Кондитерская.
Кондитерская «Монти». Кафе-кондитерская-пекарня. Чистенько, разумно, по-доброму…
Как в неизъяснимо «доброй» фазе кошмарного сна.
Сказка изысканных пирожных, тортов, десертов… Волшебное кондитерско-кулинарное пространство.
Они живут в этом чистеньком мире. В ярких внутренностях вновь отремонтированного кафе.
Вшагиваешь в него с улицы. Из другого мира. Островки такой жизни в океане неприбранного, задворочного питерского мира. Все это существует одновременно.
Они порождают у посетителей иллюзию разумной правильности мира.
Слезоточивый смысл жизни. Оля Монти. Бледненькое, худенькое существо. По ту сторону стеклянной витрины с художественно-кулинарными изделиями и прилавков с кассовыми аппаратами. На тоненьких запястьях - мелкие родинки.
«Ее может не хватить на всю жизнь… - вот где невыносимость мысли. – Ее жизнь пройдет где-то. О ней никогда ничего не будешь знать».
Чтение лица. Такое лицо. Такое отношение к миру. Такое понимание. Такая судьба. Хочется встать под защиту, присоединиться к такому пониманию, к такому отношению. Это кажется возможным, когда смотришь в это лицо, читаешь это лицо. И эта возможность не кажется такой уж невероятной. Эта возможность видится через окно чужого лица. Надо только заразиться таким пониманием, таким отношением. И вдруг весь этот мир как будто изменится. Вдруг почувствуешь защищенность всем этим. Будто появится невидимое защитное поле. Внутри тебя или во всем окружающем мире.
Кто знает, что за этим стоит? За этой бледной, утонченной отстраненностью. Она поворачивает голову, ее видишь будто другой. Что-то меняется в рисунке ее лица. Что-то, отчего спрашиваешь себя: «что за этим стоит?» Какое-то напряжение ее жизни. Что-то жесткое, угловатое, прочерченное.
Утонченная отстраненность. Вместо красоты. Не думаешь о красоте. Глядя на тонкие, острые черты лица. У нее серые глаза…
Она автоматически любезна…
О ней думаешь, ее переживаешь и несколько кварталов спустя. Потом другие, усталые, подневольные, обыкновенные лица заслоняют в памяти ее лицо. Уже не можешь так сосредоточенно о ней думать. Жизнь проходит.
В этом же доме было учреждение Веры. Я несколько раз ждал ее здесь. Мы пили кофе с пирожными, перед тем как пойти в концерт или просто гулять. Я всегда садился так, чтобы удобнее было поглядывать на мелькание ОМ.
Однажды я заговорил о ней с Верой. Что-то будто подхватило.
- Мне нравится вон та девушка.
- Какая?
- Вон та. Посмотри!
Вера повернула голову и посмотрела.
«Вот же она – «другая жизнь». Как возможность. Возможность другой жизни, совсем новой, начатой с чистого листа. Можно ничего не помнить. «Реинкарнационщики» об этом твердят постоянно. Если уж свою прошлую жизнь не помнить – со всеми ее накопленными горестями и радостями, то что же говорить о серенькой и простой нынетекущей! Можно забыть. Как серенький и простой фильм, увиденный когда-то. Приснившийся однажды».
Глядя на нее, на ее прямую спину с видными под тонкой просвечивающейся блузкой бретельками бюстгальтера, глядя на ее лицо, думалось о чем-то таком. Это как глядеть в чужие окна. Ничего в них нет твоего – чужие, случайные, повсюду. И все же не можешь взгляд оторвать. Заглядывание в другую жизнь. И это… И окна и вот такие разглядывания. Не праздное хотение. В разглядывании и нет совсем ничего, связанного именно с отношениями мужчины и женщины. Нет, как-то не так, не с того поворота эти отношения высматриваются. В этом ищешь что-то покрывающее и то и это – всё. Будто разгадку ищешь. Чего-то. Не тайны – глупости! Разгадку всего. У этого всего есть много дверей. Вот сию минуту пытаешься войти через эту дверь.
Будто хочешь добиться, чего-то внешне простого, доступного. И не можешь. На удивление.
И под воздействием этих волн настроений вдруг покажется, что можешь что-то такое написать… Поперек быта. Не замедляя и не ускоряя его. «Поперек». Не ущемляя, не вмешиваясь в него, не примешиваясь к нему. Вот они обе рядом. И их не сравниваешь. Что-то другое. Вдруг увиденная другая жизнь. Просто другая. Не хуже, не лучше проходящей. Другая. Случайно и закономерно другая. И ОМ – как символ этой другой жизни. Ее отдельность. Продавщическая. Нарочитая и уже привычная, положенная любезность-нелюбезность. Невнимательность. На фоне той «неотрывности», которая включается во мне при виде ее лица, ее мимики, ее прямой спины, ее движений, голоса. Всего.
Чужая и близкая. Другая. Закономерно и случайно.
Внешне Вера никак не выразила своего отношения к моему признанию. Может быть, она уже привыкла к чему-то подобному с моей стороны. У меня ведь то дикторши, то продавщицы, то эстрадные певицы… на примете.
Как приятно было произносить эти слова. Хотя бы и Вере. Кому-то. Может быть, даже лучше – ей.
Заявленная тайна. Эта тайна, оставаясь тайной, уже как бы и не совсем тайна. Я достал некий сосуд с тайной, показал его всем, сказал, что в нем содержится тайна.
Да, оказывается, и такое возможно. И не совестно. Необычно – так скажем.
Я несколько раз прятал в записную книжку чеки, выбитые ею. Штришок. Собирал. Чтобы постоять в этих дверях. Уловить атмосферу. Почувствовать притяжение. Только в дверях.
Взаимоотношения в беспомощной пустоте. Будто все так пусто вокруг. Мир безлюдеет. Никого уже нет. Только ОМ. Мир пуст. И пригождается некто. Чудесно.
Нет, конечно, это не попытки фантазирования. В нужном месте.
У ОМ есть фамилия. Неожиданно оказалась. У нее фамилия Семенова. «Семенова, отнеси это…» – «Сейчас». Она была дежурная по холодильным камерам: протирала их изнутри тряпкой. Семенова О. До сих пор у них или не было фамилий или были выдуманные для правдоподобия фамилии. А тут... ОМ, конечно останется. Но Семенова... С этим приобретением еще не знаешь, что делать. Кусочек живой жизни.
Пытаешься подумать о ней как бы объективно. Без примеси литературы. Не примешивая литературы. Жизнь сама по себе. Пытаешься сию же минуту уйти от литературозависимости.
И… ужас охватывает. Безнадежная жизнь сама по себе. Не-авторская. Значит безнадежная. Захочешь ли такой жизнью заниматься? Ну, хотя бы не примешивая имен и текстов.
Вот Вера в упор ничего такого не видит. Ей мир интересен сам по себе. Открываются вдруг эти особенности. Путем сравнения. В понятиях, в духовном строе…
Пенсионерка покупала у ОМ уцененный хлеб. Перебирала требовательно и строго. «Спокойствие!» - хотелось пожелать ОМ. А у нее только чуть порозовело лицо. Вот что значит вышколенность!
А то вдруг становится грустно на нее смотреть. Кажется, пропадает куда-то ее заведенческий, натасканный, с фальшивинкой задор, какой, как униформа, надет на всех здесь. Им по молодости это легко дается.
Но вот – грустно на нее смотреть. Это оттого, что все без конца повторяется. Мотаешь клубок, мотаешь…
«Заглядывание в окна». С попытками беллетризации.
«Вечером она рассматривает в зеркало свое худое тело. В ванной нежащий теплый воздух. Но она никак не может согреться. Худое бледное тело, почти нет груди, веснушки везде. Несколько минут в запертой ванной. Совмещенной с санузлом».
«Ее узнают одноклассники. Но она училась в другом районе, и они редко попадают в эти края. Да у них был и не очень дружный класс. И школа не выдающаяся. Теперь кто где. Она вот здесь, а остальные…»
Или другое. Сочинение «жестокой» фабулы: что-то страшное, связанное с родами или с болезнью. Фабульная обреченность. В ее бледности, худобе, тонкости… И под конец - мысли: «Лучше бы ничего не было, лучше бы ничего не начиналось…»
Не хватает энергичности для увлечения подобными фабулами. Но это совсем не важно. К таким вещам всю жизнь спокойно относился. И в этом смысле хоть кто - не указ.
Таблички на груди девушек. У одной – «Яна», у другой – «Яночка».
«Оля» и «Олечка».
Однажды в маленькой, дерганой, тощей «Олечке» из другой смены увидел вдруг полузнакомую поэтессу Ц. «Одна сплошная женская претензия, - придумал определение для них обоих – для Ц. и этой продавщицы. - Через эту претензию и все остальное в их жизнях». Большой нос, белокурые волосы, масляный блеск кожи… Неспокойная, мгновенно реагирующая на все. Инструмент, на котором играет вся эта бестолково-шумная кафешная обстановка. К ней надо относиться как к женщине. Как-то относиться. А иначе… Профессионально она будет соответствовать. Но стихи будет преподносить тебе с презрением и негодованием. Как вечно рассерженная (это их профессиональная болезнь) подавальщица из столовки. Попробуй отнестись к ней как к женщине… И она тебя укормит. Эта нервноорганизованная блондинка. У нее еще и голос какой-то грубый. Движения дерганые, нервические… «Гитлерюгенд». Есть такой психологический или психиатрический тест. Надо не задумываясь, как бы из подсознания, выхватить слово или фразу, ассоциативно связанную с чем-то или кем-то. Вот это тот случай.
Да. Они все умеют с немцами разговаривать. О пирожных и тортах. Они очень любезны.
Как-то пришел и не увидел ОМ, чувство почти любовной тоски было явственным, острым, осознанным. Потом она появилась, и острота ушла. Она была перед глазами, надо было больше смотреть, чем «переживать». Но все равно странно. Зато по выходе появились новые «переживания».
Потребность сближения. Сближения того лирического героя, в которого на время вселяешься, и ее почти ничего не понимающего, только подчиненного инстинктам идеального духовного существа. Отпущенный на волю лирический герой… После этого-то и появились «жестокие» фабульные мысли.
А тут ее действительно не было. И еще накануне… «А вдруг она уволится! А вдруг она повзрослеет, и ее уволят! А вдруг она поступит в институт и уйдет отсюда! А вдруг она уедет далеко! А вдруг она отчается, разозлится на все и решит больше не ходить на работу! А вдруг…» Если она исчезнет, это место утратит что-то. Все станет неинтересно. Неинтересней, чем сейчас.
Да, зачастил сюда. «Это может быть понято подозрительно». «Приходит чуть ли не каждый день. И не растолстеет!»
Нужно было. Посмотреть. Чтобы какое-то время, пусть только одну-две улицы, не понимать вообще, как повседневная ерунда может заполнять собой все сознание. Неотвязно, шизофренически.
Испугала. Что-то мелькнуло в лице. В глазах. Только мелькнуло, как тень в окне. Мелькнула пугающая сумасшедшая страстность, сдерживаемая только на сознательном уровне. Но она сидит в ней - эта сумасшедшая, безумная, надбытовая, взлелеянная долгой «сдержанной» жизнью. Странность. Только зазеваешься, и она вырвется на волю и сожрет тебя в миг.
А может быть это «сумасшедшее», это «безумное» сидит не в ней, а во мне?
Подумал о том, какая она будет, когда пройдет это время и вдруг незаметно наступит другое. И с нами – со всеми остальными - что будет?
«Боже, какая она слабая! Худая. Какие они все здесь некормленные. Как на подбор. Выбирают специально. Безаппетитных. Чтобы не объедали».
Чем она увлекается? Что любит? Куда ездит в отпуск? Что делает вечерами? Что думает, глядя в окно на серенький питерский день? Какую музыку слушает? Как разговаривает по телефону?
У нее еще полный комплект родителей. Правда, папа с ними не живет. Но они видятся… От кого только она «без претензий»? Подруга помогла ей поступить на службу. Это хорошая работа для нее. Она робкая и слабая. Какой уж там институт! Мама ее такая же. А ей-то куда? Если скромно, аккуратно, по ползернышка в день…
Мучительно. Будто бы из-за тебя... Это серение лица. Чем дальше, тем безнадежней. Ходят, ходят, смотрят, смотрят… Чужая, не наполненная твоим пониманием жизнь. И так эту чужую жизнь жалко! Она будто перед тобой. Во всей неловкой суетной явленности. И как ходить, и как голову держать, и как на клиента смотреть, и какими словами ему говорить. И это напряжение работы. Можно пока еще не уставать. Будто играешь. В магазин. В кафе. После работы приятен холодный воздух в лицо. Как выйдешь на мокрую в фонарях улицу. Ей в ту сторону… Дома она не такая. Она иногда думает про то, что дома она совсем не такая. Откуда что берется?
Это тонкокожее, бледненькое, худенькое существо. У нее есть мимика. Она то такая, то другая. Ее тонкая рука с несколькими родинками выше запястья привычно бросает мелочь сдачи в блюдце. Потом она надрывает чек и тоже бросает его. В какую-то специальную коробочку для старых чеков… Она работает два дня подряд…
Эта жизнь ничем не кончается…
Вместо нее назавтра будет Юленька. Они быстро учатся. Щелкают клавишами кассы, режут хлеб и батоны, наливают каппучино или эспрессо. Становятся ассами. «Мит цукер?» Цузамен… Данке… Медхен…»
Вены на тонких руках, родинки… Все так близко. Рассматриваемо. Увядание в этом беспрерывном раздаточном верчении-кручении, в казенно вежливых вопросах и пожеланиях. И жизнь как недоумение. И ничего не понять, ничего не изменить. И ее душа как на перепутье. Вот-вот она повернет куда-то. И там ее - такой еще – уже не будет.
Новый Год прошел. Санта-Клаусовы колпачки с блестками сменились на прежние белые форменные шляпки…
Дневник посещений…
«Народу мало, кассы свободны. ОМ стоит как на танцплощадке: «Выбери ее». Она помахивает чем-то. Чем? Просто помахивает. Впечатление помахивания. Точно как – «платочки в руках теребят». «Спасибо». – «На здоровье». Вновь и вновь «переживание» ОМ. Вчувствывание. В эту каменно-стенную непреодолимость. Трудно обрывать взгляд. Что в этом созерцании? Будто пьешь и не можешь напиться».
Вдруг она оживет! Заговорит. Станет явной… Семеновой…
Можно нарушить этот существующий сам по себе внешний мир. Вмешаться в него. Войти в зазеркалье. Разбить невидимую преграду между тобой и миром без тебя. Заговорить, положим, с ней… Но как это противно бывает! Типа: «Что вы делаете вечером?» Эта фраза, как молоток витрину или стенку аквариума, разобьет эту невидимую плоскость. Внешний мир обрушится на тебя лавиной… И забарахтаешься. Стыдно.
Опять дневник посещений.
«ОМ заболевает. У нее лицо вытянуто, розово, еще более замкнуто, чем обычно. Она два раза чихнула в свою узенькую легкую ладошку. Ее надо отстранить от работы».
«Чиабаты нет». ОМ тоже.
Чуть не обслужила безымянная девушка. Но побоялась строгого дядечку в черных очках – с одной стороны и Гитлерюгент – с другой.
«Монти». Худоба, юность… Их форма. Они как балерины из кордебалета. Одни глаза. Кто-то жесткий, уверенной рукой подбирает их.
Кончается отчаянием эта бодрая, изобретательная жизнь. От всего устаешь. Кажется, что серенькая, обыкновенная жизнь не должна скатываться в такое отчаяние. Но это только кажимость.
Какая жизнь кончается чем-то другим? Нет, такую возможность не отвергаешь. Ей есть множество свидетельств. Это уважаешь, этому завидуешь. Но этому не последовать.
«ОМ живет на Фонтанке. Странность вхождения в ее жизнь. Чудесным образом. В окнах ее комнаты скоротечный декабрьский закат. Квартирные запахи слишком специфичны. В воздухе чужого жилья».
«Чужого, но не враждебного», - поспешно уточняешь. Они и знакомы, как всякие запахи полунищеты, и чужды одновременно. Они порождены чужими жизнями.
«Они – ОМ, ее мать и ее старенькая бабушка - не входят в такие тонкости в отношении к новому другу Оленьки. Они ничего не подозревают… О своей фабульной многовариантности».
«Страшно их обмануть. Мысль об этом непереносима».
Так бывает. Так - непритязательно - только и бывает. Потому что все меняется. Пока чем-то душа теплится. Господь Бог ли, или так заведено в человеке, но он попадает в ситуации, которые ему кажутся новыми, не случавшимися. И он опять и опять доверчиво идет им навстречу.
Смысл – подкрадывание. Но не хищное, а как в раю. Как-то так. Кажется. Что-то странное. Не припомнишь, когда и было такое. Кружение. Подкашивание. Растерянность. Всегда думалось, что это должно передаваться как-то телепатически. Это базовая установка. Отродясь. Поэтому эти бесконечные бессловесные хождения вокруг да около. Эта теория ни разу не подтвердилась. Но это ничего не значит. По-другому никак нельзя. Никак. Или так или никак. Стояние. Вернее хождение вокруг. Смотрение. Ожидание.
А «подкрадывание» – это из сна. Там диапазон разрешенного больше. Да, он там и неограничен. Так и было. Но, опять же, бессловесно, ничего внешнего, ничего открытым текстом.
Наваждение. Это можно было бы раздуть. В прежние времена так бы и было. А теперь… Недоумение. К тому же есть физиологические, материалистские объяснения. Наряду с «психическими». Со снами такое бывает.
Все это не обнаруживаешь. Однажды. Как высохла река. Как испарилось. Как полезные бактерии победили вредных. От которых был этот жар, лихорадка, слезы, невменяемость, перепады настроений, колебания почвы. Прошло, как легкое помешательство.
ОМ обиделась на раскрытие тайны мироздания и пропала.
2009, 2013