммунист.
Бруно предложили место в Ливерпульском университете, где строился синхроциклотрон. Это было время, когда физика высоких энергий пересаживалась на ускорители. Он купил автомобиль, они с Марианной съездили в Ливерпуль; город им не понравился.
Бруно взял отпуск и с семьёй отправился в Европу. Когда он снял с банковского счёта большую сумму денег, это не вызвало подозрений: все знали, что Бруно привык жить на широкую ногу, и этого ему даже не хватит. Они колесили по Европе на автомобиле, гружённом всем необходимым для такого рода поездок: Бруно и Марианна, три сына и их тётя Анна из Лондона (в замужестве Ньютон). А дальше — как шпионских романах, но у нас другой жанр, поэтому скажем просто, что встретив в Риме своё 37-летие, Бруно с Марианной и детьми вылетели в Швецию, как можно было бы подумать, к родителям Марианны, оттуда — в Финляндию, и тут версии расходятся. В книге Серго Берия «Мой отец — Лаврентий Берия» семья Понтекорво прибывает в СССР на подводной лодке. В книге Лауры Ферми «Атомы у нас дома» — на пароходе «Белоостров». А как рассказывает старший сын, Джиль, они пересекли границу Финляндия-СССР на двух машинах с дипломатическими номерами. Многое стёрлось из памяти, а это осталось: Джиль помнит, как они остановились в лесу, их встретили какие-то незнакомые люди, и один из них преподнёс маме цветы.
…Через много лет Бруно встретил Фукса на семинаре в Дубне. Тот после 9 лет заключения вышел на свободу и получил гражданство ГДР. С. С. Герштейн, сидевший рядом с Понтекорво, заметил, что Бруно был взволнован. Он как будто примерял судьбу Клауса Фукса на себя…
Внезапное исчезновение Понтекорво вызвало переполох на Западе. В британском парламенте состоялись слушания по этому вопросу. Министр снабжения Страусс заявил, что не может сказать точно, где сейчас находится Понтекорво, но не сомневается, что он в Советском Союзе. Почему именно министр снабжения отчитывался перед палатой общин, непонятно. Британские спецслужбы поспешили заверить общественность, что Понтекорво занимался в Харуэлле космическими лучами и очень мало имел дело с секретными документами, никаких серьёзных ядерных секретов он увезти с собой не мог. Друзья и коллеги терялись в догадках. Лаура Ферми вспоминала: «Трудно было вообразить себе, настолько это казалось невероятным, что Понтекорво решился бежать в Россию с женой и тремя детьми… В одном из газетных сообщений говорилось, что отец Понтекорво утверждает, что ему ровно ничего не известно о бегстве сына, и высказывал предположение, что Бруно в положенный срок вернётся в Англию. Сначала и мы с Энрико склонны были разделять мнение отца Бруно. Наверно, он просто забрался куда-нибудь в глушь в Скандинавии и бегает себе на лыжах, и как только до него дойдёт, какой тут из-за него шум поднялся, он сразу примчится».
Побег Понтекорво оставил след в мировой литературе: он подсказал Агате Кристи сюжет детективного романа «Место назначения неизвестно». Роман оказался проходным, а вот о мотивах, которыми руководствовался Бруно, спорят до сих пор. Для одних очевидно, что он, как и Клаус Фукс, был «атомным» шпионом, хотя документальных подтверждений этому нет, а домыслов хватает. Другие полагают, что Понтекорво, не знавший, что Фукс действительно работал на Советский Союз, принял его арест за начало кампании против коммунистов. Таковы главные точки зрения. А вот что говорил сам Бруно: «Я эмигрировал в СССР и как учёный, и как «товарищ», по идейным соображениям. Я знал, что в Советском Союзе были все возможности для работы исследователя-ядерщика, ощущал весь накал «холодной войны» и как специалист встал на сторону СССР. Это был мой выбор, на который я имел полное право и о котором никогда не сожалел и не сожалею. Россия стала моей второй Родиной, я обрёл чистых и искренних друзей, товарищей по работе, творчеству, изысканиям в сфере приложения моих знаний. Конечно, в СССР меня охраняли, но это было формально. О каком шпионаже могла идти речь, если я жил в Советском Союзе, отдавал ему все свои знания, был наравне с другими ведущими учёными в СССР? Оправдываться мне не в чем. Я жил всегда по совести и открыто. Вот и весь мой «шпионаж»…».
В СТРАНЕ ПОБЕДИВШЕГО СОЦИАЛИЗМА
Появление итальянца в маленькой секретной лаборатории, в медвежьем углу в ста с лишним километрах от Москвы, носившей название Гидротехнической (ГТЛ), произвело сильное впечатление. Для советских людей иностранец тогда был человек из другого мира. А тут — красивый, доброжелательный, элегантный человек, спортсмен, известный физик, ученик Ферми… сильнее было бы только появление самого Ферми!
За несколько дней до этого по Москве прошёл слух. В. И. Гольданский, работавший в Дубне в начале 50-х годов, на семинаре по случаю 50-летию первого дубненского ускорителя, вспоминал, как ему сообщили шёпотом: «Вы слышали? Исчез Понтекорво. Би-би-си передавала». А через несколько дней — звонок, срочно вызывает директор Гидротехнической лаборатории. Приезжаю, рассказывал он. Первым делом спрашиваю: «Вы слышали? Исчез Понтекорво». В ответ никакой реакции. У него даже сложилось впечатление, что директор его не услышал. И только через некоторое время тот открыл свою маленькую тайну: «Когда Вы мне это сообщили, у меня уже лежал приказ о его зачислении в нашу Лабораторию».
Так Бруно Понтекорво достиг страны обетованной. В 30-е годы Эйнштейн писал, что мир когда-нибудь будет благодарен России за её экономический эксперимент. Теперь Бруно сам был участником этого великого эксперимента. Когда Марианну много позже спросили, зачем они приехали, она ответила: «Как зачем? Дальнейше строить коммунизм!».
В обстановке строжайшей секретности Бруно стал персоной ещё более засекреченной. Обращаться к нему следовало: «Профессор» — ни имени, ни фамилии, и так же 5 лет оставался без имени и фамилии его читательский формуляр в библиотеке, только номер: «96». Старший сын в школе подписывал тетрадки просто «Джиль». Наконец, у Бруно было два личных охранника, которые не подчинялись директору лаборатории. О нейтрино на время пришлось забыть. В этом медвежьем углу работал самый крупный в мире (в то время) ускоритель протонов.
Началось врастание в реальный социализм. Или социалистический реализм, если угодно. У них была квартира в Москве, коттедж в Дубне. Дети, Тито и Джиль, сразу пошли в школу, без всякого языка. И у меня сразу появились друзья, сказал Джиль, отвечая на вопрос о первых впечатлениях о Дубне того времени. Они мои друзья до сих пор. А Дубна? Дубна была тогда — три с половиной улицы…
В двух шагах от коттеджа находился лагерь. Заключённые были основной рабочей силой. Сейчас это никого не удивляет, не удивляло и тогда. Бруно такое соседство не смущало, от социализма он не отшатнулся. Люди оступились, искупают вину трудом. Тяжким трудом, но кому тогда было легко? Вспомните голод 46-47 годов. Послевоенный голод, заметьте. Всё для бомбы, всё для победы. Угроза ядерных бомбардировок была вполне реальная.
Так появилась российская ветвь фамильного дерева Понтекорво. Мальчики скоро выросли и стали русскими парнями. Дети привыкают быстро. У Бруно была работа. А вот Марианна привыкала с трудом. Она серьёзно заболела, лечилась в московских клиниках, и Бруно по несколько месяцев оставался с сыновьями один…
Русский пришлось учить с нуля. Со временем Бруно Максимович вник в особенности, удивлялся двойному отрицанию и был ошеломлён, узнав, что, оказывается, есть и тройное: не могу не сказать не колеблясь! А вот говорил он всегда с сильным акцентом, всё-таки он начал учить русский в возрасте 37 лет.
Марчелло Мастроянни называл русских трагическими итальянцами (а итальянцев — комической версией русских). Может быть, поэтому в России Бруно прижился быстро и хорошо. Он чувствовал себя здесь своим среди своих. Но особенно хорошо он чувствовал себя в Грузии. Южный климат, южный темперамент, люди, которые знают, что такое хороший сыр и настоящее вино…
К нему пытались обращаться по имени-отчеству. Он возражал: зовите меня Бруно! Но отчество ему всё-таки дали. Так он стал Бруно Максимович. Как будто роднее и ближе. Как будто надел русские валенки. Один раз этот элегантный человек, действительно надел валенки: грянули такие морозы, что не в чем было выйти на работу. О-очень они ему не шли!
Не сложились только отношения с директором Гидротехнической лаборатории. Это удивительно, но это так. В 1955-м их отношения переросли в открытый конфликт. Директор публично унизил Бруно. Поступил с ним как с крепостным. Случилось это так. В Москве проходила конференция с участием западных физиков, и для них устроили экскурсию в Дубну. Были среди них и люди из Харуэлла. А вот, кстати, у нас работает ваш бывший коллега Бруно Понтекорво, со сдержанным торжеством сказал директор и вызвал Понтекорво к себе. И когда тот пришёл, никто не подал ему руки. Ему, которого везде любили. Бруно был унижен? Он был взбешён! Последствия для директора были такие: через год, когда образовался международный институт, он получил строгий выговор по партийной линии и вскоре понижен в должности, став, как и Бруно, начальником сектора в своей же Лаборатории. Имя этому человеку Михаил Григорьевич Мещеряков. Научный руководитель строительства первого дубненского ускорителя, основатель институтской Дубны. Так не поладили эти два человека, так много сделавшие для нашего города. Правда, сам Михаил Григорьевич считал, что его понизили не за это, а за строптивость, проявленную в иных, более высоких сферах… но это уже другая история.
Акцент: «До меня дошли шлюхи…» — однажды его подвёл. Вынырнув из воды на берегу Чёрного моря, кажется, в Форосе, дело нешуточное, он увидел направленный на него автомат пограничника. На вопрос, кто он такой, этот человек с нерусским лицом и в гидрокостюме «Калипсо» ответил, что он «зведский академик Понтекорво». Сутки он провёл на баланде. Он потом этим воспоминанием дорожил.
18 лет Бруно прожил в Пизе, 6 — в Риме, 4 года в Париже, 2 года провёл в штате Оклахома, 6 лет — в Канаде, года полтора — в Англии. Он переезжал из одной страны в другую, свободно пересекая границы. Теперь он мог путешествовать только по одной стране. Зато какой! Одних часовых поясов 9 штук (было до Медведева)! А сколько климатических зон! Он ходил в походы, и ему покровительствовал святой Раньери, покровитель Пизы и всех путешествующих. Группа физиков из Дубны и Москвы совершала турпоход по приграничным районам Приморского края (на что имелось специальное разрешение). Узнав, что в числе туристов известный академик Понтекорво, начальник погранзаставы попросил академика прочитать для пограничников лекцию по физике. Что Бруно Максимович и сделал — и получил удостоверение «Почётный пограничник СССР». На инспекторов ГАИ этот документ производил сильное впечатление. Они вытягивались в струнку и брали под козырёк: езжай дальше, дорогой товарищ!
В 1952 году он получил советское гражданство, 1955-м его «рассекретили». В Москве состоялась пресс-конференция для советских и иностранных журналистов. А на Западе был аннулирован его банковский счёт (который держали, пока Бруно официально считался пропавшим без вести) в кругленькую сумму 28 тысяч долларов, которая ему полагалась как одному из авторов патента на открытие эффекта замедления нейтронов. Что дало ему повод в очередной раз сделать для себя вывод, что разбогатеть ему, по-видимому, не удастся.
ТЕОРЕТИК ПОНЕВОЛЕ
После образования международного института Понтекорво вернулся к проблемам нейтрино. К этому времени два американских физика детектировали реакторные нейтрино. Всё, что мог тут сделать Бруно, это наблюдать за публикациями за рубежом: к реакторам его не допускали. Это было своего рода наказанием за то, что он отказался принимать участие в создании термоядерной бомбы. Даже Курчатов, который с интересом следил за работами Понтекорво, не мог снять этот запрет.
В 1959 году Бруно предложил детектировать нейтрино на ускорителях, и стал основоположником физики нейтрино высоких энергий. Он показал, как проверить гипотезу о двух видах нейтрино, электронного и мюонного. Он очень рассчитывал на ускоритель, который проектировался в Дубне, в Лаборатории ядерных проблем, где он работал, но этот ускоритель так и не был построен, а гипотезу о двух видах нейтрино экспериментально подтвердили физики в США.
Он мог высказывать гипотезы, предположения. Он так и делал. Его гипотезы проверяли другие. Он оказался в роли экспериментатора без экспериментальных установок, теоретиком поневоле. Он первым предложил и через 10 лет развил идею осцилляций нейтрино. Эта гипотеза нашла подтверждение только в XXI веке. По его методу, предложенному ещё в 1946 году, Раймонд Дэвис в середине 70-х годов «поймал», наконец, солнечные нейтрино. Несколько лет он ждал их в заброшенной шахте на глубине полтора километра под землёй, а когда дождался, поток солнечных нейтрино оказался в три раза меньше, чем полагалось по теории. У Понтекорво было готовое объяснение: часть электронных нейтрино по пути к Земле превращается в мюонные, а на них хлор-аргоновая установка не реагирует. Сам он мог только следить за публикациями на Западе. Первые нейтринные обсерватории в СССР появились только в 80-х годах.
Л. Ледерман, М. Шварц и Дж. Штайнбергер, экспериментально подтвердившие существование двух типов нейтрино, в 1988 году получили Нобелевскую премию. Ф. Райнес, вместе с К. Коэном детектировавший реакторные антинейтрино, получил Нобелевскую премию в 1995-м, Р. Дэвис, за солнечные нейтрино, — в 2002-м. Нобелевская за осцилляции нейтрино ещё ждёт своих лауреатов.
Награды Понтекорво были скромнее. Но он умел довольствоваться малым. В 1963 году он стал лауреатом Ленинской премии. На кадрах кинохроники видно, как он растроган. В 1979-м родная Пиза удостоила его премии «Золотой дельфин». В 1980-м он получил венгерскую премию имени Этвеша за работы по нейтрино. Кто-то из журналистов спросил, будет нейтрино когда-нибудь приносить пользу. «Почему будет? — возразил Бруно Максимович. — Некоторым оно уже приносит пользу!».
КАК ВАЖНО БЫТЬ НЕСЕРЬЁЗНЫМ
И. Г. Покровская, секретарь Лаборатории ядерных проблем, назвала Бруно самым жизнерадостным человеком из опечаленных людей на свете. О его чувстве юмора можно говорить долго. Пришлось бы поднять добрую четверть дубненского фольклора. Заметную часть в этой четверти занимают розыгрыши. Вот самый научный его розыгрыш. Бруно Максимович объявляет о семинаре. Тема — открытие новой частицы. Собирается публика. Бруно рассказывает, демонстрирует слайды, комментирует их, отвечает на вопросы. И на последнем слайде — крупными буквами: «С 1 апреля, дорогие товарищи!». Никто не обратил внимания на дату семинара…
В нём было сильно игровое начало. Вспомним, как он уходил на велосипеде от немецких танков. Велосипедом, как и теннисной ракеткой, он владел в совершенстве. Он мог ездить, не держась за руль. Собственно, он так и делал, потому что руки у него были заняты — он держал в руках раскрытую книгу и на ходу читал. Он, кстати, мог ездить и задом наперёд. Это производило впечатление.
Он никогда не относился к себе чересчур серьёзно, не строил из себя великого человека (а был им), не возводил вокруг себя баррикады из каких-то особых манер. В молодости друзья находили в нём сходство со звездой экрана красавчиком Рамоном Новарро. А в зрелые годы, когда в советском прокате появились франко-итальянские комедии «Разиня» и «Большая прогулка», а за ними пародия «Фантомас», которую восторженные подростки приняли за чистую монету, Бруно Максимович с удовольствием отмечал своё сходство с Луи де Фюнесом.
СЫНОВЬЯ
Сыновья выросли. Джиль по примеру отца окончил физический факультет МГУ, стал физиком, Тито окончил Институт океанографии в Ленинграде, но потом взяла верх любовь к животным, и он стал конезаводчиком. Антонио окончил Институт нефти и газа, пошёл по инженерной линии, как дядя Паоло: он электронщик. Тито в конце 90-х уехал в Канаду, а Джиль и Антонио живут в Дубне — братья Понтекорво на улице Понтекорво.
МАРИАННА И РОДАМ
В своих «Воспоминаниях и размышлениях о Бруно Понтекорво», из которых можно почерпнуть много интересного и неожиданного, С. С. Герштейн мимоходом отмечает, как Бруно относился к Марианне: с трогательным вниманием и заботой. Я бы сказал, он относился к ней как Маленький Принц к Лису: он её приручил и был за неё в ответе всю жизнь. К чему это? Это к вопросу о «второй жене Понтекорво», о которой можно прочитать в Интернете. Не было второй жены. Марианна первая и единственная.
Женщины — были. Одна из них жила в Москве, в доме напротив, по другую сторону Тверской (в то время — улицы Горького). Это была действительно интересная женщина. И не только тем, что происходила из старинного княжеского рода. В конце концов, как говорят англичане, все ирландцы королевских кровей, а посмотрите, сколько среди них выдающихся людей: Оскар Уайльд, Конан Дойл, Бернард Шоу! И не тем, что была женой известного советского поэта и старшей сестрой автора известного эпического романа. Она была интересна сама по себе. Своеобразный памятник ей, совсем юной, можно видеть на ВДНХ, в скульптурном комплексе фонтана «Дружба народов»: с неё, 18-летней тогда, лепили Грузию. Отсюда любовь Бруно к Грузии. Он даже начинал несколько раз учить грузинский язык. Она ввела его в круг московской художественной интеллигенции. Он был в курсе всех культурных новинок Москвы. Ему ничего не стоило сорваться и поехать в Москву на какой-нибудь спектакль, концерт, открытие выставки — а на следующее утро он уже снова был в Лаборатории.
Родам занимала большое место в его жизни. Но Марианна значила для него больше. В начале 80-х недуг, впервые давший о себе знать после первой поездки в Италию, стал прогрессировать. И Бруно заволновался. Он волновался о Марианне, что будет с ней, если с ним что-то случится. Он опасался, что её могут выселить из коттеджа, предложив ей другое жильё. Ему говорили: ну что Вы, Бруно Максимович! Что Вы! Как можно! Но он видел дальше. Он обратился к сотруднице своего отдела, которая собиралась ехать в командировку в Париж, с просьбой взять в префектуре, адрес которой он уже забыл, но помнил, что она находится напротив гостиницы «Великие люди», копию свидетельства о его браке с Марианной. Копию дали без проволочек.
БРАТЬЯ И СЁСТРЫ
А что стало с другими членами «видного пизанского семейства»? Гвидо, вскоре после Бруно, женился на швейцарке Леоноре Фреймут, он называл её Лени, она была на голову выше его и на четыре года старше, и он говорил, что это главная вершина в его жизни, которую он покорил. После вступления Италии в войну ему пришлось провести полгода на острове Мэн в лагере для интернированных, где было, как он вспоминал, не так плохо, но немного тесно. Лени, из опасения, что её как жену интернированного тоже могут привлечь, перебралась в Глазго, и он, выйдя из лагеря, последовал за ней и благодаря открытиям в микробиологии вписал своё имя золотыми буквами в историю университета Глазго. После исчезновения Бруно он оказался в фокусе внимания журналистов и общественности; журналистам он ответил библейской фразой: «Я не сторож брату своему» — а дочь перевёл в другую школу. Потом был Лондон. Выйдя на пенсию, Гвидо пересёк Ла-Манш и осел в Швейцарии, на родине жены. Там у него в гостях в 1989 году был Бруно; сохранилась фотография: они сидят на открытой веранде, вдыхая запах хвои, пьют вино из тонких стаканов: «Beh, per un incontro!» — и говорят обо всём, о чём в таких случаях могут говорить братья.
Джилло, который вместе с Бруно в июне 1940 года уходил от немецких танков на велосипеде, остался на юге Франции. Во время войны зарабатывал на жизнь теннисом (а родители говорили, что это не профессия!) и журналистикой, пробовал себя в фотографии, участвовал, между прочим, в Сопротивлении, а после войны ушёл в кино, за ленту «Битва за Алжир» получил «Золотого льва» венецианского кинофестиваля. Как и Бруно, он пережил увлечение коммунизмом: вступил в коммунистическую партию Италии в 1941 году и вышел из неё в 1956-м, в знак протеста против подавления контрреволюционного мятежа в Венгрии, что, впрочем, мало что изменило: Имре Надь был казнён, а правопорядок в Венгрии восстановлен. У Джилло было несколько жён и один сын — Марко, он тоже в кино, кинооператор и режиссёр, его можно видеть в Интернете: весёлый, улыбающийся, солнечный итальянец, какими мы и привыкли видеть этих людей.
О Паоло известно только, что он после войны занимался радарами.
Анна в Лондоне вышла замуж за однофамильца Исаака Ньютона и стала Анна Ньютон. Она преподавала в школе английский язык и литературу, готовя выставку к 100-летию Понтекорво, наткнулся в Интернете на тёплые отзывы о ней её бывших учеников.
Джулиана и Лаура — матери семейств.
Самый младший, Джованни, перебрался в Америку и стал Джон, завёл дело, пошёл в гору — сказалась, наконец, предпринимательская жилка семейства Понтекорво.
Кого-то здесь не хватает… Ах да, Бруно! По советским меркам Бруно Максимович жил неплохо. У него всё было, а на остальное он не претендовал. Коттедж в Дубне, пятикомнатная квартира в Москве на улице Горького. Постоянные поездки из Москвы в Дубну и обратно. С 1958 года — член-корреспондент Академии наук, с 1964-го — академик. Ордена, медали, почётные звания. Но… Ему не хватало Италии.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Он снова приехал в Италию в 1978 году, на юбилей Эдоардо Амальди. В Италию, в которой не был 28 лет. Из «Автобиографии»: «…К моему стыду, я впервые, в возрасте 65 лет, был поражён прелестью маленьких итальянских городов, которые, как и тройку великих (Венецию, Флоренцию, Рим), я вновь посетил: Пизу, Лукку, Сиену, Сан-Джиминьяно, Урбино, Губбио, Ассизи, Монтепульчано, Орвието, Сованну…».
Из его визита сделали сенсацию. Газеты писали, что в Советском Союзе он сменил фамилию, и теперь он не Бруно Понтекорво, а Бруно Максимович. Джилло вспоминал: «Я встретил Бруно в аэропорту. Казалось, он хочет обнять всех… Полиция и журналисты досаждали… Наконец, мы остались вдвоём и поехали на встречу родственников, в один уютный ресторанчик около Рима. Все братья очень хорошо встретили его, ведь из всех братьев он был самым любимым…».
Они спрашивали, почему он уехал, а он не мог объяснить; они плохо понимали его, хотя были счастливы его видеть без всяких объяснений. Лучше всех понимал Джилло: «Бруно верил, что коммунизм может создать нового человека — лучшего, чем были ранее, и лучшего, чем есть сейчас… У него была страстная вера в Советский Союз, может быть, наивная и детская. Я помню, была передача, в которой звучали колокола Кремля; Бруно всегда подходил к приёмнику, специально чтобы послушать кремлёвские куранты. Это были звуки его мечты…».
Из «Автобиографии»: «У меня нет слов, чтобы описать чувства, которые я испытал, когда вновь оказался в Институте физики Ферми и Амальди, Разетти и Сегре, Майораны и Вика…». Он снова увидел Амальди, встретил Сегре, который тоже приехал на юбилей их общего друга. Они сфотографировались у фонтана с золотыми рыбками, в котором когда-то ставили контрольный опыт по замедлению нейтронов и который был, по сути дела, как писала Лаура Ферми, первым в мире ядерным реактором в миниатюре.
После этого он приезжал в Италию почти каждый год, и это стало чем-то привычным. Лечился, работал, отдыхал. И каждый раз возвращался. Он много дал Дубне. Она дала ему меньше. Однажды он с огорчением заметил: «Я поглупел!». Он был одним из апостолов Ферми, отправившимся проповедовать на восток, посланником европейской культуры. Вместе с ним в Дубне появились теннисные корты. Он пропагандировал подводное плавание, одним из первых встал на водные лыжи. Он много дал своим ученикам и коллегам. Чему-то научился и сам. Например, есть грибы: итальянцы их, оказывается, не едят (имеются в виду те, что растут на земле). Он восклицал: мне жаль этих бедных итальянцев! Что ещё? Он инициировал безостановочный поезд Москва-Дубна — мелочь, конечно, но она нам тоже дорога. В 1993 году, когда он был на лечении в Италии, появились слухи о том, что на этот раз он не вернётся. Однако он вернулся и отметил в Дубне своё 80-летие. Это было в августе. А в сентябре его не стало.
Бруно Максимович никогда не сожалел о своём выборе. Во всяком случае, не делал этого публично. Но взгляды его со временем менялись. Он увидел новую общественно-политическую систему изнутри, узнал её недостатки. Долгое время находил для них оправдания. Мартин Ларни писал в «Четвёртом позвонке», что к сорока годам человек теряет зубы, волосы и иллюзии. Бруно Понтекорво держался за иллюзии вплоть до 1968 года. Он расставался с ними с сожалением. Он симпатизировал деятелям Пражской весны и надеялся, что им удастся построить, как говорили тогда, социализм с человеческим лицом. Перестройка и крушение мировой системы социализма завершили эволюцию его взглядов. Но в главном Бруно Понтекорво остался верен себе: «Социализм потерпел неудачу, но требование справедливости в мире остаётся».