С.П.Лях родилась в Москве в 1936 году. Выпускница Биофака МГУ, кандидат биологических наук, автор 8 научных монографий и новой медицинской технологии меланотерапии, академик Международной Академии Информатизации, лауреат международного конкурса "Элита информациологов мира 2002". Её судьба (наука и жизнь) описана в книге "Не уклоняйся от судьбы", которая представлена на этом сайте.
ВВЕДЕНИЕ
Часть первая. АСТРОМЕЛАНИН: ДОРОГА
Детство
Война
Фронт
Школа
Университет
Ботанический сад и далее
Аспирантура
ИНМИ
Патентное ведомство
АстроМеланин
АстроМеланин и животные
АстроМеланин и мошенники
Часть вторая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Быт
Лошади
Камни
Астрология
Любимые мужчины
Стихи
Портреты
Песни
О счастье
Старость
ЗАВЕРШЕНИЕ
Приложение 1
СВЕТЛАНА ЛЯХ
НЕ УКЛОНЯЙСЯ ОТ СУДЬБЫ...
Положу поверх стопки бумаги
Я исписанное перо...
Воды памяти, ветер отваги—
И прошедшее в строки легло.
Светлана Лях. Не уклоняйся от судьбы...
Воспоминания. 2008.
На обложке книги — фотография:
Женева, 2002-ой год, Салон изобретений. Женщина у выставочного стенда — это я.
Уже с двумя тяжёлыми инфарктами, но ещё не знаю об этом. Через три дня я вернусь в Москву, и глубокой ночью с лентой кардиограммы в руках у моей постели будет стоять бледная невестка, врач-кардиолог Божьей милостью: "Светлана Павловна! У вас же два трансмуральных инфаркта!". Но это будет потом. Сейчас же я стою у стенда с демонстрацией возможностей АстроМеланина — вещества, истории которого, собственно, и посвящена эта книга. Безусловно, была и другая жизнь, вне науки. О ней тоже будет рассказано во второй части книги.
Но вернёмся к сегодняшним дням. Год 2007-ой. Ноябрь. Я залечиваю третий инфаркт. Он получен в ООО "Санаторий Удельная" под Москвой, который позиционируется как "реабилитационный центр г. Москвы". 31 октября на территории этого "санатория" по вызову директора прямо на глазах у больных людей живодёры стали расстреливать щенят бездомной матери, которых многие из нас кормили и как-то опекали. Я услышала выстрелы с другого берега озерца, а когда узнала, что произошло... Этого оказалось достаточно для треть его инфаркта. Санаторий... Конец золотой осени... Иллюзия покоя... Невольно забываешь, где живёшь, снимаешь защиту, открываешься...
И вот деятельная жизнь на время исключается. Видно, пришла пора писать воспоминания. Ведь
Живём мы, забывая прошлое —
И высокое, и пошлое,
И открытое, и потаённое,
И взлелеянное, и казнённое.
Но надо ли?
Тревожить старое не надо.
Оно закрыто на печать.
Там — двери рая, двери ада...
Какая где — не угадать.
Но я и угадывать не стану. Войду и в одну, и в другую. Всё как в жизни. Не правда ли? Может быть, я и в самом деле из оптимистов, как считают мои друзья.
Память нам хранит виденья рая
(Краски рая долго не линяют).
Их храним годами, уже зная,
Что из рая тоже выгоняют.
Но пора приближаться к теме. Почему-то первое, что вспомнилась, это слова "Хроника пикирующего бомбардировщика". Что это было — фильм ли, книга ли... Не помню, но в самом этом образе есть что-то близкое, похожее на некоторые этапы моей жизни в науке.
И уж совсем не к месту: "Весь мир — театр, а люди в нём актёры"... Позволю себе не согласиться. Далеко не весь мир —театр. Кроме театра, в нём есть ещё балаганы, выборы и прочие подобные шоу. Да и в театре — не только актёры...
"Весь мир — театр, а люди в нём актёры"?
Но есть кассиры, билетёры...
И изначально предрешён
Исход борьбы между мирами:
Восторг Любви всегда смешон
Для не играющего в драме.
Эти строки были написаны несколько лет назад по поводу, не имеющему никакого отношения к тому, о чём я хочу рассказать в этой книге. Но если они вспомнились... Речь, вообще, пойдёт не о театре, хотя и с элементами театра военных действий. Образ (видение) театра появился в памяти, я думаю, только из удобства использования, следуя исторической традиции, кое-каких его приёмов для того, чтобы вы могли легче представить себе, где и в каком амплуа выступает рассказчик, хотя всё это опять-таки не будет иметь ровно никакого значения.
Итак, действующие лица (они же исполнители)... Для начала — главное действующее лицо.
Лях Светлана Павловна — 71 год, выпускница Биофака МГУ, кандидат биологических наук, действительный член Международной Академии Информатизации при ООН, лауреат международного конкурса «Элита информациологов мира 2002», автор семи научных монографий. Главная из них — «АстроМеланин», изданная в 2007 году. Её изобретения получили одиннадцать международных медалей на конкурсах в Брюсселе, Париже, Женеве и Москве, автор двадцати книг лирики... Думаю, для начала достаточно, тем более что сейчас я только больная.
Страдающие, скорбные глаза —
Печальней не встречала.
Пора уж класть под образа,
Выпоров сначала.
Стихи были написаны не сейчас, но картина похожа на нынешнюю, хотя пороть надо было раньше.
Я лечу уже иные раны
И слезою на ресницах не искрюсь,
И дарить словесные туманы
Я на память другу не стремлюсь.
***
Картины тех воспоминаний
О нет, не причиняют боль —
Наряды в сундуках желаний
Уже давно побила моль.
***
Исчезло то, что было как отрада
В далёком времени моём.
Судить со строгостью не надо
Костёр, погасший под дождём.
***
Больше к этой теме я возвращаться не буду.
Итак, с главным действующим лицом покончено. Перейдём к декорациям... Сцена представляет собой спальню (и окружающее её пространство). За окнами — ноябрь.
Не самое весёлое время года. Но вид на Яузу всегда прекрасен.
Дробится лунная дорожка,
Темнеет тихая вода,
И нашу речку понемножку
Ноябрь затянет коркой льда.
Эти стихи были написаны в одну прекрасную лунную ночь год или два назад. Я родилась в новолуние, но очень люблю луну.
Глаз любимых нежное мерцание,
Дом с окном на полную луну,
Майских грёз обман-очарование...
Вспомнила такую старину!
Нынешний ноябрь — хмурый и тёмный. Луны давно не видно. Но в доме эту печальную картину можно изменить:
Засвечены свечи цветные,
И палочки льют аромат.
Так пахнут цветы полевые,
Только слабее стократ.
Перед вами — моя комната. Сейчас она более всего — спальня, где я лежу больная на тахте с фанерным ложем. Нет, когда-то, лет тридцать назад там действительно были пружины, но за выслугой лет их давно отправили в отставку. На ложе жидкий ватный матрасик и ситцевое бельё с цветочками. При некотором усилии я воображаю себя лежащей на цветущей лужайке. Лужайка накрывается гобеленом со старинным узором (обычно за пять минут до прихода дорогих гостей). Если гости "домашние", я встречаю их в длинном до полу халате — на чёрном фоне белые цветы. Нет, нет, это совсем не так мрачно. Просто там маленькие белые цветочки, похожие на маргаритки, очень милые. Если гости "официальные", я встречаю их в более строгом наряде и всегда при причёске, которую я ношу — неизменно — 55 лет.
Рядом со мной, под светом и теплом настольной лампы, забросив заднюю ножку за ухо, просвечивающее нежно розовым, спит моя подружка — белоснежное существо, кошечка Глаша. Ангел, а не кошка. Когда спит. У неё миндалевидные в два цвета глаза, треугольная мордочка с розовым носом, толстый хвост, который делается втрое толще, когда его хозяйка не в духе, и грациозная, танцующая походка балерины. Но к ней, как и к её диким родственникам, нельзя поворачиваться спиной. Прямо с пола она взлетает на плечо и выражает острое недовольство, когда пытаешься её снять. А уж если она не допрыгнула сразу, тогда вы превращаетесь в баобаб, по которому она карабкается к цели. У Глаши блестящий аналитический ум и умение воплотить в жизнь результаты анализа. Но сейчас она спит. Ангел, а не кошка.
Но моя комната, она не только спальня. Она же — и портретный зал, и библиотека с книжными полками, занимающими одну из трёх стен, и кабинет с письменным столом, креслом и канцелярским шкафом сталинских времён, забитым папками, папочками и стопками рукописей. Она также выступает в роли оранжереи с множеством растений, включая дерево кофе. Оно уже давно мучается вершиной под потолком. Сейчас его ветви унизаны маленькими зелёными ягодами, которые через два-три месяца покраснеют, и внучка приедет собирать урожай на плантации. Комната также являет собой минералогический музей в виде серванта с красивыми камнями. Экспозицию пейзажных яшм пришлось со стены снять из-за котика Соры, обитающего теперь в Санкт-Петербурге. Та же комната является ещё и гардеробной, и складом книжной продукции (моих стихов) во всех углах, и даже камерой хранения чемоданов, которые время от времени выезжают в дальние страны. Эта камера хранения размещается под бывшим обеденным столом, который служил в данном качестве, когда комната была ещё и гостиной (для приема дорогих гостей). Теперь, когда эта функция перешла к другому столу и в другом месте, стол оккупирован Глашей и множеством других предметов самого разного назначения, в том числе и горшками с цветами. Над столом висит старомодная хрустальная люстра с подвешенными к ней бразильскими агатами, которые своим мелодичным звоном отпугивают злых духов (надеюсь, что не только бразильских). Зеркала и хрустальные вазы для цветов завершают всё это великолепие, которое слегка компрометируется обшарпанным полом на немногих видных местах, обоями и потолком, залитыми соседями сверху. И это всё сосуществует в пределах двадцати квадратных метров, причём часть площади первого, второго и третьего ярусов отвоёвана Глашкой для столовой, променада и спальных мест. Вот и все декорации... Да, забыла. Комната выходит на открытую лоджию. Я люблю высоту и открытое пространство. У нас четырнадцатый этаж, и дома относительно далеко. Летом на лоджии красиво — виноград, смородина, березка, цветы. Видны вершины деревьев. У меня нет дачи, и это моя единственная природа.
Уже наступает утро, и я заканчиваю "введение".
Пока ещё раннее утро,
Ещё не проснулся ковчег.
Туманно, дождливо и мутно,
И первый не выпал снег.
И вот теперь, когда вы представляете, кто я, что я и где я — не помню, как это всё называется в театре (может быть, "место действия" или "сцена представляет собой...") — можно начинать и само действие. Я имею в виду — воспоминания. Как называется этот жанр в театре — не знаю. Да и о театре больше вспоминать не буду. Жизнь бывает куда страшнее.
А мне скоро 72.
Уходим в ночь, уходим в осень.
Всё чаще снится тёмный лес,
Всё реже проступает просинь
В глубинах правящих небес.
История вещества, получившего своё настоящее имя в 1996 году, началась, как это ни странно, в 1943 году, за 14 лет до того, как был найден антарктический микроорганизм, его источник, и за 23 года до того, как оно само появилось на свет в одной русской микробиологической лаборатории...
А в 1943 году случилось трагическое событие — одна маленькая русская девочка потеряла речь. Эта военная контузия, как оказалось, вывела её на Дорогу, по которой она идёт уже много-много лет. Судьба, взявшая её за руку у колыбели, оказалась особой строгой, не склонной к сантиментам и попустительству, с железной направляющей дланью. Итак, начинаю.
Унеси меня, память, к началу дороги,
К дням чарующим ранней весны,
Уведи от домов, где чужие пороги
И чужие, тяжёлые сны.
ДЕТСТВО
В светлый весенний день 23 марта 1936 года родилась девочка. Это была я.
На последних снегах синева,
Ветви тихо качают берёзы.
Месяц март — молодая весна,
Как улыбка сквозь светлые слёзы.
С лаской матери приняла
В мир входящую — на счастье,
С водой вешнею унесла
Мир холодного ненастья.
Эти строки я напишу через 65 лет после этого дня, а композитор Владимир Иванович Патрушев на эти слова напишет светлый, как весна, романс "День рождения". Но это будет ещё очень нескоро.
Девочка, видно, и впрямь считала, что родилась она — на счастье. Об этом можно судить по сохранившейся довоенной фотографии 41-го года. Та, что постарше (мне 5 лет) и на вид шалунья — это я, та, что поменьше и вселенская грусть — это сестра Наталка (ей нет и трёх лет). Из писем бабушки сыну Косте в Париж (цитирую по письмам 38 и 39 годов): Светочка — девочка большая, резвая, весёлая, смышлёная, но и большая шалунья и озорница, оставлять её одну нельзя ни на минуту — обязательно напроказничает. Но вид у меня был ангельский: волосы — золотые, глаза — голубые, улыбка — с ямочками. Как ни странно, но я помню даже лица людей, которые говорили бабушке: "Какой ангел!" На что бабушка отвечала: "Да, ангел...с рожками". Много лет спустя, когда бабушки уже давно не было в живых, я узнала, что она была очень религиозна и даже нас с сестрой (тайно от родителей) крестила. И каким надо было быть чертёнком, чтобы бабушка открыто поминала нечистого!
Моя бабушка, мамина мама, Елизавета Ивановна Михайленко, ко времени моего появления на свет уже вдова (дед умер от рака и голода на Украине), потерявшая старшую дочь (умерла от туберкулёза, холода и голода), старшего сына-офицера, пропавшего в гражданскую войну, тоскующая по двум сыновьям-эмигрантам (она их никогда больше не увидит)... Её письма к сыну Косте в Париж читать без слёз просто невозможно. Мне передал их несколько лет назад двоюродный брат Клод, не знающий русского языка. Он просил сестру перевести их на французский язык, но сестра не смогла их читать. Очень тяжело!
Из раннего детства помню немногое. Помню, как бабушка укладывает спать, а я ещё не набегалась, не напрыгалась. И я не понимаю, что бабушка старая и больная с двумя детьми на руках. Помню выезд на дачу и как пряталась в лопухах, а меня искали. Помню огромную хозяйскую собаку, маму на платформе в красном сарафане с мелкими жёлтыми цветочками, мороженое в вафельных кружочках. Помню отца, лежащего на траве. Он подбрасывает меня. Я вижу его ярко-голубые смеющиеся глаза и морщинки, разбегающиеся лучами из уголков глаз... Квартиру на Тверском бульваре, дом 25, квартира 6 (адрес я нашла в бабушкиных письмах) не помню совсем.
Нетуманные воспоминания начинаются с Плотникова переулка, дом 10/28, квартира 41. Это была двухэтажная пристройка к солидному дому, которая находилась в глубине двора, за аркой. Мы жили в коммуналке на первом этаже. Рядом располагалась похоронная контора с очень весёлыми сотрудниками, которые отмечали все праздники застольями. Тогда из окон лились русские на родные песни: "Шумел камыш", "Когда б имел златые горы", "Хазбулат удалой"... Но дома давно уже нет в живых. Снесли.
В печальных снах ни тишины, ни грома.
И мамы нет, и дома нет давно...
И только в снах встречаюсь с тенью дома,
Где в давний мир окно отворено.
Мне до сих пор часто снится этот дом в арбатском переулке. И довоенный, и военный, и послевоенный мир. Мы ведь жили в нём долго. Я даже успела закончить университет. В снах мне иногда кажется, что я вернулась в эту квартиру, полностью разорённую — полы провалились, окна разбиты... Но у меня какие-то планы на ремонт, и я уже вижу её светлой, просторной, всю в цветах. И за окном — большие деревья...
Уже после войны под нашими окнами мама создала что-то вроде садика — посадила берёзы, смородину, множество цветов. Старый клён осенью становился золотым. Это была изумительная картина. На фоне голубого неба. После войны я часто болела и со своей постели видела этот клён. Где это всё... Только память хранит. С печалью.
Вернулась память к прежним дням,
К любимым, дорогим теням,
И в хрупком кратком полусне
Отец и мать явились мне.
Из самого раннего детства в этом доме ярче прочего помню арку перед кухонным окном, у которого я часто ждала маму, и коврик на стене у кровати. Мама, Валентина Алексеевна Михайленко, до войны преподавала немецкий язык в военной академии им. Дзержинского, и у нас каким-то чудом сохранился довоенный номер газеты "Дзержинец" (от 14 мая 1941 года) со статьей о маме. После её смерти я хотела передать эту газету (жёлтый, еле живой листок) в эту академию. Но дальше порога меня не пустили. "Зачем это нам?". Это же повторилось и в московском комитете ветеранов. И впрямь, зачем метать бисер? Отец мой, Павел Сергеевич Лях, работал в Гослитиздате и, как я недавно узнала, писал стихи, которые в войну пропали. Он умер очень рано, в 49 лет, от инфаркта...
Коврик был с девочкой, собирающей цветы. И девочка и цветы были сделаны из атласных лент очень нежной гаммы. Красота неописуемая! Я помню этот коврик и в страшную зиму 1941/1942 годов. Тогда эта красота поддерживала жизнь в замерзающем и умирающем от голода ребёнке. И когда я слышу: "Красота спасёт мир", я почему-то сразу вспоминаю свой детский коврик и соглашаюсь с этим наивным и никак не соответствующим действительности утверждением. Но об этой зиме не сейчас.
Пока ещё мир, красота, детство, весёлая зима с саночками на Собачьей площадке и разинутый от восхищения рот на станции метро "Дворец советов". Почему бы и теперь не назвать её так. Ведь хотели построить дворец советов и построили. С чёрными пятнами на куполах и звоном "железка об железку". Может быть, я помнила бы и больше, если бы дальнейшие события не вытеснили безоблачные детские впечатления.
ВОЙНА
Когда началась война, мне было 5 лет. Меня и сестру отправили с бабушкой в эвакуацию в Самарканд, где бабушка как-то очень быстро умерла. Я мало что помню из того времени. Только огромный, невероятно огромный платан, жару, арыки с жутко грязной, вонючей водой, глинобитные глухие стены и пустую комнату, где уже неподвижно лежала бабушка. Мама в то время работала военным переводчиком разведотдела Западного фронта и каким-то образом узнала, что дети оказались на улице. Поздней осенью 41-го года нас привезли в Москву. Соседка по квартире нашла нам "няньку", которая выносила из дома всё, что мама могла передать с оказией. Сама она приезжать не могла. В комнате поставили железную печку-буржуйку с трубой в окно, и изредка топили мебелью и книгами. Холод стоял такой, что наружная стена была покрыта толстым слоем инея, который был очень красив, когда зажигали свечу, но не таял, даже когда топилась печурка. Чёрный бумажный репродуктор вещал, наверное, разное. Но я помню лишь какие-то визгливые голоса в опереточных (?) концертах. Чаще других звучали слова: "Сидим, как птенчики, жуём леденчики". Что это было, до сих пор не знаю, но до сих пор я на дух не переношу советскую оперетку. Слава Богу, её давно не слышно.
Я хорошо помню себя стоящей в тёмном тамбуре перед полкой с мороженой капустой при попытках отколупнуть кусочек от кочана. Пальцы немеют от холода. Отогрев их в комнате дыханием, я вижу, как из-под сломанных ногтей сочится кровь. Очень больно. Но я ещё хожу, сестра уже нет. Эту картину видит мамина подруга, переводчица, Ирина Фёдоровна Кованова. Мы звали её Ирочкой до самой её смерти от старости. Она каждый раз начинала плакать, когда рассказывала, что увидела два скелета, обмотанные тряпьём, причём маленький скелетик даже не мог протянуть исхудалую ручонку, чтобы взять бублик, который она привезла. Няньку-воровку прогнали, а нас взяла к себе Ольга Фёдоровна Воздвиженская, учительница железнодорожной школы из Ховрино, 2-ой пост (что такое второй пост, до сих пор не знаю). Вскоре Ольга Федоровна тяжело заболела и попала в больницу, когда узнала, что её средняя дочь пропала без вести в партизанском отряде. Был такой обычай: уходящие на задание оставляли много писем-треугольников для своих близких, а оставшиеся время от времени посылали их... Женечкины письма кончились, и мать заподозрила неладное. Но Женечка осталась жива, вернулась, после войны вышла замуж, взяла фамилию мужа — Курисько (фамилию пишу по звуковой памяти), переехала жить в Новочеркасск, стала свидетельницей расстрела рабочих. Мы остались на руках у младшей из сестёр — Ниночки, кажется, ещё школьницы. Старшая дочь Ольги Фёдоровны, Галя, тяжело болела.
В июне 42-го года нас с сестрой привезли в "лес" под Юхнов (Калужская область). Так началось наше фронтовое детство.
ФРОНТ
Канатами крепкими связаны
Будущее и минувшее,
Но мы, пережив, не обязаны
Поднимать со дна затонувшее.
Не обязаны, но придётся. Иначе многое останется неясным.
Итак, в июне 42-го года нас, меня и сестру, привезли в "лес" под Юхнов. Насколько я себе представляю, это где-то под Малоярославцем. Мама тогда, кажется, уже была начальником следственной части Разведотдела Западного фронта. Началось фронтовое детство. Я хорошо помню, как меня, городского ребёнка, поразила чудесная природа этих мест. Солнечный день. Луговая речушка. Голубые незабудки, малиновый кукушкин цвет. На пригорке — лес. Старые ели выше неба. Землянки. В землянках — нары, на них еловый лапник и плащ-палатки. Запах смолы и хвои. Какая радость! Мы с мамой живём в палатке. Там тоже лапник и плащ-палатка. Но есть ещё и патефон с одной иголкой и одной пластинкой. Уже после войны я узнала, что была такая пластинка — пел Георгий Виноградов. Пел по-итальянски "Санта Лючию" и "Освещённое окно". Это был мой первый урок итальянского языка. Я быстро выучила мелодию и слова и пела, не понимая, конечно, смысла. И много лет спустя, когда я стала изучать итальянский язык с помощью итальянца-однокурсника Джанкарло Бенелли, я вспомнила весь текст, до единого словечка. Я тогда уже не могла говорить. Каждая попытка вызывала страшные гримасы, но Джанкарло терпеливо пытался "поставить" мне правильное "произношение" (он уже имел какое-то филологическое образование). В отличие от него моя учительница испанского языка, Маритери, тоже моя однокурсница из детей испанских антифашистов, доводила меня до слёз, безжалостно заставляя говорить и говорить. Когда она со мной занималась на практике в Звенигороде, к нам никто близко не подходил. Такое это было ужасное зрелище. Просто испанская инквизиция! Теперь у меня, благодаря им, моим дорогим учителям, прекрасное произношение, хотя языки я почти забыла. Но звучание итальянской речи для меня до сих пор роднее, чем русской. И испанской, пожалуй, тоже. Но я отвлеклась. Надо вернуться...
Следующие яркие картины были уже связаны с осенью, с холодом, голодом и грязью. Вероятно, армия наступала.
Я помню бесконечные дороги, мы всё время куда-то ехали. Виллисы буксовали. Сестру рвало. Наталка тяжело переносила виллис, особенно осенью, в распутицу. Приходилось часто останавливаться. Однажды это спасло нам жизнь. Колонна из нескольких машин идёт по разбитой дороге. Наша машина идёт первой. Сестру начинает тошнить. Мы останавливаемся, пропуская остальные машины. Сестру выносят на обочину. Проходит немного времени, и впереди раздаётся взрыв. Дорога оказалась не полностью разминированной. Патефона с нами уже давно нет. Я покрыта нарывами от холода и авитаминоза. Следы его на мне до сих пор. "Потерпи, детка!" — эти слова я слышала даже в военных снах, когда война уже давно кончилась.
Маму мы видим редко. Она или куда-то уезжает, или всё время допрашивает. Её мучают тяжелые мигрени, и к спинке её стула крепят какое-то странное сооружение, к которому привязывают грелку с горячей водой. Ночью во сне она стонет от боли, но даже сестра, совсем маленькая, не смеет плакать, чтобы не мешать её короткому сну. Её знание языка было безупречным. Немцы не хотели верить, что она не немка. Пленные были разные. К некоторым нам не разрешали даже подходить. Чёрная форма, белые глаза, кривые от злобы рты. Надо было обладать железной волей моей матери, чтобы при допросах добиваться от них нужных сведений. Сестра их очень боялась. Я — нет. У меня и в детстве было патологическое отсутствие страха и склонность лезть на рожон.
Но были и другие пленные — растерянные, несчастные. Был среди них и немец-портной. Даже имя его помню —Йоханес. Высокий, очень худой, сильно кашлял. Он показывал нам фотографии своих маленьких дочек, примерно такого же возраста, как и мы с сестрой, пел нам немецкие детские песни и шил нам наряды из белого трофейного парашютного шелка, гладкого и в рубчик, и из бархата, очень красивого, серо-синего, мягкого и тёплого, тоже трофейного. Из него были сделаны комбинезоны немецких лётчиков. Так что можно сказать, что на фронте мы с сестрой ходили в шелках и бархате. А вот что у нас было на ногах, история умалчивает. Ни она, ни я вспомнить не можем (или не хотим?).
Опекали и воспитывали нас девушки-радистки и машинистки: у меня была мама Ася (Мартынова), у Наташи — мама Надя (она есть на фотографии "Май 45-го года"), а также ребята-разведчики и солдаты охраны. Разведчики часто уходили и не всегда возвращались. Мы чувствовали неладное, но правду от нас скрывали. Я ясно помню эти лица, но имена из памяти ушли.
С питанием всю войну было плохо. Всё, что я помню, это каша, называлась шрапнель, и в начале войны тёмное, жесткое мясо со странным запахом. От нас скрывали, что это конина. Мама сказала только после войны. Ближе к концу войны до нас стала доходить "американская помощь" галеты и мясные консервы в овальных банках с ключами. Но однажды... Какое же это было чудо, если я до сих пор помню горячую картошку с янтарным душистым конопляным маслом и молоко, ещё тёплое, парное. Мы оказались в уцелевшей деревне, скорее всего, на Смоленщине. Обычно из окна машины мы видели только обгоревшие печные трубы, изб не было совсем. Но эту деревню немцы как-то обошли. "Стояли" мы там долго. Я помню снежную зиму с метелями и солнечными днями, когда снег ослепительно блестел и переливался разными цветами. Мы с сестрой блаженствуем в тепле на русской печке. Хозяйка разрешает нам смотреть, как она доит корову, потом грузит навоз на сани-розвальни и вывозит в поле (мужчин в деревне нет, я даже стариков не помню только женщины). Мы с сестрой едем на тех же санях на куче соломы. День солнечный, чудесный, полозья скрипят по насту, рыжая лошадка помахивает хвостом... Мы счастливы! Потом была весна, пригорок ещё мокрый и холодный, но уже с травкой. И то ли мы бегаем за телёнком, то ли он за нами... Все мои светлые и счастливые впечатления о русской деревне — все оттуда, из того времени. Жить в деревне больше мне не пришлось.
А потом была Белоруссия. Выжженная земля. Мёртвые деревни. Обгорелые вётлы. Черные трубы. И нет ничего живого, даже птиц. Мы едем через освобождённый Минск. С высоты студебеккера, огромной американской машины, я вижу кровавый закат, чёрный разрушенный город. Холодно. Я больна, сильно кашляю.
И вот Литва. Не могу сказать, была ли сначала зима в Каунасе, а потом лето в сельской Литве, или наоборот, но и то и другое осталось в памяти, как что-то спокойное и светлое. Начну с зимы. Каунас. Зима. Высокий дом на набережной реки. Река подо льдом и снегом. Сказочный уют мирного литовского дома — вышитые салфетки, бумажные розы, чайные чашечки с блюдцами (после наших алюминиевых мисок, ложек, кружек и котелков), кружевные занавески, фотографии в рамках... Очевидно, в эту квартиру определили "на постой" русскую женщину-офицера с двумя маленькими детьми. Но маму я в ней не помню. Только хозяйку. Хозяйка-литовка в фартуке с кошечкой наливает нам чай из весёлого чайника с цветами... Разве такое бывает? Солнечный зимний день. Хозяйка ведёт меня за руку в собор. Там цветные прозрачные стекла-витражи и откуда-то льётся пение... После войны мне не удалось побывать в Каунасе, но мне кажется, что я сразу бы узнала этот собор, настолько хорошо его помню...
Опять Литва, но уже лето. Или оно раньше было? В колодцах хранят молоко и масло. Домики весёлые, очень чистые. На полах — пестрые половички. В домах — ткацкие станки. Из льняных нитей женщины ткут полотно и красят его в нежнейшие зелёные и малиновые тона. И такое, оказывается, бывает. Я до сих пор люблю домотканые льняные ткани. Одна из литовок просит маму, пока идёт война, оставить у неё Наталочку — она ведь совсем маленькая. Мама благодарит, но не соглашается. Мы должны быть вместе.
И опять лето. Лунная ночь. Мы на каких-то полатях с хозяйской девочкой. На улице автоматные очереди. У дверей —мама с пистолетом и хозяин с топором. Хозяйка уговаривает маму снять форму и переодеться в простую одежду — могут ворваться немцы. Нет! Мама тоже патологически бесстрашна и безрассудна. К утру стрельба стихает. У реки много убитых немцев. Говорят, что они хотели прорваться в большой лес. Иного пути, чем через это селение, не было. Многие, вероятно, и прорвались.
Весна 45-го года. Самая ранняя весна. Остатки тёмного снега. Восточная Пруссия. Охотничий домик Геринга. Большой, на мой детский взгляд, дом. Лестница на второй этаж с высокими ступенями и кругом по стенам — рога, рога, рога... Невдалеке от дома — хозяйственные постройки. Конюшня, коровник, свинарник, что-то ещё. И всё это каменное, огромное, похожее на замки. В России я такого не видела ни до, ни после. И всюду — трупы животных. Видно, при отступлении отстреливали всех, чтобы не достались русским.
И вдруг из леса выходит лошадь. Идёт медленно, понуро, а за ней бежит маленькая овечка, совсем крошка, даже по нашим, детским понятиям. Так они и ходили вместе. Спали в сенном сарае. Я не знала тогда слова "сиротство", но остро чувствовала его значение, глядя на эти существа. Потом появился Пират... "Девочки, там, кажется, живая собака!" Бежим смотреть. Щенок. Мокрое, грязное, дрожащее создание. Он очень напуган и слегка припадает на заднюю лапу. Сестра бросается к нему на шею. В прекрасных карих глазах — Нечто. Теперь я понимаю, что это был Ужас. Видно, при поспешном отступлении не успели пристрелить или он смог спрятаться. Накормленный и обласканный (облизанный!), он стал весёлым, игривым пёсиком. Мы взяли его с собой. Какой-то штабной офицер-охотник просит маму отдать ему собаку. Все понимают, что война идёт к концу, и думают о мирной жизни. Но вырвать собаку из детских рук... Мама не соглашается. Мы бы и лошадь с овечкой взяли...
Город Фридланд. До сих пор не знаю, как он теперь называется. Май. Начало мая. Здесь мы узнали о победе. Мама всё ещё на Куршской косе. Нам обещают, что она скоро вернётся. Посреди города — река. Вижу её очень широкой. По ней плавает трофейная (или американская?) амфибия. Мы живём на набережной в большом не очень домашнего вида доме. Дом обвит колючими плетями с бело-розовыми маленькими розочками. Цветут ирисы и маргаритки. Здесь мы живём долго. Во дворе — разбитый танк (чей?), любимое место игры Наталки. Мне уже девять, ей скоро семь. Она уже не та крошечка, что жалобно просила: "Хоть бы сюпику". Это уже вполне взрослая особа, устраивающая "охоту на фрицев". В саду стоит большой круглый стол со скатертью. Здесь кормят пленных генералов. Сестра забирается на старую яблоню и мелкими (потом покрупнее) зелёными яблоками снайперски стреляет по лысинам, загривкам и пенсне. Охрана снимает юную снайпершу с дерева, слегка шлёпает в воспитательных целях. Мирная трапеза возобновляется, но ненадолго. Яблонь в саду много, яблок на них тоже, сестра настойчива, хитра и к назиданию неподдатлива.
Меня никто не шлёпает и не ругает. Меня все жалеют. Я — калека. При попытке что-либо сказать, превращаюсь в Квазимодо. Лицо перекашивается страшными гримасами, тело скрючивается судорогой. Но пока молчу, я очень милая и очень печальная барышня (в шелках и бархате — помните?) с невесть откуда взявшимися манерами. На сестре тоже шелка и бархат. Местами. На остальном пространстве — дыры, а недостающие фрагменты нарядов — на всех окрестных заборах и деревьях.
Вот теперь я, наконец, подошла к главному трагическому событию моего фронтового детства, событию, которое определило мою судьбу, мою дорогу.
43-й год. Мы выходим из окружения, из смыкающегося кольца. Кругом разрывы снарядов и трассирующие пули. Это я ещё помню. А дальше — только потом, в полевом госпитале. Из большой палатки выходит человек в окровавленном халате. Он берёт меня за руки и что-то спрашивает. Я его не слышу, но понимаю, что-то случилось. Я улыбаюсь (я до сих пор часто улыбаюсь в обстоятельствах, никак не располагающих к этому) и хочу сказать, что всё хорошо, только шея болит, и голова почему-то плохо поднимается. Пытаюсь сказать, но не могу. Я чувствую, как перекашивается моё лицо, и что-то скручивает моё тело... Слух восстановился, кажется, даже быстро. С позвоночником всё оказалось сложнее. Уже в Москве, в детской поликлинике, мне привязывали к ногам что-то тяжёлое и клали на покатую доску. Было больно, но я терпела. А вот речь... Речи не было 47 лет. А случилось тогда вот что. Меня засыпало в воронке. Откопали, вынесли на руках. Долго не приходила в сознание. Диагноз — контузия. Это уже в Москве.
Начало августа 45-го года. Мама, начальник следственной части 3-го Белорусского фронта, закончила работу с высшим комсоставом фашисткой армии и работу с документами (эти сведения я взяла из её биографии), и мы возвращаемся домой.
Последний день в Фридланде. Поспешные сборы. Машина до Кёнигсберга, оттуда поезд. Мы в отчаянье. Пропал Пират. Только что был здесь, и нет. Видно, его украл тот самый охотник. Воспользовался суматохой. Убежать он не мог — он не отходил от нас ни на шаг. Сигналит машина. Я собираю в корзину котят. Они уже большие. Разбегаются. Сестра помогает. Кончается тем, что меня без котят и корзины уносят в машину. Мы, такие терпеливые и послушные, ревём в три ручья и не хотим ехать.
Дороги в Москву не помню. Помню только великое горе разлуки и ненависть к вору. Это был, кажется, первый человек, которого я ненавидела очень долго. Ведь он отнял у нас дорогого друга. Только через много лет, когда Пирата, должно быть, уже не было в живых, я поняла, что охотничьей собаке, конечно, лучше жилось у охотника, чем жилось бы в центре Москвы, в каменном арбатском дворе. И только тогда я простила нашего обидчика. Но до сих пор в каждом шоколадном сеттере я вижу Пирата, и детское горе утраты больно сжимает моё старое сердце.
О войне я больше писать не буду. То, что видели детские глаза, о том лучше никому не знать. Видения войны и смерти преследовали меня в снах все школьные и студенческие годы (я могла спать только со снотворным). В снах меня особенно мучили крики раненых лошадей, и много лет меня преследовал сон, будто я пытаюсь помочь встать лошади с оторванной ногой. Меня оттаскивают, я отбиваюсь, и мы обе страшно кричим и плачем. Ужас детства. Однажды в юности я спросила маму, было ли это в действительности. Она отвела глаза и сразу перевела разговор.
Кто был на войне, тот там и остался. Я не помню, кто это сказал. Но это — страшная правда. У меня даже первый сын родился 22 июня... Весёленький же у него день рождения! И до сих пор, когда я вижу кроваво-красный закат, первая мысль — зарево. Зарево пожарищ. Однажды даже пришли стихи:
Не ожидай, сестра, набата,
Нет, это пламя — не война.
То краски мирного заката,
Янтарно-красные тона.
Вообще, военная тема, видимо, сидит у меня так глубоко в подсознании, что иногда проявляется даже в стихах-шутках, не имеющих ровно никакого отношения к войне:
Пронизан сиянием воздух,
Льёт свет свой небесный луна,
И тянет на негу и отдых,
Но в сердце – большая война.
Душа помрачённая бьётся,
Противится чарам Любви.
Свет тихий, серебряный льётся
На ближние эти бои.
От фронтовых лет осталась только одна, драгоценная для меня фотография. Память фронтового детства. Май 45-года. Фридланд. Видны даже кисти сирени. Всё счастливые, радостные. Кончилась война... Но я давно уже с грустью смотрю на неё. Три года детской фронтовой жизни...
Словно метельная дымка
Глаза застилает мне:
Копия старого снимка —
Девочки на войне.
Резкие светотени —
Солнечная погода.
Кисти цветущей сирени —
Май сорок пятого года.
Вижу счастливые лица
Без тени потерь и тревог.
Но больше полвека длится
Память военных дорог.
И снова метельная дымка
Глаза застилает мне...
Аура старого снимка —
Девочки на войне.
***
В Москве мы вернулись в свою арбатскую коммуналку в Плотниковом переулке, в почти пустые комнаты. Близко от дома, в Гагаринском переулке была школа № 70, но "увидев" мою "речь", меня туда не взяли, посоветовав маме найти школу для умственно отсталых. Меня взяла в свой второй класс Анна Ивановна Козлятникова, учительница 79-ой школы, что располагалась тогда в Калошином переулке, напротив Театра им. Вахтангова. Теперь в этом здании уже не школа, а театр им. Рубена Симонова. Когда я бываю в Доме актёра на спектакле "Анна Снегина" в Голубой гостиной, а я стараюсь не пропускать ни одного, то вижу свою школу, где я провела девять не самых плохих лет своей жизни... Анна Ивановна сразу стала учить меня писать, чтобы я могла отвечать письменно уроки и как-то общаться с детьми (и, конечно, со взрослыми). Я научилась быстро. Тетрадей долго не было. Писали на странной бумаге (не обёрточной ли?) и на газетах. Были чернильницы-непроливайки и перьевые ручки. И несколько учебников на класс. На большой перемене Анна Ивановна приносила большую картонную коробку и выдавала нам по бублику и по две конфетки-подушечки. Мы набрасывались на них, как голодные волчата.
До войны я была ужасной болтушкой. Бабушка называла меня щебетуньей (и ангелом с рожками, если помните). Если бы у меня сохранилась речь и живость характера, я вряд ли научилась бы быстро, строго и коротко излагать на письме свои (и чужие) мысли, что мне потом очень пригодилось при написании статей и монографий. Иначе, скорее всего, я осталась бы в разговорном жанре (болтовне), как в родной стихии.
Мама делает попытку учить меня немецкому языку. Нет, нет и нет! Я не могу слышать эту речь. Но мама этого понять не может: Какие нежности! Она настойчива, но и в моих предках явно были ослы. Дальше первой фразы учебника (Anna und Marta baden) дело не пошло. Прошли годы, тяжелые военные впечатления сгладились, и я жалела о том, что не выучила этот язык, особенно тогда, когда мне пришлось переводить нужные мне статьи с немецкого, не зная языка.
С сестрой была другая проблема. Маму без конца вызывали в школу. Наташа говорила хорошо, но только матом. О нет, она не ругалась. Она просто не знала другого языка. Ей не было и четырёх лет, когда она попала в специфическую языковую среду, которая в течение трёх последующих лет формировала её речь. Её долго отучали и в конце концов, надо думать, отучили. Много лет спустя, где-то в начале 60-х, когда Наташа, закончив МИИТ (факультет "Мосты и тоннели"), строила Автозаводский мост, по стройке ходили легенды, как Наталья Павловна своим от природы поставленным голосом (она прекрасно пела под гитару цыганские романсы) наводит порядок на своём участке. Лексика была известная, но в варианте исключительно виртуозном... Говорили, это очень помогало в работе.
Я, возможно, тоже разговаривала бы так. Как ни как, с шести лет в той же языковой среде. Но я не говорила вовсе. И всё-таки армейская лексическая школа однажды дала себя знать. Я гостила у подруги Танечки Герасименко (о нашей встрече я ещё расскажу) в Питере в её пригородном доме. Каждое утро мы выезжали на машине в город и с одной горочки вынуждены были медленно спускаться в глубокую яму. Мне рассказали, что уже очень долго все пишут дорожному начальству, мол, место опасное, много аварий... Начальство, как водится, ни ухом ни рылом. И вот однажды, в спешке да ещё заговорившись, её муж Саша въехал в эту яму на нормальной скорости... Я сидела на заднем сидении внедорожника и так обо что-то ударилась головой, что из подсознания адресно послала такое многоэтажное сооружение, что машина остановилась, как вкопанная. Таня повернулась ко мне с лицом, на котором было написано крайнее изумление. Я и сама изумилась. Даже под дулом, даже в фрагментах, повторить такое в нормальном состоянии я бы не смогла. Но самое интересное было дальше. Я уехала в Москву. Звонит мне Таня и, смеясь, рассказывает, что на следующий (за описанным событием) день к этой яме подогнали технику, рабочих и заделали это безобразие. "Света, приезжай почаще! Мы тебя на большой скорости повозим по нашим питерским дорогам. Враз починят!". Видно, прав великий Гёте: "В ничто прошедшее не канет". Где-то это всё хранится.
Учиться мне было, с одной стороны легко (я всё быстро схватывала), а с другой — трудно. Всю мокрую весну и мокрую осень я температурила (лёгкие!). В туберкулёзном диспансере меня старательно лечили, но справиться с болезнью удалось только к концу школы. Наружные стены наших комнат мокли, покрывались плесенью, обои отваливались. Мама постоянно боролась с этим, но безуспешно. Да и зимой было трудно. Стены промерзали. На многих из нас в классе была худая одежонка, а зимы были суровые. Зимнее утро. Почему-то в памяти и в снах всегда хмурое и метельное. Метель колет лицо. До школы — не ближний свет. Пальтишко продувается насквозь. Времена шелков и бархата давно миновали. Через площадь на Сивцевом Вражке идти особенно трудно. Там стоит нечто монументальное, отличающееся от всего, что стоит кругом. Поликлиника, но не обычная. По утрам из машин вываливаются тётки в коричневых цигейковых шубах, едва сходящихся на отвислых животах. Это жены ответственных товарищей... Сейчас я часто прохожу мимо этой поликлиники. Боже мой, там и площади-то никакой нет. Какой же я была маленькой и несчастной, если это довольно узкое место казалось мне большой холодной площадью, через которую надо было пройти, чтобы добраться до школы. Иногда из-за мороза занятия отменяли, и тогда многие из нас (и я не исключение) бегали в наши любимые кинотеатры — "Юный зритель" со сказочными настенными картинами Билибина или в "Художественный" на Арбатской площади. В "Юном зрителе" часто показывали сказки. "Каменный цветок" я смотрела много раз, а вот "Кощей бессмертный" —только один. Такой страх наводили на меня некоторые сцены, что я сползала с кресла на пол, чтобы их не видеть. Казалось бы, девочка видела на фронте такие ужасы... Трудно всё объяснить.
Из школьных предметов мне нравилась только история древнего мира и логика (был и такой предмет, правда, недолго). Девочка я была серьёзная. Это видно даже на фотографии школьных лет. Из театров я любила только Малый и МХАТ и не жаловала театр Вахтангова — балаган. Видно, с юмором у меня и тогда было плохо. Когда была здорова, я часто ходила в библиотеку Ленина. В те годы там был детско-юношеский зал, где давали читать очень интересные книги по истории и искусству Египта, Древней Греции и Древнего Рима. Я много конспектировала, но конспекты, видимо, пропали ещё в школьные годы. У моего отчима, Дмитрия Георгиевича Воронцова, очень славного человека, была похвальная привычка выбрасывать всё, что, по его мнению, было лишним в доме. Но один конспект сохранился. Это была "Диалектика природы" Энгельса с указанием на тетрадке "ученицы 5 класса..." (букву уже не помню). Но и эта тетрадь потом, уже на новой квартире, куда-то исчезла. Может быть, туда же...
Ни ботанику, ни зоологию я не любила. Мне не нравилось ни раздирать цветы на части, на пестики и тычинки, ни что-то там яровизировать в цветочных горшках под кроватью, ни тем более разглядывать несчастную, препарированную в ванночке ворону. Согласитесь, что это мало похоже на призвание к биологии... Лучше обстояло дело с дарвинизмом. Некие абстрактные построения, какая-то логика, иногда притянутая за уши, но всё-таки логика, какое-то объяснение эволюции и картины мира... Это было почти интересно. Дарвинизм и зоологию преподавала нам наша классная руководительница Мария Николаевна Денисова, с которой я и моя самая близкая подруга Галочка Волокитина (теперь Калачева), ставшая потом прекрасным детским врачом, дружили до самой её смерти.
Может быть, медицина? Я собирала и лечила всех бездомных, раненых и больных кошек (бездомных собак тогда на Арбате не было). Мнения соседей по поводу кошачьего лазарета я не помню. В старших классах я начиталась книг о подвигах врачей-бактериологов. Борьба с чумой, холерой увлекла меня. Когда это превратилось в навязчивую идею, Мария Николаевна прямым текстом объяснила мне, что в медицинский институт мне путь закрыт... Из-за речи. Точнее, из-за её отсутствия.
Начиная с 45-го года, меня лечили. Где только ни лечили! Считали, что повреждения необратимы, но всё-таки лечили — и врачи, и логопеды. Увы! Мария Николаевна сказала: "Давай подумаем об университете. Там, правда, не такая микро-биология, какая тебя интересует, но другого пути нет. А там тебя возьмут и с такой "речью". Но я всё-таки принесла документы в медицинский институт. Аттестат был прекрасный, но как только я открыла рот, мне сразу вернули все мои бумажки.
Итак, университет...
УНИВЕРСИТЕТ
Итак, университет... Наш курс был первым, который стал учиться в новом здании на Воробьёвых горах. Прекрасные аудитории, прекрасная группа. Подъём. Радость. Я объясняюсь с товарищами и с преподавателями с помощью бумаги и нечленораздельных звуков, но каким-то таинственным образом меня понимают. Всё хорошо! Общие лекции, новые знания. Но ведь я пришла за чумой и холерой. Я нашла, где читали лекции по микробиологии, кажется, второму курсу. Тема: ацетонобутиловое брожение (до сих пор помню!). И это — микробиология?! А где же чума, где холера?! Я долго не могла прийти в себя. Поняла, что попала не туда. Но делать было нечего. Училась я хорошо. Окончила университет с красным дипломом, но уже как ботаник.
С зоологическими дисциплинами у меня сразу сложились тяжёлые отношения. Слушать лекции я могла, но практикумы... Практикум по анатомии человека ещё можно было терпеть. Там всё было или в муляжах, или в сушёном виде, хуже, когда в заспиртованном, но терпимо. Сам курс был недолгим, да и я часто болела и пропускала эти занятия. Но когда на первом занятии практикума по физиологии животных нам предложили всадить железную спицу (и вспоминать не хочу, как она называется) в мозг живой лягушки, со мной случился такой тяжёлый и длительный обморок, что мне, по медицинским показаниям, разрешили не посещать практикум, а сдавать зачёт по учебнику. Получался явный ботаник. Вот тогда-то я поняла, что не смогла бы учиться в медицинском институте, даже если бы меня туда и взяли. Всё равно пришлось бы уходить, как в своё время ушла моя мама. С чумой и холерой было покончено. Всё-таки элементы разумности у меня присутствовали, но, как показало ближайшее будущее, я выбрала кафедру геоботаники, собираясь работать не иначе, как в дебрях Амазонки. Откуда пришла такая идея, я уже не помню. Но вскоре и ей пришёл конец.
В конце концов, я стала делать дипломную работу по генетике и селекции садовых роз, находясь формально на кафедре геоботаники, но посещая некоторые практикумы на кафедре генетики. О том, что в то время представляла собой кафедра генетики, можно судить по тому, что слово "ген" там было в полном запрете. И не только там. В моей дипломной работе встречалось это крамольное слово. Меня не могли уговорить убрать его. Но поскольку я сама не могла прочитать доклад на защите (его читала учёный секретарь кафедры Варвара Павловна, женщина разумная и осторожная), то оно не было произнесено, и я получила красный диплом. А могла бы получить и другое...
Перед дипломом со мной случилось большое несчастье. В конце апреля 58-го года я подхватила вирусный грипп. Где? Неизвестно. Эпидемия уже закончилась или заканчивалась. Я должна была делать практическую часть диплома в розарии Главного ботанического сада АН СССР, и мне разрешили сдать экзамены за четвёртый курс на месяц раньше, чтобы не упустить начало цветения. На предпоследнем экзамене я чувствовала себя очень плохо, но сдала его, но как добралась до дома, я и тогда не помнила. Последний экзамен, философия, был назначен на 3 или 4 мая, и я была бы свободна. Мама и отчим на майские праздники уехали на садовый участок (мамину радость), я должна была приехать после экзамена. Но не приехала. Они нашли меня дома лежащей на полу с высокой температурой и без сознания. Грипп осложнился энцефалитом (или менингитом, уже не помню) и арахноидитом. Я долго и тяжело болела. Дали академический отпуск на год. Самыми тяжёлыми и обидными для меня последствиями была утрата знания иностранных языков. До болезни я могла легко вести "разговор" (в письменном виде, конечно) на французском, итальянском и испанском языках. И это всё пропало, активный язык ушёл. Но если вспомнить, что какое-то время я не могла вспомнить, как меня зовут, то дело повернулось не самым худшим образом. Тогда же начались проблемы с памятью. Сейчас я их отношу за счет старческого склероза, но тогда мне было только двадцать с небольшим.
Зимой 59-го я всё-таки решила сдать последний экзамен — философию, и мне разрешили. Назначили день и час в главном здании МГУ, где находилась эта кафедра.. Я пришла. Ждёт меня преподаватель. Слепой. Он предложил взять билет и дал время на подготовку. Я быстро написала ответ, как всегда. И только тут выяснилось, что прочитать некому, на кафедре никого нет. Каникулы. И тут я впервые столкнулась с тем, что человек по первой букве легко угадывал слово. Экзамен я сдала, на "отлично". О втором случае я расскажу позднее. Я уже стала готовиться к дипломной практике в ботаническом саду, и тут выяснилась, что у меня появились какие-то затемнения в лёгких. Иван Иванович Штанько, у которого я должна была делать диплом, списался с сотрудницей Никитского ботанического сада, которая занималась розами, чтобы она приняла меня. Прошло столько лет, что я боюсь ошибиться, и не у кого уже уточнить, но, кажется, её звали Вера Николаевна Клименко. Одновременно мне дали направление в противотуберкулёзную больницу в Ялте, чтобы меня подлечили. Но когда я приехала в эту больницу (или поликлинику?), то увидела там серо-зелёных людей со странно блестящими глазами, с красными пятнами на щеках и с таким страшным, испугавшим меня, кашлем. Я сбежала и больше там не появлялась. Когда через три месяца я вернулась в Москву, мои лёгкие были совершенно чистыми.
Я отстала от своего курса, и всё, что положено, проходила уже с другим курсом. С ними же я сдавала и госэкзамен. Каждые пять лет мы встречаемся своим старым курсом. Приближается 50-летие окончания МГУ (их 59-й год, мой 60-й). Снова будут зачитывать список тех, кого уже нет. Оставшиеся будут молчать.
Девочки! Я вас помню и люблю. Мальчики! И вас тоже.
Памяти однокурсниц
Как печально, что многих из них уже нет,
И не встретиться мне с подругами.
На нездешних путях затерялся их след,
Здесь кресты, занесённые вьюгами.
Ах ты, Боже мой! Начала "за здравие", кончила "за упокой". Но я ещё не кончила. Можно ли забыть о наших чудесных практиках. Чашниково, Лужки, Звенигород... Июнь. И мы так молоды.
В зелёном шёлке утопая,
Цвела июньская пора.
Заря вставала золотая,
Шёл дождь из нитей серебра.
***
Эти нежные серые тени,
Заревая июньская сонь.
Встану я у костра на колени,
Вновь вдохну в его душу огонь.
Наливается зеленью колос,
За рекой — синь цветущего льна.
Тайных строк еле слышу я голос,
Лёгкой дымкой лежит тишина.
Просыпайся! В предутренней лени
Принимай бодрый светлый огонь.
От горячих его повелений
Уплывают в ночь нега и сонь.
Воздух полон весёлого шума
Пробудившихся птиц голосов.
Не смотри же на мир так угрюмо
Из печальных, тревожащих снов.
***
БОТАНИЧЕСКИЙ САД И ДАЛЕЕ
И вот я в Главном ботаническом саду АН СССР. Сад в то время был в расцвете. Перед лабораторным корпусом плавали лебеди. Среди берёз — фиалки и ландыши. Где они теперь? Увы, мы не в Японии, где берегут природу...
Отцвела наша русская слива —
Ей то скромная выпала честь.
Цветёт белым глухая крапива,
А уж это и вовсе не весть...
Я в отделе цветоводства, на розарии у Ивана Ивановича Штанько. В отделе цветоводства — прекрасные люди. Кажется, никого уже нет в живых. Мы перезваниваемся только с Танечкой Рогачёвой. Она занималась газонами. Может быть, ещё кто-то жив, но связь потеряна. Прошло около 50 лет... Всё очень хорошо и красиво. Но у Судьбы другие планы, и она начинает действовать.
Рождается сын. У меня зарплата лаборанта — 74 рубля. Мама настаивает на поиске другой работы. Моя сокурсница Оля Кислухина находит её для меня. Начальник заводской лаборатории Бабушкинского опытного завода ферментных препаратов. Зарплата почти вдвое выше. Как ни странно, я быстро осваиваюсь с производственными обязанностями. Начинаю даже покрикивать на пьющих рабочих. Вежливого тона они не понимают. На душе ужасно, но дело есть дело. По вечерам езжу на Биофак на лекции по микробиологии и на некоторые практикумы. Тогда, кажется, был вечерний факультет, и это возможно. Производство открытое. Халаты сотрудников быстро становятся желто-зелёными от спор грибов. Люди заболевают микозами. У меня микоз глаз. Грозит слепота. Врачи настаивают на немедленном уходе. Та же Оля Кислухина (спасибо тебе, Олечка!) находит мне работу в отделе научной информации института ВНИИСИНТЕЗбелок (был когда-то такой). Отдел выпускает сборник переводов "Микробиологический синтез", и я там выступаю в роли научного редактора. Продолжаю ездить в университет. Переводчики в основном не биологи, и отсюда много проблем. Интенсивно лечу глаза, и болезнь постепенно отступает.
У меня хорошие отношения с сотрудниками, даже с начальником. Борис Яковлевич Нейман умеет управлять нами, пускаясь иногда на хитрости, шитые белыми нитками. Но он сам очень много работает, и за это мы легко прощаем ему всё, даже мелкие пакости. Меня удивляет Милочка Лабжинова. Она — второй человек за мою жизнь, который правильно понимает, что я хочу сказать прямо с первой буквы, на которой я начинаю буксовать. Милочка частенько выступает в роли переводчика с нечленораздельного на русский.
Широкая тематика журнала "Микробиологический синтез" заставляет меня при редактировании переводов консультироваться со специалистами в каждой области. Особое место в журнале занимают статьи по нефтяным белкам, то есть по получению белков при культивировании микроорганизмов на продуктах нефтепереработки. Сама идея кажется мне весьма сомнительной (между прочим, до сих пор), но институт занимается этим всерьёз, и я хожу на консультации к Галине Ивановне Воробьёвой. Она — очень милая, доброжелательная женщина с красивыми глазами-вишнями и прекрасной русской речью, что я очень ценю в людях. Мы подружились с ней позднее, встретившись на чьём-то юбилее на Биофаке, и дружим до сих пор. Ей нравятся мои стихи, а мне её невероятное трудолюбие, её чистое, незамутнённое отношение ко многим событиям в науке и в обществе, которые мне видятся совсем в ином свете, что гораздо ближе к реальности. Я до сих пор её люблю и уважаю, что со мной случается крайне редко (чаще или то, или другое, а ещё чаще — ни того, ни другого). Галина Ивановна — мой самый близкий друг.
И вот уже апрель 1966 года. От переводчика с китайского приносят статью по продуцентам (микроорганизмам, синтезирующим практически значимые вещества) аминокислот. Естественно, полная абракадабра. Сидим уже вдвоём, и я из всех возможных значений иероглифов выбираю наиболее подходящие по смыслу. Но полной уверенности нет. Я уже знаю, что главный специалист по продуцентам аминокислот, Евгения Леонгардтовна Рубан, работает в Институте микро-биологии АН СССР. Прошу коллег созвониться с ней (сама я по-прежнему членораздельно не говорю, особенно по телефону), и 3 мая 1966 года мы встречаемся. Открытое лицо, гладкая причёска, огромные карие глаза лучатся светом (посмотрите на фотографию!), прекрасная русская речь... Эта Встреча решила мою жизнь на все последующие годы.
Евгения Леонгардтовна предлагает мне поступить к ней в аспирантуру. Экзамены осенью. Есть время для подготовки. Лето 66-го года. Беру очередной отпуск, готовлюсь к экзаменам. Из Чехословакии приезжает дядя Сева с женой, тётей Миццей. Мама купила билеты на рейсовый пароход (туристических тогда, кажется, не было) от Москвы до Астрахани и обратно — две двухместные каюты. Я, по маминому плану, остаюсь на даче с сыном и спокойно готовлюсь в аспирантуру.
И вдруг... Иностранцам плыть по Волге нельзя. Не забывайте — 1966 год. Все остаются на даче, а меня отправляют в плавание, чтобы я "в тишине и покое" могла заниматься. В Москве дядя пугается "трупов" (мертвецки пьяных с утра товарищей). Мы уже несколько лет живём на Бутырском хуторе, где МИИТ построил дом и дал маме квартиру. Сама квартира прекрасная, но к району я так и не привыкла за 13 лет нашего там проживания. Перед нашими окнами — эспланада, очень милый скверик, где те означенные "трупы" постоянно и возлежали. В доме располагалось питейное заведение, именуемое столовой, и до скверика и его травки было рукой подать — только перейти дорогу. На даче дядя Сева и тётя Мицца ходили по берегу озера и собирали бумажки, огрызки, яичную скорлупу и прочий пляжный мусор, напрасно искали урны и очень удивлялись, как это можно всё бросать на траву. Мама, сгорая от стыда, пыталась как-то оправдать русскую специфику жизни.
А я на Волге. Постоянно меняются соседи по каюте. Мешки, корзины чуть ли не на голове. По ночам погрузка-разгрузка. Шум, мат. Мат очень примитивный, но громкий. От Саратова дикая жара, раскалённая палуба. Я плохо переношу жару, но деться некуда. В каюте ещё хуже. Я на палубе, в купальнике, с ведром воды и простынёй, высыхающей моментально. На столике учебники и конспекты. В глазах черно, сердце колотится, но я учусь...
На обратном пути подходит интеллигентный старичок. Он тоже плывёт от Москвы до Астрахани и обратно. «Мы с женой всю дорогу гадаем, чем вы занимаетесь в такую адскую жару?». Я отвечаю (пишу в блокноте), что готовлюсь в аспирантуру. Куда? В Институт микробиологии АН СССР (в дальнейшем именуемый ИНМИ). Старик говорит, что он профессор Физфака МГУ, записывает мне своё имя и телефон и говорит: "Если не получится в микробиологии, приходите ко мне, я вас возьму без экзаменов. Сделаю из вас физика. Если человек может работать в таких условиях, он может всё". Дорогой мой человек! Примите от меня на этом или на том свете сердечную благодарность. Я бы хотела назвать ваше имя на этих страницах, но, увы, потеряла ту запись, а на имена и отчества у меня всегда была плохая память. Прошло ведь уже сорок с лишним лет...
Итак, осень. Экзамен. Записываю вопросы, быстро пишу ответы. У меня навык, успеваю написать много. Самих вопросов не помню. Моя очередь отвечать. Как водится, сказать ничего не могу. Председатель приёмной комиссии, он же директор института, "видя" мою речь, говорит, что такого человека он взять в аспирантуру не может. За меня вступается заведующая аспирантурой Любовь Гавриловна Логинова, предлагает зачитать написанное учёному секретарю. Таня Калининская (отчества не помню) читает. Мне ставят "отлично". Аспирантская единица для Е.Л. Рубан вдруг куда-то исчезает, но меня готовы взять два других профессора — Юрий Николаевич Карасевич и Яков Исаакович Раутенштейн. Я в отчаянии, но не соглашаюсь. Евгения Леонгардтовна долго ходит от одного профессора к другому и к директору. Наконец всё решается. Я — с Евгенией Леонгардтовной.
АСПИРАНТУРА
Итак, я в аспирантуре. Выбор темы. Евгения Леонгардтовна предлагает мне одну за другой темы по продуцентам аминокислот. У неё есть интересные микроорганизмы, у меня — практически вся литература, что очень важно для диссертации. Можно быстро её сделать по хорошо обкатанной схеме. Но я почему-то упрямлюсь. Хотя и полностью доверяю ей. Наконец, она достаёт из холодильника пробирку и говорит, что уже много лет у неё в холодильнике живёт этот организм, который её интересует, но что с ним делать, она не знает. Я беру в руку эту пробирку, и далее происходит что-то невероятное, что я не могу объяснить даже сейчас, когда я многое уже знаю. В груди загорелся огонь, и сознание как-то странно стало уходить. Я очнулась от голоса Евгении Леонгардтовны: "Светочка, что с вами?". В голосе звучала тревога. "Евгения Леонгардтовна, а буду с этим работать, только с этим. А что это такое?". И она рассказала мне, что обнаружила маленькую чёрную колонию на чашке Петри, куда был высеян образец примитивной почвы (субстрата), привезённого в 1957 году из Антарктиды её мужем, полярным художником Игорем Павловичем Рубаном. Когда он собирался во 2-ую Антарктическую экспедицию, она снабдила его стерильной посудой, стерильными ножами и научила, как асептически (без заражения) брать пробы грунта, льда, снега, воды, что он и сделал. Выделенная чёрная культура 9 лет хранилась в холодильнике, занесённая в её журнал учёта культур под порядковым номером 365. Об этом числе я расскажу позднее.
Тема не утверждалась несколько месяцев. Притянуть за уши организм по профильной тематике как продуцент тирозина не удавалось. Сменить тему? Нет и нет! Большой риск остаться без диссертации. Но я уже встала на безрассудную дорожку, и здравый смысл не имеет надо мной никакой власти. Только ангельское терпение Евгении Леонгардтовны, её дипломатические способности и осторожно сформулированная тема позволили, наконец, утвердить её.
У меня пока только один сын, мои "старики" ещё относительно здоровы и всячески мне помогают. Поэтому я работаю много часов в день — в лаборатории, в библиотеках. Меланиновая тема была совершенно не известна ни мне, ни Евгении Леонгардтовне. Она передала мне всего четыре карточки. Дальше нужно было искать самой. Перечень источников в диссертации через три года составил 629 публикаций.
Ксероксов тогда не было. Выписки, выписки, выписки. Публикации в основном на английском языке, хотя есть и на немецком, французском. Публикации на итальянском языке идут из лаборатории профессора Николауса, который пытается разгадать структуру сепиомеланина (меланина из чернильного мешка каракатицы). Но структура так сложна, что после многолетних исследований он составляет только гипотетическую формулу, причём со многими оговорками. Истинная структура ни одного из меланинов до сих пор не известна. Итальянский, на удивление, читаю легко, без словаря.
У меня много идей и мало времени. Не всё можно сделать в институте. Нет приборов. Евгения Леонгардтовна не знает, как ввести меня в рамки. "Светочка, мы это сделаем потом". Тогда мы обе были уверены, что у нас будет это ПОТОМ...
Первое, что нужно сделать, это идентифицировать (определить) антарктический организм, отнести его к какой-нибудь известной группе и назвать. Так полагается. Долгие поиски в коллекции и в определителях результата не дали. Организм по существенным признакам отличался от всех известных. Неожиданно помогла работа академика Б.Л.Исаченко "Исследования над бактериями Северного Ледовитого океана". Из воды Екатерининской гавани в начале прошлого века он выделил и описал организм более других похожий на наш, но далеко не идентичный. Он тоже не отнёс его ни к какой известной группе из-за "оригинальности". В честь своего учителя, академика Надсона, Б.Л. Исаченко назвал его Nadsoniella nigra. Наша работа с антарктическим штаммом была задумана как физиологическая, касающаяся вопросов, связанных с пигментацией, поэтому мы не стали уделять большего внимания его таксономическим исследованиям, а назвали Nadsoniella nigra var. hesuelica по месту обнаружения. Итак, штамм 365 будет теперь называться именно так или, полнее, антарктические чёрные дрожжи Nadsoniella nigra var. hesuelicа — 365. Культура под микроскопом действительно похожа на дрожжи и по форме клеток, и по типу деления (почкование).
Культура черна, чернее черного. Но где располагается это красящее вещество — меланопигмент? Нужна электронная микроскопия. И вот Танечка Козлова (позднее в замужестве Волкова), великий специалист в этой области, начинает обучать меня электронной микроскопии. Мои успехи весьма скромны, чтобы не сказать сомнительны. На овладение этим методом нужно время, старание и, вероятно, талант. Старание у меня есть, а вот остального явно не хватает. Особенно трудно мне даются "пирамидки". Танечка мастерски обтачивает мои кособокие изделия, говоря при этом, как хорошо я всё сделала. Танечка, дорогая! Пусть земля тебе будет пухом, и пусть душа твоя среди пения райских птиц услышит и мою сердечную благодарность.
Не вдаваясь в дальнейшие методические подробности, скажу только о том, что же выяснилось в конце концов. Гранулы пигмента располагаются (локализуются) в наружном слое клеточной стенки, на границе живой клетки и агрессивной антарктической среды, то есть функция пигмента скорее всего защитная, но это необходимо ещё доказать. Нужны химики, специальное оборудование. Ни того, ни другого в ИНМИ нет. Ищу по знакомым, по другим институтам. В Институте химической физики АН ССР находится Ирочка Хрулёва. Это было так давно, что мы обе уже не можем вспомнить, как мы познакомились. Кажется, что мы были знакомы всегда. Ирочка изучает синтетические меланины. Есть и такие. К нам присоединяется Инночка Титова из ВНИВИ. У неё есть приборы, каких нет у нас. Мы ходили с ней когда-то на курсы итальянского языка. Слава Богу, она это вспомнила. Я и это забыла. Делаем совместную работу, публикуем статью (в 1968 году). Сорок лет назад. Завершив работу, понимаем, что этот меланин по известным свойствам значительно отличается от других изученных меланинов.
Через Ирочку выхожу на Гену Фомина. Он работает на приборе электронного парамагнитного резонанса. Проверяем наш меланин. Концентрация парамагнитных центров (спинов) оказывается такой, что не выдерживает самописец. 1019 /г вещества! Такой же порядок содержит биомасса. Это очень много. Меланопигмент антарктического штамма был первым микробным меланином, у которого были обнаружены стабильные свободные радикалы, да ещё в такой высокой концентрации. Это очень важное свойство вещества. Может быть, даже самое важное из известных.
В Институте антибиотиков (в ИНМИ такой установки нет) удается определить устойчивость штамма 365 к жёсткому (мутагенному) ультрафиолету с длиной волны 254 нм и защитную роль раствора чистого меланина при облучении в нём клеток белых дрожжей. Очень хорошие результаты. Попытки получить устойчивые пигментные мутации при воздействии даже очень больших доз ультрафиолетовых лучей оказались безрезультатными. Я провожу эксперименты неосторожно и сжигаю кожу на правой руке. Рука болит, кожа долго не восстанавливается и, как выразились коллеги, пахнет палёным поросёнком. Теперь предстоит выяснить устойчивость клеток к рентгеновскому и гамма-излучениям. Установки есть в Институте генетики. Мне разрешают провести опыты там, но близко к установкам (слава Богу!) не подпускают. Только сдать материал и получить облучённый. Результаты поражают невероятной устойчивостью к проникающей радиации. Получены и пигментные мутанты при облучении очень большими дозами. Дальше проверяю устойчивость к ряду других агрессивных факторов среды. Устойчивы. Много других планов, но время идёт быстро. Многое оставляем на ПОТОМ... Евгения Леонгардтовна во всём мне помогает. Первое время, зная, как трудно мне объясняться с людьми, она даже ходила в препараторскую за посудой и средами для моих экспериментов. Потом я освоилась и уже ходила сама.
Диссертацию нужно положить на стол директору в срок. С этим в институте строго. Пишу. Получается два тома. Общее число машинописных страниц — 578... Какой оппонент согласиться столько читать? Евгения Леонгардтовна несёт один том (тот, что поменьше) члену-корреспонденту АН СССР, профессору Максиму Николаевичу Мейселю. Тема его интересует, он соглашается быть официальным оппонентом. Второй том Евгения Леонгардтова несёт ему через некоторое время, мол, забыла... Бедный Максим Николаевич... Тем не менее, он соглашается прочитать и второй том, а прочитав, сказал, что ему было очень интересно. У меня сохранился отзыв на диссертацию, написанный его собственной рукой. Я позволю себе сделать из него маленькую выписку, которой я очень горжусь (без всякой самокритики!): "С.П.Лях явила собой пример изумительного научного мужества, необычайной целеустремлённости и влюблённости в науку".
Помимо диссертации, осенью 1969 года на стол директора была положена полностью готовая рукопись внеплановой монографии С.П.Лях, Е.Л.Рубан "Микробные меланины". Она вышла в 1972 году в издательстве "Наука". Мы с Евгенией Леонгардтовной полны радужных планов продолжения работы, ведь мы только прикоснулись к тайнам этого удивительного антарктического организма и его защитного вещества...
ИНМИ
Ну вот, деться уже некуда. Все остальные задуманные главы уже написаны. Осталась эта, последняя. Всё откладывала и откладывала. Настолько неприятно было всё это вспоминать. Но больше невозможно. Это будет краткий, без подробностей рассказ о самом тёмном времени в моей жизни. Можно было бы назвать его тёмной полосой, если бы его длительность не составляла 15 лет. Если бы существовали чёрные слова, я бы все эти воспоминания об ИНМИ только ими бы и написала. Я — злопамятна. Память — лучшая машина времени. Теперь это называется, кажется, перенестись через временной портал. Ну что ж! Пора к динозаврам.
Где-то за полтора-два месяца до окончания аспирантуры директор, академик А.А.Имшенецкий, пригласил меня в свой кабинет и предложил сразу же перейти в его группу на его тематику. Я, естественно, отказалась и даже сразу забыла об этом. Через два месяца после окончания аспирантуры я вылетаю из института "в связи с окончанием срока аспирантуры". В те годы остаться без работы, с прерванным стажем и с ребёнком на руках... Это было серьёзно. Евгения Леонгардтовна идёт к Георгию Константиновичу Скрябину, директору Института физиологии и биохимии микроорганизмов тоже АН СССР и просит за меня. Георгий Константинович, скорее всего в пику А.А.Имшенецкому, берет меня в свой институт, в московский филиал, в отдел информации. "Пусть месяц поработает, потом я ей дам возможность заниматься меланинами", — обещает он Евгении Леонгардтовне. Через месяц... "Да, я обещал Евгении Леонгардтовне, но ты мне нужна в этом отделе, и плевал я на меланины" — это уже мне. Георгий Константинович, при его несомненном обаянии в обращении, часто выражался энергично и на ты. Бедная обескураженная Евгения Леонгардтовна идет теперь уже к А.А.Имшенецкому, тот обещает ей, что мы продолжим меланиновую тематику и, теперь уже в пику Г.К. Скрябину (ничем иным эти события объяснить невозможно), сам едет в Президиум и добивается разрешения моего перехода в ИНМИ (формальные трудности связаны с моим положением бывшей аспирантки). Всё это отражено в моей трудовой книжке. Георгий Константинович (мне, принесшей заявление об уходе): "Не уходи, он же обманщик. Уйдёшь, я тебе на защите черный шар брошу". Не бросил, защита прошла единогласно, но два академика знали друг друга очень хорошо.
И вот я зачислена на должность младшего научного сотрудника в отдел А.А.Имшенецкого, где в то время работала и Евгения Леонгардтовна. Это позднее она получила свой отдел. Всё прекрасно! Теперь мы с ней начнём осуществлять то, что было отложено на ПОТОМ.
Вызвана в кабинет. У меня с собой план работ на всю оставшуюся жизнь. Слышу: "Вот бумага и ручка. Записывайте тему". Записываю... Никакого отношения к меланину она не имеет. "Всё. Идите. Найдите в библиотеке материал и начинайте работать". Иду. Даже, кажется, в библиотеку. Дверь туда рядом с дверью в дирекцию. Но до сих пор не могу вспомнить, где я потеряла листок с темой. Свои планы были судорожно зажаты в другой руке. Придя в себя, иду к Евгении Леонгардтовне. Описываю произошедшее. Какая тема? Не помню. Не помню день. Не помню два. Не помню три...
Сейчас декабрь 2007 года. С тех дней прошло почти 37 лет, но таким мраком подёрнуты годы, о которых я сейчас должна вспомнить, что просто нет сил продолжать. Уже давно нет в живых ни Евгении Леонгардтовны, ни А.А.Имшенецкого. Я настолько забыла об этом институте, что когда однажды на одном празднике на другом конце стола услышала слово "микробиология", то не сразу вспомнила, что это такое. Слово вроде знакомое... Сидящая напротив меня приятельница так описала открывшуюся ей картину: "Сначала на твоем лице появилась глубокая задумчивость, словно ты не могла что-то вспомнить, а потом ты засмеялась. Что это было?" Когда я ей рассказала, то смеялись мы уже обе... Очень неприятно, но уж если взялась писать воспоминания, то как обойти эти пятнадцать лет жизни? Даже если они не только чёрные, но и пустые. Итак, продолжу.
...Евгения Леонгардтовна очень встревожена. Что делать? "Пойду и скажу, то есть напишу, конечно, что забыла его тему". "Что вы, Светочка, чтобы кто-то забыл его указание...". "Ладно, пойду скажу, что не знаю, с чего начать...". Записываюсь не приём, делаю голубые глаза, пишу, что не знаю, с чего начать. "Возьмите Большую советскую энциклопедию на букву А, найдите слово ацетилхолинэстераза, прочитайте для начала, что там есть...". Услышав название темы (вещества), я поднялась, кивнув, что мне теперь-то всё понятно, и под его высоко поднятые брови и широко раскрытые глаза (обычно они занавешены набухшими веками), вышла из кабинета. А глаза-то оказывается оловянного цвета... Только потом я поняла всю двусмысленность ситуации. Человек, только что написавший диссертацию и монографию, не знает, с чего начать и довольствуется Большой советской энциклопедией... Нет того, чтобы дождаться ещё более ценных указаний... Но у меня полное отсутствие дипломатических способностей. Полное. Ноль с минусом. Так началась моя 15-летняя каторга. Галеры.
Собрав большую литературу по теме и систематизировав её (даже написала два обзора), я поняла, что та задача, которую поставил директор (я уже знала её), принципиально не может быть решена на микробном объекте. Пытаюсь объяснить.
Не верит. Приступаю к обречённым на неудачу экспериментам. Мучаюсь долго, но безрезультатно. Позднее он передает тему группе других сотрудников. Они работают долго и с тем же успехом. Мне даётся другая тема, потом третья, четвёртая... Темы меняются быстро, я ничего толком по ним не успеваю сделать.
В июне 1970 года на Учёном совете защищаю диссертацию. Защите предшествует поездка в ВАК, поездке — звонок учёного секретаря Людмилы Константиновны Осницкой. Как быть — заикание... Добавьте 5-010 минут к докладу. Даже если мы добавим 2 часа, она нам всё равно ничего не скажет. Пусть приедет, посмотрим. Посмотрели. В буквальном смысле. Юридический отдел ВАКа даёт официальное разрешение зачитать доклад и ответы на вопросы научному руководителю. Защита проходит легко. Единогласно. Даже Георгий Константинович Скрябин, который обещал чёрныё шар, сменил гнев на милость. Подходит, предлагает перейти к нему, но на сей раз честно говорит, что без всяких там меланинов. Я благодарю. Нет. Пишу, что всё ещё надеюсь, что смогу что-то сделать в ИНМИ. Он смотрит на меня, как на дурочку, но у виска пальцем не крутит. Случаются и у него манеры...
Новая вспышка наивности происходит в 72-ом году, когда, наконец, выходит наша общая с Евгенией Леонгардтовной книга "Микробные меланины". О моих визитах к Евгении Леонгардтовне докладывают Александру Александровичу. Он гневается. Я выслушиваю гнев, набычившись. Мне обидно и за Евгению Леонгардтовну. Сколько всего она натерпелась в этом институте! Я поражаюсь её терпению, но взять с неё пример никак не могу. Она — терпеливая русская женщина, хотя в её корнях были, кажется, и шведы. А я не русская. В моей крови — гремучая смесь. Это и хорошо, и плохо.
Отчаявшись, ищу выход, даже склоняюсь к мысли о необходимости каких-то компромиссных решений, что мне не свойственно даже в микроскопической степени.
А.А.Имшенецкий, не помню, говорила ли я, что он у нас и директор института, и заведующий отделом, и заведующий группой. Всё в одном лице. Он, помимо прочего, пытается пристроить меня к двум своим ближайшим сотрудникам на предмет помощи в подборке и обработке литературы для их диссертаций. С одним их них мы даже делаем интересную для меня работу. Действие глубокого вакуума на клетки моих чёрных дрожжей. Выясняем, что они очень устойчивы и к этому экстремальному фактору. Другие наши совместные работы для меня не интересны. С другим "товарищем" дело сложнее. Тут затронуты низкие температуры, Антарктида. Я собираю большой материал по микроорганизмам, живущим и даже предпочитающим низкие температуры. Они называются психрофилами. В свободное время (ночи, выходные дни, отпуск) пишу о них монографию "Адаптация микроорганизмов к низким температурам". Пишу очень тяжело. У меня второй сын, 71-го года рождения, восьмимесячный кесарёнок. С ним много хлопот. Мама работает, мне помогает отчим, но всё равно тяжело. Монография идёт в издательство "Наука" как внеплановая. Редактирует Тамара Алексеевна Данева (Матвиенко). Мы с ней знакомы по первой монографии и по обзорам в сборниках "Успехи микробиологии". Набор. Корректура. Казалось бы, всё спокойно. И вдруг... Вдруг директор ИНМИ звонит в издательство и требует ссыпать набор. Книга, мол, плохая, и он готов представить в издательство отрицательные отзывы. "Но у нас уже есть положительные"... "А я представлю много отрицательных..." Таков был телефонный диалог директора ИНМИ с директором издательства "Наука". Директор издательства вызывает Тамару Алексеевну... Она много лет работает в издательстве и прекрасно знает А.А.Имшенецкого со всех сторон. Она советует своему директору не торопиться ссыпать набор, мол, кто потом будет оплачивать его восстановление, и подождать обещанных отзывов... Мы до сих пор встречаемся с Тамарой Алексеевной (ей уже много за восемьдесят), и она каждый раз с возмущением вспоминает эту историю. Наш директор посылает нарочного в Ленинград (знаю кого) в Институт цитологии АН СССР. Отзывы профессоров Лозины-Лозинского и Брауна приходят очень хорошие, и они попадают в издательство. Мне звонит Тамара Алексеевна: "Светочка, срочно приезжайте, мы дадим вам отзывы, сделаете себе фотокопии". Эти фотокопии я храню. Вызывает меня директор и кисло говорит, что отзывы скорее плохие, чем хорошие, но он решил всё-таки книгу печатать. У меня хватило ума смолчать (отзывы у меня уже есть!), и 25 мая 1976 года она была подписана к печати. Ещё в самом начале этой эпопеи с монографией сведущие люди мне говорили: "Включи в соавторы сама знаешь кого, и не будет никаких проблем". Я мысленно показываю фигу. Остатки воспитания не позволяют мне воспроизвести её "в натуре". Но не думайте, что имелся в виду А.А.Имшенецкий. Я немного хорошего могу сказать о нём, но соавтором в чужие работы он не лез. Из чувства справедливости должна сказать, что в этом смысле он был порядочным человеком.
Выход монографии обостряет неприязненные отношения, особенно когда на каком-то совещании академик О.Газенко, директор Института медико-биологических проблем, подколол А.А.Имшенецкого: "Но как же нет психрофилов, а в книге Лях очень убедительно показано, что они есть".
То, что я имела все основания относиться плохо к Имшенецкому, это естественно, но он... Совершенно непонятно. Может быть, ему просто было противно смотреть на те уродливые гримасы, которые появлялись на моём лице, когда я пыталась что-нибудь сказать...
В 1978 году через сотрудника Института медико-биологических проблем, профессора Евгения Александровича Коваленко, я, как автор книги о психрофилах, была приглашена участвовать в конференции "Транспорт и утилизация кислорода при гипотермии". В ИНМИ меня не хотели посылать, но организаторы были настойчивы. Конференция проходит в Приэльбрусье в изумительно красивом месте. Съехались специалисты из десяти городов (просчитала по материалам конференции). Всё врачи и физиологи животных. Из микро-биологов я одна. В тот день, когда должен был быть мой доклад, представилась редчайшая возможность подняться высоко в горы, где на леднике собирают космическую пыль. Меня отпустили. Прочитать доклад я всё равно не могла бы, а обсудить можно было и на следующий день. Доклад взялся прочитать Евгений Александрович Коваленко. Пусть читает. У него громкий голос и хорошая дикция.
Рано утром на маленькой машине с двумя ведущими осями (или колёсами?) поднимаемся на ледник. Мне выдают огромные резиновые сапоги (я приехала в босоножках) и велят идти след в след за ребятами — кругом трещины. Ко всеобщему удивлению я безо всякой адаптации легко (без одышки) иду за всеми. Более того, я начинаю почти свободно говорить. Правда, через день, когда мы приехали на аэродром в Нальчик, речь пропала, и я стала чувствовать себя неважно. Но это было потом. Пока же, пока мы ходили по леднику, произошёл обвал, и дорога стала непроходимой для машины. Спускаться пришлось пешком. Красота кругом была необыкновенная, но я вернулась обгоревшая и с кровавым месивом вместо ног. Врачи, участники конференции, чем-то намазали мои ноги, перебинтовали их, и бинтами же привязали к ним тапочки. В таком виде я и вернулась в Москву.
Праздник прошёл, и я, ковыляя, вернулась в институт. Директор мне снова сменил тему, какую на какую уже не помню. Всё как в непроглядном тумане. Но я ещё наивно надеялась. Собирала материал о микробных меланинах. Чужие работы. Нашла много старых исследований. Пишу монографию "Микробный меланиногенез и его функции". Два отпуска. Два тяжёлых лета на маминой даче. Старики начинают сильно сдавать. Я тоже. Рюкзак и сумки с продуктами кажутся всё тяжелее. От станции три километра. Да и купить всё не так-то просто. Но вот рукопись готова. Отпечатана. Отзывы получены. Она в плане издательства на 1981 год (для института и для меня она внеплановая). Не позднее конца декабря её надо сдать в издательство. И опять... Всё готово, но директор (он же формально и ответственный редактор) что-то там необходимое не подписывает. Без объяснений. Нет, и всё. Издательство требует рукопись — она ведь у них в плане, а директор не подписывает... Хожу к нему на приём всё чаще и чаще. Мы уже оба на взводе. И наконец... "Она выйдет только через мой труп", — говорит стальным голосом Александр Александрович. "Ну, уж это меня не остановит", — говорю я вдруг без запинки с такой яростью... Мне кажется, что я готова была действительно растерзать его, до такой степени я рассердилась. Директор быстро выходит из кабинета. Я — сижу. Заходит секретарь.
Она знает причину конфликта (это ей звонят каждый день из издательства), просит меня подняться в лабораторию. Минут через 20 звонок: "Светлана Павловна! Собирайтесь, Александр Александрович всё подписал". Некоторые подробности этой истории я опускаю. Итак, звонок, я подхожу к телефону, потом сажусь и не могу встать. Сижу неподвижно, но вижу каким-то другим зрением, как я бьюсь на полу в истерике. Как взяла материалы, как доехала, я и тогда не помнила. В издательстве меня трясёт. Тамара Алексеевна меня утешает, отпаивает чаем. Всё в тумане. Нервы уже ни к чёрту.
Набор делают быстро, и вот уже корректура. Надо всё внимательно прочитать. Но я больна гриппом, и у меня очень высокое давление. Болит голова и черно перед глазами. Последнюю страницу библиографии дочитываю уже почти в обморочном состоянии. Но дело сделано. Завтра дедушка (я давно называю отчима дедушкой, как называют его дети — он для них первый человек в доме, бабушка — второй, я —последний) обещал отвезти материалы в издательство. Я должна лечь. Мне очень плохо. Встаю из-за стола и падаю на пол. Дедушка вызывает "скорую". Откуда-то сверху вижу странную картину: меня поднимают, кладут на тахту... Какая-то суета. Боли от уколов не чувствую. Врач требует вторую грелку — на одной я не умещаюсь. Я вижу эту картину, и мне почему-то делается смешно. Врач пишет рецепт с кучей каких-то печатей, как сказал потом дедушка. Он бежит в аптеку. Меня опять колют. Зелёная вода перед глазами. Далее темнота. Очнулась не сразу. Приехала вторая "скорая". Их уже в доме две. Решают, что я нетранспортабельна. Оставляют дома. Диагноз: гипертонический криз с отёком мозга. Через день из академической поликлиники приезжает терапевт или невропатолог. Выздоравливаю очень медленно. Но я спокойна — корректура в издательстве. И скоро в моих руках готовая книга. Не помню, была я рада или нет. Поздравлений тоже не помню, но самое главное — дело сделано. Журнал "Микология и фитопатология" публикует прекрасную рецензию А.Г. Касьяненко и В.М. Шевцовой (АН Таджикской ССР), в которой рецензенты желают "автору дальнейших успехов в её плодотворных исследованиях меланиногенеза у микро-организмов". Если бы они знали, в каком положении находится автор...
А в это время в ИНМИ уже набирают силу разборки. Когда они начались, не помню, да и вряд ли я это знала. Что там, на сей раз, не поделили, тоже не могу сказать. Но дело принимало серьёзный оборот. А так как всё административное, партийное и профсоюзное начальство пребывало в нашем отделе, а частично даже в нашей комнате...
В конце августа 1982 года умирает мама. От сердечного приступа. В больнице для старых большевиков, куда её положили на обследование по ходатайству мужа, члена партии с какого-то там года. В больнице не оказалось никаких сердечных средств (своих лекарств тогда брать в больницу не разрешалось), а "скорую", которая её неоднократно спасала дома, вызывать не стали (не положено). У меня с мамой не было особенно близких отношений (сестра была маминой дочкой), но её смерть потрясла меня. Проходили месяцы, а я не могла выйти из депрессии.
Итак, в ИНМИ что-то происходит. Теперь это называют разборками, переделом сфер влияния. Одни рвутся к власти, другие пытаются её удержать. Возня... Только не называйте это крысиной вознёй. Крысы — животные умные, с устоями, и до низости человеческих дел не опускаются. В декабре 1982 года ко мне приходит один мелкий партийный деятель из институтского комитета КПСС (или как они там назывались) и просит, так сладко, чтобы я написала, что я видела их секретаря пьяным во дворе института (мы его, мол, проработаем). Мне наплевать на их секретаря, но я действительно видела, и не только я и не только во дворе. Какой секрет! Но все боятся. А тут ещё товарищ по комнате просит о защите, чтобы потом на партийном собрании сказать, что он, фигурально выражаясь, вообще меня видит первый раз. Собрание даже ахнуло.
Пребывание в ИНМИ и события 1983-85 годов многому меня научили. Теперь меня трудно втянуть в чьи-либо дрязги, и, прежде чем броситься на чью-либо защиту, я прежде подумаю, не будет ли тот, кто просит о защите, потом сидеть в кустах, когда с тобой будут расправляться... Через несколько месяцев после описанных событий мне напишут в характеристике (и её зачитают на Учёном совете) "попытка дискредитации КПСС" и не утвердят в должности младшего научного сотрудника со всеми моими тремя монографиями и многими статьями. 01.08.83 г. появится запись в трудовой книжке: "переведена на должность ст. инженера" по приказу 192 к. И в это же время мне одна из врачей академической поликлиники сказала, что звонил директор института и осведомлялся, нельзя ли меня посадить в дурдом. Ему разъяснили, что логоневроз, даже тяжёлый, не дает таких оснований, а во всём остальном я совершенно здорова. Врачей очень интересовало, что же я там такого натворила...
Единственная, в открытую, около меня — Риммочка Барменкова. "Светка, как они тебя ненавидят. Мне говорят, что ты ведьма. Как пройдёшь мимо, у Вальки с сердцем плохо, а у Лёньки — приступ радикулита. Так бы и сожгли тебя на костре". Как я теперь понимаю, эти Валька и Лёнька были какими-то деятелями, но их фамилий я уже не помню, да и не стала бы марать ими страницы этой книги. Пусть уходят в небытие! Нет, были, конечно, и нейтральные лица, и даже сочувствующие, но больше как-то по углам, когда никто не видел и не слышал. Какой-то страх витал в атмосфере института. Некоторые даже ходили с поджатыми хвостами.
Но и тогда я всё-таки не ушла из ИНМИ. Я готовила очередную монографию "Микрофлора Антарктиды: проблемы адаптации". Случайно сохранился её подробный план. А все материалы и первые написанные главы я сожгла в 1991 году, когда вышла на пенсию. Надежд на публикацию не оставалось никаких. Кто мог знать, что через десяток лет это можно будет сделать "за свои деньги", но и в этом случае, кто бы стал эту книгу финансировать... Бумаги хранились на лоджии в огромных ящиках. Я долго выносила рукописи на улицу. С помощью ребят из нашего дома долго сжигала их на костре. Вернулась домой вся в саже и с головой, посыпанной пеплом. Кто сказал, что рукописи не горят. Ещё как горят! В освободившиеся ящики я наносила ведрами землю с берега Яузы и посадила в неё помидоры. Растения вымахали до потолка лоджии, а помидоры были по полкилограмма весом. Я таких помидоров больше никогда не видела. Видно, такая энергия сохранилась в этих ящиках — энергия зря потраченного труда. Сейчас уже много лет в этих ящиках растёт виноград. По осени листья делаются красными, как кровь, а ягоды черными, как меланин. В этих зарослях летом любят возлежать моя белоснежная кошечка Глаша, с которой вы уже знакомы, и серый инопланетянин Сора, который сейчас у Максима в Питере. Идиллия!
Прошёл год, другой... Сменился директор института, но для меня ничего не изменилось. Никакой специфической работой новоиспечённого "ст. инженера" не загружали, так что я до сих пор не знаю, в чём же состояли его должностные обязанности. Я несколько раз подавала заявление об уходе уже свергнутому директору, который оставался нашим заведующим отделом и первым должен был подписать заявление. Но он его каждый раз рвал и рвал.
В последние месяцы моего пребывания в ИНМИ с академиком А.А.Имшенецким стало происходить что-то странное. Ушла из отдела одна из сотрудниц, и я перебралась на её место в комнату напротив, подальше от "товарищей". Там, правда, тоже сидел один из "товарищей", но с моего нового места его не было видно. Около меня было место, где можно было поставить второй стул или даже кресло. И вот А.А.Имшенецкий стал часто приходить в эту комнату, садился рядом со мной и начинал рассказывать (всегда одно и тоже!), как его в детстве, в Киеве, родители на какое-то время отдали в семью немецкого пастора, чтобы он обучался немецкому языку и немецкой аккуратности, и как сестра пастора, и в то же время его домоправительница, по несколько раз в день заставляла мальчика до блеска отмывать калоши. Это было, наверное, глубокое и незабываемое детское унижение, которое в темнеющем разуме приняло такую устойчивую форму. Иногда в лабораторию заглядывали сотрудники, крутили пальцем у виска, презрительно улыбались Судьба старого шакала, потерявшего зубы и власть, уже никому не страшного. "Света, как ты можешь его слушать?" "А мне его жалко". Мне, действительно, было жалко этого старика. О, нет! Я далеко не христианка, я ничего не простила, но видеть вблизи такую жалкую старость, академика, от которого, на мой взгляд, даже в науке ничего не осталось, кроме выражения "От грязи не треснешь, от чистоты не воскреснешь"... А вот что его влекло жаловаться именно мне, этого я до сих пор не знаю. Разве только то, что влечёт убийцу на могилу его жертвы.
Осенью 1985 года, входя в институт, я стала явственно чувствовать запах скотомогильника. Я поняла, что надо не просто уходить, а бежать! Нервы мои уже были на пределе. В середине октября, бросив всё, я поехала в отпуск в Грузию к нашей с мужем подруге Нино Цуладзе. Она физик, когда-то работала в Обнинске. Очень славный, чистый человечек. Я ожила. Возвращалась в Москву поездом. Был ноябрь. Хмурые сумерки, почти вечер. Мы с Нино, обнявшись, плакали на платформе. Я — от её доброты и от сознания того, что ожидает меня в Москве, она — от моих слёз, которые она видела в первый (и в последний) раз. Войдя в вагон, я встала у окна в коридоре, чтобы никто не видел моего лица. И вдруг в вышине, на уже совсем тёмном небе я увидела ярко освещённый храм Джвари Сахдари, если я правильно помню его название. Это чудо показалось мне Знаком. Оно так поразило меня, что слёзы исчезли мгновенно, и я поняла, что, вернувшись в Москву, начну действовать очень решительно.
Очередное заявление об уходе было порвано А.А.Имшенецким, и я пошла с новым заявлением прямо к новому директору. Он не сразу, но подписал его, и с 15-летней каторгой было покончено. Мне кажется, что многие вздохнули с облегчением, когда я выкатилась из ИНМИ со всеми своими рукописями, меланинами, микробами, синтезирующими меланины, и со всем прочим.
Только одно может заставить меня тепло вспомнить об этом институте. Когда я выходила из него, любая погода, даже осенний дождь, слякоть, холодный мокрый ветер, мрачные зимние сумерки, казались мне прекрасными. Ведь это была свобода! Прошло более двадцати лет, но это чувство всегда со мной, уже полностью независимое от тех давних обстоятельств.
С фронтов проигранной войны
Умей вернуться невредимой...
ПАТЕНТНОЕ ВЕДОМСТВО
Итак, с 1 января 1986 года я дома. Я чувствую, что больна, но мне нужно выжить. О своём будущем я не думаю. О нем думает Ирочка Хрулёва. Думает и действует. Через свою подругу, работающую во ВНИИГПЭ, Светлану Ерофееву, она договаривается с Аллой Евлантьевной Ульяновой (заведующей отделом пищевой промышленности и биотехнологии), что она возьмёт меня в свой отдел. Но надо ещё сладить со мной. Уговорить нельзя. Я хочу заниматься только меланином, а всё остальное для меня не существует. Я явно не адекватна, и даже самые разумные доводы, что надо кормить детей и не допустить прерывание стажа, до моего сознания не доходят. Тогда составляется коварный план. Учтя, что по особенностям характера я никогда не готовлюсь к вариантам, только "да" и "нет", а в данном случае — твердое "нет", Ирочка-лисичка говорит мне: "Нет так нет, но будет гораздо вежливей, если ты приедешь и скажешь об этом сама". Я соглашаюсь. Остатки воспитания ещё изредка проявляют себя. Прихожу. Ира и Света конвоируют меня до дверей кабинета Аллы Евлантьевны. Вхожу. Вижу женщину примерно моих лет со спокойным энергичным лицом и с какой-то странной улыбкой. Далее — только диалог:
— Вы хотите у нас работать?
— Нет!
— Хорошо, пишите заявление с завтрашнего дня!
— ???
Сказать, что к такому повороту событий я была не готова, значит — ничего не сказать. "Можно хоть с послезавтрашнего?" От большого изумления я даже почти свободно произнесла это.
И вот с 15 января 1986 года я во ВНИИГПЭ (ВНИИ государственной патентной экспертизы), если я правильно помню. Сейчас это — Федеральный институт промышленной собственности, сокращённо ФИПС (это я уже сверила). Новая жизнь, новая в очень грустном для меня смысле.
В неизвестность пути пролегли,
И шаги мои в ней осторожны,
И трудны мне дороги земли,
И небесные знаки тревожны.
Только несколько лет спустя я поняла, что это тоже было Событие, тоже был Путь... Вновь меня направляла жёсткая, но разумная, с её точки зрения, рука Судьбы. Я сопротивлялась, но у неё были свои планы.
Всё имело иное значение
И давно обозначенный путь,
И за внешнею формой прочтения
Была тайная, скрытая суть.
Первый день работы. Бережковская набережная. Мы ещё в старом здании. В маленькой комнате теснота — стол на столе. Меня знакомят с её обитателями. Встретили меня приветливо. Дорогие мои девочки! Я сразу назову вас всех: Ирина Николаевна Привалова, Зинаида Парфеньевна Фалунина, Татьяна Дифоровна Соколова, Любовь Михайловна Пашенина, Галина Павловна Богачёва, Галина Викторовна Банникова... Очень надеюсь, что я никого не забыла. Уже одно то, что через двадцать с лишним лет, я смогла всех вспомнить поименно и пофамильно, говорит о многом. Алла Евлантьевна оказалась очень умной и мудрой женщиной. Она знала, как руководить коллективом. Кстати, я очень скоро поняла, что слово "коллектив" не всегда синоним собачьей своры, науськанной умелой рукой, и что, оказывается, в некоторых местах партийные и профсоюзные деятели работают наравне с другими. Более того, что где-то люди, вообще, работают. Я увидела, как работают эксперты: здоровый ли, больной ли, но план есть план, а сроки есть сроки... Дорогие мои девочки, бурлачки на Москве-реке! Как вы помогали мне в новом для меня и неприятном деле. Всё чужое. Слабый свет в хранилище, горы папок... Душит тоска по меланину. Но я учусь у вас делу, которое, я уверена, мне никогда не пригодится. Мой непосредственный начальник, Николай Григорьевич Рыбальский, встретил меня с ужасом в глазах — такого ему порассказали... Работаем с ним спокойно, бесконфликтно. С его женой Витой мы даже подружились. Когда впервые я пришла к ним в дом, то, по её словам, я так поразила её воображение, что она написала несколько моих портретов. Вита до сих пор иногда ко мне заглядывает... Николай Григорьевич готовит диссертацию. Публикуем совместно книги: "Консорциумы микроорганизмов" (1989), "Патентоспособность консорциумов микроорганизмов" (1989), "Экобиотехнологический потенциал консорциумов микроорганизмов" (1990). Общий объём - около 600 типографских страниц. Но мне это всё не нужно.
Я оторвана от меланина, и нет никакой надежды возобновить работу с ним. Это меня просто разрушает. Считаю дни до пенсии. 5 лет, 1 месяц и 3 дня... 5 лет, 1 месяц и 2 дня... И так каждый день. Но уйти "в никуда" не могу. Я уже вменяема, и доводы разума доходят до моего сознания.
Осенью 1986 года меня приглашают на всесоюзное совещание "Организмы, популяции, сообщества в экстремальных условиях". Приглашение приходит на домашний адрес. Участие оформляю через ВНИИГПЭ. В оргкомитете, как потом оказалось, несколько удивились, что не в ИНМИ, ведь на монографиях стоит именно Институт микробиологии АН СССР, но значения этому не придали. Они решили, судя по работам, что я, по меньшей мере, доктор биологических наук, что у меня большая лаборатория и много сотрудников. К глубокому изумлению членов оргкомитета, всё оказалось не так. Но мой доклад "Микрофлора Антарктики: проблемы адаптации" стоит первым на вечернем заседании первого дня. Это большая честь.
Совещание должно происходить в пансионате "Звенигородский". Приезжаем по указанному адресу, кажется, даже все одним поездом. Подходим с стойке администратора. Небольшая очередь. Стою. Подходит молодая женщина. "Я Таня. Можно я буду жить с вами?" Я киваю. Подходит очередь. Протягиваем паспорта. Таня говорит: "Мы вместе!" Администратор берёт паспорта. "Но у Светланы Павловны отдельный номер. Вы согласны?" "Да, согласна" (я киваю). Получаем ключи. Танечка Герасименко из Санкт-Петербурга. Она моложе меня на 10 лет, но мы с ней дружим до сих пор, и именно с ней мы ехали тогда по питерской дороженьке, когда "сработало" моё "языковое подсознание".
Итак, первый день конференции. Вечернее заседание. Мой первый доклад — 20 минут. Лечащие мою речь врачи снабдили меня каким-то чудодейственным лекарством. "Просто чудо, только что из Германии. Выпейте за полчаса до доклада, и будете говорить". Я отнеслась к совету с полным доверием и никого не попросила прочитать мой доклад... И вот я на трибуне. На плечах — шаль с лунным сиянием, в ушах такие же серьги... Я спотыкалась не на каждом слове, на каждом звуке. Зал таил дыхание. Я уложилась в 20 минут, успев прочесть 5 или 6 предложений из 10-страничного доклада. Чудодейственное немецкое лекарство не подействовало ни через полчаса, ни через час, ни через два. Через 4 года одно немецкое "лекарство" вылечило меня за несколько минут, но до этого события ещё четыре года.
После закрытия заседания ко мне подошёл профессор-зоолог, кажется, откуда-то с Кавказа, сказал, что никто, конечно, ничего не понял, но смотреть на меня было приятно и ещё более приятно слышать редкой красоты голосок. Я люблю, когда мне льстят, но... Какой же редкий слух надо иметь, чтобы расслышать хоть какой-то голосок через сплошные знаки препинания. Теперь Таня утверждает, что вечером в зале мы с этим профессором танцевали русский танец. "Света, ты плыла в цветной шали, такая стройная и невозмутимая, а он, маленький, толстенький, преуморительно крутился вокруг тебя в чём-то среднем между присядкой и лезгинкой. А мы все стояли по стенкам и хлопали". Но я этого совершенно не помню, хотя выдумок за Танечкой я не замечала.
Слава Богу, у всех на руках были тезисы докладов, и на следующий день многие участники подходили, интересовались, что же я имела в виду во время своего доклада. Тема интересовала многих. Но со мной уже были мои помощники — блокнот и ручка, и я могла ответить на все вопросы. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно... И опять волна тяжёлой тоски об утраченном, несделанном. Все материалы по Антарктиде ещё лежали в ящиках...
В 1991 году, как только мне исполнилось 55 лет, я вышла на пенсию с хрустальной мечтой посидеть с бабками на лавочке.
АСТРОМЕЛАНИН
Здесь — только немного истории. Всё остальное об АстроМеланине в совсем недавно опубликованной монографии С.П. Лях, М.Л. Булгака и А.Г. Исаева "АстроМеланин" (2007), которая была посвящена 40-летию изучения микроорганизма и его защитного вещества.
В 1994 году меланин Nadsoniella nigra var. hesuelica оставил в живых больного с меланомой и больного с раком лёгкого, в 1995 — женщину с раком молочной железы. Эти люди живы и здоровы до сих пор. Это было начало. Естественно, что лечились меланином родственники или близкие друзья или родственники друзей, в основном "отказники". В 1996 году, по настоянию мудрых друзей, я подала заявки на получение патентов. Вот когда мне пригодились знания, полученные во ВНИИГПЭ. Более того, только теперь я поняла, что работа там, которая мне казалась ненужной, бессмысленной, очень тяжёлой, была на самом деле этапом перехода от моего твёрдокаменного убеждения в том, что наука должна быть "чистой", без какого-то там практического приложения, к именно этому приложению. Наивно-романтические мечтания о помощи человечеству — теперь уже в борьбе с раком —вновь овладели мной. Всё-таки контузия даром не проходит...
В 1995 году мне посчастливилось попасть в Онкологический центр при Техасском университете в городе Хьюстон к профессору Роберту Ньюману. Ранее, через мужа, я передала ему немного субстанции, и он сообщил, что получил хорошие результаты на культурах раковых клеток человека. В то же время оказалось, что на раковые клетки мышей АстроМеланин не действовал совершенно. Позднее, в 1997 году такие же отрицательные результаты на клетках мышей были получены и в Москве в ОНЦ РАМН. Я очень благодарна организации, которая финансировала эксперименты по определению токсичности АстроМеланина. Он оказался нетоксичным, что очень важно для практического применения. Но поскольку опыты проводились на мышах, этот Освенцим для ни в чём не повинных животных остался на моей совести... Неудача с раком мышей для меня не является показательной. Сколько препаратов, активных при раке мышей, оказались совершенно бесполезными при раке у человека. Это хорошо известно. Нетоксичность АстроМеланина отмечал и профессор Роберт Ньюман. АстроМеланин успешно помогает не только при раке, но и при многих других заболеваниях. Чтобы не утяжелять текст, ведь я рассказываю только об истории АстроМеланина, в конце книги я поместила приложение, в котором можно прочитать о свойствах этого вещества.
Мне объяснили, чтобы довести вещество до фармацевтического препарата, нужны годы и огромные (огромные!) деньги. Поэтому следует его запатентовать ещё и как биологически активную добавку, чтобы легче было организовать производство, то есть внедрение. Это мы тоже сделали. Обнаруженное при странных обстоятельствах уникальное свойство АстроМеланина, названного мной МЕЛАН-эффектом, пришлось патентовать без прототипа. Свойство АстроМеланина как лечебного средства широкого и комплексного действия также было позднее запатентовано.
Я вернусь немного назад и расскажу, что когда встал вопрос, как же назвать меланин Надсониэллы, я сразу услышала (я не оговорилась, именно услышала, как потом, несколько лет спустя, я буду слышать стихи, но об этом позднее) АстроМеланин, даже услышала две большие буквы в его имени(!). Итак, вещество — АстроМеланин, сам организм — АстроНэлла. Так они и пройдут дальше по всем патентам, и монография о практическом применении антарктического вещества выйдет под таким же названием с подзаголовком —"Лечебное средство для меланотерапии".
В 1998 году по рекомендации отдела пищевой промышленности и биотехнологии и отдела медицины ВНИИГПЭ АстроМеланин впервые попал на международный салон изобретений "Эврика" в Брюсселе. Поездке предшествовала подготовка. Плакат готовил художник той организации, которая готовила поездку российской делегации. Текст для плаката у меня был готов, но художник попросил какой-нибудь символ демонстрируемого вещества. Несколько дней я ничего не могла придумать, как ни старалась. У меня вообще плохо с воображением, а тут — полная пустота. И вдруг ночью, накануне последнего дня, когда нужно было представить макет плаката, проснувшись, на поверхности зеркала, стоящего на книжной полке под самым потолком, я увидела пирамиду, поняла, что это и есть символ АстроМеланина, и успела зарисовать её, прежде чем картина затуманилась и исчезла. Всё-таки колдовское это стекло, зеркало! Утром я отвезла художнику этот рисунок, который с тех пор сопровождал меня на всех салонах изобретений и на всех выставках, в которых я принимала участие. Я не привела этот символ в монографии "АстроМеланин", приведу его в этой книге.
А теперь представьте моё удивление, двойное удивление, когда несколько лет спустя я прочитала в одной полумистической статье, написанной, однако, специалистом в области математического моделирования, относительно цифровой мистики пирамид, в которой говорилось о том, что "цифровое выражение кода, которым зашифрована в пирамиде информация о Вселенной, — это число 365, очень важное для Земли"... Но ведь число 365 оказалось порядковым номером антарктической культуры, внесённой Евгенией Леонгардтовной Рубан в её коллекцию. Я думаю, что всё это не случайно, а вы что хотите, то и думайте.
Но я вернусь к салонам изобретений, к тем, в которых я принимала участие в качестве доверенного лица АстроМеланина. Каждый раз я показывала какую-нибудь одну сторону его действия. Микроорганизм, само вещество и аспекты меланотерапии (лечения АстроМеланином), в частности, дистанционная меланорефлексотерапия, получили на этих выставках 11 медалей, девятью из которых я очень горжусь. На салонах в Париже и Брюсселе нам помогали во всём руководители нашей делегации Владимир Иванович Бирюлин и Сергей Владимирович Дудушкин, на выставке в Женеве —Владимир Иванович Мозгин.
В работе с продвижением АстроМеланина мне очень активно помогали мои дети. Младший сын, Максим Булгак, в течение нескольких лет был руководителем проекта "АстроМеланин — онкологии", общался с онкологами, в том числе с академиками-онкологами, подписавшими письмо Ельцину (копия письма приведена в монографии), пытался найти инвесторов... Таковые не нашлись и по сей день. Много лет мне пытаются помочь мои друзья: Татьяна Константиновна Широкова, Анатолий Николаевич Болгов, Татьяна Георгиевна Горячкина... Любовь Михайловна Вербилова и Валентина Дмитриевна Мантрова неоднократно приглашали меня участвовать в выставках по восстановительной медицине на ВВЦ, где у стендов со мной часто сидели и давали вместо меня пояснения к материалам стенда (я к вечеру теряла голос) Леночка Копылова и Вера Михайловна Глебова. Лилечка Евдокимова, главный редактор журнала "Водолей —Вест", посвятила АстроМеланину статью в своём журнале.
Время от времени я веду переговоры с частными лицами, у которых есть деньги, иногда даже очень большие. Изредка поступают предложения с воровским душком. Что будет дальше, поживём — увидим. Я собираюсь жить долго.
АСТРОМЕЛАНИН И ЖИВОТНЫЕ.
Прекрасно чувствуют лечебное действие АстроМеланина собаки. Первое случайное наблюдение было сделано уже очень давно. Ирочка Привалова, эксперт патентного ведомства, которая уже на себе испытала действие АстроМеланина (кстати, однажды, будучи в гостях у экспертов, я пошутила, что уже могу подавать заявку "Способ использования экспертов патентного ведомства в качестве подопытных объектов"), передала свою трубочку с раствором АстроМеланина подруге, чтобы та полечила повреждённый голеностоп (такой опыт у нас уже был)... И вот собака, какой-то очень серьёзной породы, подошла к хозяйке, поинтересовалась трубочкой, вырвала её у неё из рук и разгрызла. Собака была воспитанной и такого себе никогда не позволяла. Не реагируя на крики хозяйки, она стала жадно слизывать жидкость с пола, и потом долго спала на этом месте.
Моя школьная подруга, врач, Галина Сергеевна Калачёва, однажды гуляя с собакой, оступилась на глине и упала в канаву на разрытую трубу, которую ремонтники не удосужились оградить. Повредила позвоночник. Стала лечить его трубочкой с АстроМеланином и тканевым аппликатором (с ним же), который прикрепляла английской булавкой к белью. Снимая, она клала аппликатор с булавкой на прикроватную тумбочку. Боря, её молодой русский терьер, тогда подходил к тумбочке и клал нос на аппликатор, не смея тронуть. Но однажды аппликатор, по-видимому, каким-то образом оказался на полу. Боря, которому недавно была сделана тяжёлая прививка, болел. Обнаружив аппликатор на полу, он решил, что это для него... Возвратясь из ванной, Галина Сергеевна не обнаружила аппликатора, но обнаружила изодранную плёнку от него, булавку, проштампованную собачьими зубами (храню, как вещественное доказательство!), и очень довольного Борю. На следующее утро Боря был здоров. И у Анатолия Николаевича Болгова овчарка съела аппликатор, неосторожно оставленный на диване.
У моей знакомой Галины Емельяновны Андрейчиковой жила среднеазиатская овчарка. В 1998 году у Урана на лапе 3 месяца не заживала рана. В Брюсселе я подарила ей конус с АстроМеланином. Дальше я просто процитирую отрывок из её письма. "Самое интересное, Светлана Павловна, как воспринимает Уран воздействие препарата. Ему очень нравится. Как только я скажу: "Уран, пойдём лечить лапку", — он идёт, ложится и даёт лапу. Но вчера подходит ко мне, лапой обращает на себя внимание. Я не сразу поняла, что он хочет, но как только я сказала: "Ураночка, может, лапку полечим", - он тут же умостился на софу и протянул мне лапу с раной. Вообще-то, он у нас умница, но такое...". Из последующего телефонного звонка: рана у собаки зажила, покрылась шерстью, после чего собака престала приходить лечиться.
А теперь о нашем Басе. Он шиншилла. Мальчик. Пять лет назад в наше отсутствие он оторвал от стены приличный кусок обоев и съел. Обои клеились до его появления в нашем доме, клей был со всякой химией, то есть для зверька ядовитый. Я поздно вернулась домой и увидела, что Бася лежит на боку со вздувшимся животом. Сестра ночью через своего ветеринара нашла врача, разбирающегося в шиншиллах. Врач приехал, но сказал, что ничего сделать нельзя, что зверёк умрёт. Пока искали и ждали врача и после его отъезда я держала на животике Баси аппликатор и время от времени закапывала ему в рот из пипетки слабый раствор АстроМеланина. Сердце билось слабо, но я стимулировала его конусом. Под утро зверёк ожил и стал потихоньку передвигаться (обычно это — молния!). Когда утром позвонил ветеринар и предложил мне другого шиншиллёнка, я сказала, что мой жив и даже чуть-чуть бегает. "Но этого не может быть!" — с удивлением сказал врач и даже не поленился приехать посмотреть.
Но на этом Басины хулиганские приключения не закончились. Однажды он прорвался в кухню и попытался перегрызть провод от холодильника. Я быстро нашла его, лежащего в луже мочи, и не почувствовала ударов его сердца. Пришлось очень энергично действовать конусом на область сердца, чтобы оно, наконец, забилось. Бася стал оживать, но долго болел, стал очень пугливым, и первое время его как-то странно заносило на прыжках. Ловкий до этого времени, он стал иногда промахиваться и падал, не рассчитав расстояние. А два года назад, проветривая комнату, я его сильно простудила. Бася подлез под батарею, кстати, едва тёплую, и лежал там на боку. Очень тяжёлое дыхание со свистом и кашель заставили меня сразу позвонить ветеринару, но он даже не поехал, сказав, что это, скорее всего, пневмония, а она у шиншилл не лечится. Действительно, я потом прочитала, что шиншиллы часто гибнут именно от неё. Почти целые сутки я заливала в него раствор АстроМеланина и держала конус на области лёгких, пока кашель не прекратился и пока он не стал дышать спокойнее. Три дня он был очень слаб, с трудом двигался, но уже пил раствор из маленькой поилочки. Потом он стал есть и постепенно выздоровел. Но иногда он начинает кашлять. Это нас очень пугает. Тогда я готовлю раствор, и два-три дня он его пьёт сам, кашель быстро прекращается, и зверёк от АстроМеланина отказывается. В здоровом состоянии он его не пьёт. Очень надеюсь, что он не вынудит нас проводить новые эксперименты медицины катастроф.
Немного об опытах над животными. Почему-то человечество считает, что оно — венец творения и вся живая природа существует только на его потребу. То же считают и "экспериментаторы", мол, это — ради спасения человечества. А стоит ли его спасать? Для меня эти "экспериментаторы" ничем не отличаются от врачей — палачей-экспериментаторов Освенцима. Там тоже проводили "опыты". Живой мир и без того устроен безобразно: повсюду кто-то кого-то всё время ест. А это — боль, страдания и смерть. Вот, оказывается, каков закон жизни на планете Земля. Я не верю, что земной мир изначально был создан Высшим разумом. Гений и злодейство и для меня не совместны. Об охотниках-забавниках я тоже кое-что скажу, но в другом месте.
АСТРОМЕЛАНИН И МОШЕННИКИ.
Я никогда не писала детективов и не вела расследований, но пришлось...Все события — факты, все фамилии — подлинные.
В течение многих лет я пыталась довести АстроМеланин до производства. Через друзей, знакомых, через организаторов выставок, в которых я принимала участие, я передавала разным людям целые пакеты ксерокопий патентов, дипломов к медалям, полученным на салонах изобретений, материалов с описанием свойств АстроМеланина. Мне и в голову не могло придти, что всеми этими материалами могут воспользоваться мошенники.
Парочку таких аферистов назову сразу: Виктор Петрович Дудко и Виктор Кириллович Промоненков.
Первого ввел в наш круг Анатолий Николаевич Болгов, который был не менее меня изумлён последующими событиями. А.Н. Болгов был одним из тех, кто нашёл какое-то количество денег на оплату производства АстроМеланина для исследовательских целей, когда стало понятно, что дело идёт к закрытию лаборатории (здание понадобилось "инвесторам"). Речь идёт о чужой лаборатории (своей у меня никогда не было). В.П. Дудко знал о том, что у Анатолия Николаевича хранится этот АстроМеланин (10 г), однажды приехал к нему, сказал, что это я его прислала, отдал ему затраченные деньги и забрал вещество якобы для детей больных раком.
Через некоторое время у меня раздаётся звонок. Женщина говорит, что нашла мой телефон по слову "АстроМеланин" в каталоге одной из выставок по комплементарной медицине на ВВЦ после некоторых событий. Болен отец мужа (последняя стадия), а в коридоре Онкоцентра на Каширке к родственникам безнадёжно больных подходит человек, представляется сотрудником Онкоцентра доктором Дудко и предлагает вылечить больного за 15 тысяч долларов внутривенным вливанием препарата Эстралин — Д. При этом передаётся рекламная листовка и показывается коробочка с ампулами. "Доктор Дудко" вызвал подозрение, и через знакомых в США была проверена содержавшаяся в листовке информация. Оттуда пришёл ответ, что ни о каком Эстралине — Д (Astralin - D) и ни о каком докторе Дудко там ничего не знают. В листовке же было написано: "В ходе исследований, проведённых в Раковом центре (указывается центр в Хьюстоне) была показана высокая цитотоксическая активность "Эстралина — Д"......". Затем в отделе кадров онкоцентра выяснили, что никакого доктора В.П. Дудко в штате онкоцентра нет. Производителем "Эстралина — Д" в листовке было названо ООО "Лимекс-фарма", директором которого оказался Виктор Кириллович Промоненков. Вот и второй мошенник, то есть уже преступная группа. Поскольку в листовке вскользь был упомянут АстроМеланин, то по этому слову меня и нашли. Листовку привезли, и что вы думаете, в ней всё было списано с наших материалов, но приписано "Эстралину — Д"! Что было в ампулах, обманным путём выманенный АстроМеланин или что-то другое, не известно. От мошенников всего можно ожидать!
Вскоре мне позвонил другой человек, рассказал о той же листовке, привез уже не ксерокопию, а оригинальную цветную листовку с тем же текстом, естественно. Но не только её... В.П. Дудко передал ему кроме неё ещё один рекламный "документ", который оказался копией нашего диплома к серебряной медали, полученной в Женеве в 2002 году, где из трёх авторов в подделке Дудко был оставлен один (последний), а слово "AstroMelanine" (французский вариант написания) было заменено на "Astroline".
Но и это ещё не всё. Вторая реклама представляла собой ксерокопию нашей международной заявки РСТ, где заявители были не указаны вообще, как и общий представитель; номер заявки был изменён с 96/ОО300 на номер 96/0030; номер публикации с WO 97/34010 на W0 97/3401; дата публикации с 18 сентября 1997 г. на 8 сентября 1997 г.; Астромеланин (Astromelanin) вдруг превратился в Астролин (Astrolin), то есть наш текст был замазан, а с замазанного сделана ксерокопия... Вид международной заявки показался человеку подозрительным, и он всё-таки нашёл нашу (оригинальную) заявку...
Но и это не всё! Дудко передал ему ещё один рекламный "документ". 4 октября 1996 г. профессор Robert A. Newman, MD Anderson Cancer center, у которого мы с мужем были в 1995 г., прислал на имя мужа, с обращением Dr. Leo Boulgak, факс с описанием своих исследований АстроМеланина на английском языке и на русском (в его лаборатории работал русский врач-стажер). Представьте наше удивление, когда в этом рекламном "документе", переданном Дудко родственнику больного, было написано: "4 октября 1996 г. Уважаемый Д-р Дудко", далее шёл присланный нам текст на русском языке, который, кстати, был без обращения и подписан: "Роберт А. Ньюман, Доктор фармакологии, Профессор медицины", а вовсе не "Искренне Ваш, Роберт А. Ньюман", как в подделке Дудко.
Не знаю, как всё это следует квалифицировать юридически, но, на мой взгляд, — это мошенничество в составе преступной группы с целью наживы.
Не пора ли этим аферистам, В.П. Дудко и В.К. Промоненкову, на тюремные нары?
Часть вторая.
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
Была, конечно, и другая жизнь, та, что за пределами науки. Есть мир и нынешнего дня, откуда я и начала свои воспоминания, если вы помните.
Поднимутся туманными тенями
Воспоминания и сны,
И тучи с золотистыми краями,
И ночи быстротечные весны.
Житейское, в печалях жизни, бремя,
Неразделённый хлеб и тишина,
Надежды смутное, отмеренное время,
Неодолимой разобщённости стена...
Волна воспоминаний гасит радость,
Словно огонь, опасный в летний зной.
Полынный сбор так умаляет сладость —
Питьё медовое горчит порой.
Из глубины и света зазеркалья
Сияли мне глаза мои не раз.
Теперь могу увидеть только сталь я
Своих холодных, всё забывших глаз.
БЫТ
Стоит ли говорить о быте? Те, кто в советское время жил на зарплату, не имел пайка от партии и правительства, легко представит себе быт этих времён, да и последующих тоже, если только он сам или его дети ничего не приватизировали, не наворовали и не выбились в чиновное сословие. Эти всё равно не поймут, да и не про них это всё писано.
Расскажу только об одном, но знаменательном событии... Как я уже говорила, из Восточной Пруссии в 45-ом году я вернулась без речи. И ровно 45 последующих лет меня лечили лучшие врачи Москвы, Ленинграда, Харькова и Киева. Увы! И вот в марте 1990 года меня пригласил на неделю в Мюнхен, в Баварию знакомый немец, который приезжал по делам в Москву и даже бывал у нас дома вместе с Евой, своим секретарём. Ева до 1968 года жила в Праге и хорошо говорила по-русски. И вот я в Баварии. Ева меня опекает, но ведь у неё есть и деловые обязанности. И вот на второй день моего пребывания ей понадобилось отлучиться по этим самым делам и, чтобы не таскать меня по пробкам, она высаживает меня у прелестного маленького скверика. День был чудесный — тихий, солнечный, с голубым небом и свежим весенним воздухом. Оглядываясь, она говорит: "Что бы вам пока посмотреть здесь?" И не найдя ничего художественно-познавательного, предлагает мне зайти в магазин фирмы ALDI. "Это магазин для бедных. Мы туда не ходим. Для нас есть другие магазины". Захожу. А там всего — до потолка и цены низкие (Ева уже сориентировала меня). А теперь вспомните 90-ый год в Москве... Карточки для покупателей с фотографией (лукаво именуемые визитками), талоны на продукты... Да ещё нужно отстоять в очередях, не забыть ночью обновить номер очереди на ладони (переклички почему-то всегда были ночью), подловить запись на водку и отстоять за ней в обществе осатаневших мужиков. Водка — это валюта, без неё вам даже кран не починят. Два месяца мы с подругой не могли "отоварить" (слова-то какие!) талоны на сахар. Сахар кончался задолго до нашей очереди. А у меня двое детей, муж и собачонка. Чтобы оставить им еду на неделю, я две недели отстаивала в жутких очередях... Итак, рисую картину. Мать, оставившая дома голодных детей. И собачонку. И, между прочим, где? В "стане победителей". Иду по магазину для бедных. И где? В "стане побеждённых"... Тогда я, правда, об этом не думала Это уже потом, по зрелому размышлению. Но в подсознании, видимо, что-то всё-таки сработало. В магазине я вскоре почувствовала, что у меня что-то загорелось в груди, руки стали мелко дрожать, ноги подкашиваться. Совершенно не знакомое мне состояние, но я почувствовала неладное и стала искать выход. И вдруг я вспомнила рассказ Марины Влади, как с Высоцким случилась истерика, когда он первый раз оказался в парижском супермаркете... Боковым зрением я увидела на полках красочные банки с едой для кошек и собак — тогда полная невидаль у нас. Вышла из магазина. Прислонилась к стене. Солнце светит, небо голубое. Подъехала Ева. "Светлана Павловна, что с вами? На вас лица нет". И я стала рассказывать ей про свой огонь в груди, про Высоцкого и Марину Влади.... Ева стала утешать меня и вдруг остановилась на полуслове: "Светлана Павловна, но вы же говорите!!!". Я действительно говорила на чистейшем русском языке. Совершенно чисто. Без единого нечленораз-дельного звука. 45 лет лечения в России против краткого посещения магазина для бедных в Баварии. До чего надо было довести людей, чтобы психологический шок выбил даже последствия контузии! Месяца два в Москве у меня была прекрасная речь, потом стали появляться запинки. Я до сих пор говорю. Иногда хуже. Иногда лучше. Но теперь меня можно понять даже по телефону. И у выставочных стендов я сама могу рассказать об АстроМеланине. Более того, однажды в павильоне "Культура" на ВВЦ я сама читала свои стихи. И хоть бы раз споткнулась.
ЛОШАДИ
Никак не могу вспомнить, как, когда и где мне, хрупкому и болезненному созданию, пришла в голову мысль отправиться в конный манеж в Сокольники. Но я там оказалась. Я только что окончила университет, пришла работать в ботанический сад. Сокольники. Золотой осенний лес. Манеж. Плац. Чудные лошади. Я легко поднимаюсь в седло (мой вес 49 кг). В седле чувствую себя уверенно и удобно. Странно, но мне даже кажется, что я знаю, как управлять лошадью... Но я так слаба, что меня однажды на плацу сдувает с лошади. Нет, нет, я не упала, просто ветер и впрямь был очень сильный. Сердце болит всё меньше и меньше, есть надежда, что я не помру в одночасье на лошади, как предсказывает один врач. Занятия идут успешно, ноги (только остатки воспитания не позволяют мне назвать спичками) быстро крепнут. Мы начинаем прыгать в манеже через невысокие препятствия. Подо мной гнедой красавец Камин. Чудный конь, но с одной особенностью. Он несётся на препятствие, якобы с большой охотой, но перед ним останавливается и бьёт задом. Я не удерживаюсь в седле и перелетаю через препятствие в одиночестве. Тренер загоняет меня снова на лошадь. Иначе нельзя — теряется кураж. Это опасно — появляется страх. Вновь иду на препятствие, и вновь... На мне уже места живого нет, но Виктор Иванович, наш тренер, непреклонен: "Света, смелее! Опилки свежие". Это его шутка, имеющая постоянный успех. Пришлось всё-таки однажды на подходе к препятствию применить стек. Рука у меня всегда была тяжёлая, и Камин так удивился, что взял препятствие на метр выше, чем требовалось. И перестал меня сбрасывать. После занятия я, как всегда, кормила его чёрным хлебом с солью и просила прощение за удар. Прыгала я очень бережно, стоя в стременах, боялась ударить его по спине, хотя ударять в то время было особенно нечем. Два года занятий... Больше такой возможности у меня не было. Увы! Теперь я дама брутальная, и поднять в седло меня можно только с помощью подъёмного крана и только на першерона. Но как хочется!
Ни одной фотографии Камина или меня на Камине не сохранилось. Скорее всего, их просто не было. Моё притяжение к лошадям осталось на всю жизнь, и даже в Зальцбурге первое, что я увидела (трепетным взором!), были лошади. И вот я рядом с ними на фотографии.
Уже давно я отождествляю себя со старой клячей, теперь ещё и хромой. Но это в бытовом плане. Что же касается Дороги, то тут я чувствую себя боевым конём, пусть и старым.
Старый конь боевой, что при звуках трубы
Поднимается трудно на ноги,
Подчиняется власти той, что и мы,
Когда требуют нас дороги.
Более благородных существ, чем лошади, я не знаю. И никого я так остро не жалею, как лошадей, разве только бездомных собак и кошек, да ещё лабораторных животных-мучеников.
В детстве и юности я часто видела страшные военные сны. Мне снились раненые и умирающие лошади. И я около них, маленькая и беспомощная. Это был самый большой ужас моих снов. Я уже писала об этом. Сейчас я их, слава Богу, не вижу, но меня часто тревожит другой сон. Будто я кормлю Камина хлебом. Он бережно берёт его с ладони. Я обнимаю его за шею и веду в поводу. Хочу вывести его из какого-то странного тёмного манежа. Мы идём и идём по кругу, но выхода нигде нет. Я просыпаюсь. Сердце сжимает тоска потери. Что означает этот сон, не знаю.
А однажды я видела такой сон:
Вой ветра, убитые кони,
И что-то мне нужно вдали.
С трудом ухожу от погони
В красной горячей пыли.
Галопом иду, на удачу,
Пугающе близко враги...
Но рок рассудил всё иначе,
И конь мой не сбился с ноги.
Для меня есть что-то общее между временем, уносящим нашу жизнь, и стремительным бегом по степи табуна лошадей. Может быть, поэтому я закончу эти воспоминания на печальной ноте подобием старинной песни, так, как я её однажды "услышала":
Белопенные волны времени,
Пронеслись вы, ох, резвыми конями...
Я упрусь в твёрдый берег коленями,
Зачерпну вашу воду ладонями.
И пронзит чувство острой жалости
К той Любви, что искала спасения,
И не хватит одной только малости -
Злат венца из травы забвения.
КАМНИ
Это началось летом 68-го года. Аспирантура. Тяжёлое напряжение. Много работы. Спешка. Успеть то, успеть другое. Очередную статью пишу с таким трудом... Видно, я сорвалась. Подруга увозит меня на две недели в Коктебель. Какое это было место!
Степь под зноем курилась маревом,
Пахли солнцем цветы тимьяна,
И казалось мне, вспыхнет заревом
Опалённое тело кургана.
Там, не помню, как, знакомлюсь с Катюшей Будаговой и через неё с Виктором Андрониковичем Мануйловым. Они ленинградцы, поклонники и знатоки творчества Максимилиана Волошина. Домик Волошина. Ещё жива Мария Степановна, вдова Волошина. Я впервые вижу его картины и читаю его стихи. Картины кажутся мне таинственно-прекрасными, стихи читаю с трудом (Катька заставляет). Стихи я не люблю, просто не понимаю. Мало читаю художественную литературу. Жизнь людей мне не интересна. Куда интереснее строение ДНК или путешествие охотников за головами. Катюша меня за это презирает и пытается приобщить. Увы! Но у нас появилось и кое-что общее. Я теперь тоже собираю коктебельские камушки. Собираю со страстью, забыв всё на свете. Рано утром бегу к морю. Так рано, что пляж ещё пуст. Хожу, склонившись над кромкой воды. Камень, ещё один, ещё...Крошечные камешки — сердолики, агаты. Сколько радости! Однажды после бури я нашла большую плоскую гальку (сантиметров 10 на 15) с дыркой. Куриный бог! Надо будет найти его и точно промерить, чтобы мой рассказ не походил на рассказы рыбаков. У хозяйки раздобыла пеньковую верёвку, повесила камень на шею и рано утром — на пляж (ночью штормило, значит, будут камни). А там уже сидит какой-то пожилой человек. Я здороваюсь — здесь так принято. Боковым зрением ловлю его странный взгляд и устремляюсь к воде. Он встаёт и подходит ко мне (здесь так не принято). Затем идёт рядом со мной, не глядя под ноги и отвлекая меня каким-то странным разговором о том, как прекрасна жизнь, особенно в молодые годы. Что за странный человек! Но, проявляя остатки воспитания, соглашаюсь. Он временами оглядывается на берег и если я пытаюсь зайти в воду поглубже, старается оттеснить меня от воды. Он мне мешает, ведь сейчас набегут «конкуренты». Я начинаю сердиться, но проявляю остатки воспитания. Появляется сонная Катюша (она любит утром поспать, я тоже люблю, но...), с завистью смотрит в мой мешочек и на моего куриного бога. И тут этот человек, не спуская с меня глаз, отводит её в сторону и что-то шепчет. Катюша начинает хохотать. Она просто падает на песок. Человек смотрит на неё в растерянности. В конце концов выясняется, что, увидев такой большой камень на моей шее, да ещё на пеньковой верёвке, он решил, что я с утра пораньше, пока мне не может никто помешать, пришла топиться. А так как он сам, с его больным сердцем, не смог бы меня спасти, то решил отвлекать меня разговорами и дожидаться появления на пляже людей, более способных выступить в роли спасателей. Тут уже я смеялась так, как, наверное, никогда в жизни.
Через две недели я вернулась в Москву здоровая и весёлая и за час написала ту несчастную статью, над которой мучилась прежде неделю.
Но с Коктебеля всё и началось. Я стала собирать камни. Особенно меня потрясли пейзажные яшмы. У сестры оказалась приятельница в Свердловске, Галя Караулова. Через неё я напросилась однажды в экспедицию на Урал на две недели летнего отпуска.
Мы ехали по Уралу до Сибая. Это был 1974 или 1976 год. Путевого дневника я не вела, поэтому не могу назвать места, через которые или мимо которых мы проезжали. Расскажу только то, что меня особенно поразило или не особенно, но память это сохранила. Первое — это "бажовские" места. Была полная луна, и в первый наш ночлег она сказочно освещала огромные ромашки. Они светились фосфорическим светом, как и белоснежные стволы уходящих в тёмное небо берёз. Волшебное зрелище! Утром вижу: прямо у палаток росли невероятного размера подберёзовики и ещё какие-то грибы. Травы местами были по пояс. Всё такое здоровое, роскошное в свете яркого солнца и чистого неба.
В этих краях чудом удалось мне побывать в старинной шахте, которая, как мне показалась, в то время ещё работала. Если бы я знала, какой спуск меня ожидает, может быть, я бы и не полезла. Представьте себе картину. Лестница, сваренная из толстых прутьев. И она — мокрая, скользкая, по-тому что сверху что-то мало помалу льётся. Мне выдали — не иначе как из гардероба великана — резиновые сапоги, брезентовую куртку с рукавами до колен, штаны из того же брезента с талией, вдвое большей, чем в то время моя, и шахтёрскую шляпу с лампой. И вот я спускаюсь: одной рукой держусь за лестницу, а другой практически одновременно поддерживаю (локтем) штаны, которые упорно сползают, пытаюсь попридержать сапоги, которые норовят свалиться... При этом я почти ничего не вижу, потому что шляпка с лампой сползла на глаза и на нос и пытается ползти дальше. И ещё за шиворот капает что-то мокрое и холодное. С подъёмом всё обстояло лучше. Во-первых, потому, что по всем лестницам я поднимаюсь охотнее, чем спускаюсь. Во-вторых, внизу в сапоги мне набили какие-то тряпки, рукава закатали, а штаны и шляпку подвязали верёвками.
Мне кажется, что первое, что я увидела внизу, когда обрела способность видеть, это был страшный сон из старинной шахтёрской жизни. В тесной дыре полуголый чёрный человек, лёжа на спине, отбивал что-то чёрное с потолка то ли топором, то ли молотком... Но видела я это наяву собственными круглыми глазами. Помню также и новую шахту. По ней ходили вагонетки, и слышался звук отбойных молотков и, возможно, даже был лифт для спуска и подъёма. Было ли это до или после картины из старинной жизни, я уже не помню.
Едем дальше. Природа Урала продолжает меня поражать своей красотой и значительностью. Легко дышится даже в машине. Марку назвать не могу, но помню, что она с двумя ведущими то ли осями, то ли колёсами. И вдруг... Что это? На улице тепло, окна открыты. Мы все начинаем кашлять. У меня что-то делается с лицом. Страшный зуд. Посмотрела в водительское зеркало — лицо покрыто красными пятнами. Шофер Слава прибавляет скорость, насколько это возможно на той дороге. Кругом — еловые леса тускло-оранжевого цвета. Не надо останавливаться, чтобы понять, они — мёртвые. Мне говорят, что это какое-то, уже не помню, производство, связанное, кажется, с серной кислотой, которая, судя по страшной картине, производится в основном в воздух. Пейзаж — поле после битвы, после химический войны с природой. Ребята говорят, что, по слухам, работают там «политиеские». Но не долго... Судя по моим впечатлениям, очень недолго... Слава выжимает из мотора всё, на что тот способен. Через некоторое время начинаем дышать. В первом же ручье пытаюсь умыться. В рот затекает кислая вода.
Едем дальше. Наконец, я прихожу в себя. Приближаемся к Сибаю. Погода портится. Идёт дождь. Я буквально ползаю — под дождём и в грязи — по холмам Сибая, выискивая куски яшмы без трещин. Картина была столь невиданная, что местные пастухи интересовались у моих спутников, всё ли у меня в порядке с головой. Похоже, что те и сами были в размышлении, выглядывая из палатки. На следующий день у меня поднялась температура, и я стала кашлять. Пришлось лечь. В палатке очень сыро, хоть дождь и кончился. Мальчики греют в костре большие куски яшмы и вносят в мою палатку. Она маленькая и прогревается. Мне на удивление быстро становится значительно лучше, и я возобновляю поиски. Яшма, лежащая на поверхности, почти вся трещиноватая, но несколько хороших кусочков я всё-таки нашла. Ребята закончили дела, я их немного задержала своей болезнью и старательской деятельностью. Пора возвращаться.
Наше возвращение не обходится без юмористических событий. Останавливаемся на ночлег около какой-то речушки. Где-то недалеко деревня — мы её проезжали. Обычно мы останавливались вдали от населённых мест, а тут... Готовим ужин, чистим картошку, чтобы утром не задерживаться. Посылаю ребят на речку мыть посуду или хотя бы принести воды для мытья. Мыть посуду — это их обязанность, моя — готовить. Они жалобно просят отложить посудомоечные действия на утро. Мол, пораньше встанем... Ладно. Я сама не люблю мыть посуду. Под утро из своей палатки слышу звон ведра, какие-то глубокие и печальные вздохи. Думаю, какие молодцы мальчики. Встали ни свет ни заря, моют посуду. Засыпаю. Просыпаюсь от каких-то странных, ни на что не похожих звуков. Выползаю из палатки. Уже светло, и я вижу такую картину. Большая палатка ребят завалена, и они под ней барахтаются. Ведро на боку, картошка отсутствует, посуда (немытая!) разбросана, и кругом коровьи визитные карточки. Я от смеха даже не могу помочь ребятам. Наконец, вылезают, потные, красные. Я бы добавила, что и обескураженные, но они бы стали это отрицать. Готовить завтрак уже некогда, кипятим чай, едим что-то всухомятку. Едем дальше. Кстати, тех продуктов, что мы взяли с собой на дорогу из Свердловска благодаря маме Гали Карауловой, нам едва хватило. По дороге же ничего купить было нельзя. Ничего! В сельских магазинах была только водка и бормотуха (штабелями!) и иногда какая-то сушёная, страшная на вид и на запах, рыба. Хлеб, и тот был не во всех магазинах!
В Свердловске Виктор Саргин, прекрасный мастер по камню, распилил мне привезённые с Сибая яшмы. Зелёно-розовое чудо! Я, конечно, пыталась принять самое деятельное участие в работе. Но от пилы меня погнали сразу, а от шлифовального круга не сразу, а минут через пять, когда я содрала ногти и кожу с пальцев. Но лишить меня права вопить от восторга при появлении очередного среза, никто не мог.
Везу свои сокровища в Москву. Двухчасовая задержка рейса. Нашли какую-то неисправность в самолёте. Ждём другой. Сажают. Самолет — рухлядь. Всё обшарпанное. Кресла болтаются. Через час высаживают. Ждём другой. Сажают. Высаживают. Я-то ладно, с камнями. А каково женщинам с маленькими детьми! Наконец на четвертом вылетаем. Летим. И вдруг самолет мелко затрясло, что-то загудело... Забегали стюардессы с кривыми улыбками и нечестными глазами. Почему-то дружно заплакали дети. Наконец нас куда-то посадили, где нас никто не ожидал. Ночь. Темно. Никого нет. И никакого транспорта. Люди стали возмущаться, пока одна из стюардесс не забилась в истерике: "Скажите спасибо, что мы вообще сели!" Самолет должен был приземлиться совершенно в другом месте, где его несколько часов ждали встречающие, которым до последней минуты не сообщали, где мы и что с нами. Теперешние традиции Аэрофлота имеют глубокие корни. Я бы не стала приводить этот эпизод вообще, если бы не один момент. Когда мы поняли, что дело плохо, я, вместо того, чтобы подумать, что будет с моими детьми, если мать разобьётся, думала о том, что если самолет упадёт, то камни так разлетятся, что их потом не соберёшь, и пропадет такое сокровище! Свои кости, которых при этом было бы тем более не собрать, я, видимо, к сокровищам не относила. Вот что такое каменная болезнь! Но чтобы не обобщать по незнанию статистики, отнесу это просто к тому, что контузии даром не проходят. Дальше — больше...
Я стала даже участвовать в выставках Общества любителей камня. Один из экспонатов подобной выставки вы можете увидеть на фотографии. Камень был посвящён памяти Высоцкого. В 89-ом году я решила издать альбом "Русский пейзажный камень". Издательство "Планета" ответило отказом. Без объяснений. Тогда я написала книгу и обратилась в издательство "Недра". Тоже отказали, но с объяснением. Отказ этот затерялся. Хотелось бы воспроизвести его полностью, но, увы... Суть, однако, состояла в том, что книга не может быть напечатана вследствие того, что у автора "инфернальное воображение". Помню, что я даже по словарю иностранных слов уточнила, что же это такое "инфернальное" воображение. А то вот живёшь и живёшь, и даже не подозреваешь, какое у тебя воображение. Издательству ещё повезло, что за отвергнутыми материалами поехал мой муж, поскольку у меня был гипертонический криз (и грипп) и один глаз был полностью залит кровью, а другой блестел лихорадочным температурным блеском. Вид был и в самом деле инфернальный.
Но почему бы не вернуть всё это из забвения. Правда, те слайды уже не годятся, но снять все пейзажи заново, это теперь не проблема. А рукопись если не найдётся, то можно и новую написать.
А пока я вам немного расскажу о том, что такое пейзажный камень. Материал я возьму из тех творческих заявок, которые были отвергнуты. А вы тем временем проверьте себя, нет ли и у вас "инфернального воображения"? Итак:
"Пейзажи в камне представляют собой поразительные по реалистической иллюзорности природные рисунки на камне, как бы воссоздающие картины природы. Их находят на срезах цветных поделочных камней (яшм, родонитов, агатов, кремней и др.) среди причудливого переплетения узоров. При этом природный материал приобретает особую, осмысленную выразительность, высокую эстетическую и художественную ценность, сохраняя в то же время в неприкосновенности всю свою естественность. Своеобразие палитры и узоров различных видов цветного камня позволяет находить пейзажи, в которых без труда можно увидеть всю многоликую красоту Земли — её горы, реки, моря, озёра, небеса, все времена года, всё, что мы видим в живой природе.
Каменные пейзажи — это, в сущности, самая древняя пейзажная живопись. Ей сотни миллионов лет. Природа, словно великий художник-пейзажист, как будто преднамеренно навечно запечатлела в камне мгновения своей вечно-меняющейся и быстролётной жизни.
И в самом деле: не отгорит осенний клён в том вечно-золотом лесу, не упадёт багряный лист на жёлтую траву, не закатится солнце за каменный горизонт, не потухнет лунный свет в застывшей волне, не заструится живая весенняя вода, не дрогнут в ней отражения белокаменных берёз, не обрушится грозная волна на вечно одинокий парус. Непотухающие зори, нерастопимые снега, незакатное солнце, бессмертные травы, нетающие туманы и негасимый огонь - всё это, столько веков хранимое в недрах Земли, теперь, найденное и открытое, чудесным образом живёт на ней — в каменных пейзажах".
В этой книге я покажу только несколько пейзажей, причем в черно-белой гамме. Всё богатство цветных узоров оставлю на будущее. Сейчас такой возможности нет.
АСТРОЛОГИЯ
Не буду оригинальной, если назову астрологию наукой. Но едва ли найдётся другая наука, помимо астрологии, около которой кормилось бы столько шарлатанов. Разве только политика, экономика и финансы, если их можно назвать науками. Что же касается критиков астрологии, мол, она — лже-наука, то я вспомнила времена, когда боролись с генетикой и кибернетикой как лженауками. Как можно что-то критиковать, не имея (и не желая иметь!) даже малейшего представления о предмете. А если у кого-то от астрологических прогнозов съезжает крыша, то это уже область психиатрии, а не астрологии.
Имея за плечами университетское образование и опыт академических исследований, я долгое время относилась к астрологии скептически. Но однажды, при странных обстоятельствах, я попала на лекции Александра Викторовича Зараева, которые он читал в доме культуры Института стали и сплавов. Раз попала, то не в моих правилах бросать начатое. И я стала внимательно слушать и записывать. Читал Зараев интересно, но, на мой взгляд, как-то сумбурно. Можно сказать, стихийно. Куда понесёт, туда и поехали. Когда с места кто-нибудь кричал, видимо, сверившись с эфемеридами: "Александр Викторович, а Марс тогда был в Рыбах, а не в Раке". "Да? — невозмутимо отвечал Зараев, — тогда будем рассуждать так...". И лекция с "поправкой" продолжалась.
Замечу, что голоса из зала всегда были мужскими. Видно, женщины относились к сообщаемой информации более доверчиво. Мне было трудно. У меня не было даже элементарных знаний. Через некоторое время лекции нам стали читать Борис Бойко и Каринэ Диланян. И мне кажется, что основные знания по астрологической технике я получила именно от них. Медицинскую астрологию читала Ксения Николаевна (фамилии не помню) и Александр Викторович. Мне этот раздел астрологии был особенно интересен. И читали они интересно.
Надо сказать, что печатных изданий по астрологии тогда почти не было, но было множество светокопий (или как они тогда назывались?) с машинописных текстов, которые мы покупали перед лекциями на развале во дворе дома культуры. Я быстро собрала всё, что было доступно, и стала старательно изучать материал. И по мере изучения, не только лекционного и книжного, но и практической работы с гороскопами, я стала всё серьёзнее и серьёзнее относиться к астрологии. Я поняла, что это огромный пласт знаний, которых не дают другие науки, и мне до сих пор не понятно, как могут работать медики и психологи, не зная астрологии. Компьютерные программы тогда только появлялись в поле нашего зрения, и мы делали всё вручную. Но даже теперь, когда я вижу компьютерные разработки гороскопов, мне делается просто смешно: до такой степени они безлики и примитивны, хотя как что-то подсобное, сокращающее время расчётов, они, безусловно полезны. Но трактовка! Возможно, я и не права. В своих знаниях я остановилась где-то на уровне начальной школы, и только интуиция помогала мне неоднократно правильно оценить события или психологическую характеристику человека. Как всякая наука, астрология требует длительного и серьёзного изучения. Я не пошла по этой дороге — или поняла, что у меня другие задачи, или спасовала перед трудностями. Скорее всего, и то и другое. Тем не менее в 1991 году я сдала экзамены в школе Зараева и получила удостоверение (№ 52) "астролога-исследователя". Но мой путь в астрологии закончился рано, и исследователем я не стала.
К сожалению, я не знаю времени своего рождения. Поэтому не знаю асцендента. Ректификация не дала определённых результатов, хотя несколько астрологов считают, что по асценденту я — Лев. Но космограмму свою я хорошо знаю, знаю, чем Небо наградило меня и чем наказало. Я была крайне изумлена, когда просмотрела стояние планет на 3 мая 1966 года. От этого дня я вела начало своей ДОРОГИ. И оказалось, что в этот день две высшие директные планеты, Уран и Плутон, соединились с моим натальным Нептуном. Такой стеллиум кое-что да значит!
Я осторожно отношусь к предсказательной астрологии. Даже если она осуществляется очень опытными и талантливыми астрологами.
Мудрое небо скрывает грядущее,
Запрет налагая строгий,
И отпускает нам время, идущее
По древней, как мир, дороге.
***
Солнце зажгло позолоту берёз,
Ветер забвенья печали унёс.
Тёплое сердце бьётся в груди...
Стоит ли знать, что нас ждёт впереди.
Но это я несерьёзно.
ЛЮБИМЫЕ МУЖЧИНЫ
Если вы ожидаете, что я кое в чём признаюсь, то напрасно. Здесь будут только мои сыновья, муж и инопланетянин — кот Сора ("ясное небо" по-японски).
Алёша родился в 1963 году и очень быстро оказался на руках у дедушки, моего отчима Дмитрия Георгиевича Воронцова. Бабушка, моя мама, работала до дня своей смерти в 1982 году. Дедушка — инженер, только что ослепший на один глаз, поэтому именно он оказался в няньках. У Алёши — явная склонность к технике. Он даже на горшок ездит на велосипеде. Они с дедушкой постоянно что-то мастерят. Его дядя Клод (мой двоюродный брат) присылает маленькому Алёше из Франции конструкторы и машинки. Алёша хорошо учится в школе и поступает в Московский автомеханический институт (МАМИ). Мы покупаем ему старенький горбатый "Запорожец". Всё свободное время он рядом с ним. Лев Васильевич быстро научил его ездить, но надо получать права. В то время это была очень большая проблема, но меня знакомят с Владимиром Степановичем Козловым. Он, кажется, возглавляет ДОСААФ метрополитена, и он устраивает Алёшу на курсы по вождению...
Теперь я немного отвлекусь от темы. Этот же Владимир Степанович, лукаво улыбаясь, предлагает и мне сесть за руль. Нет, у меня и в мыслях такого не было. Но он меня подначивает, и каким-то образом я вдруг соглашаюсь. Начинаются занятия. Алёше — легко, он же уже всё умеет, а я... Машина старая, всё время глохнет, инструктор недоброжелателен — ведь нас всё время останавливают инспекторы, по-тому что из глушителя идёт черный дым. Инструктор утверждает, что дым идёт только тогда, когда я за рулём. Остальные порхают как ангелы. Разве такое бывает? Занятия идут зимой, на Преображенской площади... Нашли место для обучения! Подошло время экзаменов в ГАИ. Нет, прежде внутренние экзамены — матчасть. Я старательно зубрю, но ни на один вопрос ответить не могу. Как же вы собираетесь чинить поломки? А я и не собираюсь — на это у меня сын есть. Комиссия переглядывается и, наконец, кто-то меня спрашивает: "А руль от колеса вы отличить можете?" Не заметив подвоха, я так обрадовалась: "Конечно, могу!". Комиссия засмеялась, но какую-то отметку мне поставили и допустили до экзамена в ГАИ. Нас всех запускают в большой зал к экранам, дают 15 минут времени для ответа на вопросы... Это уже легче. У меня было когда-то прекрасное свойство — в экстремальных ситуациях я умела предельно сосредотачиваться. Через четыре с половиной минуты у меня загорелась зелёная лампочка. Девушки-экзаменаторши очень удивились такой скорости (это они мне сказали время), но дело было сделано, и я первая вышла из зала. Далее экзамен по практической езде. Но я забыла сказать о том, что предшествовало экзамену в ГАИ. Первой практическую езду сдавала другая группа, и там почти все провалились... Было собрание. Очень бурное. Ведь нас, действительно, плохо учили. Руководство, как водится, отбивалось. В какой-то момент, когда все замолчали, я вдруг с удивлением услышала свой тихий голосок (в экстремальной ситуации я изредка что-то могла сказать): "Владимир Степанович, а вы понимаете, что готовите убийц и самоубийц?" Повисла тишина. На следующий день у нас были другие машины, другие инструкторы, и нас стали учить заново. Я не помню, к сожалению, имени своего нового инструктора, помню только, что он был мастером спорта. С ним у меня дела пошли как-то удивительно быстро, за одним исключением — я прыгала с места. Как я ни старалась, но начинала с прыжка, далее всё было неплохо. И вот экзамен в ГАИ. К нам присоединили группу сдающих во второй, а то и в третий раз, и когда они увидели, кто идёт к экзаменационной машине (зверь!), запаниковали. Паника перекинулась и на нашу группу. Я не подвержена панике, но надо было утешать паникующих, я отвлеклась от ситуации, и когда назвали мою фамилию, в первую секунду так растерялась, что забыла, как открывается дверь. Но как только села за руль, я стала другим человеком. Как потом мне говорил инструктор, он просто замер: сейчас — мой фирменный прыжок, и меня высадят на повторную сдачу. Но, к великому его удивлению, я отъехала артистично — очень плавно, быстро набрала скорость и выехала из ворот. Ждали меня долго (многие до этого возвращались быстро и уже пешком), сидящий рядом хмурый экзаменатор всё пытался меня подловить и давал команды ехать туда, куда было нельзя, но я не подчинялась. Наконец, он дал команду: "К обочине!" Я спокойно и обречённо(!) подъехала, и вдруг он говорит: "Приходите завтра за правами". Я так обрадовалась, что даже завопила: "Как за правами?!" Экзаменатор засмеялся: "Да вот так, приходите завтра!" Так я получила права.
Надо ли говорить, что Алёша всё сдал прекрасно, и с тех пор он за рулём. Сейчас он технический эксперт и обозреватель журнала по внeдорожникам "Offroad drive", участвует в международных гонках. В 2005 году Алёша и три его товарища на серийной Ниве 1990 года выпуска были лучшими в уникальной 24-часовой гонке на выносливость во Франции. Вот что такое предопределённый путь! Но вернёмся к детству.
Двоюродный дедушка Сева присылает маленькому Алёше из Праги одежду. Когда он вырастает из неё, я раздаю по знакомым детям. Одежда прекрасная, мы здесь такой и не видели. И только тряпьё советского производства идёт на дачный чердак. И выбросить жалко, и подарить неудобно. Через 8 лет рождается Максим. Тряпье приходится спустить с чердака. Красивые коляски тоже давно кому-то подарены. Теперь уже нам дарят — сначала большую, потом прогулочную. И вот на даче дедушка сажает в коляску Максима, одетого уже в отечественные туалеты, а именно: клетчатая рубашка, шаровары с начёсом (помните?) и картуз, который великоват, но сзади защемлён бельевой прищепкой, и выезжает с ним на прогулку. "Их превосходительство поехали", — говорят соседи. Действительно, у Макса истинно барственный вид и манеры, что особенно забавно в сочетании с выше описанной экипировкой.
К технике Макс не проявляет никакого интереса. До сих пор. Хотя в детстве был один очень интересный случай. Алёше купили мопед. Его взял покататься Алёшин товарищ Саша. На заднее сидение он посадил Максима. По дороге на них напали загорские хулиганы, стащили Сашу с седла, сбили ему очки (у Саши очень высокая степень близорукости), и, пока Саша отбивался, Макс вытащил какую-то деталь из мопеда, без которой завести мотор нельзя, и побежал за подмогой к соседу по даче Василию Ивановичу, сообразив, как он потом сказал, что дедушка старенький. Василий Иванович догнал угонщиков, которые катили мопед к Загорску, и отобрал его. Максиму было тогда шесть лет или даже пять. Как он сообразил, что нужно сделать, непонятно.
Максим долго не говорил. Мы уже стали беспокоиться. И вот, в 1 год и 2 месяца он вдруг сказал длинную фразу, в которой было "потому что". Я записала её, но найти сейчас не смогла. Зато он очень рано стал ходить. Ему не было и девяти месяцев. Спортивные задатки стали проявлять себя рано, и в девять лет он получил первый взрослый разряд по слалому, входил в юношескую сборную Москвы олимпийского резерва от общества «Спартак». Но в девятом классе пришлось лыжи оставить. В английской школе он шёл на медаль, а в спортивной школе то сборы на Кольском, то сборы на Кавказе, то на Камчатке, то соревнования, то тренировки... А мы живём в Свиблове, английская школа — на Ленинском, спортивная — Воробьёвы горы... Не разорваться, да и сердце стало сдавать. На одно из соревнований его просто не допустили врачи. Это был серьезный удар. Нагрузки-то были не детские. Кроме того, он ходит ещё в географический кружок МГУ, но потом вдруг поступает в Московский финансовый институт (теперь это, кажется, академия). Но тяга к путешествиям и к восточной культуре дают себя знать. Сейчас он изучает японский язык.
Но пока ещё раннее детство. Обделённые материнским вниманием дети. 1974 год. Максиму 3 года. Я пишу вторую монографию. Ночей не хватает. Суббота, воскресенье... Тихое поскуливание за дверью. Голос Алёши: "Макс, не мешай маме работать!" Пыхтение, шум лёгкой потасовки. Бедные дети! Алёша — тихий, разумный, постоянно занятый техникой мальчик. С самого раннего детства. Я не помню ни одного случая, чтобы он что-нибудь "натворил". Только однажды, не помню уже, что произошло, я хотела его отругать. Ему лет шесть. Внимательно смотрит на мои попытки, но ни бе ни ме сказать не могу. "Мамочка, ты не мучайся, выпори меня молча!" Откуда это "выпори"? Его никто и пальцем никогда не трогал в отличие от Максика, которому, бывало, попадало под горячую руку. Но этот чертёнок мог даже ангела ввести в искушение. Однажды я даже выпорола его за курение в детсадовском возрасте, чем он меня до сих пор часто попрекает.
Алёша очень рано стал говорить и очень быстро выучился читать. Но почерк.... Прошу отца, Григория Ивановича Исаева, показать его в Институте дефектологии (кажется, так). Там работает его однокурсница. Он созванивается, пишет ей записку, и я еду с Алёшей и его тетрадкой "по письму" за 1-й класс. Передаю записку, она её внимательно изучает и посылает нас на обследование. Мы долго ходим из кабинета в кабинет, потом возвращаемся. Врач смотрит на все наши многочисленные бумажки, потом спрашивает, а какая у вас, собственно, проблема? Мальчик очень развитый, прекрасные результаты по всем тестам... Тогда я протягиваю его тетрадку. Она смотрит и начинает хохотать. Потом протягивает мне записку отца и говорит: "Вы думаете, я поняла из неё хоть одно слово? Даже имя своё с трудом разобрала. Почерк — это у мальчика наследственное". С тем мы и уехали. Как ни старались исправить почерк... А в девятом классе был ещё более смешной случай. Под контрольной по физике стоит пятёрка, но что-то написано ещё. На перемене всем классом пытаются расшифровать эту запись. Не получается. На следующем уроке Алёша спрашивает у физика, что бы это значило. Василий Иванович долго вертит листок, потом говорит, что он написал: "Пиши разборчивей!". Класс долго веселился, и Василий Иванович вместе с ним. Теперь Алёша всё набирает на компьютере, так что проблема как бы сама собой исчезла.
Максим, раз заговорив, стал говорить много и очень сложными фразами, но учиться читать не желает, хотя литературой интересуется и каждый вечер просит почитать ему сказку. У нас большая сказочная библиотека, и я пытаюсь "читать", спотыкаясь на каждой букве. Что он понимал, не представляю, но останавливаться не разрешал. Уложить его спать было невозможно. В нём работал какой-то неиссякаемый фантастический источник энергии. Однажды, поздним вечером, после сказки, отводя глаза в сторону, спрашивает: "Мамочка, ты — колдунья?" "Колдунья", — соглашаюсь я. Я готова согласиться на что угодно, лишь бы он угомонился. "Добрая?" "Нет, злая", — отвечаю я, смутно догадываясь, что вопросы эти неспроста. "Ну, тогда, пожалуй, я пойду спать". Некоторое время после этой "злой колдуньи" мы держали его в каких-то рамках.
Максима решили учить английскому языку. Ему пять или шесть лет. Приходит учительница, Галина Робертовна. Она живёт рядом. Это очень удобно. Максим занимается, но без особой охоты. И вот однажды... Я протираю пол шваброй. Макс с балкона договаривается с товарищами на улице о гулянке. Месяц май, прекрасная погода — тепло, солнечно, сухо. Телефонный звонок. Галина Робертовна просит разрешения прийти не завтра, как по графику, а сейчас. Да, пожалуйста. Максим, сейчас придёт Галина Робертовна... И тут началось. Почему все ребята гуляют, а я должен учиться. Не хочу, не буду! Крики, вопли. Забирается под кровать. Я пытаюсь извлечь его оттуда шваброй. В проёме двери появляется Алёша. Невозмутим, как всегда. Выясняет, в чём на сей раз дело. Узнаёт. "Вылезай, Макс, всё равно мама из тебя сделает джентльмена". Вопли стихают. Звонок в дверь. Алёша идет открывать. Макс вылезает — красный, мокрый, грязный, взъерошенный, в рубашке, свёрнутой набок. Я пытаюсь его как-то обтереть и пригладить... Входит Галина Робертовна.
— Максимчик, будем заниматься?
— С удовольствием, Галина Робертовна!
Я застываю в дверях. Алёша отводит меня в холл (спиной!) и закрывает дверь.
— Алёша, что это было?!
— Мама, не волнуйся! Макс будет дипломатом.
Но дипломатом Максим не стал. Он окончил английскую школу с серебряной медалью и на городской олимпиаде 10-х классов спецшкол занял первое место. Такова польза швабры в деле изучения английского языка!
Много лет спустя при первой же возможности оба сына, один за другим, сбежали из дома. Якобы потому, что я их слишком строго воспитывала и что я, вообще, по характеру — деспот. Вы можете себе вообразить такое?! Они и сейчас стараются держаться от мамочки подальше. Ну, не поросята ли? Но, скорее всего, им действительно не хватало детского покоя и тихого материнского тепла в доме, да и простого присутствия в нём матери. А теперь, когда я по болезни и немощи всё время дома, им уже этого и не нужно.
Золотились в траве одуванчики,
И походка была легка...
Милые, родные мои мальчики,
Я пришла домой издалека.
Мой дорогой муж — Лев Васильевич Булгак. С него можно было бы лепить статую "Кротость и Терпение". Я, действительно, плохая жена: готовлю плохо, а он любит покушать, стираю неохотно... Когда образуется гора белья, и муж робко намекает, что, мол, неплохо было бы... , я пишу записку: "Не царское это дело!" и кладу её на эту кучу. Пишу плакатными буквами! Но потом всё-таки стираю. А куда денешься... Убираю квартиру — и того хуже. Однажды моя подруга, посмотрев на мой пол и на мою пыль, сказала: "Твой дом чем-то напоминает мне дворец, какой-то общей атмосферой, но прислугу я бы секла на конюшне". Бываю я и раздражённой. Иногда рычу. А мой муж за все долгие годы такой жизни ни разу не поднял на меня голос, но однажды поднял руку...
А дело было так. Однажды, лет двадцать назад, осердясь (сильно осердясь!) я обозвала моего мужа "большевичком" (самым непристойным ругательством из моего небогатого арсенала). Его, сына расстрелянного "врага народа", двадцатилетнего студента, человека, которого во времена оны заставили вступить в эту партию как учёного секретаря и который ни в чём не был виноват, просто попался мне под горячую ногу (изредка со мной бывает и такое). И муж вдруг меня так, как говорится в народе, "двинул", что я кубарем полетела по всей длине комнаты — метров пять. И в процессе этого полёта я быстро соображала, как же я должна поступить? С одной стороны, я понимала, что только последняя дрянь могла так оскорбить человека, но, с другой стороны, поднять руку на слабую женщину... Где это видано?! Долетев до возможных пределов и уже приземляясь, решила вину не признавать (я, вообще, не люблю признавать вину). Закрылась в комнате на символический крючок, обычно болтающийся за ненадобностью в оторванной петле. "Вот, даже крючок не может привинтить", — подумала я, осуждающе, как бы в своё оправдание. Через несколько минут под дверь была подсунута записка, мол, извини... Я выждала некоторое (недолгое) время, вышла из затвора и великодушно простила. Но с тех пор, даже ругаясь, я стараюсь выбирать выражения.
Теперь единственной радостью Льва Васильевича является стрельба. Он с детства любит оружие. Когда-то в школе мастерил пистолеты. Сейчас он является членом "Ассоциации практической стрельбы". Кажется, это так называется, хотя я плохо представляю себе "Ассоциацию теоретической стрельбы", если таковая имеется. Он даже побеждает на международных соревнованиях — в своей возрастной группе, разумеется. Она называется "суперсеньоры" (это о тех, кому за 60, а ему в апреле будет 70). Он с радостью ездит на тренировки, не говоря уже о соревнованиях. Два "золотых" кубка привёз из Финляндии. Его венок из орхидей, полученный на международных соревнованиях в Таиланде, я сушу на вешалке для одежды. Ему на память. Третье место в Чемпионате Австралийско-Азиатского континента по практической стрельбе из пистолета — это совсем не плохо. В российской сборной он был самый старый. Только что вышел журнал "Калашников" №2, где помещено интервью со Львом Васильевичем "Стрельбе все возрасты покорны", касающееся этого чемпионата.
И вместе с тем он плохо относится к охотникам, в отличие от меня, которая относится к ним очень плохо. Настолько плохо, что считает, что если упомянутая двуногая особь —ради забавы — лишает жизни живое существо, то она, эта особь, должна за это заплатить своей жизнью. Или жизнью своих близких, самых близких.
Но Лев Васильевич, этот любитель практической стрельбы, в жизни и мухи не обидит. В данном случае это не фигуральное выражение. Как-то в конце августа, когда мухи становятся особенно назойливыми и в темноте летят в открытую балконную дверь со звуками бомбардировщика, одно из таких несносных созданий довело меня до белого каления. Обычно в таких случаях я тушу в квартире свет, оставляя его лишь в ванной. Муха туда залетает, дверь закрывается. Муха обливается водой из пульверизатора, и дело сделано. Это единственный способ избавиться. Но тут я была больна и попросила мужа заманить эту огромную наглую муху в ванную. Проинструктированный, он пошёл. Я жду в темноте. Через несколько минут он возвращается с печальными глазами (свет я уже зажгла, иначе как бы я это узнала) и говорит: "Я её замочил, она лежит в ванне, но убить я её не могу. Такой совершенный летательный аппарат...". Пришлось мне вставать (больной!), идти в ванную, забирать муху в тряпку, выносить на балкон и отпускать на волю. Дверь пришлось закрыть, иначе спасённая через пять минут оказалась бы вновь в комнате.
Несколько лет назад мы со Львом Васильевичем были в Штатах у моей школьной подруги Франчески Чалидзе (штат Вермонт). У её брата в его загородном имении есть место для стрельбища. Лев Васильевич блаженствовал. Меня тоже стали уговаривать пострелять. Я отнекивалась, мол, я женщина мирная. И всё-таки мне вручили пистолет системы беретта (вот, что я знаю!). Железка как железка. "А ты представь, Светик, что кто-то напал на Макса...", —сказала Франческа. И тут произошло нечто. Рука с пистолетом вдруг стала единым целым, и я все пули уложила почти в яблочко. Все очень удивились, а Франческа сказала: "Светик, если бы ты видела своё лицо... Мне стало страшно!". Вот так. Очевидно, тут сработали Марс в Овне ("воин") и Луна в Овне ("мать защитница"). А вы говорите, астрология не работает.
Мой четвёртый любимый мужчина - кот Сора. Темно-серое, полупушистое существо с зелёными глазами и гипнотическим взглядом. Сора — инопланетянин и к землянам относится снисходительно. Был подарен Максиму моей питерской подругой Танечкой Герасименко. Последний котёнок у очень старой матери. С детства он привык к чужим домам и к чужим рукам (сын часто уезжал). У меня гостил несколько месяцев. Сразу стал всеобщим любимцем, и все признали в нём инопланетянина. Когда Максим привёз ещё и Глашеньку, она была совсем молоденькой кошечкой и повела себя просто нагло. Оттесняла Сору от миски. Когда поставили две миски, оттесняла от обеих. Когда их разнесли на заметное расстояние, бегала от одной к другой. Поставили два туалета. Сора посещал свой, Глашка — оба. У открытой створки окна старалась занять собой всё место. При её субтильном сложении это было непросто. Сора всегда был снисходителен — что с дурочки взять! А как они пели! Что там дуэт Ромео и Джульетты — просто грубые завывания. Когда Максим увёз Сору в Питер, Глаша перестала петь, четыре дня ничего не ела, за верёвочкой не бегала, на Баську не охотилась... В её жёлто-зелёных глазах таилась чёрная тоска. Мы для неё не существовали... Недавно Максим подобрал умирающего кота с перебитой лапой. Назвал — Кутузов. Сора его принял в дом и опекает.
Хорошо любить достойных мужчин!
СТИХИ
Предпоследняя тихая ночь перед Новым годом. Вчера я закончила вторую часть книги, кроме этой главы, и с тех пор смотрю на белый лист бумаги — и ни одной мысли, ни одной фразы... Семь последних лет я слышала и записывала стихи. Эпистолярный полуроман растянулся на двадцать книг. Они же — записки из сумасшедшего дома. Очень печальные.
Из истории женской поэзии
Пьём мы воду из горьких источников
Из глубин отдалённых веков,
Переводим без точных подстрочников
Крик отчаянья в строки стихов.
Но вот теперь ни стихов не слышу, ни прозы. Словно всё забыто...
Всё позади. Те дни промчались
И сном растаяли вдали.
И я забыла, как рождались
Стихи из боли и Любви.
***
Тускнеет образ... Сладость сна
К нам не вернётся из забвенья.
Так поглощает тишина
Давно минувшие мгновенья.
Безнадёжная грусть падает на сердце. Пожалею я его и не стану вспоминать об этой жизни.
Не стремись, память, к прежним годам —
Сожгли масло, лампады расплавили,
Возвратясь к давно прожитым дням,
Мы найдём там не то, что оставили.
***
Спустилась тишина ночная,
И, боль души заговорив,
Из мира этого ушла я,
Дверь осторожно притворив.
На самом деле не всё так печально. Я стала другой и уже над некоторыми вещами могу даже шутить:
Это теперь с судьбою я не спорю,
Его я не зову и не неволю,
Не создаю миры, не бью в колокола...
Надеюсь, я не умерла?!
Правда, эти строки я написала давно, в период краткого затишья... Есть и значительно более поздние шутки, вернее отражающие мои теперешние позиции:
Август ушёл, и вянущие травы
Покорно прилегли к земле.
И я забыла милые забавы,
И не летаю больше на метле.
Странно, но я только сейчас заметила, что образ метлы неоднократно появлялся в шутках. Что это — случайность или всё-таки какая-то реализация "ангела с рожками"? Как знать!
Если б добрые мысли и думы
Крушили вселенское зло,
Я б покинула берег угрюмый
И сожгла бы своё помело.
Эта шутка была моим ответом проповедникам материальности мысли, которые одно время меня допекали предложениями ходить на их собрания. Вообще, в стихах я крайне редко затрагиваю какие-то иные темы, кроме лирических. Но вот однажды включила телевизор, что я не так часто делаю, и увидела такую озвученную картинку, что сразу услышала четверостишье, которое от изумления едва успела записать:
Агитка к выборам
Семейство некое, от совести свободное,
Уже прославилось однажды подлецом.
Теперь вот лезет быдло беспородное
Вслед за нагадившим отцом.
Всё остальное в моих книгах — лирика, обычно очень грустная, иногда даже в полном противоречии с окружающим миром:
Окаймлённое ивами озеро.
Майский вечер. Покой. Тишина.
Я ж пишу, что с утра подморозило,
И всю ночь замерзала луна.
Первые стихи я услышала, когда мне было уже 64 года. До этого я не только никогда не писала стихов, но и не читала. Это был чужой для меня мир, лишённый рациональной информации. Я не знаю, какое из полушарий мозга было у меня более повреждено при контузии, но, судя по приведённой выше информации, правое. И потребовалось вот сколько лет, чтобы оно как-то восстановилось. Других причин не ищите. Я действительно стала слышать стихи в ответ на какие-то события жизни или даже без них, и главная задача была — это успеть записать, ведь приходили они при обстоятельствах самых разных — я могла чистить картошку или стирать бельё.
Даются нам высокие слова,
Как образы Любви и горя.
Они живут в душе, как острова
Поверх житейского бушующего моря.
Здесь я просто перечислю названия книг и больше к ним возвращаться не буду: "Прощальная чаша" (2001); "Букет из одуванчиков", "Гасли звёзды в тёмном поднебесье...", "Чаша радости, чаша печали...", "Зачем слезе алмазная огранка..." (2002); "Не печалюсь печалью, не таю я обид...", "Из далека, из дали дней...", "Не стройте Храмы на крови..." (2003); "Изведи из темницы душу мою...", "С фронтов проигранной войны...", "Земля и Небо над Землёй", "Наступила минута прощания...", "Осенний свет", "Вернусь к прекрасным временам...", "Не плачьте, милые, по мне...", "Ничего не забывайте в прошлом...", "Теперь осталась только память..." (2004); "Пылал июль полдневным жаром, и мёдом пах чертополох..." (2005); "Ещё корыто не разбито, раздоры спрятаны в ларец..." (2006); "Вы снова здесь, и свет и тени..." (2007).
Теперь это всё уже в прошлом, и я давно уже ничего не слышу.
Песни Любви отпеты...
Ни счастья, ни тревог,
Ни свадебной кареты,
Ни похоронных дрог.
Но женская логика не обходится без парадоксов:
О, вы, далёкие мгновенья!
Как же я вами дорожу,
Я помню вас, хоть вы мученья,
И на могилу к вам хожу.
Хотите ещё? Пожалуйста! Моя последняя книга (2007 год) так и называлась "Вы снова здесь, и свет и тени...".
Вы снова здесь, и свет и тени,
Те, что делили жизнь со мной,
Я рада вам, как дням весенним,
Как возвращению домой.
С вновь оживающей надеждой,
С руками, полными даров,
Опять стою я, как и прежде,
На перекрестии миров...
И чтобы окончательно убедить вас в несокрушимости женской логики приведу ещё два четверостишья с соседних (!) страниц этой последней книги:
Ни порывов, ни заблуждений...
О, эти страсти прежних дней!
Лишь отзвуки былых сражений
Храню я в памяти своей.
***
Опять Любовь тревожит снами,
Вводя в обман дневной покой,
И рай с кипящими котлами
Вновь манит силой колдовской.
Но это просто шутка.
... Уже конец января, ягоды на кофейном деревце покраснели, скоро будем собирать урожай, одни узамбарские фиалки отцвели, другие, отдохнув, набирают бутоны, а я всё ещё набираю на компьютере то одну главу, то другую, как-то очень беспорядочно. Устала. Блуждание в прошедших днях не проходит бесследно. Так и хочется спросить себя — зачем всё это?
Что прошло, то уже не вернём.
Я устала немного, прилягу...
Всё смывается серым дождём,
Кроме строк, что легли на бумагу.
Надо будет позвонить внучке. Она у меня главный негр на кофейной плантации.
ПОРТРЕТЫ
Эти портреты висят в моём портретном зале, о котором я уже рассказывала вам. Собственно, это и не портреты. Я совсем не такая (красивая, я хотела сказать), но такой меня пожелала увидеть моя дорогая Ларисочка — Лариса Васильевна Копылова. Лариса окончила МВТУ им. Баумана по специальности "Конструктор летательных аппаратов" (юношеская романтика!) и даже какое-то время конструировала их. Но желание рисовать пересилило всё. Она окончила художественный факультет полиграфического института, где потом долгое время преподавала. Самым счастливым событием своей жизни считает годы учёбы у А.В.Васнецова, внука Виктора Васнецова.
Её работы находятся в государственных и частных собраниях России. Нидерландов, Франции, Китая, США. Это —краткие биографические данные Ларисы. А я расскажу о другом. Наши миры никак не пересекались, и об АстроМеланине она ничего не знала, хотя именно он, очень сложным путём, познакомил нас. Как, об этом долго рассказывать. Важно, что мы встретились, и семь последних лет мы дружим, хотя она много моложе меня. Я Ларисочку нежно люблю. Она удивительно тёплый и светлый человек, сумевший сохранить на очень непростом жизненном пути что-то детское, даже наивное. Мы часто встречались в эти годы, о многом говорили. Сеансы длились по 2-3 часа, по 5-7 сеансов на каждую картину. За это время она написала 13 моих "портретов". Но по сути дела это — не портреты, это — образы, навеянные моими стихами, хотя портретное сходство, по общему мнению, удивительно. В каждом — какое-то состояние души. Это чувствуется уже в названиях картин: "Магия надежды", "Осенний свет", "Букет из одуванчиков" (в которой я присутствую в качестве одного из одуванчиков), "Полнолуние", "Вне ликования и скорби", "Чаша радости, чаша печали", "Белый бал"...
Хранят полотна свет и лица,
Что лики к милому Любви.
Вся их печаль в глазах таится,
И свет последний их живит.
***
Надеюсь, образы-портреты —
Не миражи ушедших дней.
Они откроют вам секреты
Верней, чем слово, и полней...
Когда одна из моих старинных подруг увидела мой последний портрет, написанный без меня (я долго болела) по фотографии восьмилетней давности, то сказала: "Ну, наконец, я вижу твою сталь во взгляде, а то ты у Ларисы везде и всегда такая белая да пушистая...". Один из двух молодых портретов, написанный по любительской фотографии 1961 года, оказался настолько узнаваемым, что, когда картина была помещена на обложке журнала "Техника — молодёжи", то мне позвонила старинная и давно потерянная знакомая: "Света, я — Аля, мне твой телефон дали в редакции. Мы с тобой отдыхали в санатории в Гаграх. Сын купил журнал, и я тебя сразу узнала. У меня есть такая фотография, только лицо повёрнуто в другую сторону...". Действительно, лицо повернули, и вместо моря сделали айсберги, что, учитывая антарктическую тематику статьи (она была об АстроМеланине), было неплохо, но за статью (которую мне не показали до печати!) я чуть не убила журналиста — всё перепутал, приписал мне какой-то бред, выдумал невообразимое и на мои гневные телефонные вопли (живьём не показывался!) сказал: "Дорогая Светлана Павловна, вы ничего не понимаете в журналистике!". Вот так! И управы никакой нет!
Сама картина была помещена на обложку одной из книг с таким же названием "Чаша радости, чаша печали...", а сами стихи стали прекрасной песней Владимира Ивановича Патрушева. Припевом в ней в "мужском варианте" (на одном из дисков он поёт её сам) служат такие строки:
Но вас такой давно уж нет —
Черты прекрасные недвижны,
Живая вы и ваш портрет
Разделены рекою жизни.
ПЕСНИ
На мои стихи, но по собственному выбору, Владимир Иванович Патрушев написал более 30 песен и романсов: "Шитье золотое по летнему фону...", "Чуть колеблется пламя свечи...", "На последних снегах - синева...", "Дрожит, волнуясь, дымка золотая...", "Укротились дожди проливные...", "Лишь заплачет оттепель слезами...", "Минувших дней чарующие тени..."...
Знакомство с композитором, как и с художницей, тоже было случайным — мы жили в очень разных мирах. Многие из его песен — вальсы, но однажды... Звонит мне однажды Владимир Иванович и говорит, что написал марш. "Марш?! — изумилась я. — Но на какие слова?!" Я приведу их полностью, чтобы вы поняли всю меру моего изумления.
Из цикла "Трава забвения" (книга "Прощальная чаша")
Отцветшее небо, туманы...
Природа скромна и тиха,
Опал уже лист багряный,
Я стала слепа и глуха.
Не вижу, не слышу, не чувствую,
Живу в безучастной мгле.
Лишь образ любимый видится
На светлой, нездешней земле.
А всё остальное — мимо,
Теряется в сумрачной мгле.
Любите и будьте любимы,
Пока вы на этой Земле!
Припевом служили последние четыре строчки. Марш спела Наташа Косминская. Он звучал мажорно, с фанфарами, как и подобает маршу... Хоть мне и приписали однажды "инфернальное воображение", но это было слишком даже для него. Смирилась с ним я только тогда, когда услышала его звучание из-под купола павильона "Культура" на ВВЦ. Оттуда марш звучал неплохо, тем более, что слов было не разобрать.
Несколько лет назад я принимала участие в какой-то выставке в этом павильоне (у меня там работают мои дорогие друзья), и мы с Владимиром Ивановичем "выступали" в культурной программе: он пел песни на мои стихи, а я вынуждена была сама читать их. Кажется, я об этом уже говорила. Риск был велик, до сих пор страшно... По окончании мероприятия Аллочка Бекетова, моя старинная подруга, ныне покойная (наше поколение уходит), сказала: "Светик, ты прекрасно читала, только в следующий раз выбери репертуар повеселее, а то у меня заболело сердце, а мои соседки заплакали". Я обещала.
Но есть и другие песни. Однажды несколько лет назад я вдруг стала слышать некоторые старые и новые стихи как бы в сопровождении мелодий, как песни. Петь я не умею, но как-то напела их на диктофон. С этими записями и стихами я приехала к сестре. Сестра поёт, аккомпанируя себе на гитаре. У неё низкий, глубокий и очень красивый голос. Говорят, похож на "цыганский". Может быть, от нашей прапрабабушки.
На немыслимо древнем магнитофоне сестра записала и эти песни и те, что она "услышала" сама. Кассета получилась технически ужасная, но через скрипы, сипы, провалы звука можно всё-таки услышать её голос. Многим из моих близких друзей эти романсы очень нравятся. И мне тоже. Особенно я люблю "Золотились в траве одуванчики...", "Дорога усыпана хвоей...", "Зачем слезе алмазная огранка...", "Засвечены свечи цветные...", "Размыта дождём дорога...", "Голос памяти слаб и тих...", "Любовь — туман, принявший очертанья"...
Любовь — туман, принявший очертанья.
В нём песнь звучит всего нежней,
И вёсны льют благоуханье,
Прикрыв руины прежних дней.
О СЧАСТЬЕ
Если немного пошутить, то
Тема лежит за пределами книги.
Здесь только дыба, топор и вериги.
Зачем я её затронула, и сама не знаю. Может быть, только затем, чтобы привести эти строки, в которых мне слышится и весенняя радость, и осенняя грусть:
Клён у дома вымыт дождём,
Ветер пахнет грозой и сиренью.
Мы весной счастья полного ждём,
К октябрю дорожим его тенью.
За окном — декабрь. Какой-то удивительно тёмный и хмурый в этом году. И тяжёлая тёмная ночь. Моя ночная подружка носится по дому, распушив хвост и прижав ушки. В зубах — клубочек шерсти. Добыча. Скоро она устанет и прикорнёт под настольной лампой.
Ничего не могу написать о счастье, точно его и не было. Но, с другой стороны, ведь это я сама писала когда-то. Значит, всё-таки что-то было...
Искрился смех, глаза сияли,
И на душе было легко.
Если и были где печали,
То это было далеко.
***
Звонкий смех и весёлые речи
Слышим в памяти в серые дни.
Хоть однажды, но был день беспечный,
В мире тёмном играли огни.
Серебро соловьиного пения,
Сладость мёда медового Спаса...
Верни, грёза, мне эти видения
В тишине предвечернего часа.
***
Так что не стоит брать на душу грех уныния.
Нет! За давностью лет не убудет
Праздник тот, что, печаль переждя,
Из иной стороны вечно будет
Лить нам свет даже в нитях дождя.
А уж если быть совсем честной, то много ли нужно женщине-матери, если её дети живыздоровы и она может их видеть и слышать. А разве не счастье иметь такую внучку, как Олечка?
Меховая оторочка
И узорное шитьё...
В шубке — внучка, сына дочка
И сокровище моё.
Вот только бабушка разболелась. Разлеглась, как барыня. Да ещё под Новый год.
СТАРОСТЬ
Мне совсем скоро 72... Безусловная календарная старость. Символически — уже не осень. Зима. Старость у каждого своя. У меня есть своё определение старости:
Старость, когда при общении тесном
Мы размышляем лишь о небесном.
Она неизбежна. Вопрос только в том, как её принять, как смириться с её приметами. С её внешними приметами я смирилась легко. И с пригорбленной спиной, и с поступью, как у статуи командора, и с тем, что когда-то было фигурой... Думаю, что и этого довольно! Гораздо труднее было смириться с трагическим несоответствием лирических движений души и ветхой одеждой этой самой души.
Правда ли, что в этой стороне
Годы, что умчались, не помеха?
Нет, не правда! Отвечало мне
Тихое, рассеянное эхо.
Это правда, что всему должно быть своё время. И время старости — сердечный покой:
И дай нам Бог покой наркоза,
Когда в осенней стороне
Роняют листья, словно слёзы,
Берёзы в плачущем окне.
Ну, вот, наконец, и солнечный день! Но это уже январь, и я набираю книгу на компьютере. Текст переведу на бумагу и посмотрю, что получилось. На бумаге оно как-то видней...
Зимнее солнце... Неизбежность —
Холод, включённый в круг вещей,
Но я люблю покой и нежность
Его негреющих лучей.
Но я продолжу тему старости.
Жизнь уходит, словно кровь из раны?
Тенью жизни мнится путь во мгле?
Не ищи небес обетованных,
Радуйся тому, что на Земле.
Тем более, что радоваться, увы, нам остаётся не так уж долго...
Души мирно почивших теней
То всплывают, но вдруг тонут снова.
Подниму я со дна этих дней
Только светлую память былого.
И не буду признаваться в том, что оптимизм, звучащий в следующих утешающих строчках, всё-таки приправлен горечью. Пусть это будет чистый оптимизм:
Стесняться старости не надо —
Серым бывает и апрель.
В декабрьском дне своя отрада...
Поверь мне, милая, поверь!
И май порою хмур бывает,
Не радует и птичья трель.
Иной декабрь же так сияет...
Не верь несчастным, мне поверь!
Мои дорогие девочки! Будьте осмотрительны! Наивный пыл нам не к лицу. Но уж если попали на чужое поле, где пасётся молодость, то забудьте о том, сколько вам лет. Придётся плохо, но будет что вспомнить, и, по исцелении, сказать:
Забыла горечь пораженья
И лет предательскую месть.
Лишь помню головы круженье
И милого, каков он ни на есть.
ЗАВЕРШЕНИЕ
Вот и груз печали с сердца сброшен
Манит новый, дальний, светлый путь...
Ничего не забывайте в прошлом —
Вдруг захочется забытое вернуть...
Из несуществующего дневника: Сегодня — 31 декабря 2007 года. Закончила воспоминания. Завтра начнётся новая жизнь. Какой она будет? У меня нет спасительной склонности к надеждам. Dum spiro, spero — это не обо мне. Я просто делаю то, что в моих силах и возможностях.
Оттуда же: Сегодня — 1 марта 2008 года. Снег по берегу Яузы осел и стал совсем серым. Зима уходит.
Месяц март, и она ослабела,
Обветшали её терема.
Расцвела она девицей в белом,
В серой шали старушка Зима.
Наконец-то я всё допечатала. Осталось внести в текст правку, уже сделанную моими первыми читателями и критиками Леночкой Смирновой и Галочкой Калачёвой, дать им прочитать только что допечатанные кусочки и на этом всё кончить. Иначе дело затянется до греческих календ. А на дворе — ещё одна весна! Ура!
Многие из моих поэтических книг завершаются шутками. Пусть и эта, отнюдь не поэтическая, закончится так же:
Нет больше солнечной палитры.
Исчез, затмился свет в окне.
Конец. И побежали титры...
Не плачьте, милые, по мне!
Биопрепарат
А С Т Р О М Е Л А Н И Н
лечебное средство для меланотерапии
«АстроМеланин» — уникальное лечебное средство широкого спектра действия и применения для коррекции функциональных, органических, структурных и биополевых нарушений, которое может применяться как обычное лекарственное средство, в гомеопатической и электромагнитной полевой информационной терапии, равно как в оригинальной, не имеющей аналогов дистанционной меланорефлексотерапии. Как ладатель мощного природного поля «АстроМеланин» может стать принципиально новым материалом для фармацевтики.
Лечебное действие «АстроМеланина» уже выявлено в онкологии, неврологии, артрологии и травматологии (остеохондрозы, радикулиты, артрозы, невралгии, цефалгии, неврозы и др.), гастроэнтерологии (язвенная болезнь и др.), кардиологии, гинекологии и др. «АстроМеланин» является также эффективным средством активизации деятельности головного мозга при работе в режимах повышенной сложности, применим и как средство доврачебной скорой помощи (сердечный приступ, острая зубная боль, боли при травме ).
«АстроМеланин» может использоваться и как лечебно-профилактическая пищевая добавка иммуномодулирующего, антиоксидантного, противорадикального и адаптогенного действия для специальной и профилактической диетотерапии, добавка в косметические средства в качестве компонента защитного и/или лечебно-восстановительного действия и добавка в лекарственные средства для усиления или модификации их лечебного действия. При применении внутрь «АстроМеланин» не проявляет токсичности, его ЛД50=3200 мг/кг массы тела.
Противопоказания не выявлены.
Высокая эффективность, простота использования, безопасность, разностороннее действие «АстроМеланина» и относительно невысокая цена в случае организации промышленного производства будут способствовать его широкому применению.
Происхождение и источник препарата«АстроМеланин» представляет собой полимерную субстанцию природного (микробного) происхождения, извлекаемую из биотехнологически выращенной биомассы продуцента — антарктических чёрных дрожжей Nadsoniella nigra var. hesuelica. В живых клетках это вещество выработалось эволюционно как защита от экстремальных условий среды обитания в Антарктиде.
Организм-продуцент непатогенен. Технология экологически безопасна. Производство может быть неограниченно масштабировано.
Штамм-продуцент «АстроМеланин» защищены патентами (авторы/изобретатели С.П. Лях, М.Л. Булгак, А.Г. Исаев) и являются медалистами международных салонов изобретений в Брюсселе «Эврика — 98 ,99, 2001», в Париже «Конкур Лепин — 99, 2000), в Москве «Архимед» — 99, 2000, 2001, в Женеве-2002 и др.
Научные сведения о веществе и микроорганизме-продуценте приведены в монографиях: Лях С.П., Рубан Е.Л. Микробные меланины. М.: Наука, 1972; Лях С.П. Адаптация микроорганизмов к низким температурам. М.; Наука, 1976; Лях С.П. Микробный меланиногенез и его функции. М.; Наука, 1981; Лях С.П., Булгак М.Л., Исаев А.Г. АстроМеланин. М.; 2007.
Название вещества «АстроМеланин» зарегистрировано как товарный знак.