I
- Мама, мамочка, где ты?
- А меня нет. Я бе-зу-мна-я.
Звон серебряных колокольчиков вдали. Мгла неясная, то ли сумерки, то ли дым… Страх. Пустота. Яма ватная. Того и гляди провалишься. Провалишься – не спасешься. Не вылезешь. Затылок молочный, ноги маленькие, тонкие, в колготках, на колготках рисунок, елочки, палочки.…
Глядят на меня. Глазами из темноты. То ли человеческие, то ли волчьи. Ищут меня. Бегу, спотыкаюсь. Полы зеркальные, пустые, прозрачные. Рядом нет руки, не ухватиться, не спрятать лицо, не зажмуриться. Неприкаянная. Мяч докатился беззвучно до стены белой. Замер. Туда ли мне? В коридор завернуть – еще беспросветнее. За платье кто-то цепляется, тянет вниз… Голая кукла с глазами, положишь - спит, посадишь - глядит. Уцепилась за подол, не стряхнуть. Шепчет что-то, наклоняюсь, слушаю шорох губ: «Мама, мамочка, где ты?»
А меня нет.
Какая я тебе мама, я девочка. Вот была девочкой, была мамой.
Пеленала тебя, кормила. Из пустой ложки кашей гречневой. В губы цельнолитные, спаянные, выдаивала молока капли.
Пусти меня, холодная.
Страшно мне.
Мама!
II
Раз, два, три… Раз, два, три…
Давай, шаг сюда, вот, теперь еще… Поворачивайся! Нет, не туда ногу. Вперед. Так, пошла, пошла… Спину держи! А руки-то, руки. Что с пальцами? И подбородок выше.
Молодец. Ах ты, сладкая моя девочка! Выгладим тебе платье, ленты пришьем, будешь на празднике танцевать.
А платье шерстяное, колючее, по коже ползает - царапает. Голова не держится. Холод утренний, колени мерзнут, ленты скрипят.
Милая моя, вставай на ножки - тяжелая, руки тебя не держат. Давай, раз, два…Хорошо, пошли потихонечку.
А тело деревянное, непослушное. Не гнется, а ломается. Не умею ничего, не могу, только колеса у инвалидной коляски скрипят, везут меня в чисто-поле.
III
Лежу, раскинувшись на кровати, взрослая, красивая. Жду девять месяцев.
Сниться мне, что вынута из меня крохотная капелька, тонкий мешочек с ребенком внутри, светится прозрачной водой. Держу его руками обеими, прижимаю к груди, осторожно, а внутри растет страх – что же делать теперь, как его беречь? Меньше ладони – ладанка, лодка, протекает, сочится каплями… Слезами наполнить? Соль раневая. Висит на волоске, прозрачные ручки ходят, шевелятся миллиметры, в последних волнах укаченные. Чем залить тебя, поднять воды черту… Невыразимость телесная. Хрупкость органики. Двумя пальцами сожмешь – хрустнет и исчезнет.
Плещутся лягушки-головастики в высыхающей луже. Блестят телами. Полдень. Солнце злиться, жжет, пьет последнее. Карабкаются в грязи, все тише и тише. Спят. Тсс…
Как мне тело разорвать, на две стороны распахнуться, чтобы укрыть ребенка на ладони, вернуть в себя.
IV
Звенел чистый инструмент, ловил солнечных зайчиков. Стерилизованный по всем правилам. Расширитель, щипцы, все на месте… Еще одни раскинутые ноги, ох, опять девчонка, сколько же ей лет… Крику-то. Конечно, без анестезии, где ее найдешь-то в нашем селе. Это ж не Ленинград, не Москва. У нас по-простому. Ну вот, ну вот, скоро конец. Потекло кровавое месиво, ручки, ножки детские, да не ори ты! Вцепилась до крови, конечно, руки держу, того и гляди, с кресла вскочит и побежит. А врачу эта тряска ни к чему. Ничего, зато лишнего не выскребут по живому. Может, родишь еще, целехонького, здорового. Ох, дура, дура, сама виновата, допрыгалась, поори мне еще тут!
Палату заливало солнце, блестело в тазу, плескалось в красном. Светило на залитые простыни. Умывали руки. Мыли пол.
V
Тишина в коридоре. Тихо. И хорошо, что тихо, значит, спят. Коммуналка чертова, хорошо хоть стены толстые. С утра позвоню в морг, увезут ее. Лежит. Накрыл простыней. И следов никаких не осталось – как будто сама померла. Душил не долго, быстро затихла. Раньше надо было суку старую прикончить. Маразматичка чертова, сколько крови мне попортила. С утра до ночи штаны ее обосраные стирал. А чуть тронешь – так кричит, стерва, тварь ненормальная. Мамаша, блять. Расставила кругом старые фотографии – я, пятилетний, беззубый, щурюсь на солнце. Рядом она. Идиллия, блять. Лет тридцать уже стоит. Вымету завтра же весь ее мусор к едрене фене. Хорошо бы только к синяку не придрались на плече, неделю назад поставил. Ну да с кем не бывает, скажу – грохнулась, совсем старуха из ума выжила, соседей не узнает, срет под себя, да черт с ней в самом деле… Спать лягу, поздно уже.
VI
Утро. Потолок белый, чистый. Смотрю в потолок. Засыпаю. Снится потолок. Белый. Чистый. Только трещинка ползет в правом углу. Разъедает.
Просыпаюсь. Потолок. Улыбается. Тело немеет. Завтра проснусь. Потолок.
Не шевельнуться, не двинуться. Голову разъедает темная трещинка. Правый угол.
Если бы умела ходить – я бы родила двух мальчиков и трех девочек. Так решила. А вдруг смогу ходить. Когда-то приходил батюшка, говорил, что Господь может любого исцелить. Я верю. Только молиться надо много, может быть год-два, а-то и все три. Но через три года он точно услышит и исцелит. Я теперь молюсь все время, когда не сплю, молюсь, чтобы ходить и чтобы маму увидеть. Хоть краем глаза, хоть на минуточку. Какая она – мама.