Холодный декабрь 53 года

Гумер Каримов
Видавшая виды, тарахтящая «трёхтонка» весело вкатила во двор и, притянув на лобовое стекло лучи скупого декабрьского солнца, лихо тормознула у крыльца длинного барака. Хлопнула дверка, запел снег под валенками, топ-топ - тотчас по старой скрипучей лестнице, бух-бух - пнули пару раз по приступку, не столько, чтоб стряхнуть снежное крошево, сколько машинально и для порядка,  шух-шух - бойко перескакивают, подшитые, через порог, в густых клубах морозного воздуха, сквозь громко зевнувшую дверь. Хозяин их сорвал было ушанку, да так и не швырнул на лавку, поражённый увиденным. Жена стояла перед ним, толстая и неуклюжая в зимнем одеянии и бережно поддерживаемая тёщей.
- Отвези меня, пожалуйста, Гурэм, - робко прошептала она и тут же со стоном закусила губу, сморщившись от резких схваток.
У отца оживление разом сгинуло с лица, и тревожная озабоченность заметалась в глазах.
- Что, уже пора? - пробормотал он, растеряно затоптавшись на месте и вновь натягивая шапку.
Мне шесть лет, я бегу к отцу по узкой и длинной нашей комнате, а матовый светлый день в широком окне будто подталкивает меня в спину. С разбега влепляюсь носом в отцовский ватник, чувствую его холодную шершавую ткань, а морозная армейская пуговица жжёт мне щеку. Я с удовольствием вдыхаю любимые запахи бензина и машинного масла, смешанные с морозным воздухом: в носу щекотно, а мне весело. Отец машинально ерошит мне волосы, но сейчас ему не до меня, он неотрывно смотрит на маму.
- Ради аллаха, дочка, ты ничего не бойся! Главное, спокойствие, Аллах даст, всё будет хорошо,- тараторила тем временем теща, поднимая воротник маминого пальто и нежно похлопывая дочь по спине. - А ты, сынок, отвези её и приезжай обедать.
- Да не успею уж...
- Приезжай, Гурэм, приезжай.
Отец осторожно вёл маму к машине, а когда она остановилась нерешительно перед высокой подножкой, бросился к крыльцу, с силой рванул примёрзший к нему деревянный ящик, подставил ей под ноги, помог втиснуться в кабину и осторожно закрыл дверцу. Машина, как бы осознав важность момента,  плавно тронулась.
Две головы приникли к окошку, выходящему во двор: одна - седая, в белом платке, сокрушённо покачивающаяся, а другая - вертлявая и глупая - ничего не понимающего, но любопытного мальчишки, вдруг поскучневшего от опустевшего и затихшего дома. Давно уже выехала из ворот машина, а они всё не уходили от окна, и бабушка без конца повторяла одно и то же: «Эй, Алла, эй, Алла!» - вздыхая и меняя интонацию. А потом наконец отошла от окна и уж из кухни громко произнесла: «Уф!», на что я немедленно отозвался вопросительно: «А?». Бабушка за дверью рассмеялась.
- Уфа, - говорила она, - Уфа! - и звонко, молодо хохотала.
- Дэy эни,* как это? - прибежал я к ней.
 - А вот так: один сказал - Уф! Другой спросил - а? - и получилось - Уфа.
Бабушка вновь довольно рассмеялась, а я всё не понимал, приставая к ней.
- Ай тебя, внучок, ладно уж, слушай. Есть такая легенда, я слышала её еще от своего отца. Жили-были два бабая. Были они бедные-бедные, старые-старые, но очень любопытные. Ну прямо, как ты, - начала она. Посмеиваясь, прошла к дивану, не спеша села. - Жили они в своём ауле, жили, да однажды один бабай другому и говорит:
- Слушай, Габдулла-карт,* я вот всё думаю, куда это наша Агидель* течёт? Течёт и течёт, а куда - один Аллах знает.
И решили тогда старики, что надо это дело проверить: куда течёт река? Так и пошли они вниз по реке. Долго шли - три дня и три ночи. И дошли до высокой-высокой горы, что нависла над берегом. Сообразили старики: коль скоро заберутся на гору, то и увидят сверху, куда несёт свои воды большая река. А гора крутая-крутая, вскарабкаться на неё стоило бабаям больших трудов. То и дело рисковали они сорваться с кручи, да видно, шептали они слова молитвы, раз Аллах не дал им такой напасти. Наконец один из них, что был помоложе да пошустрее, добрался до самой вершины, сел на камень и громко выдохнул: «Уф-ф!». А другой не расслышал и тоже громко спрашивает снизу: «А?». Туговаты были на ухо бабаи. Вот эхо и разнесло: «Уф-ф-а-а-а!». Удивились старики, закричали радостно: «Уфа! Уфа!». А эхо мощно вторило: «Уфа-а-а!».
Понравилось бабаям на этой горе. Они даже забыли, зачем лезли сюда. Вернулись в свой аул и рассказали всем про эту чудесную гору. И захотелось людям увидеть её своими глазами. Весь аул пришёл к её подножью: и стар, и млад вскарабкались на вершину, да так тут и остались. Вот и появился на свете наш город Уфа, - закончила бабушка и вновь посмеялась, радуясь хорошему концу своей легенды. И я тоже засмеялся и захлопал в ладоши: «Уфа! Уфа!».
Морщинки весело разбежались по белому лицу бабушки. Дэу-эни сбросила платок, встряхнула и вновь повязала по-старушечьи - двумя концами вниз. Такой она мне и запомнилась навсегда: весёлой, чистенькой, белолицей.
Вскоре в доме появилась моя маленькая сестрёнка, а бабушка навсегда исчезла из него в ту же зиму. Помню, как холодным вечером пятьдесят третьего года в комнату вошли мать с отцом. У мамы лицо
заплаканное, а отец курит всё и молчит. Понял тогда, что бабушка моя умерла. Я не плакал, потому что не знал ещё о смерти ничего. Только удивлялся, как это: бабушки больше никогда не будет.
 
*дэу-эни - бабушка (тат.)
*карт - дед, старик.
*Агидель - река Белая.
Это воспоминание из далекого детства, где столкнулись воедино рождение и смерть, ярко осмыслялось теперь и стало тем дороже. Но еще одна смерть, заставившая в последствии отнюдь не только меня, но и все поколения живущих до меня и после, многое передумать, да что там передумать, - перестроить, запомнилась мне.
Весной того же года умер Сталин.
У нас на стенке висит черная бумажная тарелочка. Это радио. С утра в тот день гремела музыка, мама ее выключила, потому что сестренка заснула. Я играю в свою любимую игру - "в машину", сидя на полу, между ножек опрокинутого стула. Став взрослым, я часто прислушиваюсь к тому, как дети имитируют звук автомобильного двигателя. делают они это по-разному: одни, закусывая нижнюю кубу дуют в верхнюю, вибрируя ей и брызжа слюной; другие, вибрируют языком во рту, будто бы тарахтя :"Тр-р-р". А. я, помню, выл. Отец часто брал меня с собой в дорогу, и я, сидя в кабине, дремал под монотонное вытье двигателя. Оно слышится лишь тогда, когда слух привыкает в звуку. Тогда и раздается это "Ву-у-у". Так я и вукал негромко, чтобы не разбудить сестренку, когда в дверь постучали.
Вошла наша соседка тетя Маруся. Она без стука, медленно вошла и мне показалось, что тётя Маруся улыбается. Мама говорила потом, что она плакала, - Ты знаешь, Соня, Сталин помер.
Мама мгновенно, громко, навзрыд заплакала. Сестренка проснулась и заплакала тоже. Глядя на них, заплакал и я.
И еще помню снимок в газете. Сталин в гробу. В своем белом кителе. Лицо спокойное, будто он спит.
Вся страна оплакивала вождя. И все искренно верили, что это так, На деле, все оказалось гораздо сложнее, но этом еще предстояло разобраться.