Это эпизод из очень известной любителям военных мемуаров книги, из солдатского дневника, эпизод, которым захотелось поделиться. То есть - история не придуманная, правдивая история из фронтовой жизни солдата. В книге "От Сталинграда до Днепра: Пехотинец. Год на фронте" у автора Мансура Абдулина множество самых невероятных историй, о которых прежде не принято было писать. Да и рассказывать тоже... Почему я выбрала эту историю? Наверное, потому, что заповедь такая есть: "не укради", и ещё у апостола Павла: "любовь всё покрывает". Казалось бы, какая любовь, когда человек у тебя украл в голодные дни самое насущное - хлеб? Но вы с ним бойцы одного войска... И Господь не желал смерти грешника. И вот это та самая любовь, которую мы чаще всего и не видим в самих себе, в ближних, кажется, не сознаём, а она таится в душе, где-то с совестью, даже у тех, кто совершенно не христианин, а душа-то... Любовь эта, словно закрыта от нас любовью к родным своим, которых мы не можем не любить, даже обязаны любить, но любовью своею часто называем нечто иное...
* * *
Неделю голодала рота, пока добралась маршем до реки Дон. Старшина появился неожиданно. Его привыкли видеть с красной и жирной физиономией, но теперь он был таким же, как мы, истощенным.
...Старшина ходит между нами, лежащими пластом, и уговаривает получить хлеб, сахар, махорку...
Запахло ржаным хлебом, зашевелились мы. Надо сначала ожить.
Пришлось всего по булке на брата. Старшина объяснил, что хлебом кормил лошадей. Без хлеба разве они выдюжили бы?! Сами бы пали и хлеб наш не довезли. Старшина всё же молодец. От своей булки себе ломтик отрезал и нам советует съесть не более ста граммов за первый приём, иначе "живот срежет, сколоти начнутся, не дай Бог!".
- Лучше сосите помаленьку! Как конфетку! По крошечке пропустите!..
Суворов Павел Георгиевич заметил одобрительно:
- Старшина правильно нам советует, знает своё дело...
В сыром - начало ноября - воздухе разливался терпкий аромат ржаного хлеба. Мы дышали хлебом. Мы впитывали желудками хлеб. Мы оживали... Стали подсмеиваться над собой, что почти уже умирали. Смеялись над старшиной, как он немного трусил, увидев нас лежащих пластом...
Словом, всё шло хорошо, и был у нас настоящий праздник!
Но случилось ЧП...
Из моего вещмешка - я потянулся отрезать еще ломтик - исчезла моя буханка! Я глазам не поверил!.. Вся рота взволновалась, загалдела.
На шум подошел командир батальона. Тогда комбатом у нас был еще Гридасов Федор Васильевич - маленького роста капитан, бритая голова, лицо красное, как после бани, орден Красного Знамени на груди. Он выбывал по ранению, но потом снова после лечения в госпитале, к нам вернулся. Спрашивает, в чем дело. Рассказываем и сами не рады.
- Расстрелять негодяя на месте! - приказывает комбат и сам, расстегнув кобуру, вынимает наган.
Рота, как один, схватилась за мешки. Вот уже содержимое всех вещмешков посыпалось на плащ-палатки.
Лишь один туго перевязан, и хозяин не спешит его развязывать; обреченный всё ниже опускает он голову в перекрестье наших взглядов... Вздрогнул от негромкого щелчка, с которым комбат взвел курок.
- Осмотреть! - Комбат кивнул кому-то на мешок.
У меня получилось так быстро, что никто сначала не понял. Я боялся, что и комбат не поймёт меня...
Почти оттолкнув того, кто по приказу комбата уже склонился над вещмешком, я подскочил к Николаю - так звали вора, - запустил руку в его вещмешок, и нащупав две буханки замер.
Все молча напряженно ждали.
Я встал, выпрямился по стойке "смирно" и доложил:
- Украденный хлеб не обнаружен!
Мгновение на лице комбата держалось выражение удивленного недоумения, но тут же его глаза мне сказали: "Молодец!" - и он засунул наган обратно в кобуру.
Ничего не сказав больше, комбат исчез в направлении КП батальона.
Вся рота вздохнула облегченно. Не задавая больше вопросов, где же пропавшая буханка, каждый отрезал от своей по ломтю и положил на мою плащ-палатку. А Николай закрыл лицо ладонями, лег на землю со злополучным мешком и так лежал, наверное два часа.
Человек - приговоренный к позорной смерти и получивший помилование...
И вот этот-то Николай через две или три недели был тяжело ранен осколком в легкие. В его груди была рана, через которую со свистом входил и выходил воздух.
Санитаров в нашем батальоне не было. Раненых после боя выносили сами и доставляли до санроты, которая находилась в тылу полка, но далековато...
Нас в роте не более десяти-двенадцати человек. Пополнение не поступало уже два или три дня. И так сложилось, что мне было приказано волочь моего "крестника" в санроту.
Как на грех, мы опять сутки были без пищи - в роте с нетерпением ждали кухню, когда я получил приказ доставить раненого в тыл. Впрягся я в лямку из проволоки, кое как тащу себя и волокушу в быстро густеющих сумерках и размышляю: "Приехала уже без меня кухня или я успею вернуться..."
Раненый без сознания. В том, что он жив, можно удостовериться, лишь остановившись: лыжи под волокушей противно скребут по снегу, перемешанному с землёй. В который раз приостанавливаюсь - ещё свистит воздух в груди раненого, жив, значит. И снова заставляю себя двигаться, обходить воронки, окопы...
Сумерки уже не сумерки - ночь. Как бы не заблудиться. И обидно мне, если раненый умрёт, когда я доволоку его до места...
Вдруг - или показалось - слышу:
- Мансур...
Остановился, наклоняюсь.
- Мансур, пристрели... А не можешь, брось... Замучил я тебя...
И откуда только в меня влилась сила!
Впрягся в лямку и помчался уже без остановок, будто убегал от постыдных своих подленьких мыслей.
Ведь краем сознания - надо это признать - я надеялся, что Николай умрет в начале пути и я освобожусь от груза, успею к раздаче горячей пищи.
И зачем так вперемежку доброе и злое в одном человеке - во мне?!
Наверное, я был страшен в темноте: зубы оскалены, дыхание хриплое и дико выпученные глаза: живым или мертвым скорее доставить Николая в санроту!..
Сказать, что я второй раз спасал ему жизнь из особой к нему дружбы, я не могу. И в первый сработало скорей суеверие - моя была буханка-то!.. И теперь я торопился ради очистки своей совести, чтобы победить в себе начатки того злого, подлого, которое я так ненавижу и которое во мне тоже заложено!..
Чуть не свалился в глубокую балку, битком набитую тыловыми подразделениями. Из балки поднимался сытый и вкусный запах пищи, смешанный с запахом конского навоза, бензина, сена... Кое-где в блиндажах светились маленькие окна.
Сунулся в один блиндаж, прошу принять тяжелораненого.
- Какой полк? - спрашивает мордастый санитар.
- Тысяча тридцать четвертый, - отвечаю я.
- Вези дальше. Тут тысяча двадцать шестой.
Тяжелая дверь закрылась туго. А у меня разом кончились силы тянуть волокушу.Николай стонет и бредит. Тащу, что поделаешь, бюрократ попался. Пулю бы ему в узкий лоб!Но потом не докажешь трибуналу, что ты был прав, и тебе будет такая же пуля.
Ещё блиндаж. Стучу в дверь.Блиндажи строили фашисты, и всё сделано капитально.
Открывается дверь, вместе с облаком вкусного пара выходит санитар. Я ему вопрос:
- Какая санрота?
-Тысяча тридцать шестая, - отвечает.
- Значит, наша!- вру уверенно. - Принимай тяжелораненого!
Сам, не оглядываясь больше, нырнул в блиндаж и сел за стол, как хозяин.
Санитарки внесли Николая - уже на носилках он.
- Дайте что-нибудь пожрать, - прошу.
На стол поставили пшеничную кашу, теплую, душистую, жирную... Наелся. Уснул тут же за столом.
Разбудили меня, когда еще было темно: с пониманием, чтоб я мог успеть на передний край затемно. Доел я вкусную кашу. Да ещё дали мне с собой пол булки хлеба.
Слышу:
- Мансур, подойди...
Прошёл я в дальний угол блиндажа - жив Николай мой!
- Мансур, сроду тебя не забуду... Дай Бог тебе вернуться домой...
Я тащил на себе до половины пути вора, помилованного мной, потом, после его просьбы пристрелить, бросить, убегал от собственных подленьких мыслей, а в санроте я простился с настоящим боевым другом, от всего сердца желая ему выжить!..
"От Сталинграда до Днепра" (Мансур Абдулин) http://bookfi.org/book/1099141