Дудочник

               

Флейта то плачет, то заливается смехом – рыжий клоун на подмостках, хохочущий через боль, через слезы на потребу чванной публике. Звуки ее вьются в воздухе, дробясь на осколки нот, падая солью ночи на мой балкон.
Я тебя не вижу, мой анонимный возмутитель спокойствия. Я тебя не знаю. Ты просто музыка, прокравшаяся в мою душу из неведомого.
Может, ты престарелый лысенький музыкант, несостоявшийся в жизни и изливающий по ночам душу в спящий, равнодушный к боли, город.
Или так: подающий надежды молодой солист оркестра, которого бросила возлюбленная, и лишь печальные трели флейты, банальное перетекание сексуальной энергии в творческую, спасают тебя от взрыва. Как лопается перекачанный гелием воздушный шарик, так и твое раненое самолюбие рвет тебя на кусочки.
А может, ты девушка, и ты ушла от неудачника-оркестранта. Ни денег, ни перспективы, нечего ловить. И теперь победным маршем плывет музыка свободы по ночному воздуху.
Птицей летят ко мне миноры и мажоры, плетется ткань музыки. То бледные хрипы, глухая тоска. И вдруг все выше и выше, звонче, и уже солнечный ветер гуляет по комнатам, заигрывая со сквозняками. Шелест волн слышится мне, и гул прибоя.
Играют где-то рядом, совсем близко. Ночь так тиха, что кажется, будто дурной музыкант, вообразив себя Ромео, стоит под окнами моего второго этажа.
Тянет холодком, я стягиваю с кресла плед, укутываюсь хорошенько. Кофе остыл и уже не греет. Теплота сейчас лишь в музыке. Солнце Кубы и лимонная горечь Марокко.
Завтра я спущусь вниз, к бабушкам-кумушкам на лавочку. Они, гордые архивариусы дворовых судеб, знают все. Медленно, рекой семечковой шелухи, плывет перед ними жизнь. Все напоказ – тихая пьянка дворника, скоротечные подростковые романы, свадьбы и похороны.
Уже готова легенда для отвода глаз, жадных до чужих историй. Мне срочно понадобился учитель музыки, такая вот девичья блажь. Лучше из соседей, ведь вечером плохо с транспортом.
А если мой музыкант из пришлых? Загулялся до ночи, опоздал на все, что можно и решил переночевать в первом попавшемся дворе… Уйдет с рассветом, с первыми проснувшимися автобусами, унесет с собой музыку!
И больше никогда…
Мгновения бусинками скользят по нити времени. Их так мало, ничтожно мало. Секунды становятся прошлым, покидают меня.
Не хочу и не могу терять настоящее. Рывком поднимаю себя, нашариваю в темноте прихожей домашние шлепанцы и как была, в халате, белым призраком вылетаю в дворовый колодец.
Как крыса, иду на зов волшебной дудочки. Я его не вижу, но уже знаю.
Двор пуст и неприкаян. Он дремлет, сбросив с себя дневной гомон, подобный большому тихому животному.
Фонарь над подъездом потушен, иду по памяти, выстраивая в голове картинку. Здесь вишневое дерево, за ним лавочка, дальше должна стоять беседка, где и сидит мой флейтист.
Вдруг музыка прерывается. Только сейчас была, пели заморские птицы, и нет ее уже.
Я стою во тьме и тишине – оглохшая, ослепленная накатившей безмолвной ночью.
Шорох гравия. Легкие, плавные шаги за моей спиной.
- Я тебя слышу, - говорю я.
- Я ждал, - слышится в ответ. У него хрипловатый, с теплым тембром голос. Совсем не похоже на флейту, скорее нижние ноты саксофона.
- Кто ты?
- Сказочный крысолов, выманивающий девушек из теплой постели. Впрочем, я знаю, что ты все равно не спала.
Я не вижу его лица, но это не имеет значения. Есть голос, звучащий теперь вместо музыки. И это хорошо, ведь недосказанность флейты заменили простые и ясные слова.
Он подходит ближе, я уже чувствую его теплое дыхание. Делаю шаг вперед. Не хочу пока, чтоб он прикасался, растягиваю сладкую истому тайны.
- Ты меня знаешь, - говорит он уверенно. – Я скоморох, дудочник, паяц. Я был всегда рядом с тобой.
- Хочу тебя увидеть!
- Для этого нужно немного – подняться на второй этаж, отпереть дверь и поставить на плиту чайник. Все очень просто.
Он смеется, затем оказывается передо мной и берет за руку. Уже знакомая теплота окутывает меня.
Теперь все равно, кто он – бомж, альфонс или загулявший ночной кутила. Все встало на свои места, будто так и надо.
Под тусклой лампочкой на площадке первого этажа я украдкой смотрю на него. Мельком, будто случайно, чтобы не нарушить правила игры. Невысокий, худой, одет прилично. Белая рубашка, джинсы. Ничего примечательного.
И уже в дверном проеме наталкиваюсь на взгляд. Глаза цвета прозрачного, с голубизной, льда. И вдруг чувствую этот лед в себе, будто с маху прыгнула в зимнюю прорубь.
Меня начинает колотить, внутри рождается крик и замирает на губах. Выпустить его – значит натравить на себя соседей, их назойливое внимание. Вот, мол привела к себе мужика, а теперь скандалит, спать не дает нормальным людям.
Я молча пропускаю его вперед себя в квартиру, поворачиваю ключ в замке, вешаю на гвоздь над дверью.
- Ты кто? – спрашиваю я.
- Не все условия выполнены, забыла последнее.
Иду на кухню, журчит вода в кране, гремит металлическая крышка чайника. Это тоже музыка, только другая, кухонно-будничная.
Он смотрит на меня пристально, смутные очертания порога тайны видятся в его глазах.
- Ты меня знаешь, - повторяет он. – Ты всегда была упрямой и не хотела знать очевидного. Хотя… я бы не выжил без этого тогда, на берегу. Вспоминай, моя девочка.
Я смотрю на ровный желто-голубой огонек под донышком чайника и вижу другое пламя. Белый кафель над плитой меняет фактуру, становится прозрачнее, сглаживаются уголки квадратов…

Костер – живой, стреляющий языками пламени – жжет мне руки. Оранжевые струйки на белом снегу – и снег растекается водой, медленно умирая под натиском огненной пляски!
Позже я попрошу Друга нарисовать это, даже принесу ему рыжей глины с речного берега. Он разведет ее звериной кровью, возьмет кисточку с хвоста дикой козы и будет творить – так долго, что позабудет про сон и еду. Большой белый камень покроется красноватыми узорами – охотники, стерегущие жертву, олени, костер… женская фигура, склонившаяся над ним. И Город в облаках – манящий, недоступный, потерянный навсегда.
Мне рассказывал про него Нойда – полусумасшедший старик. Он редко кого подпускал к себе, меня же привечал с детства, гладил по головке, подкармливал. Некоторое время, после гибели родителей, я даже жила у него. Потом, когда появился Друг, нам понадобилась отдельная землянка.
Я нашла его на берегу – белое, цвета снега лицо, небесные глаза под ледяными веками. Он лежал ничком, голый, окровавленный, губы его шевелились – то ли зов, то ли молитва.
- Ты кто? – чужих надо бояться, так меня учили с детства. Чужие – беда, за одним придут сотни и съедят наше мясо, заберут женщин, а мужчин перебьют.
Но найденыш мой был без памяти, и что-то лопотал безумными губами… Потом, уже поправившись, он сказал свое имя – длинное, сложное. Чужое… Так и остался он для меня просто Другом!
А тогда… Он приоткрыл глаза – два ледяных осколка. И лед этот, прозрачный, с самых высоких гор, вдруг пророс в мое нутро. Меня начал бить озноб, с ним пришла боль, раздирающая тело. Поняла сразу – его боль, его смерть пришла ко мне и живет теперь внутри, и не уйдет. На двоих одна теперь – смерть, и жизнь тоже одна.
Как волокла его к селению – не помню… Только смерть смеялась внутри меня, и весело звенели ее браслеты из детских косточек.
Старик увидел нас издали, замахал руками призывно. Высокий, сухой, как сосна, стоял он на обрыве над рекой.
Найденыш мой приоткрыл глаза – уже не лед, но мутная слюда под веками. Сказал слово на чужом языке. Старик понял, ответил кивком головы:
- У него спина перебита, не жилец.
- Врешь, старик, - я закашлялась, сплюнула сгустками крови.
- Ты зачем это сделала, девка? – И его не вытащишь, и сама в землю уйдешь!
- Что сделала? – я никак не могла понять, о чем он… бредни… да и все равно, только бы не подпустить ближе, отпугнуть смерть – хохочущую, танцующую на хрустящих осколках черепов…

Я открываю глаза. Чайник клубится белым паром, мой музыкант сидит лицом к окну и рассматривает ночь в упор.
- Я тогда умер. Пуповина порвалась, понимаешь?
- Ты же сам ушел из Города, вот и возмездие. Нечего вам делать в этом мире. Не выживаете…
Память о давней жизни среди северных снегов начала возвращаться, и с ней вернулась боль. Там, в белой бесконечности, таяла цепочка следов моих. Там начиналась моя любовь, вернувшаяся нынешней ночью.
Друг достал из кармана рубашки флейту, начал высвистывать незатейливый мотивчик.

Старик долго выхаживал его, только по весне – чахлой, холодной, начал мой найденыш подниматься с постели. Выползал по стеночке на порог землянки, брал в руки костяную дудочку. На ее звук слетались птицы, свистом разгоняя остатки зимней хмари.
Я садилась рядом, слушала и мечтала о том времени, когда он будет играть лишь для меня. Странная ниточка связала нас – то, что проснулось во мне на берегу, росло, подобное младенцу в чреве матери.
Кашель - глухой, утробный, остался со мной навсегда. Это было мое жертвоприношение, часть сделки со смертью, оставившей его мне.
К лету он совсем окреп, мы переселились в отдельное жилище. Не было между нами особых разговоров, все было просто и легко. Он рыбачил и ходил бить зверя вместе с нашими мужчинами. Я стряпала, убирала в доме, чинила сети…
А потом он ушел. Сказал только:
- Нельзя мне сидеть на одном месте. Попробую вернуться в Город, если не получится – приду к тебе.
- Возьми меня с собой, - только и могла вымолвить я.
- Нет, не для тебя наш мир. Не растет северная ягода на юге.
Старик лишь хмыкнул, не сказал ничего. Дождался северного сияния, вытащил меня на пригорок. Ткнул пальцем в складчатые занавеси света:
- Гляди внимательно.
Небеса мерцали красным, зеленым, синим. Многоцветье выгнулось радугой, образовав ворота – будто вход в жилище богов.
- Теперь иди прямо туда, попробуй, - велел колдун.
Я сделала шаг, еще один, потом побежала. Все быстрее, пока видно Врата. На десятом шаге споткнулась об упругую преграду, упала на землю. Поняла все, и заплакала горькими слезами.
- Не быть вам вместе, он из другого теста слеплен, вот и весь сказ, - утешал меня старик.
Друг мой не вернулся, я с горя упросила Нойду взять меня в ученицы. Растирала ему травы, училась потихоньку наговорам и шепоткам…
После… через несколько лет память обрывается, бережет меня от неизлечимой раны в сердце.

Теперь он сидел рядом, живой и теплый. Можно было дотянуться рукой, дотронуться губами!
- Та старая легенда из Гаммельна… Это ведь ты увел детей из города? Пестрый дудочник, ну конечно же!
- Хранители не пустили меня в город, - он грустно улыбнулся. – отправили обратно в ваш мир. О, будешь ты светочем, негасимым факелом нести людям истину! Банальные, затертые слова, означающие лишь то, что я был навсегда испорчен земной реальностью. Она уже крепко пустила в меня корни, приковала к вашему лживому, погрязшему в пороке миру.
Ночь стекала черной смолой по оконным стеклам. Через несколько часов город проснется, забурлит жизнь человечья скоротечная, оживет дневной муравейник людской.
- Я и нес… Старался, как мог! Сначала крысы, после – дети. Кстати, одна крыса – белая с черным хвостом, увязалась за мной до ворот Города. Проскользнула потаенными крысиными ходами мимо хранителей, прижилась. Мудрое было животное, но у нее своя история.
- Зачем же было трогать детей? Ты надеялся вернуться с их помощью?
- Думаешь, это было один раз? Хранители регулярно устраивают такие акции. Свежая кровь, что должна влиться в их мудрое, но редеющее стадо. Только не все дети выживают – не климат. Порядок и покой, навечно скованные по рукам и ногам своей косностью жители. Детям воля нужна, простор.
- Ты поэтому меня оставил на земле? Боялся, что зачахну от тоски в твоем идеальном мирке?
Он не ответил. Подошел к окну, распахнул его настежь, свистнул в темноту.
Раздался шорох, белая птица села на подоконнике. Скосила на меня карий глаз.
Ворон – белоснежный, с синеватыми отблесками ночи на крыльях топтался на моем подоконнике. Глаза разные, один цвета еловой смолы, другой – синий, подобный спокойному морю.
- Карр, - сказала птица и перебралась на стол, подбирать остатки печенья из вазочки.
- И тебе здравствуй! – только и могла вымолвить я.
Друг погладил птицу по белой спине, почесал шейку. Та подставила бочок, по-кошачьи млея от ласки.
- Притворяется, это он умеет хорошо. Когда привыкнет, будет болтать без умолку, как попугай капитана Флинта!
- Он что, говорящий?
- Самый что ни на есть волшебный мудрый птиц! Это он меня позвал тогда в дорогу. Хватит, мол, штаны просиживать на печке. Хотя нет, печки у нас с тобой не было. Лишь очаг – живой огонь, домашнее тепло.
Птица посмотрела на меня изучающе, изрекла:
- Запертый сад – сестра моя, невеста, запечатанный источник. Поднимись, ветер, с севера, и принесись с юга, повей на сад мой, - и польются ароматы его!
После этого ворон вспорхнул на кухонный шкаф, повозился там, сунул голову под крыло и заснул.
Друг засмеялся:
- Спасибо, что не на древнееврейском! Это он тебе цитировал свадебную песнь Царя Соломона к возлюбленной. Старый шельмец!
- Значит, я ему понравилась?
- К черту этого циника! – Друг обнял меня, задышал в ухо. – Ты моя музыка, мои литавры и свирели, мой тайный сад. Как же я искал тебя, так долго, что потерялся сам в глуши веков.
- Зачем же уходил? - Забытое тепло разлилось по телу, он играл на мне, как на дудочке, творя музыку любви.
- Прости меня! Я обещал вернуться, и сдержал слово. Я честный скоморох!
- Тогда будет тебе наказание за грехи. Плата высока!
- Чего же потребует прекрасная дама?
Он опустился на одно колено, подобно средневековым рыцарям, и теперь глядел на меня снизу вверх.
- Все просто. Возьми меня с собой.
- Такая малость? У меня нет дома, нет постоянного пристанища, еще и куча обязанностей перед начальством. Да белый пернатый дуралей в придачу.
Птица на шкафу зашуршала перьями:
- А карамельки я люблю лимонные. От ванильных несварение желудка.

Утром по дороге, ведущей из города, шла молодая пара. Мужчина наигрывал что-то на флейте, на плече у девушки сидела белая птица. Иногда они останавливались, брались за руки, шептались тихо.
Двое полицейских, что дежурили в тот день на трассе, переглянулись молча при виде парочки, понимающе кивнули.
Лишь когда влюбленные скрылись за поворотом, один сказал другому:
- Ну что, нашел-таки наш дудочник свою милую?
- На то мы и Хранители, чтоб помогать подобным дурням. А в Город он все-таки вернется, спорим на сто баксов…