кавказские пленники

Май Август
к а в к а з с к и е   п л е н н и к и
абсюрд

Возле мусорника копался какой-то бомж, и Сергеев прошёл мимо, мельком глянув, на мгновенье встретив его взгляд и узнав Хорошилова.
Это был Боря, и выглядел довольно бодро, но Сергеев подумал: мало родственники подкармливают Борю, правда, и раньше не особенно баловали – только зять подавал пожрать, иногда – бутылку водки, чтоб не приходил к ним, но деньги не давал никогда, видимо, заботясь, чтоб не спился за его деньги.
Сергеев болел и чувствовал, что болезнь его – словно чужое неведомое существо внутри, а все болезни раньше – даже в больнице когда-то раз лежал – ерунда, недомогания.
Теперешняя постепенно закручивала какие-то многочисленные маленькие краники жизни, всё чаще включала рубильники боли и слой за слоем спиливала самоощущение, делая Я всё отстранённее и глуше.
Он забыл о Хорошилове сразу и, лишь проходя мимо супермаркета, будто очнулся, даже не сам, а проснулся в нём интерес к внешнему – на экране телевизора в витрине что-то уверенно излагал чеченский министр, нынче популярный. Про этого человека, вот так же случайно увидев в витрине по телевизору, Боря  Хорошилов сказал, что он и есть большой человек,  заправляющий работорговлей в Шалинском районе. Сергеев тогда ещё вспомнил, что фамилию этого чеченца упоминал и Мишка Огуренко, взявшийся передать деньги за выкуп Хорошилова.
После возвращения Хорошилова им случилось бомжевать некоторое время вместе, но после того, как дочь Сергеева, которая с Хорошиловым сдавала пластиковые бутылки, попалась в облаву на бомжей, а Хорошилов успел смыться, Сергеев порвал с ним навсегда.

Когда узнал, что его дочь погибла в тот же день, замученная ментами в «обезьяннике».
Тогда он не убить Хорошилова хотел – Хорошилов просто исчез из его головы – он хотел реветь, не останавливаясь, как каждый раз, когда смерть вырывала – после дочери – бывшую жену, угасшую в колодце коллектора в развалинах санатория на окраине города, а после – за глухой стеной психушки – душевного мужика, супруга Софьи Афанасия, от побоев. Но каждый раз малодушно сдерживался, боясь сойти с ума.

Они бомжевали с бывшей женой на пару, пару зим пережили, но третью – нет.

Стоя перед сияющей витриной, Сергеев забыл даже ментов смотреть и словно видел ту ночь в колодце, две горящие лучинки, и прислонившуюся к склизкой бетонной стенке жену, только что умершую.
Ему так и не удалось её вытащить, мучился два дня, хотя она стала очень лёгкой – две недели вообще не ела, похоже, нарочно, а не от болезни, и умерла молча, так и не сказав – простила или нет.
Но это и не нужно было. Он не позволил бы ей простить.

Сперва Сергеев ненавидел всех: и чеченцев, и власти, и Мишку Огуренко, который был ни при чём, и родственников Хорошилова, и самого Хорошилова, влипшего в погоне за большой деньгой и толкнувшего на тот свет ни в чём не повинных близких Сергеева.
Афанасий сошёл с ума, когда стало ясно, что никто денег на самую малюсенькую комнатку им с Софьей и дочерью Сергеева не даст – если уж  самого Борю родственники его не пустили жить, обидевшись, что пришлось продать квартиру самого Бори, которую они, естественно, считали своей в перспективе, уж ясно убытки других они компенсировать были не обязаны – не взаймы же давал им Сергеев: сам.

Теперь Сергеев не винил никого, ясно увидев, что виноват сам и больше никто. Вина эта мучить перестала, что-то в душе безжалостно и окончательно раздавив и уничтожив.
А состояла она в том, что Сергеев пошёл к жене Хорошилова смотреть видеокассету, где напуганный Хорошилов умолял собрать  доллары на выкуп. Вина была в том, что Сергеев продал  свою комнатку и заставил продать квартиры дочери и Афанасия с Софьей.
Кроме него денег на выкуп десять тысяч дал Миша Огуренко, а родственники Хорошилова только продали квартиру Бори, а своего не дали ни доллара, даже «мерс» не продали.
Вопрос о том, чтоб дать бывшей жене Сергеева какие-то деньги на жильё не рассматривался.
Хорошилов стал бомжем, его и на порог дома родственники не пускали – спасибо, что как-то участвовали в освобождении, могли б, вообще, квартирку «замылить», выбросив кассету с мольбами Бори в мусор.
И то было ещё непонятно, что не был Боря Хорошилов Сергееву другом – так, коллега по давней работе в проектном институте, да ещё Боря был автором доноса в горком партии на всю группу, в том числе и на Сергеева. Видел своими глазами эту писульку Сергеев – шеф показал, когда Сергеев упёрся и отказался подписываться за то, чтобы выглали Хорошилова.
И что? Хорошилов тогда остался работать, как-то извился, а Сергеева тогда вышибли, как бунтаря, так что тогда Хорошилов в каком-то смысле стал впервые причиной того, что пресмыкание Сергеева в проектном институте сменилось пресмыканием в поисках работы с «волчьим билетом», а дочь ещё была маленькой…
Ещё бомжуя вместе, дочь была жива, всё думал: что его заставило? Надеялся, что человечность и христианство, а сам знал: впервые так близко увидел страшное и совершенно растерялся.

Теперь его не мучило и это. Он только подглядывал за болезнью внутри себя, словно через замочную скважину, и, освобождённый от напряжённого поиска пищи, болтался по мусорникам, только чтоб идти куда-то и ждать новых пыток болезни, хотя умереть хотел без скорой помощи, как больной кот.

Люди всё шли и шли, будто не замечая друг друга, по улицам бывшего родного города, стояли в очередях упрашивать взять оплату за коммуналку, тащили что-то с рынка домой – у них был дом.
Они шли с работы и шли на работу, из фирм, магазинов, учреждений, заботящихся о населении.
Когда семью Сергеева сметало с лица города, люди точно так же шли, ход жизни  не остановился ни на мгновенье и не изменился ни на иоту.

Оказалось, что только сам человек удерживает себя в жизни, хотя погубить других может, один неверный шаг – и громыхающий пассажирский состав жизни, выбросивший тебя, хорошо, – не под откос на ходу,  на перрон, где, впрочем, уже не остановится больше ни один состав, проносится мимо и исчезает за горизонтом, оставляя человека посреди ледяной пустыни, чтоб человек исчез навсегда.

Только обычно человек не успевает этого увидеть.
Бомж видит.

Всё очень просто.

+++