Желание совершить поездку в далёкую деревушку Климовку у Петра Григорьевича появилось давненько. Но все послевоенные годы были наполнены неотложными делами.
Служба на границе с Китаем. Семья. Не так-то просто выкроить пару недель специально для этого. Дорога дальняя, от Владивостока до Белгородской области.
Шло время, а его всё сильнее тянуло туда, где пролетело детство, где, встретив юность, ушёл с друзьями на фронт. С годами желание выросло в потребность и так измучило его, что однажды, твёрдо решил:
"Еду этой весной!"
Еле дождался, пребывая долгими зимними вечерами в глубоких думах.
Весна выдалась солнечной, дружной. Быстро сходил грязный городской снег. Подсыхал асфальт, принявший на себя заметно увеличивающийся поток машин, разудалую молодёжь, степенных пожилых людей, звонкую детвору. Всё здесь, для Левшина, было тысячу раз однообразно знакомо, привычно и почти не волновало. Лишь сильнее обострилось чувство духовного единения с природой и людьми того края.
В дальнюю дорогу собрался, когда тополя стали ронять клейкую, пахучую скорлупу. Оделся просто и аккуратно. Строгий серый плащ, отглаженные чёрные брюки, начищенные до блеска туфли. Шляпа закрыла глубокие залысины, чётче выделяя, чернотой, седину волос на висках. Стройная, поджарая фигура, сама походка, слегка прихрамывающая, выдавали в нём выправку строевого офицера.
Кроме неизменного, при службе, "тревожного" чемоданчика, со всеми необходимыми дорожными принадлежностями, денег, ничего не взял. Со своими прощаться не стал. Сделал вид, что дело обыденное, уходит не надолго, вроде как во двор, мусор выкинуть. Хотя у самого сердце так и трепетало от волнения - что-то там ждёт впереди...
В тесном здании вокзала душно и шумно. Выстояв очередь, взял билет на проходящий поезд и долго дожидался его уже на улице то и дело, вытирая платочком испарины на лбу. Предстояла встреча с детством. Тревожила нехорошая мысль:
"Может зря еду? Сколько времени прошло! Живы ли те, которых помню, кому многим обязан?"
И даже засомневался в своих намерениях. Но на самом деле его, офицерское решение всегда было продуманным и бесповоротно твёрдым.
"Надо. Надо, под конец жизни, хоть повидаться, с памятными местами, чтобы не мучится в дальнейшем. Доведётся ли когда ещё съездить. Самому уже седьмой десяток."
Собственно на большее не рассчитывал. Наверняка мало кто уцелел, из коренных жителей, в войну. Там сильно бомбили немцы.
Несмотря на почтенный возраст, в душе, ощущал себя молодым и задорным. На самом деле жизнь здорово побила. Будто вывернула наизнанку. Смотреть на себя в зеркало не хочется. От прежнего обаяния остались только карие глаза. В них неизменно горел огонёк тепла. Может того самого, которое получил в Климовке...
... Тогда страшный голод заставил мать покинуть городишко на Волге. Всё своё богатство собрали в большой узел и, со слезами, тронули на Запад, к дальней родственнице тёте Даши.
В переполненном, грязном вагоне, ехали долго. Недоверчивые, угрюмые лица пассажиров, толкотня, вперемежку с руганью, так надоели пацану, что не знал куда себя деть, но терпел. Готов был на всё, лишь бы у них с матерью снова был хлеб. Вкус, которого почти забыл. Мать убеждала - там, у тётки, сытно. Петька сглотнул слюну.
- Мам! - прильнув к плечу, тихо шепнул на ухо. - Хлебушка хочется.
Мать, отрешённо смотревшая в окно, погладила по голове сына, вздохнула тягостно:
- Кабы он был. Ты уж потерпи маленько.
Порылась в узле, достала пригоршню сладостей - распаренные и поджаренные кусочки сахарной свеклы. Петька любил их. Сосёшь словно конфетку. Когда сладкий кусочек становился податливым, разжёвывал и съедал.
Хоть и ехали на заход солнца, но не догнали светило. Сумерки медленно, упорно набрасывали своё невидимое покрывало на окно. В ограниченном пространстве сделалось ещё мрачнее. Резкий запах махорки смешался со спёртым запахом мочи. Казалось, всё пропиталось этим тошнотворным настоем. Чтобы заглушить его, Петька уткнулся носом в подол матери и затих.
Проснулся утром. В вагоне стало значительно свободнее. Он лежал уже на лавке врастяжку. Всё так же, лениво, монотонно, стучали колёса на стыках рельс. По-прежнему, за окнами, проплывал незнакомый пейзаж, строения полустанков. Вскоре поплыли дома какого-то города. Поезд пошёл тихо, крадучись, иногда резко притормаживая. Пассажиры ожили, засобирались, молча продвигаясь к выходу.
На перроне нужной станции мать остановилась в гнетущей растерянности. Куда идти?
Спросила одного, другого, но никто внятного ответа не дал. Чтобы наверняка выведать дорогу у здешних - милиционера или сотрудников, вошли в помещение вокзала. Внутри было многолюдно, а у самых дверей, на деревянной тележке, без ног, мешался усатый дядька в тельняшке. Гармошка выла на все лады. Сам же, громко, пел про жестокую судьбину и постылую жизнь. Медяки сыпались в бескозырку, каждый раз заставляя моряка склонять голову. После войны, таких инвалидов, будет полным-полно...
Узнав направление они вышли на дорогу ведущую к селу. Шли нескончаемо долго. Перевалило за полдень, а впереди ни одного селения. Мать всё сильнее и сильнее горбилась под тяжестью узла, часто останавливалась, вытирая концами платка потное лицо. Приговаривала, внушая больше самой себе:
- Ничего. Полегоньку доберёмся.
Петька тоже устал, едва плёлся позади, босоногий по пыльной колее. Охал, припрыгивая от боли, сшибая пальцы.
- Ноги подымай, - укоряла мать, оборачиваясь, - что же ты ими загребаешь.
Через час, за лощиной, наконец, показались соломенные крыши домов. Чтобы сократить путь, решили сойти с дороги и пересечь овраг напрямую. Спустившись в него, начали карабкаться на другую сторону. Петька поскользнулся и съехал, обдирая коленки, снова на дно. Не заныл, слюнявя щиплющие ссадины, а только тихо прогнусавил:
- Никуда не пойду. Здесь останусь. Пускай меня волки сожрут.
- Горе моё горькое! - мать приткнула за кочку нехитрый скарб. Спустилась к сыну. Взяла за руку.
- Лучше бы по большаку, - не обращая внимания на угрозу, тихо сказала она, - сократили путь, на беду. Вставай, сынок, недалече осталось, давай подсоблю, - потянула за собой.
- Хочешь, ботиночки одень.
Нет, особо не настаивала, потому что берегла их до холодов. В тёплую погоду ради чего трепать. На него никакой обувки не напасёшься. А купить лишний раз нет возможности. Из дырявых штанов шорты сделала. Майка штопанная-перештопанная. Сама в обносках. Но надо же как-то отвлечь от боли. Вот и посулила, обнадёжила на словах. Да и по - правде готова их дать.
Промолчал Петька. Поднялся послушно. Разве останется один в овраге. И башмаки не возьмёт.
- Погоди, - мать вдруг остановилась прислушиваясь.
- Вроде вода шумит, - отстранила сына, пошла вдоль склона через молодую поросль ивняка.
- Ступай сюда! - донёсся от туда радостный возглас.
Петька проворно вышел на голос.
- Родничок! - её усталое лицо преобразилось, засияло.
И в самом деле, в неглубокой промоине весело плясали фонтанчики. Ручей, закручиваясь и журча на перепадах, убегал в сторону уклона.
Зачерпнула ладошкой, попила.
- Вкусная!
- Испей, да ножки сполосни. Природная вода здоровье и силу даёт.
У Петьки давно иссохло во рту, только вида не подавал, мужественно терпел. Кипячёная в бутылке, тёплая, противная.
Осторожно опустился на содранные колени, упёрся в землю руками. Холодная вода заломила зубы. Она была такой лёгкой, что хотелось пить с жадностью бесконечно.
- Не застудись, - осадила мать, видя неразумное поведение сына. - Сильно-то не надувайся, нам ещё подыматься.
И спохватилась.
- Надо бы свежей набрать. Да ладно, - махнула рукой, - дойдём скоро.
Осилили мучительный подъём. Вышли на луговой простор.
Село встретило лаем собак, что было в диковинку у них в Поволжье. Белёные дома под соломенными крышами, яблони в яблоках. Ухоженность, словно на показ, виделась во всём.
Даже придворовые территории тщательно выметены. Прямо невидаль.
... Детство. Воспоминания о безвозвратно ушедшем времени всегда доставляли удовольствие. Лучшая пора прошла у доброй, хлопотливой тёти Даши, о судьбе которой до сих пор ничего не знает.
В детство можно было бы лететь самолётом - так быстрее. Однако выбрал железную дорогу.
Только так ощущаешь необъятные просторы родной страны, которую он, не жалея живота своего, защищал и защищает. Соскучился по общению с гражданскими, а не военными, людьми. Надоели солдафоны. Завтраки, обеды, журналы и газеты носят. Чай в любое время. Услуги ресторана. Захотел поваляться на полке - пожалуйста.
На седьмые сутки Пётр Григорьевич стоял на той самой станции, от которой добирались до места пешком. Прежнее, кирпичное, здание вокзала оштукатурено, покрашено в приятный бирюзовый цвет. Внутри смиренная тишина, никакой толкучки. Деревянные кресла рядами, с немногочисленными, ожидающими своего поезда, пассажирами. Скучающая буфетчица, милиционер. В другом зале - билетная касса, справочная. Нет, он не стал сразу брать билет на обратную дорогу. Не знал, как сложатся обстоятельства. Только поинтересовался расписанием. Вышел на привокзальную площадь, густо засаженную липами и цветами в клумбах.
Их пряный аромат перебивал запах смолёных шпал и горелых тормозных колодок стопками разложенных вдоль рельсов. Площадь и дороги, под асфальтом. Без труда нашёл нужное направление. Вышел на окраину. Бывшая, грунтовая дорога, теперь настоящая автострада.
Вокруг поля и такой необозримый простор, что хотелось взмахнуть руками, словно крыльями, да полететь! Сердце, переполненное избытком чувств, сделало его прежним мальчуганом.
Сзади посигналили. Скрипнув тормозами, остановился КамАЗ.
- Отец! - крикнул молодой шофёр, высовываясь из кабины.
- Жить надоело? Размахался руками посередь дороги.
Левшин обернулся, медленно, с сожалением, опустил руки, поднял чемоданчик.
- Сынок! - рванулся к нему, - не серчай.
- Приезжий я, подскажи, правильный путь держу, на Климовку?
Подошёл ближе.
- За руки извини. Засиделся, понимаешь, в вагоне.
- Пешком далековато, - отозвался парень. - Садись подброшу. Но только до развилки. Ближе не могу, время поджимает. От неё недалёко, налево. А мне прямо.
- Вот спасибо, мил человек! - обрадовался Пётр Григорьевич, забираясь в кабину.
Солнце, словно привязанное, поплыло за ними. Минут через десять были на перекрёстке.
- Быстро домчали! - отметил попутчик. - Что значит техника!
- По хорошей дороге и свинья рысак!
- Не спорю. Дорога многое значит, - протянул деньги водителю. - Выручил!
- Ты чего, батя, сдурел! - отвёл руку дающего. - Я не такси, да и по пути. Обижаешь.
От упрёка снова стало неловко. Сунул хрустящие купюры в карман, торопливо сгрёб в охапку шляпу с чемоданом, покинул просторную кабину.
- Удачи, тебе, сынок! - сказал на прощанье.
В ответ прозвучал сигнал клаксона.
"Не поймёшь, не разберёшь этих ребят. Одни берут и даже "дерут". Другие, как этот, совестливые". - хмыкнул, рассуждая про себя.
Взял влево, метя на извилистую тропинку. Пухлая земля ждала засева яровой пшеницы. Озимая дружными, плотными всходами, сочным, зелёным ковром, распласталась поодаль, на другом поле. В дубняке, над шишками-гнёздами, шумно хлопотали грачи. Слабый ветерок собирал с округи настои весны, приятно ласкал теплом лицо. Здесь весна была в самом разгаре, опережая Дальний Восток недели на две. Под ногами молодая, ещё не запыленная, трава. Так захотелось пройтись по ней. От самой мысли защемило в груди, но не осмелился - вдруг, кто увидит. Что могут подумать? Спятил мужик на старости лет. Отошёл подальше, к лощине. Освободился от галстука, сунул, скомкав, в карман пиджака. Не стал торопить себя. На чемодан сбросил плащ, сверху водрузил шляпу. Снял полуботинки, носки. Под стопами приятно, до смешного, защекотало. Испытывая блаженную лёгкость, закрыл глаза, расплывшись в улыбке.
Хорошо! А ещё хорошо, что поехал один, без жены. Едва ли поняла такое ребячество.
Прошёлся туда-сюда, с осторожностью, привыкая к забытым ощущениям.
Овраг, теперь, показался вовсе не глубоким и крутым. Внизу, вместо кустарника, вымахали деревья. Спустился в надежде отыскать родник. Остановился прислушиваясь. Кроме лёгкого шелеста пахучей листвы никаких посторонних звуков не услышал.
"Высох", - подумалось, - "или грязь с полей забила. Время идёт. Всё меняется в этом мире".
Спустился ниже и вдруг обнаружил тот самый источник, который из последних сил отдавал влагу.
- Вот он, родимый! Как ловко замаскировался! И тебя годы не пощадили, - сквозь радость пробивалось огорчение.
Осторожно опустился на колени, словно кланяясь своему босоногому детству, отстранил рукой травяные космы, дотронулся губами до живительной влаги.
Климовку не узнал. Вместо белёных мазанок стояли кирпичные коттеджи. На берегу пруда разместился животноводческий комплекс с водонапорной башней. В поля уходила плеть поливных труб. На просторной, асфальтированной улице, остановился. Куда идти, кого искать? Село - не село - прямо рабочий посёлок. Напрягая память, вспомнил, относительно местности: "Вон там, на месте Дворца культуры, стояли деревянные амбары, с семенным материалом. Напротив жила тётя Даша. В нём и погибла мать, в начале сорок первого. Ничего этого уже нет".
... О трагической гибели единственного родного человека узнал в конце войны, после освобождения нашими войсками Климовки. На письмо в сельсовет, пришёл печальный ответ. Сообщали, что погибла от прямого попадания авиабомбы в дом. Тётка в это время в поле была. Это её и спасло. Перед оккупацией куда-то уехала. Известие внесло ясность в его будущую жизнь. Больше никого не искал. Возвращаться в село не имело смысла. Не оставила война даже могильного холмика. Да и тётка где неведомо. Раскидала война людей по белу свету, поди разыщи. Перво-наперво решил узнать о друзьях. Выспросить о тётке.
... Тогда они быстро её нашли. Хата с берёзкой в палисаднике пришлась по душе, как и радушная хозяйка. Безмужние бабы долго обливались слезами, сетуя на нескладную жизнь. Петьку сразу окрестила Петюнчиком.
Теперь только и слышно было - Петюнчик да Петюнчик. Детей Бог не дал, поэтому он стал любимчиком. Всё самое вкусное ему. Мать преобразилась. В колхоз приняли. Работать пошла. На будущие трудодни дали крупы, керосин. Но всё равно было голодно.
Приняли и Петьку в свою компанию соседские мальчишки. Особенно сдружился с Митькой и Стёпкой. Пообвыклись на чужбине. Главное сильно не голодали. Не то, что раньше. Лебеду не ели. Чего ещё надо?
И стал Петька с ребятами озоровать. То по чужим огородам пройдутся, то стучалку кому повесят. Картошину на палке. Ночью подвешивают один конец на оконную обналичку, а другой дёргают за длинную нить, спрятавшись за кустами. И тарабанят по стеклу. Хозяева выходят - никого, а ребятня врассыпную. После рассказов, не оберёшься!
А однажды учудили...
Повадился заезжать в гости счетовод Денис Иванович. Он сразу не понравился Петьке. Вот и подговорил друзей сделать ему козню, чтобы отвадить. Понятное дело - одинокие женщины! Подкараулили, под вечер, когда тот привяжет к забору свою запряжённую в повозку кобылу. Долго пребывал в гостях, уже стемнело. И хорошо. Впотьмах не заметит. Взяли да впрягли оглоблю меж поперечины. Разворотил счетовод клячей целый пролёт...
За воспоминаниями не заметил, что прошёл пол села. Не больно-то кого увидишь днём в деревне. Заметил женщину у двора, подошёл. Разговорились. Сказал, кого ищет. Назвал фамилию.
- Бабка Дарья вон там живёт, - махнула рукой в конец улицы. - На краю.
- После войны, как с Урала вернулась, ей всем миром там дом поставили. Председатель новый предлагал, не пошла. Привыкла, говорит, к насиженному месту. Плохая стала. Хорошо соседи попались сердобольные, помогают. Одна свой век доживает. Говорят, до войны, с ней какая-то женщина жила с мальчонкой. Бабка сказывала, будто её здесь бомбой убило. Парень, вроде, на фронте погиб.
- А Вы кем приходитесь? - полюбопытствовала.
- Я? - вяло произнёс Пётр Григорьевич, - да так, знакомый, - стыдливо соврал он.
Левшин верил и не верил услышанному. Он вдруг остро почувствовал свою вину, заглушающую радость. Поблагодарив сельчанку, пошёл к указанному месту ругая себя:
"Дурень! За столько лет не удосужился лишний раз сделать запрос. А ведь она мне последний кусок отдавала. За своего сына считала. Видно пришло время платить по долгам. Не гоже встречать старость в одиночестве. Не правильно".
Чем ближе приближался к окраине, тем сильнее билось сердце. Как произойдёт встреча? Признает ли его? Остановился. Закурил, смягчив волнение. Собрался с мыслями. На бельевой верёвке колыхались простыни. Входная дверь настежь.
- Хозяйка! - громко позвал с порога.
Не дождавшись ответа, постучался.
- Есть кто? - заглянул в сени.
На лавке вёдра. На полу оцинкованное корыто. В углу рукомойник с щербатым зеркальцем. Сбоку, на гвозде, рушник. Два табурета дополняли скромный интерьер. Дверь в горницу прикрыта.
- Иду, иду! - донеслось от туда.
К нему вышла сгорбленная старушка.
- Ты что ли, Ликсей? - приняла Левшина за соседа. Вглядевшись, огорчилась.
- Обозналась. Глаза слабые стали.
Ёкнуло, оборвалось внутри. "Неужели изменился до неузнаваемости?"
Зато она не потеряла своего обличая. В морщинистом, моложавом лице угадывалась прежняя тётя Даша. Старость была к ней благосклонна.
- Добрый день! - еле выдавил из себя Пётр.
- Водицей не угостите? - первое, что пришло на ум, попросил он, хотя недавно только к роднику прикладывался.
- Отчего же, - зачерпнула кружкой воду в ведре, подала незнакомцу.
- Хороша! - похвалил, выпив до капельки, - не то, что городская.
- Сравнил! Наша без хлорки, живая. Слаще не найдёшь.
- Верно, - поддержал разговор, а про себя подумал снова: "Так и не узнаёт меня. Забыла".
- Жарища летняя, - кивнул на безоблачное небо, не решаясь начать разговор о главном.
- Земля по дождю плачет, - в её голосе угадывалось беспокойство. - С утра до вечера палит. Сушь установилась, не приведи Господь.
- Да вашему хозяйству, - он имел в виду мелиорацию, - засуха не грозит.
- Поля напоят досыта, а на огороды воды не напасёшься. Одна надежда на дождик. Поливать, милок, тоже надо знать меру. Хлыщут день и ночь. Почва клёклой становится. Все соки выжимают, о будущем не думают.
"Крестьянская душа! До самой смерти забота о ней, родимой", - Левшин чувствовал себя неловко, продолжая разговор и вдруг, не стерпел, в лоб задал мучивший его вопрос:
- А помните беженцев с Поволжья?
- В голодные года? Али когда?
- Ну да. В тридцатые.
- В ту пору кого только люду не было. Со мной родственница с сыном жила. У соседей на постое были.
- И как звали?
- Кого? - не поняла тётка.
- Сына Вашей родственницы.
- Петей. Петюнчиком, - поправила себя, пристальней вглядываясь в городского интеллигента.
- А где он сейчас, знаете?
- Сгинул видать на войне. До сих пор ни слуху, ни духу. Матушку его, царство небесное, - перекрестилась, - тут убило. Не стала уточнять как.
- А Степан Новиков, Митяй Прохоров? Живы?
Старушка ближе подошла к страннику.
- Кто же ты такой? Не угадаю. Вроде не местный, а нашенских знаешь.
- Нет их, как и моего Петюнчика. Семьдесят дворов, почитай, без мужиков остались.
Левшин положил руки на её хрупкие плечи.
- Посмотри на меня внимательней, - попросил он. - Вспомни хорошенько, кто тогда украл у тебя целый ломоть ржаного хлеба и сухари, припасённые на чёрный день?
В старческих глазах застыло изумление!
- Не может быть! - наконец поняла кто перед ней.
- Ты ли? Батюшки мои! Глазам не верю! Петюнчик! - прильнула, рыдая, к его груди.
- Не чаяла свидеться!
- Я тоже не думал, тёть Даш...
Смешанные чувства обуревали им - радость встречи переплелась с тревогой за её будущее.
Где-то в кустарнике заливался соловей. Кудахтали куры, перебивая грачиный гомон. Пахло свежевыстиранным бельём и молодой зеленью. Тепло разливалось по всему телу.
"Не уеду домой один", - утверждался в мыслях Пётр Григорьевич, - "ни за что и никогда. В обратную дорогу возьму два билета!"