Токсикоз

                Просто диву даешься, как можно лгать,
                прикрываясь здравым смыслом.
                Ж.-П. Сартр, «Тошнота»

Когда твой мужчина смотрит на тебя такими глазами, будто в них лопнули все капилляры, и кричит так, что перекрывает оперную музыку, может показаться, что это конец отношениям.
Особенно когда он кричит: «Я больше не люблю тебя, ты что, не понимаешь?! Ты никому не нужна!».
И когда размахивает руками так, что становится похож на монстра из фильма.
Ты смотришь на него и думаешь: «Неужели это с ним я живу бок о бок уже почти пять лет, ложусь спать в одну постель, ем за одним столом? Я не узнаю этого человека. Он никогда в жизни так сильно не выпучивал глаза, и голос у него не был таким визгливым. Не понимаю, кто это. Нет, не понимаю».
И пока ты так размышляешь, чуть наклонив голову на плечо, а он, вращая глазами, похожими на гнилую вишню, кричит, что больше тебя не любит, и на вас косятся люди из соседней ложи, все это действительно очень похоже на конец отношений. Только ты-то знаешь, что это не впервой.
Правда, настолько громко он  кричит впервые.
Так и не дождавшись от тебя ни слова, он уходит из театра, наорав по дороге еще и на билетершу. А ты, не контролируя дергающееся от истерических спазмов лицо, продолжаешь смотреть оперу, которую ждала целых три месяца. Тебе нравятся голоса актеров. Ты думаешь о том, что он будет есть на ужин.
…Марина вышла из театра на улицу, вдохнула холодный вечерний воздух. У нее остались ключи от машины, но, чтобы добраться до авто, нужно было пройти через черные дворы. Да и вообще, не хотелось Марине за руль, потому что права были получены всего неделю назад, и без Максима за руль она еще ни разу не садилась. Но Максим, наверное, уже дома. Максим, очевидно, уехал на такси. А у Марины денег на такси нет.
От страха Марина почувствовала прилив тошноты. Чтобы отвлечься от мерзкого тепла в груди, вслух сказала себе:
– Так… – передернула плечами и решила, что в темных дворах не может быть ничего ужасного. В конце концов, после такого чудовищного вечера ей уже не приходится ждать от судьбы худшего.
Марина почти добралась до своей машины, когда услышала за гаражами мужские голоса и странный грохот. По внутренней стороне бедер побежали мурашки, ноги невольно задвигались быстрее. Ладонь сжала в кармане острый ключ.
Что-то грохнуло, и по земле перед Мариной метнулась тень. Девушка испуганно обернулась. Справа от нее какой-то парень пробежал по стене.
– Черт!
Парень обернулся и, заметив ее, махнул кому-то рукой. Марина застыла на месте. Он приблизился.
– Ты что здесь делаешь? – подозрительно спросил парень. – Твой гараж?
– Нет, – внутри что-то еще мелко дрожало, но почему-то страшно уже не было. Марина подумала, что человек, который ночью тренируется бегать по стенам, предпочитает не убивать просто так.
– Чего тогда смотришь? – нахмурившись, спросил парень и сильнее натянул на лицо капюшон толстовки.
– Просто. Испугалась, – недовольно буркнула Марина.
– Далеко идешь-то? Проводить, что ли? – вдруг спросил он. Марина усмехнулась:
– С чего это?
– Ну, вроде как поздно, а ты какая-то трусливая. Так чего, проводить? Я мужиков с этого района знаю.
– Что ж… проводи, – Марине было странно и смешно, она сама удивилась своему согласию. Парень крикнул за гаражи:
– Я скоро, давайте пока без меня!
В темноте снова раздался грохот прыжков.
– А чем вы здесь занимаетесь? – поинтересовалась Марина. Парень внимательно посмотрел на нее:
– Ну так… типа паркурим. Балуемся.
– Опасно же, наверное.
– Да нет, нормально. Пойдем, что ли?
– Пойдем.
Она пошли дальше сквозь непроглядную темноту, и почему-то Марине необъяснимо сильно хотелось взять этого странного мальчишку за руку. Пронзил острый стыд: а как же Макс? Почему ей хочется держать за руку какого-то непонятного парня, если есть Макс? Он же для нее – все руки мира. Да.
– Как тебя зовут-то хоть? – как раз в этот момент они неожиданно вышли на шумную улицу, и парень неопределенно ткнул рукой в какую-то вывеску:
– Допустим, Теодор.
Марина проследила за его жестом и фыркнула, увидев, что так называется магазин мужской одежды.
– Теодор? Какое дурацкое имя. Придумал бы что-нибудь понормальнее, что ли. Теодор… Это почти как тореадор. Кстати, кажется, Теодор по-русски – это Федор? Может, лучше тебя Федей тогда называть, а? Я бы в жизни ребенка Теодором не назвала, это же издевательство какое-то. Слушай, ну, чего ты нахмурился? Скажи все-таки, как тебя по-настоящему зовут?
– Теодор, говорю же.
Щеки у Марины вспыхнули.
– Так ты не пошутил? А то я думала… магазин… и ты такое же имя… черт, как неудобно. Прости, я, правда, не хотела. Вообще-то очень крутое имя, необычное. Извини…
– Угу.
– Если тебя правда зовут Теодор, то мне очень нравится это имя. Это раньше не нравилось, пока тебя не знала.
Марина сама не поняла, как ее угораздило это сказать. Но было уже поздно, парень смотрел на нее удивленно, скинув с головы капюшон. Сейчас, на ярко освещенной улице, Марина разглядела его лицо и подумала, что он до невероятности сильно похож на Максима. Только вот волосы совсем другие: не короткий ежик, а трогательные кудри. Да и помоложе на несколько лет… Но в целом – просто близнецы.
– Куда мы идем-то? – мрачно спросил Теодор, не реагируя на ее слова. Марина, кусая губы, указала на свою машину:
– Вот. Поеду домой.
– А чего у тебя там восклицательный знак? Плохо ездишь, что ли?
– Да, не очень-то. Всего неделю. Если честно, одна пока боюсь.
– Так почему не взяла с собой кого-нибудь?
– Я была не одна… Но… мы поссорились…
– Подружка? – неожиданно понимающе спросил парень. И Марина вдруг кивнула:
– Вроде того.
Врунья.
– Так возьми такси.
– Денег нет.
– Ясно… А далеко дом-то? – продолжал выспрашивать Теодор. Марина вздохнула:
– Думаю, час идти. Далековато.
– Да нормально… Хочешь, провожу?
Марина еще раз посмотрела парнишке в лицо. Русые кудряшки, а скулы – волевые, Максовы.
– Да… проводи.
Он улыбнулся, а она растерялась. Что она сегодня говорит, совсем, что ли, разучилась язык контролировать? Зачем, с кем, кто он вообще, этот парень? Но идти на попятный было уже поздно.
Вновь пошли по улице рядом. Дул прохладный ветерок, а Марине от соседнего плеча было жарко, словно под палящим солнцем. Как все это странно, как удивительно и странно…
Теодор что-то начал говорить.
Вдруг упала мысль: «Это – счастье».
В какой-то момент Марина поняла, что не разбирает его слов. Теодор говорил, а в груди поднималось что-то теплое, ласковое. Ей было страшно от этого чувства. Он ведь чужой.
Теодор рассказывал забавные байки о тысяче своих знакомых, путано объяснял, кто есть кто, чтобы Марина запомнила имена, а она все равно ничего не могла понять и только улыбалась. Ей почему-то хотелось его обнять.
– Пришли.
Теодор остановился, оборвав очередной рассказ. После секундной заминки сказал:
– Ну так… пока?
– Пока. Спасибо большое, что проводил, – от волнения, сознания того, что нужно прощаться, Марина почувствовала, что едва отступившая тошнота усиливается.
Теодор ответил:
– Да не за что.
И внезапно ушел. Просто растворился. Кажется, и не было его, так и добиралась одна целых пятьдесят минут по ночному холодному городу.
Как так? Как?
Марина тряхнула головой и вошла в подъезд. Пока поднималась на свой этаж, гадала: у нее Макс или не у нее? В свое время, пять лет назад, они сошлись едва ли не случайно, почти со скуки: Максим заприметил Марину в кино, подошел после титров, спросил, можно ли познакомиться. Она тогда была совсем девчонкой и как-то не подумала, что на этот вопрос можно ответить отказом. Ей и задали-то такой в первый раз.
Марина назвала свое имя, Макс, несколько бескомпромиссно, озвучил свое. Взял телефон. На следующий день позвонил, позвал гулять. Она согласилась. Как-то очень скоро он оказался на обеде с родителями (шел дождь, и шататься по улице было неприятно, а мама позвала на борщ). Родители были в восторге: серьезный, взрослый, красивый, уже работает, что еще надо. Нельзя такого упускать.
Марина и не упустила.
Через два года Макс сказал, что они поженятся, и Марина смирилась. Правда, с тех пор прошло еще три года, но свадьбы так и не состоялось. Никто не мог точно назвать причину. То не хватало денег, то был «не сезон», то просто наваливалось слишком много дел…
Постепенно отношения Максима и Марины приобрели характер почти мучительный, как у невозможности зевнуть, когда очень хочется. Жили кое-как на два дома, ночевали то у него, то у нее, перетаскивали вещи, делали долгие уборки, питались чем Бог пошлет, никак не могли где-то осесть. Возвращаясь домой, Марина никогда не знала, будет сегодня тосковать одна, или проведет вечер с ним – Макс не любил планировать.
И сейчас Марина поднималась по темной лестнице и думала, теплой или холодной будет кровать. Пустой или с запахом мужчины.
Марина осторожно открыла дверь, разулась. Не стала сразу включать свет в спальне, ощупью добралась до постели. Так и есть – пришел к ней, вот она, волосатая рука.
Кое-как, впотьмах, скинула вещи и нырнула под горячее одеяло. Максим сразу заворочался, накрыл ее холодным объятьем.
– Что ты, Макс?
– Чего долго так? – недовольным, хриплым со сна голосом сказал он. Марина кашлянула:
– Я досмотрела оперу до конца. И шла домой пешком, потому что, как ты знаешь, я боюсь пока водить одна.
– А права тебе на что? – Марина вдруг вспомнила, как он кричал в театре почти таким же тоном: «Ты что, не понимаешь?». И потом: «Я больше не люблю тебя, не люблю!»
– Так, просто.
– Что?
– Права мне нужны просто так.
– Марина, мы заплатили бешеные деньги, чтобы ты выучилась водить машину, а ты…
– Завтра я сама съезжу и заберу ее, не переживай.
– Нет, я просто хочу понять…
– А я хочу спать, – его рука на груди давила, как могильная плита. Макс был очень холодным. Наверное, вылез во сне из-под одеяла. Только ноги возле коленей – теплые.
– Ты не приготовила поесть, – неожиданно сменил он тему.
Марина отвернулась на другой бок, пытаясь хоть как-то сдвинуть могильную плиту с груди. Получилось плохо – холод навалился на живот.
– Да. Я думала, после оперы мы пойдем в ресторан, как ты обещал.
– Блин… а если бы я захотел поесть еще раз после кафе? Марина, я голодный.
– Так поел бы дома.
– А откуда у меня дома еда? Я думал, ты приготовишь. Потому и пришел.
– Макс, пожалуйста, я хочу спать.
– А я голодный. Ты что, не понимаешь? – и вдруг он прижал ее к себе. Весьма недвусмысленно. Дыхание перехватило.
– Еды нет, – Марина постаралась ответить как можно равнодушнее.
– А я не еды хочу. Ты что, не понимаешь? – Максим прижался сильнее.
– Поверь, я все понимаю. Так же хорошо, как и то, что ты меня больше не любишь.
– Маринка, ну брось… Вспылил. Ну, извини. Повернись ко мне, – холодными пальцами он провел по ее губам, подбородку, сжал щеки. – Повернись…
– Пусти, – вырвала лицо. – Хватаешь меня, как собаку, чтобы зубы проверить.
– А раньше тебе нравилось. Поворачивайся.
Она повернулась. Она всегда рано или поздно поворачивалась.
Комната слабо закачалась, спинка кровати смешно застучала о стену. Было скучно.
Марина подумала: «Я сейчас блевану».
Максим пытался быть нежным, она это чувствовала. И, вообще, он старался. Комната качалась долго-долго. Марина знала, что нужно что-то сделать, чтобы он оказался доволен и остановился. Она даже знала, что.
Но ей было неловко. Грустно, стыдно. А еще ей было лень. И тошно.
Все-таки она закрыла глаза и стала представлять, что ее бьют. Таскают за волосы. Обзывают. Из носа льется кровь. Она плачет. А мужчинам вокруг все равно. Им нужно только ее тело. Избитое, изломанное – все равно. Нужно тело. Тело.
Максим старался быть нежным.
Марина представляла пытки.
Ради него. Ради себя.
Измена. Измена ради него. Стыд. Жестокость во время нежности.
Чувство вины. Еще удар. Отчаяние. Мокрый поцелуй. Кровь.
Марина тихо застонала, заерзала. Макс отвалился, прижал ее к себе.
– Спокойной ночи, дорогая.
– Спокойной ночи. Я тебя люблю, – прижалась, вдохнула привычный, близкий запах.
– Я тебя тоже. Спи.
Марина закрыла глаза. Как будто измена. Как будто только что изменила ему, единственному и дорогому. А он и не знает. И никогда не узнает, если только не расскажет сама. Потому что все ее любовники – выдуманные, несуществующие, безликие – живут только в ее голове.
– Какие у тебя планы на завтра? – шепотом спросила Марина, приблизив губы к самому уху Максима. Он недовольно поежился – он всегда от ее прикосновений сначала неприязненно ежился.
– На работу. Потом с мужиками на футбол. А у тебя?
– У меня? Не знаю… я еще не думала, что буду делать после работы… Может, повидаюсь с Настей… Да, наверняка. Мы как-то договаривались, просто сегодня не уточнили…
– Спи. Завтра рано вставать.
– Да, я сплю. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Настей звали ее лучшую подругу. И ни о какой встрече они не договаривались, потому что Марина надеялась провести пятничный вечер с Максимом. Но Максу нравилось проводить время и без нее. Ему казалось, что в паре каждый должен быть независим.
Марина вдруг остро почувствовала, как скучает по своим родителям, которые жили далеко, за городом. Она тосковала по семье. По ощущению того, что ты все время вместе с кем-то.
Наверное, нужно быть самостоятельнее. Искать развлечения за пределами Максима. Наверное, она – его паразит. Прилипла на шее мокрым слизнем, высасывает все жизненные соки, шагу не дает ступить одному… Поэтому он порой и срывается, и кричит. Немудрено. Как она испугалась, когда он в первый раз бросил: «Я больше не люблю тебя!» Теперь привыкла. Он не всерьез. Он ее любит. Они вместе, несмотря ни на что.
Как же все-таки тянет блевать.

Утром, проснувшись с тяжелой, как с похмелья, головой, Марина вдруг вспомнила, что вчера забыла выпить свои противозачаточные таблетки.
Немедленно нужно выпить.
Марина лежала на спине под теплым одеялом в серой комнате, слушала, как в ванной шуршит Максим.
Нужно встать и выпить.
Нужно встать.
Встать.
Она протянула руку, взяла с тумбочки упаковку. Быстро выдавила одну таблетку и проглотила ее. Та встала поперек горла, но воды под рукой не было. Марина сглотнула еще несколько раз, твердя себе: «Не думай, не думай».
Каждая эта таблетка была маленьким убийством. Отказом от собственного судорожного, истошного, яростного природного желания иметь детей. Но так было надо. Потому что пока у них с Максом нет ни семьи, ни денег. Ничего нет. У них нет даже времени воспитывать этого ребенка.
Поэтому – маленькие таблеточки. И никаких детских улыбок.
– Ты что, еще не проснулась? – в комнату вошел Максим, тряхнул мокрой головой. – Вставай скорее, а то опоздаешь на работу.
– Я проснулась, проснулась, – Марина осторожно положила таблетки обратно, потянулась на кровати. Вылезти из-под одеяла в новый день было слишком сложно.
– Давай-давай, – Макс подошел к ней, сдернул одеяло. – Всю жизнь проспишь, хватит лениться. Тебе еще с утра нужно съездить за своей машиной, забыла?
– Блин… да, забыла. Встаю, – было ужасно холодно, просто ужасно. Но она встала. Тут же с новой силой навалились головная боль и тошнота. – Макс, что ты будешь на завтрак?
– Ну что ты, разве сама не знаешь, что я люблю? Давай яичницу.
Все сделала, пожелала приятного аппетита, поела, помыла посуду. Как это все привычно, и как душно… Какая душная привычка.
– Ладно, я пошел. До вечера.
– Да, пока… – про себя подумала: «До глубокого вечера».
У Марины было еще пятьдесят минут утреннего одиночества. Она оделась и накрасилась, посмотрела на часы и подумала, что лучше поедет пораньше. Хоть машина и припаркована довольно близко от работы, а все же какая-то неожиданность может случиться. Тем более – общественный транспорт… А вдруг ее машинку забрал эвакуатор? Вдруг она опять что-то нарушила?!
Это неожиданная мысль почему-то очень напугала. Марина прекрасно знала, что припарковалась правильно, ее же контролировал Макс. И тем не менее вдруг захотелось бежать, мчаться, проверять…
Она засуетилась, кое-как обулась, чуть не забыла запереть дверь. Пока бежала на остановку, все корила себя: куда так нестись? Ведь все в порядке. Все должно быть в порядке.
А ноги бежали сами.
Автобус подошел сразу же, да и доехал почти без пробок. Еще издалека Марина приметила свою красную машинку, никакой эвакуатор ее не забрал. Ну и хорошо.
Быстрым шагом Марина подошла к автомобилю, погладила его по капоту: «Ну, извини, что бросила тебя на всю ночь, ты же понимаешь, какая ситуация…»
– Марина?
Она обернулась. Конечно, Теодор. Она же знала, что он будет здесь. Знала.
– Привет, – в ее интонации даже не прозвучало удивления.
– Привет, – она заметила, что его голос чуть-чуть дрожит. Сейчас, ранним седоватым утром, Теодор выглядел немного иначе. Стало заметно, что губы его обветрены, на скуле краснеет большой, какой-то детский прыщ, а ресницы – удивительно длинные, младенческие. Теодор дышал приоткрытым ртом, как будто сильно запыхался, и дыхание из него вырывалось сильное, горячее, лошадиное.
Они помолчали. Он сказал:
– Я боялся, что не успею.
– Не успеешь куда? – и посмотрела прямо в глаза. В его глазах – крапинки и ясность.
– Сюда. Тогда пришлось бы ждать вечера и идти к тебе домой. Я же не знаю, где ты работаешь.
Марина помолчала, подбирая нужную фразу. Сказала, конечно, все равно глупость:
– А зачем я тебе? Ты что-то забыл?
Он усмехнулся. На щеке – ямочка.
– Да… забыл.
– Теодор, у меня есть гражданский муж. Может быть, надо было сказать это вчера, извини.
– Ты уже уезжаешь? – словно не услышав ее слов, спросил он.
Марина поколебалась и кивнула. Вообще-то у нее было еще несколько минут.
– На работу?
– Да.
– Я поеду с тобой.
– Это еще зачем?
– Поехали. Поговорим.
Марина открыла машину.
В тесном тепле она вдруг ясно почувствовала, как пахнет Теодор – молодым мужчиной. Совсем молодым, почти мальчиком, но все-таки мужчиной, то есть почти самцом. Стало смешно от собственных мыслей. Она улыбнулась.
– Ты что? – удивился Теодор.
– Да так…
– Останови здесь, – они проезжали мимо какой-то арки. До работы было рукой подать, а место для парковки вроде нормальное. Марина заехала в тихий дворик, остановилась.
Теодор схватил ее за волосы и поцеловал.
Исступление.
Из себя – друг другу навстречу – ступать.
Поцеловал исступленно и нежно. Нежно. Захлебываясь. Обжигая ее, как рыбу обжигает человеческое тепло. Марина пыталась вырваться. Теодор наступал. Ступал. Исступленно.
От губ – в живот – раскаленный огонь, обжигающая струя, как первое причастие.
Все-таки вырвалась, задыхаясь, уперлась руками ему в грудь. Раздельно сказала:
– У меня. Есть. Мужчина.
– Он подождет, – Теодор улыбнулся и потянулся к ней снова, но Марина не сдалась.
– Господи, да как ты не понимаешь. Это просто страсть, а с ним – любовь. Господи, да как я буду теперь смотреть ему в глаза!
– Почему же он тогда не встретил тебя вчера, если такая любовь и забота? – зло спросил, очень зло.
– Он… не смог. Это неважно. Пожалуйста, Теодор. Ты еще такой молоденький…
– Мне девятнадцать лет!
– Ты молоденький. Я на три года старше. Да я просто старуха.
Теодор откинулся назад, посмотрел угрюмо.
– То есть ты ничего не чувствуешь ко мне? То есть он лучше?
– Да.
Теодор выскочил из машины.
Ноги дрожали, и Марина смогла вылезти наружу только через несколько долгих минут. Ее тошнило, она прижала руки к животу. «Сейчас блевану, сейчас блевану…»
Кое-как добралась до офиса, поднялась по долгой лестнице. Села за компьютер, мало что соображая. Встала, подошла к шкафу с бумагами, достала какую-то папку. Нервно перелистала ненужные документы, поставила папку обратно, села. Руки держала на животе.
Вошла начальница.
– Привет, – хотела что-то сказать, но вдруг осеклась, присмотрелась внимательнее. – Ты какая-то бледная, Марин. С тобой все в порядке?
– Немного тошнит, но это ничего, я в норме, – Марина слабо улыбнулась. – Что мне нужно сделать?
Начальница с сомнением протянула ей бумаги, которые держала в руках.
– Заполни, пожалуйста… Но вообще-то это не срочно. Если тебе нехорошо, то отправляйся лучше домой. Потом отработаешь. Выглядишь ты ужасно, если честно.
– Нет-нет, все отлично, – Марина взяла листы, просмотрела написанное. Перед глазами плыло, руки тряслись. Да что же это такое, как девчонка…
Поцелуй, поцелуй. Зачем он это сделал? Как теперь смотреть в глаза Максиму? Может быть, позвонить ему? А что сказать? Звонок ни с того ни с сего будет выглядеть странно. Очень странно. Почему он такой горячий, этот Теодор, и так странно пахнет?..
Зачем было его обижать? Он был такой высокий и нескладный, когда уходил. Ребенок.
– Ты выпей хотя бы таблетку какую-нибудь, что ли, – начальница с сомнением посмотрела на ее трясущиеся руки и вышла.
Марина глубоко вдохнула и села за стол. Уткнула нос в документы. Несколько раз прочитала: «Договор». «Договор». «Договор». Говор до. Кто-то с кем-то говорит. Говорит говором. Наречием. Великорусским наречием. Северным наречием. Говор. Договор. Что, черт возьми, это значит?!
Ни слова не понятно. Бюрократия. Дурацкие документы. Как вообще их можно заполнять, когда на улице утро, и кто-то теплый, живой, там ходит? Живые люди, такие же, как она, ходят там, на улице. По свежему воздуху. А она, Марина, самый главный в мире человек, сидит здесь. В духоте.
Поцелуй. Огонь в животе.
Марина схватила телефон и набрала Настин номер.
– Привет. Как дела? Ясно… Что? Нет, я просто так. Думаю, может, увидимся, поболтаем? Мало времени? Ну, ненадолго. Хотя бы часок-полтора, выпьем кофе. М? Пожалуйста. Да? Хорошо, отлично. Буду ждать. До вечера.
Вот и хорошо. Вот и все в норме. Сегодня будет приятный и обычный вечер с подругой в кафе. Ничего экстраординарного, ничего такого, чего не бывало в жизни прежде. Просто вечер с подругой в ожидании любимого мужчины.
Господи, ну как же теперь смотреть ему в глаза?! Может быть, все рассказать? Так и сказать: набросился, схватил силой. Ничего не смогла поделать.
И не говорить, что чуть не умерла от счастья.
Боже моооооой…

Настя забежала в кафе, увидела подругу, заспешила к ней рыжим огонечком, огибая столики.
– Привет-привет, давно здесь?
– Нет, но все-таки ты опоздала, – Марина улыбнулась. – Рада тебя видеть.
– И я тебя! Я буквально на часок, потом опять в редакцию. Девушка, принесите капучино, пожалуйста. Ну что, как дела? Как опера? – Настя говорила быстро, поправляла пламенные волосы, разглаживала юбку, искала что-то в сумке.
– Ты помнишь про оперу? – умилилась Марина.
– Конечно, как я могу забыть, – Настя торопливо пожала руку Марины. – Я очень рада, что эти итальянцы приехали с гастролями, ты же их так любишь.
– Да…
– Ну так что, понравилось?
– Опера? Опера… Да, пели потрясающе.
– Но..?
– Что – но?
– Ты сказала это таким обреченным тоном, что сразу ясно: «но что-то помещало мне насладиться вечером».
– М… – Марина мучительно выпустила из себя воздух, замялась. – Да… Ну, мы с Максом немножко повздорили.
– Черт… он что, опять на тебя наорал? – нахмурилась Настя. – С какой стати на этот раз?
– Да так, слово за слово…
– Ты так прячешь глаза, как будто снова считаешь себя виноватой. Марин, это неправильно. Бросай ты его!
– Ты что? – Марина быстро вскинула глаза. – Я не могу без него.
– Да ты дура.
– Я не могу без него…
Настя нахмурилась и стала терзать свою разверстую сумочку бледными пальцами, как будто хотела вынуть у нее сердце. И вот сжала кулак, победно рванула найденный орган вверх – пачка сигарет. Закурила, сжимая губы.
– Ну, чего ты не можешь? Чего ты без него не можешь? А? Нервы себе попортить не можешь? Давай я тебе буду их портить, хочешь? Раз в неделю стану звонить и устраивать истерики, зато остальные шесть дней будешь спокойна. И найдешь себе наконец нормального мужика.
Марина жалобно сморщилась.
– Не говори так. Он – моя семья, мы – вместе… Какого другого я найду?
– Да правда, мы ж на необитаемом острове, да? Один мужик всего и остался? Плохонький, да свой? Это малодушие, Марина!
Настя бросила на подругу косой взгляд и, смягчившись, похлопала ее по руке.
– Ладно, извини. Не мое дело, наверное. Он тебя хоть не бьет?
– Ты что! Нет, конечно. Да он и кричит-то не на меня, а просто, от усталости больше. Ты же знаешь, с какими людьми ему приходится работать.
– Ну да. Ну да. Ладно, еще чашку кофе – и я побежала. Девушка, еще один, пожалуйста!
Марина постукивала пальцами по столу. Малодушие. Как она это сказала. Малодушие. Что это значит? Это значит, что у человека маленькая душа. Очень маленькая и испуганная душа, которая спряталась под сердце и боится что-то сказать. Разве страх – это грех? Вовсе нет, вовсе нет. Такую душу нужно пожалеть, а осуждать нельзя. Кто же будет осуждать ребенка, который боится пожара?
Да что за чушь!
Она не малодушна.
Она великодушна. У нее огромная, великая душа, которая вмещает в себя бесконечную любовь к Максиму. Он сложный человек, даже не так – он неправильно сложенный, сломанный, нескладный. Не уложить в него все противоречия, какие есть. Не помещаются. Может… может, это у него тогда маленькая душа? Когда так много в тебе сложностей, противоречий сложенных, где там поместиться большой душе? И поэтому ее великая душа любит его душу маленькую, любит и жалеет.
К черту.
Не великая у нее душа. Не великая и не маленькая. Просто ровная, самая обычная. И сама она, Марина, обычная. Равнодушная.
Конечно, Макс ее не бьет. Он ее вообще почти не трогает, только если по ночам, когда… когда «голоден». Он ее не трогает, и ничего ее не трогает. Ничего не трогает ее ровную, незамутненную ничем душу. Лежит себе, как зеркало, поблескивает. Ровная, абсолютно ровная душа. И вся трава, что растет по берегам ее, равна и ровна. И все равно. Все равно. Все равно равнодушному человеку.
– А я, Настя, сегодня…
– М? – подруга с любопытством к ней повернулась. – Что?
– Нет, ничего.
– Ты же что-то хотела сказать?
«Я сегодня целовалась с парнем, да еще и младше себя! Ха-ха-ха! Вот так!»
– Нет, правда, ничего. Как у тебя на работе?
– Да хорошо все. Сейчас работаю над большим материалом, обзорная статья. Бегаю по городу, как голодный волк. Сама знаешь, нас ноги кормят. Ладно, – Настя бросила взгляд на часы. С начала их встречи прошло полчаса, Марина чувствовала, что уходить подруге неловко, ведь пообещала пробыть час, но и разговор мучительно не клеился. Над столиком повисла пауза, Настя закусила губу.
– Если тебе уже пора, иди, – негромко сказала Марина. Настя расслабленно улыбнулась, тряхнув кудряшками.
– Пойду. Спасибо.
– Да вроде не за что…

Сквозь духоту и тошноту Марина добиралась домой. Проходила мимо какого-то магазина, в витрине отразилось ее лицо, бледное и некрасивое. Наверное, что-то не так с нервами. От этого тошнит.
А может… Может, она беременна!
Беременна?
Не может быть. Нет-нет. Она же пьет эти… Таблетки.
Не может быть.
Марина тут же забежала в ближайшую аптеку, отчаянно смущаясь, теряясь среди коробочек в витрине, не глядя в лицо провизорше, выпалила:
– Тест, пожалуйста! На беременность.
Тест горел в сумочке, под самым боком, огнем, и от этого огня было еще более жарко и душно.
Она не беременна, это точно. Но проверить стоит. Она же пьет таблетки. Но недавно ее вырвало, а еще одну она не приняла. Значит, беременность все же могла состояться. Но она же потом пила таблетки. А это вредно для плода. И что же она будет делать?
Что-что. Любить своего ребенка.
Макс сначала возмутится. Но ничего, он привыкнет. Он полюбит ребенка, даже если тот родится больным из-за этих таблеток. И она сама тоже полюбит. Да, с финансами пока не очень. Но живут же люди с детьми и без огромных денег. Живут, и очень хорошо. Потом заработают. Люди же живут. Живут же люди. С детьми. Живут же люди…
Марина шла домой, уже чувствуя себя беременной, округлой, осторожной. Нужно быть внимательнее, упасть ни в коем случае нельзя. Нельзя волноваться. Нельзя носить каблуки. Внимательнее. Нужно быть внимательнее.
Не глядя по сторонам, сосредоточившись только на своем животе, прислушиваясь к малейшей боли и изменению, она поднялась к себе на этаж. Отпереть дверь, разуться и – как много времени это отнимает! – в ванную.
Марина сидела на бортике ванной и смотрела на крошечную белую полоску, которая, казалось, заключала в себе всю жизнь, настоящую жизнь. Банка не давала увидеть проявление индикатора, поэтому Марина, прижимая руки к животу, просто мечтала. Вот сейчас она возьмет в руки эту полосочку, а там – две ярких черты. Это значит: ребенок. Тогда нужно будет пойти на кухню и приготовить что-нибудь особенное. Придет Макс, немного пьяный, но это ничего, все равно завтра дождаться невозможно. Так вот, придет Макс, и они сядут за стол. Он удивится, а она возьмет…
На телефоне заиграл будильник. Время истекло. Марина схватила белую полоску.
Только одна черта. Она одна, ребенка в ней нет.
Марина осторожно села обратно на бортик. Одна черта. Ну, что ж, этого следовало ожидать. Она же пьет таблетки. Это естественно. Это нормально. Это даже хорошо…
Она пошла в туалет и, прежде чем выбросить тест, тщательно завернула его в бумагу. Нужно, чтобы Максим не увидел, а то вопросов не оберешься. Пусть все, как и не было…
Она путано и скучно делала домашние дела, ждала Максима и не думала ни о чем. Ни о чем белом, с одной чертой, ни о чем пугающем и подлом. Ведь все в порядке. Все так, как и должно быть.
Макс скоро вернулся, пьяноватый и шальной.
– Фу, как у тебя холодно, закрой окно.
Марина удивленно посмотрела на него. Ей вдруг показалось, что он пришел из какого-то другого мира.
– Да ведь душно.
– Ветер дует. Закроешь ты или нет?
 Марина взялась за ручку и заперла окно.
– А ведь сегодня началась настоящая весна. Я слышала, как соседские мальчишки кричали: "Бабочка, уже бабочка, бабочка-дурабочка!"
– Не ври, дети не могут так кричать.
– Почему?
– Слишком киношная фраза. Причем кино совковое.
– Но я сама слышала. Они кричали. Мальчишки. Лет по 10. Значит, началась весна.
– Может, и весна, но холод еще зимний.
– А мне душно, – Марина все держалась за раму. Накатывало страстное желание распахнуть окно и слушать детей. Конечно, темнота и ветер такие, что кажется, будто сразу за стеной дома обрывается мир, но ведь даже там, в небытии, где-то далеко – ведь есть же дети?
– Марин, не дури. Пожрать есть?
– Конечно, – она отошла от окна, взяла в руки сковородку. – Знаешь, я давно хотела тебя спросить… Ты хочешь детей?
Максим удивленно посмотрел на нее. Помолчав пару секунд, ответил:
– Да. Конечно, я хочу наследников. А что?
– Наследников? – Марина нервно хихикнула, а потом, не в силах удержаться, засмеялась громче, и громче, и громче, и захохотала в голос, зажала себе рот ладонью, но все равно хохотала, сквозь смех повторяя: – Наследников… Наследников…
– Марин, ты чего? – кажется, Максим испугался и даже немного протрезвел. Подошел к ней, положил руку на плечо. – Все в порядке?
Марина чувствовала, что кожа на его руке гладкая и влажная, как у лягушки. Он сам потел от той жары, который устраивал обычно в доме. Ему всегда было жарко, но он все равно запирал окна. Запирал и потел, потел и запирал. Пот тек с него, как воды Амазонки, но он все равно запирал окна. Все время запирал!
– Нет, все нормально. Просто подумала… какое… прекраснодушие. Ты хочешь наследников.
– Ну, да. А разве это плохо?
– А ты след-то в жизни оставил, чтобы рожать наследников? По каким следам им идти-то, а?
– Ты что? Как ты можешь так говорить? Это просто бездушно!
– Бездушно? А ты добродушный, прекраснодушный, великодушный… Да? Да? А нет души у меня, да? Бездушно… Душно… Господи, как душно… Открой окно. Нет, не открывай. Пусть уж. Без-ду-ши-е. Ду-ши е-ё. Души ее. Душно. Духота.
Макс подошел к окну и рванул створку на себя.
– Вы с Настей выпили, что ли? – зло спросил он.
– Нет. Хотя, знаешь, я была бы не против. Давай выпьем? – Марина вскинула на него глаза. Она надеялась, что он скажет: «Нет, тебе нехорошо, в другой раз». Или: «Какое еще выпьем, тебе нужно поспать». Или: «Да вроде я уже выпил, а тебе одной ведь ни к чему? Пойдем спать».
Но Макс пожал плечами и достал бутылку виски. Марина вдруг поняла, что ни разу в жизни не пила такие крепкие напитки. Пай-девочка, тоже мне. Противно.
Липкими руками, которые оставляли на стекле мутные следы, Максим открыл бутылку, налил в две рюмки. Марина схватила одну и, сказав: «За детей!», опрокинула в себя. Максим удивленно покосился, но ничего не ответил. Медленно осушил свою.
Странно, опьянения совсем не было. В какую-то долю секунды комната вдруг покачнулась, но тут же встала на место, и больше – ничего.
– Налей еще. Выпьем за любовь.
Он налил, и Марина заметила, что в ее рюмке виски больше.
– Чего себе-то жадничаешь?
– Да я уж сегодня постарался.
– Правильно. А я сегодня не старалась. Я вообще никогда не старалась, – сжала хрусталь, опрокинула… Ничего. Мир ясный и трезвый. – Черт возьми, Макс, я не пьянею!
– Это потому, что ты мало пьешь.
– Так налей еще.
– Да нет, я имею в виду, что вообще мало, по жизни. Сопротивляемость организма высокая.
– Так я и знала, что все беды от добродетелей, – Марина неожиданно успокоилась, махнула рукой. – Садись, поешь, что ли.
Макс сам, без ее просьбы, наполнил рюмочку в третий раз и сел за стол к дымящейся тарелке. Марина устроилась напротив, стала мелкими глотками пить обжигающий виски, губы горели. Почему он ей наливает, зачем? Ему же с ней жизнь жить, а она пьяная. Он не понимает этого, что ли? Как можно жизнь прожить с человеком, если он пьяный?
– Вкусно?
– Да, спасибо.   
– Я старалась, – Марина протянула руку и погладила Максима по шее. Тоже липкая от пота, надо же. Как он только это терпит.
Максим, торопливо жуя картошку, усмехнулся.
– Чего гладишь, соскучилась?
– Да… доедай, и пойдем полежим. М? – «хоть так тебя пообнимаю».
Макс согласно кивнул, а Марина гладила его, гладила… Ей было и хорошо от того, что можно его трогать, и немного грустно, и немного светло, и немного хотелось плакать, что Макс не гладит ее в ответ.
В спальне Марина накинулась на него дико и виновато. Целовала страстно, изо всех сил стараясь не пустить в себя тех злых мужчин, что толпились на задворках сознания. Максим был немного ленив, немного отстранен. Это ей нравилось, но это ее и терзало. Она чувствовала себя одновременно виноватой и наказанной. Пусть, пусть он накажет ее за поцелуй Теодора, пусть позволит искупить…
В какой-то момент, самый пронзительный и горячий, Марина вдруг увидела чертей. Ее широко раскрытые глаза были устремлены в черноту, и там, в этой тьме, плясала чертячья рожа. Ухмыляющаяся и злая. Сладострастная. Гадостная.
– Макс…
Он не остановился. Марина смотрела в опустевшую темноту. Он держал на ней свои горячие руки. Сердце Марины мерзло.
Какая же она мерзкая, мерзкая и грешная.
Потом они упали на подушки, и Марине приснился сон: они с Максимом живут долго и счастливо; это длилось, пока она не проснулась.

Рано утром Максим ушел по каким-то своим делам, не позволив ей, Марине, с ним понежиться. Почему-то он делал так каждый выходной.
Марина проснулась довольно поздно, уже с ощущением того, что прошло полдня, а она еще ничего не сделала. Вставать в жизнь было грустно и лениво, Марину тошнило. Все равно опять ничего не успеет за эти два дня.
Она лежала в постели, не желая подниматься, смотрела на соседнюю пустую подушку, думала, вспоминала. Потом заплакала. Вот уже несколько лет в ее жизни только один повод для слез – Макс. Нет, у нее было много проблем, даже бед с тех пор, как он подошел к ней давным-давно в кино, но довести ее до слез, до мягкости и до отчаяния, могло только то, что касалось Максима: мельчайшая обида, страстная жажда любви.
Лежать и плакать – это так сладко, противно, тепло.
Вдруг зазвонил телефон. Марина тихо шепнула самой себе: «Макс!» – и схватила трубку.
Но звонила Слонова, университетская подруга.
– Привет… – томно-печально, как и всегда, простонала она.
– Привет, – Марина упала обратно на подушку и прикрыла глаза. Сейчас нужно будет просто смириться и посвятить 15 минут чужим жалобам – Слонова всегда звонила только после очередного разочарования в мужчинах.
Затошнило.
– Как дела?
– Спасибо, ничего.
– Как Максим?
– Да все потихонечку, как обычно, – не рассказывать же всем и каждому про собственных тараканов.
– Да… хорошо, когда мужчина рядом, – Слонова вздохнула. Все верно. Очевидно, бывшая однокурсница в очередной раз с первого взгляда влюбилась, со второго – отдалась, а с третьего уже успела разочароваться. Даже интересно, кто на этот раз?
– Максим у тебя такой хороший, надежный. С ним как за каменной стеной. Работящий, любящий, красивый… Повезло тебе, Маринка. Как здорово, когда настоящий мужик есть… И любовь у вас такая… Уже сколько лет. Вы такая красивая пара, душа в душу живете. Да, все хорошо. Мне главное, чтобы у вас все хорошо было.
Марина почувствовала, что опять проваливается в легкую дрему. Наигранный, преувеличенно дружелюбно-радостный голосок Слоновой, которой вовсе не подходила ее мощная фамилия, нагонял тоску. На секунду придя в себя, Марина вдруг осознала, что обязана в ответ поинтересоваться делами подруги.
– Да, да… Спасибо. Как ты?
– Ох, Маринка… – пронзительно застонала Слонова. – Да как я… Познакомилась вот вчера с парнем…
До Марины долетали слова: вроде порядочный… поверила… сказал… так мило… улыбался… пригласил… было чудесно… а теперь… снова… опять… как быть…
– Ты меня слышишь, Марин?
– Да, да. Все будет хорошо, не переживай.
– Конечно, тебе легко говорить, у тебя есть Макс…
– Слушай, а может, тебе нужно больше себя ценить и не отдаваться первому встречному? – вдруг зло сказала Марина. Слонова растерянно переспросила:
– Что?
– Ты постоянно считаешь, что тебе хуже других. А кто тебя заставляет влюбляться в парня, которого ты знаешь полчаса?
– Ну, у меня же нет таких отношений, как у тебя с Максом, вот и приходится искать…
– А откуда ты знаешь, как у нас? – выпалив это, Марина тут же прикусила язык. Но Слонова уже уцепилась за это:
– Вы прямо как мои бабушка и дедушка, только им хуже было: война… Как они тосковали друг по другу, у! Такие письма писали, я видела. А потом дед пришел, работали тяжело. Троих детей родили, дом отстроили… Непросто, непросто… Да, а вам хорошо.
Марина слушала и злилась на себя за то, что ляпнула лишнее. Не надо было ничего рассказывать этой Слоновой и, тем более, жаловаться. У всех давно уже отнято право жаловаться на жизнь, если остальным кажется, что у тебя все здорово. Ведь никому никогда в голову не придет спросить: «Войны нет, наверное, у тебя какие-то проблемы?». Нет, жаловаться можно только тогда, когда все видят, что у тебя беда, только в тяжелую годину. А что, если только в войну и можно обрести смысл жизни, пытаясь преодолеть беды, а по-настоящему страшно становится лишь после, когда все уже тихо и спокойно, и нужно только трудиться, не покладая рук, чтобы выстроить заново мир? А что, если еще хуже становится, когда этот мир отстроен, да только в нем невыносимо душно, тесно, скучно, но нельзя, ни за что нельзя в этом признаться, ведь война-то кончилась давным-давно?.. А если ты самой войны и не видел, то тем хуже тебе, никакого нет права стонать. Им, с тремя детьми и тяжелым трудом – плохо. Тебе – современной девице, офисному работнику – хорошо.
Страдать сегодня можно только за судьбы России. Поэтому и ненавидят у нас ту парочку правителей, при которых все было спокойно: скучно, застойно. Поэтому так тянутся к несовершенству, – чтобы иметь право страдать, потому что это нам всем запретили.
И ведь самое главное сейчас: признаться в этом. Позволить себе быть слабым.
– Ты когда-нибудь замечала, что беременных женщин всегда внутренне осуждают, если они жалуются на токсикоз? Ведь впереди их ждет такое счастье – дитя… Нельзя ныть и стонать.
– Что? Марин, ты о чем? – растерянно переспросила на том конце провода Слонова. – Ты беременна?
– Нет, конечно, нет. Извини, мне пора. Пока.
Марина положила трубку, прикрыла глаза. Сквозь ресницы стала смотреть на ночник: его свет дробился на радуги, шевелился вместе с ленивым помаргиванием, вился и переплетался. Как жучки. Как живые существа.
Вдруг раздался тихий хлопок: перегорела лампочка.
Марина долго лежала в кровати, бессмысленно глядя на онемевшую стеклянную колбу. Потом вдруг вскочила и, обжигая пальцы, стала ее выкручивать. Нырнула обратно под одеяло, вгляделась в прозрачную сферу. Вот и все, там тишина. Никаких жучков.
Стекло сияло, в верхней точке дымчато переливаясь остатками копоти. Погибшая вольфрамовая спираль хрупко обвисала, похожая на прерванную жизнь. Целый мир.
Вдруг слух уловил царапающее тиканье. Марина  самой себе иногда удивлялась, до какой степени она иногда была способна игнорировать настенные часы, и какими диковинными ритмами они порой разливались, каждый раз почему-то разными. Подняла глаза. Минутная стрелка судорожно дернулась.
Как ужасно быть минутной стрелкой. Каждый час – одно и то же. Каждый час всей бесконечной, очень долгой жизни, если тебя, конечно, прикрутили к качественным часам. Бессмысленная, унылая жизнь, в которой не может быть никаких перемен, кроме смерти.
Весь ужас жизни минутной стрелки может понять лишь тот, кто бывал на ее месте. Тот, кто сам – суточная стрелка. И проживает одинаковые сутки одни за другими. День за днем, ночь за ночью. Пробуждение, сборы, завтрак. Автобус, работа, обед. Путь домой, готовка, ужин. Разговор, усталые объятья, сон. Пробуждение, сборы, завтрак…
Нужно было встать и пойти в магазин. Сегодня же выходной, сегодня расписание суточной стрелки меняется. Можно сказать, эдакая поломка в отлаженном механизме рабочего расписания. Поэтому не автобус, а пешком в супермаркет. Нужно. Ведь еда – это жизнь. Но, боже, как же Марине хотелось остаться здесь, в тепле, и не есть никогда, никогда, не готовить обед, да даже не завтракать, не впихивать в себя кофе, молоко, бутерброды, каши, да ни-че-го!
В животе заурчало, но во рту было тепло, как будто сыто. Не надо еды. Не надо в магазин.
А если на обед придет Макс?
Марина испугалась. Он будет кричать, если она не приготовит. Нельзя… Нельзя его расстраивать. Нельзя не ухаживать за мужчиной. Мужчины  – существа хрупкие.
Марина встала, начала одеваться, на ходу жуя печеньки, которые разрыла на дальних ящиках кухни. Печенья были невкусные, задохнувшиеся, но хоть что-то. Все равно ее одинаково сильно тошнит от всей еды.
Чем можно было бы заняться сегодня, если не готовить и не есть? Ведь это несколько освободившихся часов! За это время можно было бы уехать в другой город. В какой-нибудь красивый город по соседству. Гулять там по улицам, вдыхать холодный воздух. Чувствовать себя так, как будто заново родилась… И это была бы – жизнь. Потому что когда ты суточная стрелка, это только существование.
Наконец Марина собралась. Строго, без улыбки, посмотрела на себя в зеркало. Нормально. Вполне достойно такого важного дела, как поход за едой. Сегодня надо сварить борщ. Максим любит. За борщ ругать точно не станет.
Она спустилась по лестнице, толкнула дверь подъезда, не глядя по сторонам, побежала через двор. И вдруг заметила где-то с краю, в густой и холодной тени деревьев, одинокую фигуру. Это был парень, почти мальчик, худой и хрупкий. Как будто лет пятнадцать. Его скомканная поза, и капюшон на его голове, и сцепленные руки выдавали сложное внутреннее борение, боль… Марина вспомнила себя семь лет назад: она ведь тоже была страдающим подростком. Ей тоже было одиноко. Ей очень хотелось, чтобы пришел какой-нибудь человек, похожий на принца, и обнял ее. Для начала – просто обнял. Даже сложно представить, как важны человеку объятья.
Подросток поднял лицо. Это был Теодор.
– Ого, – только и выдохнула Марина.
Теодор смотрел на нее и молчал. Лоб был нахмурен.
Марина приблизилась.
– Привет, Теодор.
– Привет.
Марина вдруг почувствовала, что покраснела. Ее затошнило еще сильнее, и затряслись руки . Наверное, стоит сходить к врачу. Что-то явно не так с желудком.
– Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя.
– Хорошо…
Они замолчали. Марина усмехнулась:
– Что, не клеится у нас разговор?
– Твой мужчина… – Теодор произнес последнее слово с очевидным презрением. – Он сейчас дома?
– Нет пока, – Марина испуганно оглянулась на дверь подъезда, как будто Максим мог слышать оттуда ее слова.
– А ты куда-то едешь?
Марина, судорожно вспоминая, лежат ли в ее сумочке ключи, почему-то сказала, глядя на его худые руки:
– Да.
Теодор поднялся на ноги. Захотелось обнять его, прижать к груди. Наверное, поэтому наврала про машину. Чтобы пустить его в свой уют, окутать хотя бы этим: своим пространством.
Теодор сделал шаг ей на встречу.
– Я поеду с тобой?
Марина усмехнулась тому, что он сказал это вопросительно, как маленький. Дитя, чистое дитя. Как жалко его за любовь.
– Поедем… Поговорим, да?
Он как-то странно, дерганно кивнул.
Марина развернулась, пошла чуть впереди, надеясь, что Теодор не заметит странной траектории: до этого ведь бежала совсем в другу сторону. Он не заметил, или просто решил ничего не говорить.
Теодор тяжело дышал над ее плечом, это сбивало все мысли. Впрочем, она старалась вообще от них избавиться. Не думать, не думать над тем, зачем ведет его в свою машину. О чем им еще разговаривать?..
Перед автомобилем Теодор чуть-чуть ее обогнал и открыл дверь, разблокированную хозяйкой еще издалека. Марина резко, так, как будто ее глаза умыли, увидела его бедра, очень узкие, подростковые. И против ее воли, необратимо-темно, перед внутренним взглядом всколыхнулось видение: эти поджарые смуглые бедра – между ее белых, сияющих ног.
Они сели в машину, Марина дрожащими руками вставила ключ зажигания, не поворачивая его, повернула к Теодору лицо. Он смотрел на нее влажно блестящими, готовыми к плачу, глазами. Как сирота.
Господи, ведь бывают же одинокие люди. За что? Почему кто-то парами, как она и Макс, а кто-то один, как Теодор? Почему нельзя друг друга греть?..
И вдруг он дернулся и сгреб ее в объятья. Она возбудилась моментально, как в детстве, в самый первый раз. Так, что это сразу было связано и со страхом, и с непереносимым томлением. Так, что это было похоже на желание сходить в туалет. Так, что это нельзя было преодолеть.
Марине казалось, что руки Теодора могут ее смять, искалечить, разломать на куски – так нечеловечески-сильно обнял. И это было прекрасно. От такого счастья хотелось кричать.
Они оба молчали.
Он просто взял ее.
Она просто жалела их, одиноких, и плакала.
Это же так просто. Так хорошо и просто, в этом нет ничего особенного. Нет ничего особенного в том, чтобы пожалеть человека.
Только шепнула за миг до последней точки ему в ухо:
– Нельзя… Не надо… Я не имею права…
Но потом стало слишком поздно, и она покорилась.
Когда все кончилось, Теодор ненадолго замер, уткнувшись ей в волосы. Марина продолжала тихо всхлипывать, прижавшись лицом к его плечу. Прерывистое дыхание, много росы на коже.
Теодор погладил Марину по голове.
– Прости. Не плачь… Я… люблю тебя…
Марина сильно вздрогнула, оплела Теодора руками еще теснее. Вслушалась в его запах: ей нравилось, но было чужо, непонятно, дико.
– Бедный ты, бедный… – тихо прошептала она наконец. – Зачем же ты влюбился…
– А ты? – хрипло спросил он, подняв лицо. Марина шмыгнула носом:
– Что – я?
– Что ты ко мне чувствуешь?
– Мы же почти не знакомы, Теодор, – едва слышно, с нежной усмешкой сказала она. – Ты же все придумал себе… У меня есть мужчина, и я…
– Нет! – Теодор дернулся так, что Марина едва не ударилась головой о дверцу машины. – Не говори про него. Я знаю, он плохой человек, он тебе не пара, он тебя не любит…
– Неправда! – Марина сама от себя не ожидала, что крикнет это так громко. – Он хороший! Он любит меня. Он хочет на мне жениться. Он хочет сделать меня счастливой. Он сказал, что хочет построить нам дом…
– Он хочет? – Теодор пристально, нос к носу, смотрел Марине в глаза. – А чего хочешь ты? Чего ты хочешь по-настоящему, а не потому, что вы решили это вместе, и не потому, что он тоже этого хочет, а скорее – планирует? Чего бы ты сделала прямо сейчас в своей жизни, если отбросить условия? Чего ты хочешь, а?
Марина чувствовала, что может ответить только честно, и потому старалась молчать… Но вырвалось:
– Ребенка. Я хочу детей. И пусть их отец был бы далеко, зарабатывал деньги, отдыхал, неважно, я бы воспитывала их сама и была бы счастлива… лишь бы только они меня не покинули… Лишь бы только я не осталась одна…
В груди болезненно сжалось. Они с Теодором все еще были переплетены.
Он, второй мужчина в ее жизни, тяжело сглотнул. И сказал:
– Для начала ты должна сама свою жизнь новую породить. Без этого своего… Якобы «мужчины», – Теодор помолчал и добавил: – А я его сегодня утром видел. Мерзкий тип.
Он резко отпрянул и стал застегивать штаны. Марина, расхристанная и полуубитая, смотрела на него.
– Знаешь, когда-то мне казались такими ужасными пары, где мужчина хоть немного младше женщины. Даже ровесники во мне вызывали подозрение. Я думала, что серьезно смогу относиться только к мужчине постарше. И вот…
Теодор нехорошо усмехнулся, бросил на нее взгляд.
– Что, теперь ты относишься ко мне серьезно?
Марина помолчала.
– Я думаю, что мы нужны друг другу. Или хотя бы были нужны сегодня. А это серьезно и важно.
– Что значит – «сегодня»? – Теодор косо и зло на нее посмотрел. – Хочешь сказать, «прости-прощай»? Опять пойдешь к этому своему… дура!
Марина вздрогнула и прикрыла глаза. Он вдруг сжал ее лицо пальцами, как это иногда делал Максим, и ей снова стало страшно, очень страшно, до возбуждения.
– Ну почему же. Ты. Такая. Дура. Я же. Тебя. Люблю, – выдолбил Теодор каменным голосом, слегка потряхивая ее лицо. Марина жмурилась и молчала, впервые подумав, что их, может быть, видно из окон машины.
Теодор оттолкнул ее. Марина открыла глаза.
– Что смотришь, как кукла? Хочешь сказать, тебе с ним нравится, да? Нравится таскаться все время одной, нравится, что тебя бросают, да? Да где он вообще, этот мифический будущий муж? Может, ты его выдумала просто, чтобы меня позлить?!!
Он вел себя, как ершистый подросток. Хотелось его успокоить, прижать к груди… Марина молчала.
– Дай мне свой телефон, – вдруг выпалил Теодор. – Дай мне номер.
– Что? Не дам, конечно! – Марина представила на секунду, что он позвонит, а, значит, сделает все произошедшее только что реальным, и ей стало по-настоящему страшно. Господи, как можно было так поступить с Максимом только и жалости и нежности к этому мальчишке!
– Я все равно от тебя не отстану! – Теодор неожиданно схватил Маринину сумочку, стал в ней копаться, выхватил мобильник и стал набирать свой телефон. Марина попыталась отнять, но Теодор ее отпихнул, нервно бормоча:
– Я от тебя не отстану. Ты будешь моей.
– Теодор, пожалуйста…
– Я не хочу, чтобы с ним ты мучилась всю жизнь, – отправив ее номер себе на определитель, Теодор посмотрел Марине в глаза, погладил по щеке. – Мы заведем деток. Мы будем счастливы. Ведь не просто так нас свела судьба… Как только я увидел тебя, я сразу понял…
– Не надо так… Пожалуйста. Пожалуйста, давай выйдем.
Марина первая выскочила из машины, на ходу оправляя юбку. Теодор вылез следом, протянул ей сумочку и телефон.
– Просто пообещай мне, что ты возьмешь трубку. Я все равно не отстану от тебя. Следующее наше свидание будет красивее, я тебе обещаю. Я буду ухаживать за тобой по-настоящему. Прости, что сегодня не сдержался. Я не ожидал, что так получится. Но ты нужна мне.
– Не надо, Теодор, не надо… – Марина почувствовала, что сейчас снова заплачет. Она поставила машину на сигнализацию, медленно развернулась. На другом конце двора на скамейках сидели старушки. Наверное, видели. Видели, как Марина залезла в машину не понятно с кем и скоро вылезла, так никуда и не съездив… Все видели. Ну и пусть.
Она снова посмотрела на Теодора.
– Пока… прощай.
– Я позвоню тебе.
Марина покачала головой и быстро пошла прочь.
Каждый шаг давался ей с трудом, хотелось прямо сейчас, здесь, посреди дороги, сесть на землю и сжаться в комочек. Всепоглощающая вина. Не откреститься. Не надо ничего, никого. Просто забыть все, что было. Лежать так вечность. Чтобы не было ее горячего и потного тела, чтобы ее самой не было. Просто комочек, твердый камешек, циста. И никакого самосознания. Не надо ничего. Наказать бы свое грязное тело…
Она почти бежала, и в груди ломило. Просто купить продуктов и приготовить борща. Дождаться Максима. Поцеловать его. Долго ласкаться, нежно, как кошка. Чтобы он ее простил. И все забыть. Все забыть. Забыть даже о своем теле. Никогда больше не получать удовольствия, но дарить его своему мужчине. Потому что мужчина это заслужил. Потому что так должно быть. А она – наказана. Наказана. Сама себя накажет.
Захотелось броситься под машину, и даже вскочила на бордюр… Остановилась.
Черт возьми, надо же, как в кино: у нее есть любовник. У нее. Есть. Любовник.
И у них все было «по-взрослому». В машине. Во дворе. Почти на глазах у бабулек-сплетниц.
Любовник! Любовь! С любым!
На рынке Марина совершала покупки растерянно, постоянно обсчитываясь, давая продавцам то мало денег, то слишком много. В голове билось: «Любовник, изменница».
Возвращалась во двор со страхом, но там никого не было. Забежала в квартиру, зачем-то заперлась на все замки. Пока крутила ключ, смотрела на свои руки. Ей казалось, что они блестят похотью, как груди в журнале для взрослых.
Грязное тело.
Нужно было идти готовить, но Марина побежала в душ. Долго там терлась, пенилась, обливалась. Раствориться бы…
Было уже поздно. Марина бросилась на кухню. Не успеет приготовить, а Макс придет… ох.
«Любовник, любовник, любовник…» – шептала судорожно. Сбилось дыхание, дробило на слоги: «Любовник… Вник… В них… Грих… Грех…»
Марина подняла лицо. В углу кухни весела старенькая, затертая иконка, повешенная там матерью давным-давно. Лик святого был строг.
В грудь толкнуло: «Помолиться!» Марина отбросила нож, вытерла на ходу руки о полотенце, приблизилась к иконе… Святой смотрел осуждающе. Нет сил вынести этот взгляд.
Вдруг за окном ударили колокола. Как земля разверзлась. Марина вспомнила: ведь совсем близко от нее есть церковь! Но почему только сегодня такой страшный бой?..
Снова бросила взгляд на икону. Осуждает, судит, сужает жизнь. Суженая теперь Марина, суженная, а кто ее-то суженый?
Вдруг за окном поднялся шум. Марина бросилась вперед, оперлась грудью о подоконник: крестный ход. Так вот почему так громко бьет, бьет прямо по голове. Господи, как страшны эти люди с иконами! Как их много, как страшно!
Марина обернулась. Увидела на столе нож. Снова посмотрела на икону. Осуждение.
– Что же, не примешь? А куда идти? – прошептала неожиданно вслух. И схватилась ладонью за лезвие.
Боль была сладка и пронзительна. Через всю руку – еще одна алая, сочащаяся, жгучая линия любви.

Скоро пришел Максим. Марина встретила его с улыбкой, показала заклеенную ладонь:
– Порезалась… борщик готовила.
– Спасибо, – он улыбнулся, но не пожалел руку и не поцеловал. Марина бросилась вперед сама, хотела схватить его губы, но он чуть дернулся: – Извини, простыл. Могу заразить. Закрой быстрее окна, холодно мне.
Марина кивнула, пошла по комнатам запирать окна, на кухне даже включила обогреватель, отчего тут же стало душно. Налила тарелку борща:
– Ты кушай, приятного аппетита, а я пока вымою плиту, ладно? Что-то убежал сегодня борщ, а до твоего прихода не успела убрать.
Максим равнодушно кивнул.
Марина начала мыть, торопливо терла поверхность плиты. Максим за ее спиной ел, покряхтывал, отдувался, сопел. Вдруг пришло яркое осознание: у нее, и правда, до сегодняшнего дня никогда не было другого мужчины рядом. В нее даже в школе никто не влюблялся. Никогда в жизни до дома не провожал.
Порезанную руку жгло от моющего средства. Поверхность плиты становилась белее, выглядывала из-под бурого жира.
Макс – все, что было в ее жизни. Все самое главное. Все остальное: только работа, суета по дому, тщетный бег минут… Только он – мужчина, тот человек, который задерживает ее во времени, дает координаты: x, y, z.
Марина тихонько оглянулась через плечо, посмотрела в сосредоточенное на еде лицо Макса, покрытое бисеринками пота. Он всегда был в своем, отдельном от Марины, мире удовольствий. Ему доставляло удовольствие жариться на солнце, задыхаться в квартире, есть огненную и жирную еду. Пожалуй, это удовольствие для него было сильнее, даже гораздо сильнее, чем близость с Мариной по выходным и иногда – по будням, ближе к концу недели. Хотя, конечно, в этом он тоже нуждался. Марина жила в мире его удовольствий на полных правах, да только с самого края.
Вымыв руки, Марина подсела к Максиму за стол. Откинула волосы с лица и почувствовала, что ладони пахнут, как мамины когда-то: чистящими средствами, едой. Руки пахли женской работой. Как же счастлива, должно быть, мама! Ведь в ее жизни была не только работа, но и дети, ею рожденные дети. Например, она, Марина. А у Марины нет ничего, только – она сама, покинувшая мать в родной деревушке…
Что-то схватило за горло. Марина еще раз провела по лицу руками, косясь на Максима, поднялась на ноги и медленно, не зная зачем, пошла к двери.
В горле давило, душило, теснило. Надо же, как схватило, надо же, какие схватки.
В комнате раздался новорожденный крик Марининого телефона. Судя по мелодии, звонили с номера, не занесенного в телефонную книгу. С неизвестного номера. Но известный человек.
Марина остановилась в дверях, держась за косяк. Макс поднял голову от тарелки:
– Чего встала? Не слышишь – звонят.
Марина медленно кивнула. Горло сокращалось схватками рыданий.
Телефон кричал. Телефон кричал.




01.09.13-16.10.13