Бездна. Часть 2. Глава 5. Первый читатель

Алекс Ефимов
 (Приглашаю всех на сайт alexefimov.ru. Гиперссылка - на авторской странице в конце).

 Аннотация: Путь к свету лежит через бездну. Главные герои этой книги - самые обычные люди, каждый из которых ищет свой собственный смысл жизни и свой путь к счастью в чокнутом мире, где деньги и власть значат слишком много, а правда и искренность - мало. Что общего у бомжа и учителя? Что чувствует бизнес-леди? Что за кулисами выборов?  Как жить в каменных джунглях и быть человеком? Как жить без веры в деньги и в жизнь после смерти? Автор приглашает читателя в увлекательное путешествие по узкой тропинке к истине.

                5

В конце сентября две тысячи первого он решился показать свой неоконченный труд своему первому читателю.
Лене Стрельцовой.
Почему только сейчас? Почему Лене – не Оле?
Если бы у него спросили это, он бы задумался, рождая мысль, и после продолжительной паузы начал бы с того, что испытывает противоположные (иначе говоря – амбивалентные) чувства к своему творчеству.
С одной стороны, он был писателем, и ему это нравилось. Получая удовольствие от процесса, он уделял ему не менее полутора часов в день, корпел, правил, иногда не мог остановиться до глубокой ночи, и за последние месяцы его книга существенно продвинулась вперед. Теперь все по-настоящему. Стихи были детской забавой, к ним он никогда не относился серьезно (во всяком случае, так ему нынче казалось), а его роман – это совсем другое дело. Это по-взрослому. Он Создатель. Он Бог. Так приятно им быть, хотя и трудно. Чувствуя ответственность за созданный тобой мир, ты не хочешь его гибели. Каждый герой, каждая мысль, каждое слово и действие – твои. Если схалтуришь, расслабишься, то вот уже и не реальность это, а только ее искусственное подобие. Тебе понравилось бы, если бы ты вдруг стал говорить языком примитивного чтива или начал выделывать какие-то надуманные штуки, которые ни один человек в такой ситуации не сделал бы?
С другой стороны, он не был уверен в качестве своей прозы и, признаться честно, стеснялся ее, да и вообще своего хобби. Он никому не рассказывал о нем, как будто это было что-то постыдное, и очень долго раздумывал, стоит ли показывать кому-нибудь рукопись, тем более не оконченную. Он никак не мог решиться и одаривал себя по этому поводу всяческими эпитетами. Иной раз он был почти готов сделать последний шаг, но что-то его удерживало. Страх. Словно впереди эшафот, и он кладет свою писательскую голову на плаху. Кто палач? Почему так боишься? Разве ты делаешь что-то аморальное, неестественное? Что-то такое, о чем не принято говорить? Для кого в конце концов ты пишешь? Для себя любимого? В стол?
Наконец он решился.
Это будет сегодня. Сегодня он покажет рукопись Лене. И все-таки – почему ей? Он так и не ответил на этот вопрос.
Потому что он пока не готов делиться с Олей своими секретами. Есть вероятность, что она не поймет его и посчитает его занятие чудачеством и графоманией. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало – так подумает. Конечно же она не скажет это вслух, чтобы не обидеть его, но подумает. А Лена поймет, она другая. Она с интересом прочтет все от корки до корки и поделится с ним своим мнением, которому он доверяет. Пусть будет критика, он уже готов к ней. Если что-то не так, Лена скажет об этом и что-нибудь ему посоветует.
Как себя чувствуете, Сергей Иванович?
Сегодня вы сделаете шаг в бездну, чтобы сразиться с одним из своих многочисленных демонов, которые мешают вам жить.
...
Первую попытку он сделал на перемене между вторым и третьим уроком.
Неудачную.
Пока они болтали с Леной о том о сем, он был напряжен. Сминая влажными пальцами потрепанную темно-синюю тетрадь, он все готовился и все заглядывал в будущее, чтобы увидеть ее реакцию, а потом прозвенел звонок на урок и они расстались.
Он опять не решился. Он тряпка. Не сдержал данное себе обещание.
Впрочем, еще есть шанс реабилитироваться, есть время до конца рабочего дня. Он должен сделать это сегодня. Если смалодушничает и отложит на завтра, то завтра все повторится. И послезавтра. Что остается от самоуважения, когда раз за разом не выполняешь обещания и поступаешь так, как не хотел бы?
Вторую попытку он сделал после работы.
Они шли по усыпанному опавшими листьями скверу, она рассказывала о сложных взаимоотношениях с соседями-алкашами, а он, машинально поддерживая разговор и время от времени поглядывая на пасмурное небо (сегодня еще тепло, а на завтра передают дожди и понижение температуры до плюс девяти-десяти), думал о другом. Он готовился. Готовился сделать шаг.
Вот он открывает портфель на ходу.
Темно-синяя тетрадь у него в руках.
Усилием сконцентрированной воли отрезав себе путь к отступлению, он протягивает ее Лене:
– Посмотри, пожалуйста, на досуге. Если интересно.
(Несколько дней назад они наконец-то перешли на ты. Это было событие, которого они так долго ждали).
После секундной заминки взяв тетрадь из его рук, она открыла ее и пробежалась взглядом по первой странице:
– Что это?
– Проба пера.
К этому времени его уши уже вовсю пылали огнем.
– Здорово! «Бремя гения». А о чем?
– О гении. – От волнения он говорил с хрипотцой.
– Я просто вся в предвкушении. Ты не представляешь! – Она обрадовалась как-то по детски искренне и смотрела на него с восхищением. – Допрашивать тебя сейчас не буду, давай прочитаю, осмыслю, а потом поделюсь впечатлениями. О'кей?
– О'кей.
Она положила тетрадь в свою сумочку.
– Смотрела вчера «Человек дождя»? – спрашивая это, чтобы сменить тему, он одновременно анализировал свое теперешнее состояние и чувствовал, что ему стало легче. Как будто гора с плеч.
– Вчера нет. А так конечно. Много раз.
– Классный фильм.
– Да.
– Я когда вчера смотрел, поймал себя на мысли о том, что, быть может, такие люди счастливее нас. Они живут в своей реальности и не видят того безобразия, что творится вокруг.
– У них свои страхи. Я бы им не завидовала.
– Разум – это в каком-то смысле зло, не находишь?
– Ты думаешь, что быть растением или животным лучше, чем человеком?
– Иногда мне так кажется. Но я знаю, что такие понятия, как «хуже» или «лучше» – это продукт нашего разума. Важен только закон выживания. Только он один определяет, что хорошо, а что плохо. Хорошо все то, что решила природа. Если бы я не родился, я бы не знал, что я могу быть, а если родился, то я не могу быть чем-то или кем-то иным и оплакивать свою долю. Так что нет ни малейшего смысла тратить на это время.
Елена улыбнулась:
– Тем не менее я рада, что я человек. Мне нравится, что у меня есть выбор, которого нет у животных. Но одновременно появляется ответственность за него.
– Есть мнение, что это иллюзия.
– Что?
– Выбор. Мы ничего не выбираем. Поэтому нет и ответственности. Есть иллюзия наличия субъекта, который... как бы это сказать... отделен от своего решения, от своего действия. Как будто он принимает решение. Как будто он действует. А на самом деле это единое целое: он и его решение, он и его действие, и нельзя отделять одно от другого. Нет исходной точки приложения силы. Всегда есть только один путь. Это не моя мысль. Это сказал Ницше, а до него – Шопенгауэр. В этом вопросе они сходились во взглядах, а отличие от некоторых других.
– Дай-ка угадаю: Ницше твой любимый философ?
– Он мне ближе. Если без крайностей.
– Ты правда считаешь, что все заранее запрограммировано?
– Я склоняюсь к тому, что есть только один путь и что человеческая воля, в том смысле как ее рассматривают, – это всего лишь слово. В каждом конкретном случае нашу реакцию, наш выбор можно было бы узнать заранее, если бы мы могли учитывать одновременно огромное количество факторов и были бы на ты с ДНК. В умных книжках написано, что человек, в отличие от животного, якобы способен обдуманно реагировать на тот или иной раздражитель, у него есть временной интервал для принятия решения. Не обязательно, мол, реагировать мгновенно, если только речь не идет об инстинкте. К примеру, якобы есть возможность сдержаться и не вспылить. Но, по-моему, это иллюзия, что мы направляем нашу реакцию усилием воли. То есть вытаскиваем себя за волосы как барон Мюнхгаузен. То же самое относится к выбору. Может быть, нам только кажется, что мы выбираем, а на самом деле мы уже выбрали?
– В таком случае наша жизнь как бы не зависит от нас.
– Тебя это расстраивает или пугает?
– Не по себе.
– Это нормально. Как я уже говорил, мы заигрались в слова. Составляя из них предложения, мы умничаем, формулируем вечные истины, а на самом деле только играем со знаками и звуками. Может быть, пора повзрослеть? Если ты не способен шагнуть в бездну, ты в нее не шагнешь. Если не способен получить Нобелевскую премию – не получишь. Если не можешь быть революционером или философом – не будешь. Так называемая воля здесь не при чем. Равно как и судьба как нечто внешнее, как воля Бога, если на то пошло. В последнюю я не верю. В общеупотребительном смысле этого слова это фикция. Судьба – это не внешняя сила, а внутренняя. То, на что ты способен, ты как воля. Это твоя самость, как сказал бы Юнг. Ты не сделаешь больше, чем можешь. И меньше – тоже.
– Я тоже не верю в судьбу. Чтобы в нее верить, надо верить в Бога, а я стала верить в него еще меньше.
– Благодаря мне? – Он улыбнулся.
– Ты мой Ницше.
Они оба почувствовали смущение, когда она это сказала.
«Ты мой».
 Повисла неловкая пауза, после которой он взял слово, спасаясь от того, что чувствовал:
– Он был гений, а я всего лишь транслирую отдельные его мысли, равно как и мысли других. Я пытаюсь создать собственное мировоззрение, взяв от каждого и добавив свое. Проблема в том, что даже великие люди зацикливались на своих идеях и впадали в крайности, отбрасывая все, что не вписывалось в их картину мира. Мир слишком сложен, чтобы можно было объять его мыслью одного человека, пусть даже гения.
– Кстати, а как же случайности, от которых столько зависит? Стечения обстоятельств, которые круто меняют жизнь? Может быть, это и есть судьба?
– К сожалению, я не могу доказать, что, за редким исключением, случайности не меняют общего курса. Но я уверен, что это так. В конечном итоге ты оказываешься примерно в том же месте, куда пришел бы тысячью других путей, просто ты не знаешь об этом и тебе кажется, что какие-то события в твоей жизни сильно на нее повлияли. Если конечно тебя не сбивает машина и ты не становишься инвалидом, прикованным к инвалидному креслу. Но даже и в этом случае твоя воля может вывести тебя туда же, если не дальше. У тебя могут быть резервы, о которых ты не знаешь.
– Из головы вылезают опилки, – улыбнулась она. – Во что же тогда верить?
– В человека. В природу.
– В человека?
– Каждый отдельный человек – это целый мир. Когда он рождается, то мир рождается для него и внутри него, а когда умирает – мир исчезает. Он проживает свое мгновение, свою жизнь, и кроме нее у него ничего нет. Наша жизнь единственно реальна для нас, и она часть природы, явление ее воли. Когда мы умрем – а мы умрем – останется то, что было до нас и будет после. Мы об этом уже не узнаем, но это неважно. Мы выполним свое предназначение согласно воле природы и исчезнем как индивиды, но жизнь продолжится, взяв от нас и от миллиардов других. В этом ее цель. Поэтому надо верить в человека и в то, частью чего он является. Только это истинно. Во всяком случае это лучшее, что приходит мне в голову. У меня пока нет сильных контраргументов для спора.
– Не хочется верить, что мы просто так исчезнем, со всем тем, что в нас есть. Это страшно. Иногда я жалею, что не верю в загробную жизнь.
– Знаешь, почему ты боишься? Потому что в тебе говорит инстинкт. Пока. Может быть, когда ты будешь старой, смерть уже не покажется тебе такой страшной. Она вообще не страшная, если задуматься. Когда ты спишь и не видишь сны – да простит меня дедушка Фрейд – тебя нет. И мира тоже нет. То же самое будет, когда ты умрешь. Раз – и все. Как будто тебя выключили. Ты даже не почувствуешь этот миг. Поэтому смерть не так страшна, как ее малюют. Кто-то из древних сказал, что мы со смертью не пересекаемся: когда есть мы, нет ее, а когда есть она, нет нас. Жить надо в этой жизни, причем с ясным пониманием того, что когда она кончится, тебя не будет. Нигде. И никогда. Если ты хочешь остаться, ты должен сделать что-то такое, что сохранит твой дух. Обзавестись потомством. Или написать книгу. – Тут он усмехнулся. – Можно успокаивать себя и тем, что ты часть природы и в твоей смерти нет ничего особенного: смерть и рождение – это ее рутина, где жизнь индивида, кем бы он ни был, малого стоит и где имеет значение лишь род. Но это плохое лекарство от страха смерти. Мы индивидуалисты, мы хотим жить, мы не готовы смириться с тем, кто мы есть в масштабах природы, в ее пространстве и времени.
Он помолчал немного, а после прибавил:
– Не факт, кстати, что тот, кто верит в загробную жизнь, меньше боится смерти. Он знает, что на Страшном суде спросят с него за грешки по десяти пунктам и попадание в рай не гарантировано. Вот и трясется он всю жизнь и стыдится своей якобы греховной натуры. Он даже построит храм во имя Господа, чтоб откупиться. Но когда придет час смерти, все равно ему будет не по себе, потому что он думает, что для него все только начинается, самое главное. Вот так-то. А с чего мы начали, помнишь?
– С разума.
– Вот для этого мы его и используем. Сначала забрасываем себя вопросами о смысле жизни, не имеющими практической ценности, а потом тратим нашу единственную жизнь на то, чтобы ответить на них. При этом мы знаем, что какой бы ответ мы не нашли, мы не будем уверены в том, что он правильный. А если однажды мы почувствуем эту уверенность, значит мы зациклились на чем-то одном и не видим того, что не вписывается в нашу теорию.
– Ты однажды сказал, что истина в том, что ее нет.
– Было дело.
– Это агностицизм?
– Что-то вроде того. Для объективного познания мира нужно преодолеть силу тяжести, приподняться над ним и взглянуть на него извне, как бы из космоса, а такой возможности, к сожалению или к счастью, у нас нет. Мы его часть плюс у каждого свои тараканы. Человеческая мысль не способна ничего доказать, потому что всё только слова и всё характеры тех, кто доказывает. Агностицизм в этом смысле не исключение. Отрицание кажется удобным, но на самом деле им не прикроешься и при помощи него не поднимешься над другими. Тот, кто проповедует отрицание как истину, противоречит себе.
– Получается, философия бессмысленна, если истины нет?
– Не думаю. Все-таки это не просто процесс без результата. Она дает возможность взглянуть на жизнь иначе, она учит мыслить. Ты видишь то, что не видел, появляется новый взгляд вглубь, под пласты обыденности. В конце концов она помогает понять, что на некоторые вопросы нет ответов. К сожалению, ее время ушло. Когда-то она была вулканом, владела миром, была одним целым с наукой, а сейчас? Ноль. Ничего такого, что захватило бы, увлекло. Нет идеи. Все уже сказано, и преимущественно оспорено, раньше, и нет ничего великого. Философия выдохлась. Мы берем что-то, обдумываем, склеиваем по кусочкам свою собственную картину мира, а большинству это не надо. Они как приматы. В то время как другие – люди мыслящие – фрустрированы и испуганы. Мы дошли до безверия и апатии. Мы дезориентированы. Мы больны. Юнг выразил эту мысль очень точно и образно. Он сказал примерно так: ни религии, ни многочисленные философии не дают сегодня того мощного воодушевляющего идеала, который обеспечил бы нам безопасность перед лицом современного мира.
– Еще ты не сказал, что философия помогает разобраться в себе. Как психология.
– Я бы сказал – покопаться, а не разобраться.
– То есть без психоаналитика не обойтись?
– Без психиатра. В современном мире он нужен каждому.
– Самоанализ и самокритика дело неблагодарное, – продолжил он. – Даже если мы честно стараемся и есть ощущение, что получается, это во многом иллюзия. Ведь как происходит процесс? В нашем сознании мы как бы раздваиваемся: на того, кто оценивает, и того, кого оценивают, и сравниваем себя с эталоном, с фантомом, с идеальным третьим я. С одной стороны, мы всегда будем видеть разницу между ним и собой, если только мы не больны, а с другой, это раздвоение не есть разделение. Я – это я. Это единое целое. Единое сознание и бессознательное. Единое мировоззрение. Как следствие – невозможность объективной оценки. Оценивая других, мы пользуемся своей системой координат, а что использовать для самооценки? Это все равно, что взять линейку и с помощью нее проверить корректность делений на ней же. Как правило, все заканчивается тем, что мы искусно находим оправдание тому, почему мы такие, какие мы есть, даже если готовы признать, что до идеала нам далеко. Причем надо учитывать, что понятие об идеале у каждого свое. И то, что при взгляде извне расстояние до него кажется много большим, чем при внутреннем взгляде.
– Если постараться, то можно увидеть свои недостатки и измениться. Я, например, стараюсь. Честно-честно!
– Я тоже. К сожалению, в большинстве случаев это незначительные и очень медленные изменения. Чтобы измениться сильно и быстро, нужна какая-то встряска, которая тебя вывернет наизнанку. Да и вообще что это такое – изменение? Не очередное ли слово? Мы не способны стать кем-то, кем не способны стать. Или лучше сказать так: мы не можем быть иными, чем мы есть. Если у человека нет музыкального слуха, то он никогда не станет профессиональным музыкантом. Почему мы считаем, что посредством самоанализа и последующих пресловутых усилий воли мы можем изменить себя? Мы же варимся в собственном соку. Из своей кастрюли мы можем вытащить только то, что в ней уже есть. Нам только кажется, что мы приобретаем какие-то качества, тогда как на самом деле мы есть мы и мы уже не способны стать другими. Даже с помощью психоаналитика мы не получаем новое, а только освобождается от старого и открываем себя. И, опять-таки, если в силу особенностей своей натуры ты не готова к психоанализу, ты не окажешься у мозгоправа.
– Я опять тебя загружаю, да? – спросил он. Он конечно же надеялся на ответ своей спутницы, что ей интересно и что она, впечатленная его умом и красноречием, слушает его с удовольствием и не устала ни капельки.
– Я только за, – обрадовала она его, улыбнувшись. – По твоему, так называемое изменение – это всего лишь развитие того, что уже есть в задатках?
– Я бы назвал это познанием. Открытием себя.
– Не находишь, что вся эта теория удобна, чтобы оправдывать бездеятельность? Она расслабляет. Зачем к чему-то стремиться, стараться, если от тебя ничего не зависит и все равно все будет так как будет? Если ты таков, каков есть, то разве есть стимул работать над собой?
– Я бы мог сказать, что от нас зависит, сможем ли мы себя открыть. Но в таком случае мы опять вернемся к понятию воли. Одно другому противоречит. Поэтому если до конца придерживаться моей так называемой теории, то – да, от нас ничего не зависит в том смысле, что все уже есть в нас: наши желания, наше развитие, наши реакции. Улыбаешься? Правильно. Любую теорию, в том числе и эту, нужно оценивать, брать из нее что-то себе, если хочется, но никогда не принимать ее слишком близко к сердцу, без критики. Равно как и любую религию. Лучше не быть фанатиком. Но мир таков, что фанатики будут всегда. Ими рождаются. Они слепо верят в свои идеи, которые кажутся им единственно правильными, и ведут за собой массы. Мир уже прошел через инквизицию, фашизм и социализм. Что дальше? Критика с пеной у рта – это тоже глупо, это то же самое.
– Фанатики бывают разные. Были и те, кто много дал человечеству. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что все великие открытия и преобразования были совершены фанатиками.
– В сущности это так. Разница только в идеях и в методах. И вот тут мы возвращаемся к истокам, к вопросу о том, что такое хорошо и что такое плохо, к вопросам мотивов, оценок, морали. Что хорошо Гитлеру, то миллионам смерть. Но угрызения совести его не мучили. Не мучили они и Ленина. Оба были фанатиками и ради достижения своих целей были готовы на все, жертвы их не смущали. А я не фанатик своей теории. Не исключаю, что через пару лет что-то изменится в моих взглядах. Лет пятнадцать назад у меня они тоже были, и где они теперь?
– То есть ты все-таки изменился?
Она смотрела на него с хитрецой – я, мол, поймала тебя на слове.
– Я бы сказал так: да, если смотреть извне и во временной перспективе, то я как бы другой, но на самом деле, как Сергей Иванович Грачев, я все тот же. Все это уже было или – могло быть. Ничего не появилось ниоткуда. Кастрюля все та же.
– Можно что-нибудь добавить в воду. Например, овощи. Или мясо. И получить разные бульоны, в зависимости от ингредиентов.
– Это внешние факторы, обстоятельства. Благодаря им вода становится бульоном. Но ведь она и была потенциальным бульоном, она могла стать им. Причем его вкус зависит не только от того, что в нее положить, но и, в первую очередь, от ее качества. Так и с человеком. Из воды с ржавчиной вкусный суп не сваришь.
– Надо все это обдумать на досуге.
– Обдумай. И над своей теорией тоже подумай.
– Над какой?
– У каждого из нас есть какая-нибудь теория.
– Я подумаю, ладно.
Она улыбнулась.
Он улыбнулся ей в ответ.
Слава Богу, он это сделал. Сегодня особенный день, который он никогда не забудет.
Сегодня он победил страшного демона.
«Значит, я мог это сделать. Если бы не мог, то не сделал. Что я могу ЕЩЕ?»