- Никудышный ты у меня, Кешка. Учиться не хошь, трудиться не хошь, - «пилила» мать старшего, - не то, что Захар. Он вить ужо догнал тибя. Ты должон в симом классе быть, а не в шистом. Глиди, как Захар учицца. От учителев нет нариканий, а за тибя одно: «Клавдия Архиповна вызыват вас в школу по поводу повидения сына!» Чуть не кажный день шастаю в школу. Будь неладна ента школа! Хошь бы девятый кончил да в ФЗУ.
И, правда. На какие только собрания её не приглашали: на педсоветы, профкомы, парткомы, женсоветы. И с каждого брела к себе униженная и измочаленная.
- И в каво он такой никудышный? – шептал внутренний голос матери. - Был бы жив отец, можа не так горестно на душе. Лежит, полеживат, а я мытарься. Хотел всю попить, да она его соки выпила. Куды я с ими одна. Ишо ладно Захар, мне помочь. А Кешку чем вразумишь? Иде взять время? С утра - в поле. Вечером - стирка, да худоба. У Кешки одне гулюшки на уме да шкода.
- Мам! А где Кешка? - прервал её раздумья Захар. - Завтра с классом идём в поход, надо собраться.
- Та хто ж его знаит, где леший водит! Напои-ка телёночка, да куркам дай, я поросятам отрубей заварю.
- Да я, мам, всё сделаю. У тебя других дел много, занимайся ими.
- Што исть-то с собой возьмёте?
- Сала. Огурчиков, хлеба, чего ещё-то?
- Нешто мы беднее других. Лови курку пожирней, рубани, а я отварю.
- Сам умею: обварю кипятком, общиплю, «посмолю» на керосинке и сварю, трудно что ли?
- Ты у меня молодец! Всё знашь, как делать!
В конце мая, когда завершены итоги учебного года, выполнены все контрольные работы, многие классы уходят в походы, уезжают в город на экскурсии. Шестой «В» отправился к речке, километров пять от станицы. Там хлебные поля, птичник и за изгибом реки – колхозный сад.
День ясный, нежный, радостный. К птичнику проложена асфальтированная дорога. По правую сторону - лесопосадка, от неё ветерок доносит ароматы разнотравья. Бесконечная трескотня кузнечиков, там - «производственное совещание». На ветках лип, тутовника, жерделы - разноголосое сборище птиц - «профсоюзное собрание». Детские души прыгают от полноты жизни. Кругом великолепие, а в душе восторг!
- Куда ты помчался, как ошалелый, вернись! - в растерянных чувствах кричит учительница на Кешку, который выписывает круги по хлебному полю, что по другую сторону дороги.
- Сейчас же выйди!.. Она не находила слов, чтобы выразить негодование. А те, которые приходили на ум, нельзя было произносить. Будь она один на один, не то, чтобы плюнула в него, но и отвозила чем попало, такая была а в ней ярость.
- Это же хлеб! - вызволив с поля, учительница отчитывала нерадивого ученика.- Сколько колосьев загубил ты своими ботинками! Это десять - двадцать булок хлеба! И какого хлеба! Лучшего качества! О таком мечтают люди в отдаленных уголках нашей Родины! Мама твоя не на этом ли поле трудится? Если я скажу управляющему – он снимет с неё заработанные трудодни. Ты подумал о ней?
- Ишо заработает, - уперся в землю бестолковый «бычок».
- Какой же ты непутёвый! Я напишу докладную на имя директора школы…
За день, проведенный на природе, Кешка совершил много других гадких дел: гонял вокруг птичника цыплят, просочившихся сквозь сетку. Стащил у девочек шоколад и съел. В воде во время купания цеплял за трусы мальчишек, когда плыли наперегонки. В колхозном саду сломил большую ветку черешни с плодами, - «некогда было ягоды обобрать…»
Девятый класс Кешка заканчивал в вечерней школе. Мать устраивала его на отделение водовозом, так он умудрился заснуть в тенёчке, а кобыла с бочкой ушла по полю с люцерной. Колхозники не дождались воды, работая на солнцепёке, изнемогая от жары.
До призыва в армию не дотянул. Связался с «братвой». Оперативники взяли его с дружками в наркопритоне на «блатхате». Загремел он на пять лет исправительных работ. В двадцать три года вернулся из заключения исхудавшим, злым. Нахватался жаргонов, хамил и матери, и брату.
- Ну чё ты, сивый, косишь на меня?.. Дай бобла на пиво.
- Шёл бы ты, Кешка, работать, хватит дурака валять, - отрезал Захар. - А как заработаешь своим горбом, тогда поступай, как знаешь. Покупай пиво, трать на развлечения, а в мою жизнь не лезь и матери не мешай. Измучил ты её. Сколько передач тебе возила, посылок отправляла, думала поумнеешь. Ты же не просил у матери, а требовал.
- Да не слюнявь, ханыга! И заткни своё хайло! - прыгал Кешка вокруг брата.
- Рот - то мне не затыкай. Распетушился, герой, а то перышки пощипаю.
- Да я тя, курва… - побагровел Кешка. Он не успел поднять свой расписной кулак, как получил в скулы удар такой смачный, от которого подпрыгнул вверх, потом метра два катился по траве.
Захар стоял бледный и суровый.
За то время, пока старший тянул срок, Захар с похвальной грамотой окончил школу, получил права тракториста, три года отслужил в армии танкистом. Окреп, возмужал, занимается боксом. Рядом с Кешкой, костлявым, хилым и небритым смотрелся солидно: круглолицый, светловолосый, на голову выше брата, хорошо слажен.
- Но ты полегче, браток, - другим тоном запел Кешка, поднимая с земли свои оголенные до плеч руки в татуировках. Что они означали, никто не знал, но он специально ходил в майке, чтобы все видели. И эта от плеча и до плеча сзади по рыжей волосяной просеке мелкими буквами дурацкая фраза: «Не забуду мать родную»…
- Отъелся на казённых армейских харчах и ну махать кулаками, - ныл Кешка.
- Если я услышу, - внушительно и резко отозвался Захар, - грубое слово, сказанное матери, то - без назиданий…
И он показал крепко сжатый кулак.
- Да понял, я понял. Не прессуй.
Прошло три месяца, а Кешка сидел на материнской шее, не думая устраиваться на работу. Не раз приходили из Сельсовета, грозили привлечь к ответственности за тунеядство. Рабочих рук в колхозе не хватало. Он отбивался от наседавшей на него власти: «Да приду я, скоро. Ждите». Плотно завтракал и исчезал до вечера. Когда являлся, то мать не могла понять, отчего такой бледный и шатающийся. Спиртным не пахло. Ужинал нехотя, наспех и падал в кровать. Спал долго. Как-то и вовсе не пришёл ни вечером, ни ночью. Мать не спала, всё выглядывала. Где-то часов в девять утра явился радостный с красивой сумкой. Вынул деньги. Достал из пачки и дал матери две сотни.
- Украл поди? - нехотя взяла мать.
- Хватит здесь ошиваться, вот кенты спонсировали. Хильну на заработки на моря. Дружбаны зовут. Подхвачу красивую чувиху и заведу отпрысков.
Кинул через плечо сумку, наполненную чем-то мягким и объемным и направился к калитке. Мать хотела попрощаться, он отстранил её.
- Только соплей не надо!
Кешка успел закрыть калитку и повернуться лицом к дороге, как заметил милицейский УАЗик. Бросился бежать. Его догнали. Надели наручники, втолкали в машину и увезли. За ограбление магазина и нанесение телесных повреждений продавцу, повлёкших за собою смерть «по неосторожности» получил «червонец». Увезли его далеко-далеко.
А Захар завёл семью. Вырастил двух дочек. Отстроил дом. Работает трактористом. Дома его видят поздним вечером, да в зимнее время, когда в мастерских ремонтируют технику.
Мать радуется за сына. Он и по дому успевает и о матери не забывает: то забор починит, до дров нарубит. Невестка хлебов напечёт.
- Захар-то славный, а Кешка – никудышный, - рассуждает сама с собой перед сном.
- И што тварицца в башке у маво нерадивого? Неужели така жисть иму нравицца? Ни дитя, ни полдитя. Хошь бы кака баба иво вразумила. Как оне разны. Захарушка-т ордин получил. Иму пачёт кругом. На савищания, канфыренцыи приглашають. А тот – горюшко моё! Всё чё-та мудрит. Но как ни мудри, совести не перемудришь!
И засыпает мать под тяжкие думы.
Годы, что тучи, приходят и уходят. То грозовые, то радужно-светлые. Одни растворяются, исчезая, другие выплывают, кучкуются, проливаются дождём. Так и в жизни каждого человека. Работая каждодневно без разгиба, за многие годы мать поизносилась. То радикулит схватит, то ещё какая-то болячка. Руки – жилистые костяшки, обтянутые кожей, ноют от артрита. Теперь на пенсии, но огород в семьдесят соток ещё обрабатывает сама. Привыкла трудиться. Тяпка да лопата – главные орудия труда.
- Картошка, капуска, - думает, - своя, да ишо много мелочи: синеньки, морква. А кукурузы – «полгектара», хошь ба осилить, да Захару помочь.
Всё думки, думки: «Сколько работала, а пенсия с кукиш. Трудодни, трудодни, а чё оне дали мне? Пока рученьки делают, ноженьки ходют, не помру с голоду. Не война. Не ленись тока, всё у тебя будит. Да и Захар не оставит, как немощной стану. А вот Кешка?.. Свой, а как чужой. Скоро явицца. Хошь ба мои «смертные» не нашёл. Сумела всё-таки без иго чуть скоромчить. Всё боле думаю об нём. Пошто так?..»
И вот он нарисовался.
- Кешка! Ты ли ета? – застыла мать среди двора.
Она не узнала сына. В руке сжимает серую кепку, другой придерживает бечеву, уходящую за спину к полотняному мешку. На голове реденькие рыже-бурые вздыбленные волосёнки. Густые тёмно-рыжие усы и курчавая пушистая с завитками борода.
- Чой-то от табе свого мало осталось? Худ, а голова с пуд…
- Ты, мать, не бузи. Жрать давай!
- Чичас. Особливо ничаво нету, вон борщик на плите, - суетилась мать, увлекая за собой сына в хату, то ли от радости, то ли от волнения. – Есть картошечка жарена с луком. Сам бери, хозяйнуй, я слаба стала.
- Найду. Как братуха-то?
- Дай Бог! Живёт славна. Построил харомы, девки учутца в школе. Табе вить нада жисть налаживать, уже годы…
- «Жисть», «жисть», заладила. Вот пришел и есть моя «жисть».
- Работу бы подыскал?
- Что работа. Кони от неё дохнут. Вон сколько дома работы. Один твой огород, конца не видно. Всё тебе мало. Харчь есть и больше ничего не надо.
Говорил, а глаза бегали. На мать не глядел, всё по сторонам, будто вор.
- Охо-хо! – длинно вздохнула мать. – Разучивси на людей-то прямо глидеть. Глаза, словно спицы, так и колют скрось, - шепчет мать, крестясь.
У сына вновь объявились «друзья». Каждый день его начинался со слова «дай». Дай на курево, дай на пиво, дай «чтоб душу отвести». А что-либо сделать по дому, в огород выйти, - его нет. «Ты сама», «тебе привычно», «угробляться не стану». Пенсию матери ждал, как свою зарплату. Стоял рядом, когда приносила почтальонша. Ещё не успев расписаться, совала ему сотню, и он моментально исчезал к своим собутыльникам. Пропадал на два, самое большее на три дня. Потом грязный, голодный объявлялся и требовал.
- Мать! Дай!
Когда деньги подходили к концу, стучал по столу, бил посуду. Мать плелась в сарай и доставала «смертельные».
- Всё акаянный вытаскал. Харанить-то на што станешь?
- Я? – Кешка поднял рыжий лес бровей. – Захар схоронит, он у тебя умный. Да ты не скопидомничай, неси, пока я не добрался до твоих схоронок.
В другой раз уставится на мать мутными глинистыми зрачками и заорёт:
- Дай, курва!
Однажды несильно ударил мать для острастки наотмашь. Она успела поднять руки и защититься. Отшатнулась и уточкой заковыляла доставать оставшиеся, шепча: «Идол проклятый! На мать?.. Хошь бы Господь скорее прибрал миня».
Когда до пенсии оставалось три дня, сын совсем озверел.
- Вишь, горит здесь, убью и хату сожгу!
- Я ж табе последние. Клянусь Матерью Божией. Всё выгреб до копейки, иде я возьму?
Он схватил мать за телогрейку и начал трясти как решето.
- Господь видит, - причитала мать. - Нету-ти, здря лютуешь, здря!
А он тряс её так, что голова могла вот-вот оторваться. Швырнул на пол и забегал по хате. Исчез в передней комнате, начал обшаривать каждый уголок.
- Ух, стерва! - скрежетал зубами.
Мать поняла: приходит ей конец. На четвереньках выползла за порог, по стеночке поднялась. Голова и руки тряслись. Побежала до калитки. Её вела одна мысль: только бы выбежать на улицу, там он не посмеет её тронуть, там люди. Ей казалось, что она бежит, но мать даже не шагала, скорее семенила на месте, раскачиваясь из стороны в сторону. Иссохшееся морщинистое лицо, похожее на вязанную варежку, дергалось.
- Только бы добежать! - стучало в голове. Вот уже калитка. Одной рукой оперлась о штакетину забора, другой сдернула с калитки сколоченной из четырех планок металлический обруч старого ведра, как в это самое время почувствовала удар страшной силы. Полина Дмитриевна зерном стекла по штакетине на землю. Она не видела того, с какой страстной «любовью» вложился сын в удар комлем акации, заготовленной на дрова, потом, бросив тяжелый дрын, повернулся и спокойно пошагал в сарай искать деньги.