Машка всегда относилась к ней с презрением. С таким презрением, за которым давится завистью очередной женский комплекс. Машка недолюбливала её красоту: утомительно надолго застревавшую в памяти. За то, как она улыбалась. Очень хотелось найти за этой улыбкой ну хоть сколько-нибудь фальши. Ну, хоть немного желания нравиться. Нет. Она просто улыбалась.
Или лицо у неё было такое. Машку раздражал запах её духов, - шагнёшь в подъезд из январского снега, и уже наверняка знаешь: она вернулась домой за несколько минут до неё, до Машки. Носила себя в этом облаке, в улыбке и красоте, и очень хотелось, чтобы что-то нарушило это облако. Зачем это было нужно Машке, она не решалась себя спросить. Просто хотелось.
Ночь снова обвела дома снегом. Форточка перестала раздражать скрипом, раскачиваясь на ветру она вносила в квартиру ту трагичность, до которой у Машки всё никак не доходило сердце. Вечно чего-нибудь не хватало. Ни для какой драмы. Оставалось только выискивать в книгах и рассказах приятельниц, - пить этот нечестный напиток и слегка обманываться хмелем, чтобы то влюбиться, то расстаться... А соседка с пятого беспощадно вносила с собой в обглоданный временем подъезд невозмутимый покой, почти оскорбительный для всех, кому приходится заполняться скрипом форточек и нечестными напитками.
Соседка с пятого звалась Ниной. И Машке нравилось подозревать, что тихое имя эта девочка-девушка-женщина выбрала себе сама, как бы приклеила себе такую этикеточку. Тихую. Нитяную, протяжную. Нина часто возвращалась домой с цветами. Часто меняла причёску. Часто меняла формат чемоданов, с которыми увозила в какие-то невероятные города всё весеннее и раздражающее, что было в этом подъезде. Когда Нина уезжала, Машка ходила слушать её квартиру. За прохладной дермантиновой обивкой стояла тишина. И тоже презирала Машку за её подслушивание. В этой тишине часто звонил телефон, гнусаво орал длиннолапый кот Хора, и беспечно не погашенный радиоэфир призывал к любовным настроениям. Машка докуривала, тушила бычок у порога двери в недоступный ей мир, и шаркала тапками в свою пятьдесят шестую, если считать, как принято. Если бы считали, как не принято, - в свою первую квартиру после всех, где ей довелось пожить.
Под Рождество Нина принесла ей свечку с запахом иланг, и нелепые самовязаные варежки с синими снежинками на ладонях. И то, что снежинки были не снаружи, а как бы внутри, Машку задело за живое. Она вежливо поблагодарила Нину. И не пригласила войти. В этом могло бы быть торжество и её, Машкиного мира над Ниной. Вот, - её мир тоже недоступен Нине. Она не узнает, что на стене, где так долго висела Ромкина фотография, теперь обидно белеет пятно. Всё, что Ромка оставил ей, - пятно на обоях. И не потому даже, что собирался оставить что-то. Он собирался делать ремонт и после - свадьбу, но ни того, ни другого не произошло. Ромка сделал свадьбу в другом городе и был счастлив, а прогнавшая его Машка, - с пятном и форточным досадным скрипом где-то на подкорке. Чёртова Нина. Эту чёртову Нину кто-то позвал красивым мужским голосом из квартиры с дермантиновой обивкой и та, извиняясь перед Машкой, не успевшей насладиться своим убогим торжеством, ушла.
Свеча долго покрывалась пылью на подоконнике. И всё-таки всё равно источала свой иланговый аромат. Подтачивала стены Машкиной кухни изнутри, раскачивала что-то необратимо в самой Машке и заставляла курить. А выбросить свечу Машка не могла: это было бы капитуляцией. Машка любила своих врагов, -они вызывали в ней тот самый хмель. Тот самый.
А весна звонкими каблуками Нины выстукивала каждое утро пульс Машкиного напряжения. Выстукивала по дотошно выметенным ступенькам подъезда. Выстукивала, будто бросала вызов.
Машка сходила в парикмахерскую и ей сделали жалкое подобие надменных локонов Нины. Локоны вспыхивали одуванчиком с каждым порывом ветра и гасили желаемую надменность. А Нина, встретив Машку на лестничной площадке, снова улыбнулась и восхитилась: какая лёгкая у вас голова, Маша! И такое открытое лицо. Маша немедленно скрутила лёгкость и открытость в тугой хвост на затылке. А Нина уехала с очередным чемоданом.
И очень скоро вернулась. Ночью, часа в три. Под дождём не на такси и без перчаток сшитых из лёгкого намёка на кружево. Протащила чемодан до двери подъезда и села на лавочку. И Маша встрепенулась.
Потому, что Нина никогда не сидела на лавочках. Машка была уверена: никогда. Не на таких. Не может Жар-птица сидеть на изъеденной сплетнями старух лавке. Не должна.
Что-то с тихим хрустом сломалось в этом мире, - как ветка в далёком лесу. С таким тихим и тревожным хрустом. В мире Маши эту тихую ветку сломала Нина своими «никогда». Никогда Нина так быстро не возвращалась и никогда не вздрагивала плечами.
«Ничего существенного не произошло», - вспомнила Машка побитую молью фразу, подняла с илистого дна их с Ромкой последней беседы. Ромкиного монолога. Его победной речи над бренными останками не случившейся свадьбы, а значит, - несбывшейся, неудавшейся, не – не – не… Нет. Вспомнила и не поверила. Что-то разозлило. Задело. Досадой-ссадинами на сбитых об острый асфальт ладонях запекло где-то под давно перебитым ребром. Что-то уходило, - чтобы ничего не оставить, чтобы зиять потом белым квадратным пятном в её жизнь, чтобы фальшиво заполнять её тягучим скрипом форточным. И вздрагивать плечами, и потом болеть месяцами пневмонией на застиранных казённых простынях какой-нибудь больницы. И эта застиранность, эти надменные лица санитарок, этот плоский холод эмалированной утки, эти пропахшие горем и мечтами о зарплате хирурга, люди, - всё это навсегда сотрёт волшебную пыльцу с крылышек лёгкой Нины. Погубит Машкиного врага. Задушит звенящий пульс шагов, и после будет раздражать пустым «не было, ничего и не было».
Маша докурила сигарету, стоя у окна подъезда. По подоконнику ползал жук, путаясь острыми лапами в комочках пепла. Маша смотрела то на жука, то на Нину. Дождь осатанело лупил по всему живому и ещё не ожившему. Выбивал листву из онемевших во вчерашних заморозках почек на деревьях, смешивал снег с землёй, делал грязную оранжевость дома спелой коралловой, всё портил и к чему-то призывал. А Нина всё сидела и сидела на этой перекошенной лавочке. Машка возмущённо выплюнула в воздух за окном последнюю затяжку и быстро спустилась вниз. Распахнула дверь подъезда, ловко зацепила ногой тяжёлый затёртый коврик, остановив закрывающуюся дверь. И сначала втащила в подъезд неожиданно лёгкий чемодан. А за ним - покорную ароматную Нину. Нина, как механическая кукла, в спине которой провернули ключ, подчинилась движению и просто пошла домой. Молча. Без выражения лица. Без плача. Без вздоха хотя бы!
Машка растерянно смотрела ей вслед. Растерянно. С надеждой.
Караулила утром у дверного глазка звонкие шаги. День тянулся необыкновенно долго. Запах иланга вытравил толщу стен и скорлупа, в которой оказалась Машка, грозила вот-вот рассыпаться. Вечер пряно дразнил весной, шумом города, голосами людей на улице. А дермантиновая дверь онемела и не выпускала Нину за свой порог.
Наконец, ночью прозвучали долгожданные шаги. Машка прильнула к глазку. Нина шла медленно, как раненный солдат в оккупации. Медленно и осторожно. Даже оглянувшись один раз на её, Машкину дверь. Эта чёртова Нина слышала предательство и ожидание, как будто она могла знать больше, чем ей разрешали все двери этого подъезда вместе взятые.
Маша долго стояла, глядя в синий кружок дверного глазка. Форточка взвизгнула и Машка, скинув тапки, вышла в подъезд. Тихо, пугаясь внезапного грохота собственного сердца, спустилась на один пролёт. И увидела в окно Нину. Та сидела над полустёртым признанием в любви и правила его чем-то белым. Правила буквы, которым было сколько то там лет. Жалкая, маленькая женщина Нина. Писала себе признание в любви.
Машка застыла в окне, не заметив собственной тени, так неосторожно опустившейся у свежевыбеленного "всегда" в конце предложения.
Что было дальше, Машка так никогда и не узнала.
Через сколько-то прокуренных дней немая дермантиновая дверь была варварски заварена металлическим щитом новых хозяев. Свечка иланг сгорела. Скорлупа стен покрылась спелым персиковым цветом и гости подолгу замирали напротив рамочки с рукавичками. Замирали, и не видели белого пятна. Не слышали форточного скрипа. Не было ничего. Была Машка. В светлом облаке надежды над весёлой разрухой вчерашнего дня. Со свежей пыльцой на быстрых крылышках. В горячих прожилках которых сияло солнце новой весны. Под варежками в рамочке акварельно-тонкими стежками было вышито «Нина». «Кто такая Нина?» - любопытствовали гости. Машка предлагала им чай и тихое имя оставалось вдалеке от всего чужого, чему Маша теперь не доверила бы ни единой буквы.