Не всё то золото...
Название звучало поистине волшебно. Гордо. Заманчиво. Многообещающе.
Хотя впоследствии оказалось, что никакие они не золотые.
Так... вымахала трава какая-то – довольно вульгарного вида сорняк с довольно пошлыми жёлтыми цветами. Правда, действительно круглыми – почти шарообразными.
Цветы напоминали не то одичавшие и измельчавшие георгинки... однако для георгинок были они гораздо беднее оттенками, а вернее, вовсе их не имели – один лишь наглый жёлтый цвет, который, как говорят, к разлуке; не то ромашки какие-то махровые, однако очень уж лохматые и длиннобудылые; не то подсолнухи – только какие-то “неправильные”: не то декоративные, не то опять же – выродившиеся... на таких же “неправильных” – длинных тонких и ломких – выродившихся ножках... Они навевали “воспоминания” о некрашеном дощатом заборе и о тому подобном “деревенском детстве”, которым сейчас похвастать может уже далеко не каждый.
А началось всё с того, что как-то раз Мадам на своём авто привезла невесть откуда непонятную поросль, замотанную в чёрный мешок, а внутри мешка – в грязную красно-цветастую тряпку, и велела – во что бы то ни стало – непременно – немедля – посадить эту траву под своим окном.
Её пытались разубедить, отговорить – мол, “шары” эти не впишутся в уже имеющийся цветочный ансамбль: вдоль дома тянулась одна длинная клумба, одна большая цветочная грядка, где с ранней весны до поздней осени, в зависимости от времени года и месяца, непрерывно цвели, сменяя друг друга разноцветные примулы, несколько сортов нарциссов, тюльпанов, ирисов, пионов и гербер, крупные глазастые ромашки, голубые и белые садовые колокольчики, нежные анютины глазки и огненные настурции, душистые флоксы и петунии, статные гладиолусы и пушистые метёлочки астильбе – благородные цветы, “контролируемые по происхождению”.
“Цветочный календарь” оттеняла зелёная травка газона, заботливо посеянная и регулярно подстригаемая, а по ней, на некотором расстоянии друг от друга, были посажены кусты сирени, которая каждую весну бурно вспенивалась белыми, нежно-сиреневыми и тёмно-лиловыми душистыми гроздьями. Чуть поодаль росли принесённые из Тропарёвского леса рябинки. Когда-то тонкие прутики-сеянцы, сами выросшие из оброненных птицами ягод, умещались по нескольку штук в одной корзине... И вот уже стоят нарядные стройные деревца... А завершала и обрамляла весь ансамбль посаженная официальными озеленителями нового микрорайона живая изгородь – кусты барбариса обыкновенного.
Говорят, что всё это цветочное великолепие было выращено из семян, луковиц и отростков, клубней и черенков, собрано по друзьям и знакомым, по городам и весям, выпрошено по чужим дачам и даже привезено с берега Чёрного моря... и – абсолютно безвозмездно – просто так – из любви к искусству – посажено, выращено и размножено парой добровольцев, энтузиастов-любителей... Любителей Прекрасного – истинных, благородных. Потому как бескорыстных. А такие Любители, как известно, подчас лучше иного “профессионала”.
Говорят... Ну да кто же им поверит! Не могут два человека устроить такую Красоту! Да ещё “безвозмездно”! Не будут нормальные люди в свои законные выходные с утра до вечера, а также в будни после работы торчать кверху задом на общественном газоне и копаться, копошиться в земле по локоть...
Да если бы только в земле! По весне, когда снег начинал таять, а трава и цветы ещё не успевали показаться, газон под окнами московской многоэтажки являл собой зрелище поистине жуткое. И стыдное одновременно. Просто позорное зрелище. Такие это были залежи.
А в течение года, случалось, и прямо на голову падало...
Как-то раз в марте из окна квартиры на одном из верхних этажей выпала открытка. Самая обыкновенная – ярко-красная, нарядно-цветастая – какими и подобает быть всем мартовским открыткам. Некто поздравлял Залыгину Маргариту Петровну с Международным Женским Днём и от всей души желал ей всего, чего принято желать в таких случаях: здоровья, счастья, успехов в работе. К слову сказать, работала Маргарита Петровна в те времена инспектором по делам несовершеннолетних.
Однако было в этой открытке и нечто необычное: она не вылетела, не выпорхнула, не спланировала, а именно выпала и упала, а точнее, шмякнулась, потому как была чем-то утяжелена. Чем-то, что мешало её свободному открыточному парению... чем-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось...
Дело в том, что у Маргариты Петровны была собака. Не очень большая, скорее, маленькая. Видимо, не дотерпела... Большую, конечно, Маргарите Петровне пришлось бы срочно, бегом, выводить... А маленькая... Ну... подчистила за ней. Открыткой – как раз под рукой оказалась. Подумаешь, за своей собачкой можно и подчистить. И вообще – может, это не Маргарита Петровна, а Борис Иваныч... хотя вряд ли... скорее всего, это Людка была... Людочка то есть. Людмила Борисовна теперь уже. Маргариты Петровны и Бориса Иваныча дочка. Что ж, бывает.
А вот такого, что бы кто-то “бескорыстно” и “безвозмездно” подчищал за маргаритами петровнами, борисами иванычами, за их четвероногими домочадцами и двуногими несовершеннолетними чадами... Только потому, что любит... Нет-нет! – не людей, конечно, а ц в е т ы... Такого – точно не бывает. Или раньше всё-таки было? Или всё-таки не было?..
Но не о том речь.
Так вот, Мадам велела – потребовала – приказала! – во что бы то ни стало посадить себе эти самые шары под самое своё окно.
Ведь уже росли у неё “в индивидуальном порядке”: душистый хмель (правда, на самом деле он назывался “хмель обыкновенный”) и какая-то ещё... “невеста” – пышный с мелкими белыми цветочками куст, довольно симпатичный. Так почему же ещё и шары не посадить?
И злосчастные шары были посажены. Их прикопали к самой стене дома.
– Скоро у нас вырастут... ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ, – возвышенно мечтала Соня.
Она вообще очень любила помечтать о чём-нибудь таком... возвышенном. Она так говорила о шарах, как будто они и впрямь были... (сделаны?..) из этого благородного металла – из чистого золота! И ничего, что пока только в будущем.
И Катя стала ждать появления обещанных шаров вместе с Соней. Сначала просто за компанию. А потом воодушевилась, ей стало интересно, всё не терпелось узнать: что же это за шары такие – “не простые, а золотые”?
Ей представлялось нечто совершенно необыкновенное, небывалое, неземное... Она даже не могла это будущее растение толком описать, потому что не имела ни малейшего представления о том, как должны выглядеть такие чудесные и загадочные цветы.
Ей представлялись длинные звонкие стебли, склоняющие к ней свои дивные, похожие на цветки шиповника... нет! лучше – пиона! соцветия... которые медленно раскрываются... а там... в округлой прохладе лепестков, в душистой их сердцевине, видны... – действительно! – из чистого золота! шары – огромные, тонкие – наподобие ёлочных, только ещё прекраснее... И она, Катя, видит в них своё отражение.
Ну а на самом деле... читатель уже знает: “что выросло – то выросло”.
Самозванцы, конечно, выбивались из стройного цветочного хора и торчали подобно жёлтому зубу среди других здоровых... Ну да Бог с ними! Вскорости все как-то даже и привыкли к этим самым... шарикам.
А Мадам... Мадам страшно гордилась своими жёлтыми помпонами!
Впрочем, она не только шарами гордилась, но и всем, чем только может гордиться уважающая себя дама. Например, она гордилась своими дочерьми. “Ну да кто же своими дочерьми не гордится?” – скажете вы. И будете правы. Но Мадам – своими – гордилась совершенно по-особому: например, она звала их не иначе как “СофИ” и “СашЯ” – на французский манер... И вообще, в своей семье Мадам не терпела и не позволяла никому никакой вульгарщины: никаких там “по-маленькому” или, не дай Бог, “по-большому”! Только “пур ля пти” и “пур ля гран”, если уж на то пошло... Так и изъяснялись. Собственно, поэтому и “Мадам”. Хотя, естественно, и имя у неё тоже было – как у всех людей – но тоже “не как у всех”, и не какое-нибудь там “уменьшительное”, а самое что ни на есть полное и необычайно звучное – полнозвучное, гордое имя! Необычайно царственное, как и она сама. И отчество – тоже. Такое же.
– Подвяжи, не видишь что ли, куст разваливается?! – и она простирала из окна кухни свой царственно-пухлый указующий перст.
А иногда она ничего никуда не простирала, никому не указывала и ничего не приказывала – просто высовывалась из окна – в розовом стёганом пеньюаре с оборочкой по краю широкого округлого воротника и – уже с утра! – с великолепной сложной причёской, в которую были уложены её густые пепельно-русые локоны. Круглое лицо Мадам сияло и лучилось здоровьем, довольством и благодушием – она любовалась шарами – драгоценными своими питомцами – “делом рук своих”.
*
Воробышка нашёл кто-то из старших девочек.
Птенец выпал из гнезда. Подобрали, устроили ему гнёздышко – тут же, в кустах барбариса – натаскали какой-то травы, каких-то лоскутков, тряпочек... – поселили, одним словом. Домой решили не брать: от родителей кто-то слышал, что птенцов не следует уносить далеко от гнезда, иначе их не смогут найти и выкормить птичьи папа с мамой. Да и собственных своих родителей все побаивались, никто так и не решился спросить: “Можно я принесу домой птичку?..” И так было ясно: не разрешат. Да и не знал никто, – ни дети, ни даже взрослые, – как выкармливать таких малышей.
Поначалу все были оживлены и радостно озабочены: упал, чирикает, жалко, нашли, принесли – молодцы! Теперь надо спасать. И все принялись спасать. Всех буквально окрылила идея спасения. Все толклись вкруг нового жильца и его нового жилища, давали советы, спорили, – галдели почище птиц...
Но вскорости старшим птенец наскучил, и они унеслись играть не то в казаки-разбойники, не то ещё в каких-то “ведьм”, была у них такая игра, в дочки-матери в этом возрасте никто уже не играет.
– Вот. Будете заботиться теперь, это вам такое теперь... пионе... октябрятское поручение, – нашлась одна из новоиспечённых ведьм. Сказала и усвистела.
И бедняжка-воробышек остался на попечении младших.
– Ах, воробышек! – сказала Катя.
– Смотри, какой желторотый! – удивилась Соня.
У воробышка и вправду был совершенно жёлтый клювик. Головка его была покрыта серым пухом, а на крылышках и на хвосте уже выросли настоящие воробьиные пёрышки. Но летать он, наверное, ещё не умел. Конечно, не умел, иначе бы не выпал.
– Ах, какой маленький! Какой хорошенький!..
Он и впрямь был прехорошенький... Пушистый, почти круглый, он сидел в своём новом гнёздышке и щурил глазки, как будто хотел спать.
– Бедненький... – сказал кто-то.
– Ах, ты мой бедненький, – подхватила, запричитала, засуетились Катя, – ну ничего, мы тебя выкормим! Сейчас покормим, сейчас, сейчас...
И она побежала домой... и тотчас прибежала обратно с едой для своего питомца: хлебными крошками, остатками какой-то крупы... И, высыпав всё это в крошечную, кукольную, мисочку, сказала:
– Воробышек, клюй!
Воробышек не клевал. Теперь он открыл глазки и зачирикал громко и жалобно.
– Ах, он, наверное, ещё не умеет клевать! Ещё не научился, – догадалась Катя.
– А может, он пить хочет? – предположила Соня.
И Катя мигом сбегала куда-то и принесла воды. И её тоже поставила рядом. В другой кукольной мисочке.
– Пей, воробышек!
Но воробышек и не пил тоже.
– Он, наверное, ещё не умеет пить. А может, это он нас боится? – осенило Катю. – Давай уйдём, – предложила она, – может, он тогда попьёт? И поклюёт... Может, он подрастёт чуть-чуть и научится... Или, может, всё-таки его папа с мамой прилетят...
И Катя с Соней ушли. Ушли и все остальные.
Однако же родители к птенцу так и не прилетели. Наверное, всё-таки старшие девочки слишком далеко унесли его от гнезда. Оно было явно не здесь. А где именно нашли птичку, Катя не знала – не успела спросить.
Она потом ещё сама, одна приходила – выбегала на улицу – посмотреть: “Поел?” Нет, не поел. И всё чирикал, правда, уже не так громко. А потом и вовсе тихо сидел, нахохлившись... и грустно так смотрел на Катю одним глазком-бусинкой... И грустно моргал... как маленький старичок: мол, я-то знаю...
Только Катя тогда ничего ещё не знала и ничего не поняла.
Целый день и весь вечер Катя то и дело бегала к воробышку и подолгу сидела с ним, а когда совсем уже поздно стало, пошла домой – всё-таки и ей спать надо.
– Спокойной ночи, воробышек.
Воробышек ничего не ответил.
А наутро проснулась – вспомнила! Ах!! Воробышек!.. Но нет, не сейчас – школа, ранец, надо торопиться... Но и в школе она всё думала и думала о нём и всем рассказывала, что вот теперь у них с Соней есть свой воробышек, он выпал из гнезда, а они сделали ему дом, и теперь кормят его и обязательно спасут, и он вырастет во взрослого воробья и улетит, но будет обязательно прилетать к ним с Соней... Она представляла себе, как когда-нибудь, погожим весенним деньком, таким же солнечным, как этот, она будет идти из школы... или выйдет во двор погулять, и вдруг – чик-чирик! – это воробышек подлетит к ней, он её узнает, он выделит её из стайки девочек... и она – узнает, и она – увидит, отличит его, своего питомца, от других, таких же точно, сереньких воробышков... потому что этот – особенный... И улыбнётся ему, и протянет руку, и что-то ласковое скажет... а воробышек, весело фыркнув крылышками в воздухе... совсем близко от её лица... возьмёт да и сядет к ней на руку! То-то все удивятся! Он ведь будет – ручным! Но не ко всем будет садиться, а только к Кате.
Ну и к Соне, конечно.
И как только закончились уроки – Катя бегом помчалась домой, даже не домой, а за дом – проведать птенца. А Соня пошла домой – обедать. Но обещала, что как только пообедает – сразу же выйдет и тоже пойдёт к ним за дом.
Воробышек так ничего и не поел, не попил – еда так и стояла нетронутой. Он не чирикал и Катю не смотрел. Глазки его были закрыты. И он уже не сидел нахохлившись, а лежал в своём тряпичном гнёздышке, вытянув шейку, – совсем-совсем тихо. И стал как будто ещё меньше. Тельце у него такое худенькое... пёрышки тонкие... головка маленькая в сером пуху... с жёлтым клювиком... полупрозрачные веки. И шейка – совсем-совсем тоненькая.
“Умер,” – поняла Катя.
Почему-то она сразу догадалась. Хотя до этого у неё никто и никогда не умирал: подаренные Дедом Морозом гуппи и меченосцы, ещё вчера плававшие в аквариуме кверху пузом, возвращались от врача живыми и невредимыми... папа с мамой их приносили... и они, гуппи и меченосцы, теперь были даже ещё более бодрыми, чем раньше; а щегольчик, позавчера ещё квёлый, молчаливый и болезненно распушивший пёрышки, после посещения доктора становился ещё более, чем до болезни, певучим и как будто даже чудесным образом молодел.
Кате стало жалко бедного воробышка. Конечно, она с самого начала жалела его. И сейчас эта жалость стала ещё сильнее. Но теперь и нечто другое взволновало, почти перебив чувство жалости: “Умер – значит надо похоронить”. И Катя снова засуетилась, снова куда-то побежала. К Соне под окно.
– Соня, Соня! Воробышек умер! Надо его похоронить!
Надо же! Соня не ожидала... что он так скоро умрёт. Но, кажется, не очень огорчилась. А выходить отказалась. Во-первых, она обедала. Во-вторых, она была дома одна. А гулять ей не разрешили.
Катя кинулась домой. Открыла Таня. Вбежала, не разуваясь:
– Таня! Там воробышек! – умер! Пойдём его похороним!
Таня тоже, кажется, не ожидала:
– Ой... А не хочешь лучше... а... с Соней пойти не хочешь?
– Она не может. Я звала – не идёт. Ей нельзя. Пойдём, а?..
– Да у меня уроков много... Нам... назадавали... Много всего задали сегодня. И всё на завтра. – Таня вздохнула. – Делать надо. Обязательно. Может, всё-таки с Соней?..
– Ладно, я сама. Помоги мне лучше какую-нибудь коробочку найти.
И Катя кинулась в кладовку, где сама сразу же и нашла подходящую: картонную, от дверных ручек. Коробочка небольшая, продолговатая – в самый раз. Выстлала её чистой ватой – тут как раз в кладовке у мамы аптечка, – и выбежала за дверь.
Но тут же – бегом – вернулась: лопатка! Как же она копать-то будет – без лопатки? И, вооружившись ещё детским своим синим пластмассовым совком, опять помчалась вниз по лестнице...
– А ты сама-то сможешь?.. – крикнула ей вдогонку Таня.
– Да смогу-смогу!..
И убежала.
Она почему-то очень торопилась. Слышно было только, как быстро-быстро, бегом-бегом протопали по ступенькам Катины ноги в ботинках и хлопнула дверь подъезда.
Таня сомневалась, конечно, что Катька сама сможет... Но вскоре она чем-то отвлеклась, а потом ей позвонила Лена Болдина... они стали болтать... и вскоре Таня и думать забыла и о Катьке... и о её воробышке.
Катя прибежала с коробочкой и совком за дом.
Ей казалось, что вот, всё просто: умер – коробочка – совок... Вот сейчас она его переложит... Затем выкопает ямку...
А оказалось, что всё не так-то просто.
Катя раздвинула кусты барбариса, протянула руку и взяла воробышка...
И тут что-то случилось. Вдруг перед глазами всё поплыло.
Возможно, потому, что он был такой маленький... и слишком лёгкий – вес птичьего тельца абсолютно не ощущается рукой... о господи, он совсем невесомый и очень мягкий... и “шёлковый” на ощупь... господи, да что же это... да как же это... да как же жалко-то его... и плохо... господи, как плохо... голова у птенца на шейке болтается, как на ниточке...
Может быть, это потому, что Катя одна? Но она и раньше была одна... Только раньше она всё время торопилась: кормить, поить, – спасать!
А теперь прибежала – торопиться уже некуда – сейчас она осталась один на один с этим слабеньким мёртвым тельцем и с этим тяжёлым делом, которое ей только предстоит сделать. Да как же она сможет?.. Ей кажется, что она сейчас ослепнет и задохнётся... и упадёт... и сама умрёт... и никто не поможет...
Значит самой как-то надо смочь.
Кое-как придя в себя и переложив птичку, вытирая и размазывая всё набегавшие и набегавшие на глаза слёзы, тщетно пытаясь успокоиться – и откуда их столько... и щиплет как... вокруг себя она уже мало что видела, – Катя стала выбирать место.
Хорошо бы прямо здесь – вод под этим самым кустом, где был его домик. Однако земля, поросшая густой травой, не поддаётся. Более всего мешают корни, тут уж совсем ничего нельзя сделать. Ковырнув пару раз совком, Катя отказалась от этой идеи. Встала и пошла к Сониному окну.
– Соня...
Соня высунулась, протиснулась из длинной узкой форточки и, устраиваясь поудобнее, легла животом на подоконник, а локтями оперлась на оконный слив. Одна половина – дома, другая – на улице. Хорошо! И выходить не надо!
– Ну, что? Всё уже? – бодро спросила она, отирая рот тыльной стороной руки.
И, вдруг заметив, что Катя плачет, удивилась:
– Ты чего?
– Не копается... – ответила Катя сквозь слёзы.
Говорить ей было трудно, она боялась... она не хотела совсем уж при Соне расклеиться:
– Не копается. Земля твёрдая. Корни...
– А-а-а... – Соня была явно разочарована. – А знаешь что? – вдруг просияла она упитанным лицом, – А давай... А ты похорони его... под моим... под нашим балконом!
Балкон был Сонин, но там у девочек был когда-то тайник.
Катя согласилась. Действительно, там – удобнее всего. И как это она раньше не додумалась? Она даже испытала некоторое облегчение и чувство благодарности подруге: вот и Соня помогла ей – выбрала место. И даже разрешила под своим балконом копать.
Вернувшись с коробочкой и совком, Катя полезла под балкон.
Но и под балконом всё тоже оказалось совсем не просто.
Во-первых, под него было не так-то легко влезть, надо было очень хорошо пригнуться, присесть и далее передвигаться чуть ли не на корточках. И как они раньше с Соней сюда залезали? Ползком, что ли? Ползти Кате сейчас никак не хотелось – колготки испачкаются, вся она испачкается, а она ведь уже большая. И притом девочка.
Во-вторых, когда Катя забралась под балкон, выяснилось, что земля там, хоть и не такая утоптанная, как на газоне, и не прошита насквозь корнями трав, кустов и деревьев, но очень уж сухая и пыльная – копается всё равно трудно. Кое-где и цемент попадается. А ямку предстоит выкопать такую, чтобы поместилась коробочка, и чтобы сверху можно было насыпать ещё земли. И не очень-то удобно копать впотьмах, сидя на корточках. И совок – пластмассовый! И как это она не догадалась у родителей взять взрослый, металлический, которым они грядку рыхлят?
Она так была оглушена всеми этими внезапно свалившимися на неё заботами и трудностями, что даже плакать перестала.
И стала долбить, ковырять, царапать и крошить землю – копать.
Тут Соня что-то крикнула ей – решила руководить земляными работами из окна своей кухни. Из-под балкона Кате не было слышно, что именно она кричала. Пришлось вылезти. А потом залезть обратно. А потом снова пришлось зачем-то вылезать...
Так Катя и металась: под балкон – к воробышку – и из-под балкона – на Сонин зов.
Соня и то и дело о чём-то её спрашивала... либо давала какой-нибудь очень ценный, полезный и нужный совет, – вот и приходилось Кате то вылезать, то снова влезать: туда – обратно, туда – обратно. От этого головной платок у Кати сбился. Она уже несколько раз поправляла его, но он всё сбивался – цеплялся за низко нависающий над землёй, так что только ребёнок и может пролезть, железобетонный бортик. Она пару раз платок поправила, а потом ещё пару раз, но он всё соскальзывал и соскальзывал: то назад с головы соскользнёт, то вперёд, так что все волосы из-под него вытрепались, а заправить их под платок и платок этот дурацкий перевязать, заново завязать правильно, не было никакой возможности – руки-то в земле!
Наконец что-то она в земле наковыряла... выцарапала ямку.
Взяла коробочку, посмотрела в последний раз на маленького своего воробышка... отчего снова заплакала...
Погладила его на прощанье... одним пальчиком только смогла, еле касаясь... достала из кармана носовой платочек... хорошо, что чистый, она и забыла про него, не успела запачкать...
Накрыла птичку...
Затем коробочку закрыла крышкой, положила её в лунку, – ямка получилась совсем неглубокая, – и засыпала землёй.
Вылезла из-под балкона, на этот раз уже насовсем, и вдруг поняла, что очень устала, что сил совсем нет, – будто её раздавил кто... И так ей грустно, так тоскливо, так плохо, что она даже и плакать уже не может... И ещё она подумала о том, что не знает, к а к, к а к и м и с л о в а м и рассказать обо всём об этом Соне: о воробышке, о том, каким он был в последний свой раз... о том, что она его своим платочком накрыла... о том, как трудно было копать... и ещё труднее закапывать... об этой своей вдруг накатившей ужасной усталости.
Пожалуй, она Соне не сможет объяснить. Нет таких слов.
Одна только тяжёлая пустота.
А ведь Соня ждёт.
Но рассказывать так ничего и не пришлось.
– Ну, всё что ли?.. – От нетерпения Соня ёрзала животом на подоконнике и переминалась в кухне с ноги на ногу, локтям на покатом металлическом сливе было жёстко и неудобно, они то и дело съезжали.
Она устала уже так торчать, а Катька всё копается... вот копуша!... Ну наконец-то... выползла.
– Ну ты и чучело!.. – и Соня посмотрела на Катьку-копушу с улыбкой, выражавшей не то скрытое восхищение, не то откровенную насмешку.
Будто только что увидела её: с зарёванным, в красных пятнах, лицом, распухшим хлюпающим носом, растрёпанную, растерзанную, с грязными руками и в съехавшем невесть куда идиотском платке. Колготки Катькины были испачканы землёй и пузырились на коленках.
А затем случилось страшное.
Ах, Соня-Соня!.. Зачем ты это сделала?..
Откуда ни возьмись, в руках у Сони появилась длинная чёрная нитка, какими обычно шьют. Катя даже не успела ничего сказать. Даже подумать ничего не успела. Соня взяла нитку обеими руками за два конца, растянула... и:
– Смотри!
И правой рукой она – быстро-быстро, словно заправский фокусник, – в несколько оборотов обмотала нитку вокруг указательного пальца левой, отчего он налился кровью и покраснел...
Катя оторопело, ничего не понимая, смотрела на Соню... на её палец...
Палец посинел...
– Палец... Пальца... не чувствую, – прошелестела Соня одними побелевшими губами. Она еле могла говорить.
– Я... умираю...
Глаза её закатились... а потом и вовсе закрылись... и она медленно упала на подоконник. Да так и осталась лежать.
– Соня... Соня! СО-НЯ-А-А!!
Но Соня лежала молча и без движения. Катя видела только, как лёгкий ветерок шевелит светлые волосы на её макушке. И выброшенную далеко за окно руку с посиневшим обмотанным чёрной ниткой пальцем.
Катя, конечно же, знала, что “от пальца” не умирают. Да сама себе она сколько раз так обматывала! – чтобы оторвать кусок нитки: отмотаешь нужное количество, обмотаешь вокруг пальца и – раз... дёрнешь. Перекусывать нитку зубами, как мама, Катя не умела.
– Соня, перестань сейчас же! Я знаю: ты притворяешься! – и Катя через силу попыталась хихикнуть.
Никакой реакции. Катя встревожилась: “А если... А что, если Соня слишком сильно пережала его?”
– Соня, перестань! Вставай сейчас же! Слышишь?! Соня! Да Соня же!!
Соня лежала, как и раньше. А палец стал совсем уже синим.
“А вдруг у неё какая-нибудь такая... какая-нибудь такая... аллергия?! Вдруг ей... совсем нельзя?!.. Ведь если... – подумала было Катя дальше, но страшная мысль не хотела оформляться... – “Неужели... но тогда... но тогда...”
И тут её буквально прорвало: “Соню надо спасать! Она ведь дома совсем одна! А рядом, как на зло, никого нет! Что же делать?! Что же делать, что же делать, если никто так и не придёт?!” – мысли в Катиной голове кричали, неслись и наскакивали друг на друга.
Звать на помощь прямо здесь, под окнами, она почему-то не догадалась, наверное, от испуга плохо соображала. Она знала только, что должна немедленно помочь Соне снять эту ужасную нитку, иначе смертельный яд из пальца! – эта синяя кровь! – проникнет в остальной Сонин организм, дойдёт до сердца... и тогда...
Кате было страшно подумать, что будет, если яд проникнет в Сонино сердце.
Она подпрыгивала и звала – но тщетно. Соня, очевидно, потеряла сознание и слышать её не могла; а окна, хоть и первый этаж, были высоко над землёй – не допрыгнешь.
Тут в поле зрения Кати попал невесть как оказавшийся на газоне старый, некогда крашеный голубой краской, а теперь облезлый стул без спинки, с железными ножками и широким чуть вогнутым фанерным сиденьем.
Катя схватила стул, подтащила его к стене дома, приставила, взобралась... стул противно скрежетал рассохшимся деревом и ржавым металлом о стену дома... но всё равно не доставал до Сони – он оказался не ровно под окном, а сбоку – мешал какой-то куст, какая-то буйно разросшаяся под самым Сониным окном трава, цветы какие-то.
Катя слезла со стула и переставила его, – с яростным, почти капустным хрустом и хряпом, – вперила в этот самый цветочный куст.
Ой... Да ведь это... Ой!! Да ведь это же – ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ Сониной м а м ы!
Господи! Да какая теперь разница! Соня – умирает! К чёрту шары!
Стул не хотел становиться ровно, мешали упругие стебли, оказывается, не такие уж они тонкие и хилые! И Кате пришлось снова слезть и снова поправить стул, ещё теснее впихнув его в проклятый куст, который всё пружинил и никак не хотел поддаваться. Наконец, установив кое-как дурацкий стул в чёртов куст, взобравшись на него и при этом покачиваясь, балансируя и рискуя свалиться, потому что всё-таки стул касался земли не всеми ножками... Катя выпрямилась в полный рост...
И поняла, что до Сони она всё равно не достаёт.
Слишком высоко.
И звать... звать, наверное, уже бесполезно... наверное, Соня уже умерла.
Оставалась ещё крохотная надежда... совсем малюсенькая.
Катя спрыгнула со стула и бросилась в подъезд.
Пропуская ступеньки, она взлетела к Сониной квартире и принялась неистово звонить в дверь...
Кнопка звонка на уровне Катиного плеча – специально для Сони делали – мелодичный звон – тилин-тилин..
На обитой тёмно-вишнёвым с фигурными золотыми гвоздиками двери красуется другая изящная золотая “штучка” с глазком и специальным местом, куда вставлена белая карточка: “Кулешовы всегда рады Вас видеть!” – красивым Сониной мамы почерком написано...
...тилин-тилин.. тилин-тилин... звонить и прислушиваться... звонить и прислушиваться...
Может быть, от звука звонка Соня очнётся?..
Катя нажимала и нажимала на чёрную гладкую круглую кнопочку на белой квадратной коробочке звонка... ещё сколько-то раз и ещё столько же... и ещё сколько-то раз стояла, затаив дыхание... ну вот сейчас! сейчас-сейчас... внешне замерев и внутренне обмирая... в течении бесконечности... папа объяснял ей... это такая “восьмёрка”... вернее, она сначала значок где-то увидела, а потом уже папу спросила... и ещё сколько-то раз... да открой же, Соня, открой... да что же это такое!.. да что же делать?... никто не открывает...
Никто не открыл... и Кате ничего не осталось как уйти к себе.
И она пошла наверх...
На негнущихся... или наоборот – на подгибающихся, на дрожащих... или на ватных... словно не на своих, а на чьих-то чужих, на странных каких-то ногах... Поднялась на второй этаж, подёргала дверную ручку – Таня открыла:
– Ну, похоронила?
– Соня...
Катя вошла в прихожую и не села – осела – на свой детский стульчик и тут уж разрыдалась.
– Что “Соня”? – не поняла сестра. – А-а-а, всё-таки вышла? Ну, хорошо.
– ...умерла.
– Кто?.. СОНЯ??.. Как “УМЕРЛА”? Да что ты говоришь такое?!! – Таня подумала, что у Кати, видимо, помутилось в голове. Она вообще странная, Катька-то...
Катя рассказала, “как”. В том, что подруга умерла, – именно умерла, – она была почему-то абсолютно уверена.
Выслушав до конца путаные Катькины объяснения о чёрной нитке, синем пальце и золотистых волосах на неподвижной Сониной голове, Таня усмехнулась, что, очевидно, должно было означать: “Да ладно, всё нормально с твоей Соней!” И даже, кажется, она что-то такое сказала, и что-то ещё говорила и даже, кажется, утешала безутешную Катю. А та всё никак не могла утешиться и всё плакала и плакала – от физической усталости, от ощущения собственного бессилия, от всего того неожиданного и страшного, непонятно почему свалившегося именно на неё, от всей этой непоправимости и безысходности – от всего того, что вдруг произошло сегодня, о чём она никогда – ни сейчас, ни потом – и никому не сможет рассказать, – от всех этих чувств, которыми она никогда в жизни не сможет ни с кем поделиться. Никогда и никому не сможет она этого объяснить.
“Ну да, “всё нормально”, как же... ты и хоронить не пошла со мной, где уж тебе понять...” – вяло подумала Катя. Говорить не было ни сил, ни желания.
– Ну, а воробышка-то, что? Похоронила?.. – спросила Таня, будто уловив некий отзвук Катиных мыслей.
В ответ та что-то промямлила.
– Где?.. А почему под Сониным?.. А под нашим, что – нельзя было что ли?! Эх ты!..
Катя опешила. Она перестала плакать и теперь уставилась на Таню, смаргивая слёзы опухшими веками. А потом снова, ещё сильнее – совсем расстроилась – опять разревелась. “Да, конечно, и под нашим можно было, то есть под Бертлинишниным... а то действительно, что это всегда всё Соня да Соня...”
И тут она в с п о м н и л а: “Ах, Соня!! Соня... Что теперь будет?..”
Что будет с ней, с Катей, без Сони?.. Кто же будет теперь с ней дружить?.. С кем же она будет теперь дружить?..
О том, что будет с Сониными родителями и с Сониной старшей сестрой, Катя даже не подумала. Или подумала, но очень испугалась и перестала думать. Всё Катино сознание в тот момент заняла собой огромная пустота Сониной квартиры, где Соня сейчас – теперь – на подоконнике распахнутого настежь окна лежит – совершенно одна – и где теперь её н е т. “А когда родители придут...” – снова в с п о м н и л а она... И снова испугалась. Мысли снова, как сумасшедшие, заметались в бедной Катиной голове, казалось, ещё чуть-чуть – и она не выдержит и закричит.
И в то же время она всё ещё ощущала её – эту какую-то странную и страшную вялость сродни безразличию, от которой не хочется не то что кричать – говорить не хочется. А двигаться тем более. Но всё же она подошла к телефонному аппарату и зачем-то... скорее всего, машинально набрала Сонин номер... Длинные гудки.
Все последующие часы выпали из Катиной памяти: она как-то прожила остаток того дня и вечер, как-то легла спать, как-то заснула... Уснуть... уснуть ей очень хотелось – уснуть и больше не просыпаться... И, видимо, она даже как-то спала.
Удивительно, но за весь вечер она так ни разу не вспомнила о своём воробышке, а ведь он тоже был там о д и н, маленький... и его теперь тоже уже н е т...
Или вспомнила?..
Серый воробышек, который теперь уже под такой же серой, сухими жесткими комьями, землёй... – думать об этом было невыносимо. Нет, лучше не думать, не думать, не вспоминать... И она забыла о нём – забыла, забыла – и даже никогда не навестила его могилку, все последующие события вытравили память о нём, выхлестали её из головы, словно током.
Сонины светлые волосы, колыхаемые тёплым вечерним ветром...
Серые комья земли... – всё это слилось, слиплось в сознании Кати в один затяжной кошмар, в одну тяжёлую, совершенно неподъёмную цементную глыбу.
На следующий день она как-то всё же проснулась, по ежедневной привычке оделась, кое-как позавтракала, кое-как собрала ранец... надо было с вечера... доплелась до школы...
Сняла в раздевалке куртку, повесила её на крючок, переобулась... повесила туда же, на крючок, ботинки в ненавистном и стыдном, – “придурочном”,– мешке на верёвочке... но даже и на него не обратила она сегодня внимания... поднялась на второй этаж, где был её класс... их с Соней класс...
И в коридоре увидела... О ЧУДО!! Она увидела – СОНЮ!!
Соню – живую и невредимую, пышную, румяную и лучезарную!!
Соню – с золотыми волосами и ямочками на щеках!!
Соню – идущую ей навстречу!!!
– СОНЯ!!! – завопила Катя и бросилась к ней, не помня себя и чуть не плача от радости. – Соня!!
Ей так захотелось – всё это время! – ей так хотелось её обнять!!
“Живая!!! Как ты?!” – хотела сказать...
Или что-то в этом роде. Но не сказала. Не получилось.
Соня тоже увидела Катю. И, когда она её увидела, улыбка сошла с румяного лица, уступив место другому выражению – холодному, деловому, строгому. Соня остановилась, степенно подождала, пока Катя приблизится, а затем изрекла:
– Моя мама... – она сделала небольшую, но многозначительную паузу... – м о я м а м а – повторила она ещё раз, – очень огорчилась...
И она выразительно посмотрела на Катю, видимо, неосознанно (или всё-таки осознанно?) наслаждаясь её временным замешательством, её абсолютным непониманием происходящего...
Наверное, у Кати был слишком уж... совсем уже глупый вид.
А вот у Сони вид был совсем не глупый! Очень даже неглупый вид. “Сейчас ты УЗНАЕШЬ”, – говорило её лицо.
– ТЫ СЛОМАЛА, – произнесла она с расстановкой, – ВСЕ ЕЁ, – и снова пауза, – ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ, – закончила Соня торжественно и скорбно.
Получилось очень хорошо. Веско. Или, как говорила Сонина мама, “эффЭктно” получилось.
И прошествовала прочь от Кати.
А тут как раз подошла Юля Мошнович и взяла Соню под руку... или это Соня взяла Юлю под руку?.. и они вместе куда-то там прошествовали... или пошествовали.
А Катя так и осталась стоять. Ей нечего было ответить.
Июнь – сентябрь 2013 г.