Та тут чудасия, мосьпане! –
Да тут чудеса, милостивый государь! (укр.)
Н. В. Гоголь «Сорочинская ярмарка»
Что за вредная штука - жизнь! Если уж не заладится с чем-то малым, так ты хоть в лепёшку расшибись, а ничегошеньки в ней не добьёшься.
Вонифатию Григорьевичу Мосьпанову до ужаса как хотелось стать французом. Или вернее так: до ужаса как не хотелось быть русским. «Ну почему, почему я русский, а не какой-нибудь голштинец или там кастилец?», - горестно вздыхал он, сидя по вечерам с маменькой в небольшой уютной гостиной и наблюдая за тем, как она вышивала гладью всё те же опротивевшие салфетки для самоваров. «Ну, что это такое – рязанский обыватель Вонифатий Григорьевич Мосьпанов?! Тьфу, во рту кисло! То ли дело - испанский гранд дон Монсьепаносэ, или голштинский крон-принц Бонифатус фон Монсьпаних!» Но вы не подумайте, Вонифатий был человеком скромным и рассудительным. Про грандов и крон-принцев – это так, мечтание. Вонифатий понимал, что социальная бездна между ним и этими умопомрачительными «джомолунгмами» и «казбеками» европейской аристократии слишком огромна. Но хотя бы мелким обывателишкой, пусть даже не испанским или немецким, а каким-нибудь польским или чешским, или даже румынским. Пусть. Видите, Вонифатий совсем не заносится – он согласен. Однажды в своем смирении Вонифатий дошёл даже до того, что согласился быть чухонцем, но потом решил, что может это уже чересчур.
Однако вечера шли за вечерами, а в жизни Вонифатия Григорьевича Мосьпанова ничего не менялось. И тогда Вонифатий решил изменить свою жизнь сам. Сперва он решил поменять имя. Хотя фамилия у него была, в общем-то, вполне заграничная и даже отдавала чем-то сладко-французским - Мосьпанов. Имя же, данное ему при крещении – Вонифатий, он переделал в Бонифация. Отца своего, Григория Мосьпанова, известного на весь околоток прожигу и забияку, которого приятели по кабаку звали не иначе как Гришка Монпансье, Бонифаций переделал в Грегуара. Теперь выходило так: Бонифаций Грегуарович Мосьпанов - честь имею, вернее, же ву при.
Следующим шагом на нелёгком пути офранцуживания было приобретение новых лиловых панталон, клетчатого сюртука и высокого цилиндра. Затем была приобретена тросточка, и венцом европейского наряда явилось маленькое золочёное пенсне, купленное по случаю на губернской ярмарке у какого-то заезжего барыги. И хотя Бонифаций обладал приличным зрением, но каждый раз, прогуливаясь по бульвару, он наставлял пенсне на всех встречавшихся ему прохожих. Бонифаций делал это весьма элегантно, слегка оттопыривая мизинец.
Затем Бонифатий раздобыл словарь французского языка и выучил из него несколько слов. Теперь вместо обычных «Здравствуйте, маман!» было «Бон жур!». И если раньше, когда Бонифаций ел так любимый им творог, по привычке вычерпывая его из миски всей пятернёй, и ещё не дожевав, посылал мать за новой порцией, то теперь он подковыривал сгустки белого рассыпчатого творога тремя пальцами, довольно чмокал губами и прибавлял: «Се фантастик!» Дальше этих фраз французский не пошёл, но зато Бонифаций приобрёл чудный парижский акцент, и когда разговор заходил о его родственниках, Бонифаций произносил следующую фразу: «Мой пгадед был гвагдейцем агмии Буонапагта».
Превращение было бы почти совершенным, если бы не одна досадная деталь - плоская рязанская физиономия с прилепленным, точно посередине, носом-картошкой. Вот это и была та самая малость, которая отравляла всю жизнь Бонифацию Грегуаровичу Монсьпанову.
Так продолжалось бы до самой его смерти, которая из-за молодости и, не приведи Бог, война, случилась бы с Бонифацием лет эдак через пятьдесят – шестьдесят, если бы как-то утром, просматривая газету, он не обнаружил бы объявления, от которого сердце у него сначала остановилось, а затем забилось учащённо в ритме модного, как казалось Бонифацию, французского шансона. Когда аккорды головокружительного шансона стали постепенно стихать, переходя от fortissimo к forte, meccoforte и piano, Бонифаций Грегуарович обрёл дар речи и просипел, от волнения забыв даже о своём парижском грассировании: «Маман, мы срочно едем в Москву!»
* * *
Две фигуры стояли на перроне Казанского вокзала и сиротливо оглядывались. Бородатые носильщики, блестя бляхами, носились вокруг, вылавливая приезжих побогаче. После того как все высокодворянские осётры, начальственные щуки и купеческие сомы были выловлены, дошла очередь и до рыбёшки помельче.
- Куда прикажете, Вась-сиясь? - сонно спросил угрюмый кучер, когда небольшой багаж и сами сын и мать Мосьпановы были погружены на пролётку.
- А вот, мон шер, сюды, - ответил Бонифаций Грегуарович, вытаскивая аккуратно сложенную газетную вырезку «Московских ведомостей» и читая, - N-ская улица, дом 5.
Извозчик свистнул, и коляска, скрипнув рессорами, покатилась, подпрыгивая на булыжниках и покачивая потёртыми боками.
Москва оглушила привыкших к скромности провинциального города Мосьпановых широкими площадями, величественной архитектурой, обилием людей и экипажей. Всю дорогу от вокзала до конечного места путешествия мать Бонифация Грегуаровича, Анфиса Мелентьевна Мосьпанова, дёргала сына за рукав и восклицала: «Ты посмотри, Вонифатьюшка, какие чудеса-то бывают!» На это Бонифаций, хоть и был сам немало ошеломлён видами, всё же отвечал: «Это что, вот в Париже площади, это – да!», - и при этом сконфуженно добавлял, - «Я же просил Вас, маман, при людях называть меня Бонифацием». Но Анфиса Мелентьевна по-прежнему звала сына Вонифатием, так как имени Бонифаций почему-то боялась и, каждый раз слыша его, мелко крестилась.
Наконец коляска остановилась перед фасадом длинного двухэтажного дома, на первом этаже которого имелись различные торговые и предпринимательские заведения: «Иннокентий Смурыгин – оптовая продажа мороженых яблок, вареных груш и пареной репы», «Муллиган и Шатц – услуги по страхованию жизни и недвижимости на случай мирового потепления». Было даже одно мистическое: «Предсказатель будущего известный спирит и медиум Иоганус Никлбекус». С этим Иоганусом произошла презабавнейшая история: как потом рассказывали очевидцы, однажды Иоганус Никлбекус впал в транс и увидел себя в будущем. Будто он начальник департамента какого-то банка, и всё это, как будто не здесь, а в Америке. И вот сидит он в кабинете, а вокруг него подчинённые суетятся. Вот подходит время обеда, и в его кабинет начинают заходить по очереди подхалимы и приносить ему на выбор разные кушанья. Иоганус посмотрит-посмотрит, понюхает, некоторые даже попробует, но всё это ему не по вкусу. И вдруг заходит к нему такая скромненькая дамочка в рыжем парике и ставит перед ним маленькую тарелочку. А в тарелочке той – картофельные сухарики. И вот ест Иоганус эти сухарики, ест, а они всё не кончаются. Волшебные сухарики-то. И понимает Никлбекус, что остановиться он не может, потому что жадный очень, а сухарики-то бесплатные. Так не выходя из транса, он с ума и сошёл. Когда очнулся, то бегал по улице и кричал: «Где мои сухарики? Где мои волшебные сухарики?» Вообще все предприниматели в этом доме выглядели, по меньшей мере, странно и подозрительно. Хотя бы те же Муллиган и Шатц. Это были две дамы, приехавшие в Москву из-за границы, и почему-то решившие, что дело у них пойдёт лучше, если они будут мужчинами. Поэтому каждое утро, перед тем, как открыть контору, они одевались в мужское платье и клеили накладные усы и бороды. Посетители сразу определяли, что перед ними ряженые, и страховать свою жизнь и недвижимость на случай мирового потепления не хотели. Или соседняя с ними контора «Сыск и розыск. Эрнест фон Дурень – розыск украденных и пропавших собак по новейшей тибетской методе». Этот, приехавший после долгих скитаний по горам Алтая и Тибета, господин, вместе со своим слугой бурятом Масзой Калымовым, отыскивал собак весьма оригинальным способом: он становился на четвереньки, начинал бегать по двору и считать до десяти. Это он называл способностью сконцентрироваться и войти в общение с великим астральным собачьим братством. Посетители этого очень не любили и боялись. Один раз, его даже хотели отправить в дом для душевнобольных, и вызвали городового. Но объяснения сыщика и трёхрублёвая бумажка убедили городового в научности действий Эрнеста. Поэтому, во избежание подобных неприятностей, теперь, когда сыщик, подвывая бегал по двору, слуга-бурят развлекал посетителей пением мантр и фокусом с «вечно горящим» кирпичом. Единственный нормальный предприниматель из всей этой плеяды дельцов и медиумов, был купец Смурыгин, но так как он честно торговал вареными грушами и пареной репой, то дела его шли плохо, и он частенько подумывал о возвращении в родной волжский город Большие Помочи.
Но всего этого Бонифаций Грегуарович не знал, и поэтому деловито расхаживал по тротуару вдоль дома, отыскивая нужную ему контору. Скоро он уже стоял перед дверью, вывеска над которой гласила: «Доктор А. Сиротко – безболезненное изменение внешности хирургическим путём». Бонифаций глубоко вдохнул и вошёл внутрь. Его сердце учащённо билось. Бонифацию почему-то казалось, что за дверью конторы его встретит роскошь французской жизни. Правда, какой именно должна была быть эта роскошь, он слабо представлял. Все понятия Бонифация о роскоши вытекали из ярких журнальных картинок европейской жизни, один раз попробованных конфет «ликёр в шоколаде» и кареты его высокопревосходительства генерал-губернатора Бездумова. Но что-то необычное за дверью должно было быть – это Бонифаций знал твёрдо. Каковым же было его разочарование, когда он вошёл в обычную контору с диванчиком для посетителей, парой стульев и прилавком.
На весёлый звон колокольчика из глубины конторы вынырнул щеголеватый молодой человек похожий на куафёра, почему Бонифаций и принял его за приказчика.
- У меня дело к доктору Сиротко, - важно произнёс Бонифаций в ответ на лучезарное приветствие куафёра.
- Я Вас слушаю, - с улыбкой ответил куафёр.
Новый удар разочарования! «Какой же он доктор? Цирюльник какой-то...» - подумал про себя Бонифаций, но вслух сказал:
- Я прочитал объявление в «Московских ведомостях» и вот хотел бы...
- Ах, как чудно! Ах, как замечательно, - радостно закудахтал куафёр, оказавшийся доктором Сиротко, - Вы будете довольны! У меня все довольны бывают.
- А у Вас многие бывают? Вы на самом деле доктор и можете безболезненно внешность изменить?, - выпалил Бонифаций и тут же смутился нетактичности своего вопроса. Но доктор-куафёр ничуть не обиделся,
- Да-да, я доктор. Учился в Сорбонне, Оксфорде, Гарварде, Новгороде. Вот мои креденции, - доктор Сиротко неопределённо махнул рукой в сторону тёмного угла конторы, - имею широкую практику. Многих знаменитостей оперировал, а один раз даже..., - и Сиротко таинственно закатил глаза к потолку, - но, как Вы сами понимаете, тсс.... Врачебная тайна.
Сиротко торжественно приложил руку к груди, показывая свою готовность унести врачебную тайну в могилу,
- Кстати, поэтому и прислуги не держу – всё делаю сам.
Бонифаций успокоился и даже стал проникаться доверием к этому прыткому доктору-цирюльнику.
- Я бы, в некотором роде... тоже хотел бы.... внешность..., - и Бонифаций скосил глаза на кончик носа, как бы указывая доктору на предмет лечения, - как Вы думаете, возможно?.
Сиротко сдвинул брови и стал внимательно осматривать физиономию Мосьпанова, вертя его из стороны в сторону.
- Какой нос желаете?, - серьёзным тоном спросил Сиротко, - греческий, римский, турецкий?
- Французский, - выдохнул Бонифаций, – как Вы считаете, возможно?
Сиротко повернул Бонифация за плечи прямо перед собой и мягко сказал:
- Для науки, молодой человек, всё возможно, - и уже совсем тихо добавил, - двести рублей.
Сегодняшний день Бонифаций чувствовал себя, как боксёр-новичок в схватке с профессионалом. Судьба наносила хорошо поставленные хуки и апперкоты по ничем не защищённому рязанскому лицу Мосьпанова. После последнего удара в подбородок, когда рефери уже досчитал до восьми, Бонифаций усилием воли поднял себя на ноги и опять встал в стойку.
- Как двести? Это очень дорого!
- Хорошо-хорошо! Вам, молодой человек, как поклоннику французской культуры, бывший студент Сорбонны сделает скидку – сто рублей.
- Но у меня и ста нет..., - промямлил Бонифаций. Однако выпускник Сорбонны оказался славным малым и заинтересованные стороны сговорились на пятидесяти. «Ах, как замечательно!» - заключил Сиротко, пряча деньги в карман и приглашая Бонифация пройти за прилавок. «Это на втором этаже.» Затем он обратился к Анфисе Мелентьевне, сидевшей всё это время на одном из стульев: «Вся операция займёт около четырёх часов. Вы, мадам, может быть желаете променад совершить?» Но мадам от променада отказалась и решила ждать исхода операции здесь же, на стуле.
Сиротко и Бонифаций поднялись по лестнице на второй этаж, где пациент оказался в маленькой комнатке с операционным столом, ширмой для раздевания и столиком на колёсиках, на котором были разложены различные хирургические принадлежности. От тусклого поблескивания скальпелей у Бонифация слегка потемнело в глазах. Сзади скрипнула дверь и, в комнату вошёл улыбающийся Сиротко, уже облачённый в белый санитарный халат, от чего он ещё больше стал походить на куафёра.
- Ах, как чудно! Ах, как замечательно, - опять закудахтал он, - прошу Вас, вот сюда, на столик. Ах, как замечательно!
Бонифаций лёг, и доктор укрыл его простынёй до подбородка.
- Я дам Вам снотворное, чтобы Вы ничего не чувствовали. Хорошо? Ну, вот и чудно! Вот и замечательно!
С этими словами Сиротко дал Бонифацию пузырёк с какой-то жидкостью и заставил выпить.
«Ах, как чудно! Ах, как замечательно!» - откуда-то издалека раздался голос хирурга. Потолок стал вытягиваться вверх и в стороны, и постепенно превратился в широкий проспект, по которому ехали экипажи и прогуливались элегантно одетые дамы и господа. «Елисеевские поля!» - сам для себя решил Бонифаций. Все парижане и парижанки были удивительно милы и приветливы к гуляющему Бонифацию. Мужчины приподнимали свои цилиндры, дамы делали книксен, и все при этом говорили: «Ах, как чудно! Ах, как замечательно!» Вдруг к Бонифацию подъехала коляска рязанского генерал-губернатора. Сам генерал-губернатор проворно спрыгнул с козел и, услужливо подсадив Бонифация в экипаж, подобострастно произнёс: «Ведь как чудно-то, а? Как замечательно-то!» Усадив Бонифация в коляску, генерал-губернатор влез на козлы, и коляска покатила по широким Елисеевским полям. Теперь парижане уже стояли вдоль бульвара, и размахивая головными уборами, радостно кричали: «Ах, как чудно! Ах, как замечательно!» Гулко чеканя шаг, перед коляской прошёл взвод почётного караула, весь состоящий из солдат наполеоновской гвардии. Все солдаты были с одинаковыми лицами и, взяв «на караул» строй рявкнул: «Ах, как чудно, внучек! Ах, как замечательно!»
Неожиданно коляска остановилась и, кучер опустил поводья. Недовольный этим, Бонифаций раздражённо пнул его в спину: «Але, але! Ну, давай, пейзанин! Анкор!» Но пейзанин не думал ехать. Вместо этого он повернулся и, Бонифаций увидел широкую, плоскую татарскую физиономию с узкими хитрыми глазками. Кучер стал наклоняться и, физиономия его стала приближаться к Бонифацию. «Пошёл вон! Пошёл вон, Мамай!» - хотел было закричать испуганный Бонифаций, но рожа вдруг захихикала и, голосом Сиротко сказала: «Ах, как чудно! Ах, как замечательно!» Тут Бонифаций заметил, что он не на Елисейских полях, а в медицинском кабинете. Рядом с ним стоит доктор Сиротко и держит в руках зеркало. «Ах, как чудно! Ах, как замечательно! Вам нравится? Правда чудно?» Бонифаций глянул в зеркало. Из зеркала на него смотрела хитрющая физиономия кучера-татарина.
- Кто это?, - испуганно вскрикнул Бонифаций.
- То есть как: кто? – Вы. Правда чудно?, - проворковал Сиротко.
- Как – я?, - спросил Бонифаций и мгновенно подскочил. Догадка, как молния, озарила его, - ты что сделал, эскулап несчастный? Я ж тебя просил только нос исправить, а ты?
- Я Ваш нос исправил, а потом, знаете... увлёкся. У Вас такое монголоидное лицо, что я, знаете ли, не мог удержаться...
- Ах, ты..., - Бонифаций сжал от злости кулаки и, вдруг неожиданно сам для себя выпалил, - шайтан! Удержаться он не мог! А, ну, давай, переделывай!
- С превеликим удовольствием!, - засуетился Сиротко, – семьдесят пять рублей!
- Что-о-о-о? Что ты сказал?, - застонал Бонифаций – у меня нет таких денег.
- А без денег я не могу, - вздохнул студент Сорбонны и Новгорода.
- Ну, хорошо! Я поеду домой, соберу деньги, и снова вернусь!, - решил Бонифаций, но тут же снова застонал, - да кто-же меня такого признает? Все ж на службе другого Мосьпанова знают!
- А у меня для Вас другой документик найдётся. Я его у городового сторговал. Вам будет в самый раз. И денег я с Вас за него не возьму.
С этими словами Сиротко протянул Бонифацию сложенную вдвое бумагу. В бумаге, которая оказалась новым паспортом Бонифация, значилось, что он теперь татарин, уроженец города Казани, мусульманин и зовут его Мурад Халабаев. Вздохнув, Бонифаций сунул свой новый паспорт в карман, при этом даже не заметив, что старого там не было. «Я обязательно вернусь! - прокричал Бонифаций уже с лестницы, - маман, мы срочно возвращаемся в Рязань!»
Анфиса Мелентьевна, дремавшая на стуле, вздрогнула и уставилась на незнакомого мужчину, одетого в сюртук и панталоны Вонифатия. «Да, что Вы так на меня смотрите, маман! - чуть не плача прокричал Бонифаций, – это я! Я! Только этот цирюльник мне не то сделал, что я просил!» Анфиса Мелентьевна заохала и стала быстро-быстро креститься. «Маман, ну, давайте же быстрее! Нам надо срочно собрать семьдесят пять рублей, чтобы он опять из меня человека сделал.» Анфиса Мелентьевна схватила узлы и засеменила за Бонифацием из конторы.
Выскочив наружу, и вдохнув свежего московского воздуха, Мосьпанов наконец-то осознал, что с ним произошло. Он зашёл сюда простым рязанским обывателем, полным надежд на новую жизнь француза, а вышел человеком иной веры и родины. Жизнь из Елисеевского проспекта сузилась до размеров кривого, в колдобинах и ямах, заливаемого каждую весну талой водой, рязанского переулка. Бонифаций сел на лавку и горько заплакал. В ответ ему со двора раздался вой собаки. Это медитировал сыщик фон Дурень, пытаясь войти в астральный контакт с украденной накануне болонкой купчихи Рассольниковой.
* * *
Весь путь до вокзала Бонифаций, а теперь Мурад, проделал в глубоком молчании. До отправления поезда было ещё пять часов, и Бонифаций с Анфисой Мелентьевной устроились на скамье в зале ожидания. Мелкий августовский дождь забарабанил по стёклам вокзала, и чтобы скоротать время Бонифаций начал прогуливаться по залу. Он заглядывал в лица отъезжающих и встречающих. Ему казалось, что все видят его искромсанное лицо и смеются над его незадачливостью. Однако вскоре Бонифаций убедился, что никому нет дела до молодого татарина в клечатом сюртуке, лиловых панталонах, цилиндре, и успокоился. Только пенсне пришлось спрятать: уж больно глупо оно теперь выглядело. Бонифаций подошёл к доске объявлений и начал читать всё подряд: сдача внаём экипажей, услуги московских бань, распоряжения городских властей и т.д. Вдруг взгляд его упал на раздел «Розыск», где значилось: «Разыскивается особо опасный преступник Мурад Халабаев, татарин двадцати шести лет.» Далее следовали приметы в целом совпадающие с наружностью г-на Мосьпанова.
Бонифаций тихонько покосился по сторонам – вроде бы никто на него не смотрел. И тут он увидел, как из дальнего конца зала, уверенным шагом, к нему приближались двое служащих железнодорожной охраны. Самым правильным было бы остаться на месте и попытаться объяснить стражам порядка ту ситуацию, в которой оказался ни в чём не повинный Бонифаций. Но то ли день был такой, то ли новое имя стало брать верх над характером, но Бонифаций вдруг рванулся с места, оттолкнул мужика с мешком, и под звонкую трель полицейского свистка принялся удирать из зала. В самых дверях на пути убегавшего вдруг выросла огромная фигура городового в погонах и с шашкой на боку. Дальнейшее вспоминалось Бонифацию как сон. Всегда тихий и боязливый, он с размаху ударил полицейского в нос кулаком и, сбив его с ног, вырвался на привокзальную площадь. Не разбирая дороги, Бонифаций ринулся бежать, стремясь как можно дальше убраться из небезопасного места. Шлёпая по лужам и булыжникам мостовой, расталкивая встречных, Бонифаций бежал и бежал, все больше запутываясь в лабиринте московских улиц. Наконец, обессиленный, он остановился. Дождь и слёзы туманили глаза. Ботинки промокли, цилиндр и тросточка были потеряны. Бонифаций оглядывался в вечереющем свете и никак не мог понять, где он находится. Не зная куда идти, Бонифаций побрёл наугад. Становилось всё темнее. Улицы опустели, и вместо благопристойных москвичей замелькали подозрительные тени Москвы разбойной. Бонифацию стало страшно. Он стал вспоминать рассказы о хитровских налётчиках и бандитах. Трясясь от страха, Бонифаций безуспешно пытался выйти на какую-нибудь людную улицу. Вдруг, из сгустившегося мрака подворотни вынырнули двое и пошли следом за ним, постепенно сокращая дистанцию. Бонифаций ускорил шаг – двое не отставали. Он перешёл на рысь – преследователи затрусили за ним. В этот момент, где-то внизу в полуподвале открылась дверь и, вырвавшаяся полоска света сверкнула Бонифацию спасительным маяком. Воспользовавшись моментом, он проскользнул внутрь.
Трактир встретил Бонифация, никогда не бывавшего в подобных заведениях, табачным дымом, запахом вина и селёдки и, прямо-таки вавилонским гамом. Люди, сидевшие за столами пили, кричали, играли в карты и бранились. Некоторых, особенно подгулявших завсегдатаев, уже выводили под руки. Половые, высоко подняв подносы, ловко лавировали между столиками и посетителями. Бонифаций кинулся в угол к пустому столу. Тут же к нему подлетел невысокий, с гусарскими усиками и намасленным пробором, половой. «Водки!» - хрипло буркнул Бонифаций, дрожа от холода и страха. Через минуту на столе стоял графин водки, рюмка и тарелка с солёным огурцом. Сникший от бочковой давки огурец лежал унылой запятой на грязной тарелке и, ёжась от трактирной вони, философически вопрошал: «Я здесь по причине моей закусочной жизни, а ты-то что здесь делаешь, азиатская твоя душа?» Бонифаций залпом осушил рюмку. «Вот-так история! Куда мне теперь? На вокзал нельзя – полиция ищет. Пойди объясни им, что я не татарин! К доктору бы надо – да где деньги взять?» - размышлял Бонифаций, как вдруг заметил, что из-за дальнего столика справа, на него пялятся две пары глаз. Двое посетителей явно заинтересовались Бонифацием. Один - поменьше, худой и пронырливый, похожий на сурка. Другой - поплотнее с круглой, стриженной ёжиком головой и короткими руками. «Господи, этим-то что от меня надо! - внутренне застонал Бонифаций, - за что ж такие напасти? О Господи, никак они сюда идут! Ну, всё! Пропал я. Вот она моя смертушка. Сейчас эти головорезы меня порешат!» Двое мужиков и впрямь вылезли из-за стола и подошли к Бонифацию. Тот в ужасе зажмурился. Он уже представлял себе, как один из них достаёт нож и тычет им в многострадальный живот рязанского татарина. Вот сейчас ткнёт, и тогда Бонифацию уже не нужен будет хирург Сиротко. Его тело швырнут в какую-нибудь канаву, предварительно обобрав до нитки, и затем городовой и судебный медик, засвидетельствовав смерть, отвезут бездыханного Бонифация на общую могилу.
Но ничего подобного не произошло. Вместо тычка ножом из темноты общей могилы к Бонифацию воззвал тихий, неуверенный голос:
- Эй, Мамай, ты что ли?
Бонифаций осторожно приоткрыл глаз. Круглая стриженная голова недоумевающе-выжидательно смотрела на него.
- Это я – Шкалик! Не признал что ли? А это – Борзой! - сказала голова. Бонифаций открыл второй глаз. «Сейчас убивать не будут, – понял он, – но кто они такие? И почему меня Мамаем называют? И отчего я их знать должен? А-а-а! – догадался Бонифаций, – я же сейчас Мурат Халабаев – бандит в розыске, а это, наверное, мои, ну, то есть его, подельники.»
- Да, да. Узнал, как же! Вот, говорю себе: это – Шкалик, а это, говорю, - Борзой! - поспешил вслух сказать Бонифаций, так как молчание его насторожило тех двоих.
- Значит правда, что ты бежал, Мамай? – вступил в разговор Борзой. – выходит не брехали мозолики-то, что ты с этапа сорвался!
- Да, я сорвался, - ещё не совсем уверенно пытался подладиться Бонифаций под уголовное «арго».
- И сюда, в Москву? Отчаянный ты! - восхитился Шкалик, – тебя же ищут везде!
- Да мне что? Где хочу, там и гуляю. Я сыскарей не боюсь! - входил в роль Бонифаций.
- Да кто ж их боится-то? – удивился Шкалик. – я про Столяра. Он очень на тебя лютует за то, что ты его «котёл» обобрал. Собрал своих чижиков и говорит: «Найдите мне, мол, Мамая, хоть из под земли! И ко мне. А я с него с живого стружку снимать буду!» Вот и вчерась Зубило и Долото здесь ошивались – тебя высматривали.
Бонифаций от этих слов опять сник и, налив ещё рюмку водки, разом вылил её в рот.
- Схорониться бы тебе, Мамай, надо! Достать хрусту, да и тикать из Москвы! - сочувствующе сказал Борзой.
* * *
Что такое имя для человека? Это - как парус для корабля, как вдохновение для поэта, как роковой взгляд для двух влюблённых. Потому что имя человеку всё бытие определяет: его характер, его привычки. Возьмите, к примеру, имя Альберт и, назовите этим именем самого что ни на есть огромного детину. И теперь скажите: способен ли человек, всю жизнь которого: детство, отрочество, студенческие годы и годы счастливой семейной жизни, звали Альбертик, способен ли этот человек на какой-нибудь отчаянный, бесшабашный поступок? Например, прохожего на улице гопстопнуть, или кассу взять, или, отстреливаясь из воронёного нагана от наседающих агентов сыска, мчаться по глухим переулкам Хитровки? Конечно, нет. Все Альберты, вырастая, остаются маменькиными сынками или становятся подкаблучными мужьями. И самый большой проступок в их жизни – это выпитая целиком бутылка шампанского в день проваленного экзамена по латыни, когда жизнь становится холодной и циничной. А всё потому, что человек с именем Альберт, не уйдёт от судьбы своей, которая начертана для него в этом самом имени. Или, к примеру, имя Эльдар. Кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь, от кого-нибудь слышал, что бы этим именем звался дворник или конюх-водовоз? Можете вы представить себе, сидящего на лавке перед домом и аккуратно свёртывающего «козью ножку» бородача, в фартуке, с медной бляхой на груди, перед которым стоят мальчишки и наперебой галдят: «Дядя Эльдар! Дядя Эльдар, сделай свистульку!?» Вот и Бонифаций – вроде бы имя, как имя – ан, нет! Вслушайтесь: Бо-ни-фа-ций. Что слышите?
Обжигающий ветер погони, или сухой треск револьверных выстрелов? А может вам почудился звон скрещенных в смертельной дуэли сабель? Нет, вы ошиблись. Это в аптекарской лавке зазвенели, переставляемые на прилавок, пузырьки со слабительным.
Нет, Бонифаций – имя спокойное, домашнее, проникнутое размеренностью тихой провинциальности. Даже не романтическое. «Бонифаций, не стойте у меня под окном! – Уже три часа утра!» А он там давно и не стоит. Он ушёл сразу, как только за ней закрылась дверь. Потому, что ночи в сентябре холодные, а у него ботинки на тонкой подошве, и хворь поймать можно или, упаси Бог, воспаление. Поэтому господин Мосьпанов и был человеком тихим, не способным ни на удаль, ни на лихачество. То ли дело - Мурад. В этом имени всё: вольный простор, горький вкус степной травы и бесшабашная удаль молодца, живущего разбоем и мятежом. Поэтому, как Бонифаций, господин Мосьпанов сидел и с затаённым страхом слушал непривычные для него речи воровских удальцов, но как Мурад – он даже не обернулся, когда дверь трактира хлопнула, и в наступившей внезапно тишине к их столу подошли трое.
* * *
Один постарше, в фуражке и жилетке и двое верзил с каторжными физиономиями.
- Здорово, Мамай! - сказал тот, что постарше, – не думал, что так быстро свидеться придётся.» Бонифаций трясся от ужаса, его спина взмокла от холодного пота, а в животе неприятно посасывало. Мурад спокойно сидел, по-прежнему не глядя на вошедших.
- Что молчишь? Или не рад встрече? – продолжал пожилой, – не узнаёшь что-ли? Это – я, Столяр, а это – Долото и Зубило. Я за мой «котёл» поговорить пришёл.
Мурад криво усмехнулся и налил в рюмку водки, но не выпил, а оставил стоять на столе. Видно было, что молчание Мурада начало раздражать Столяра. Его лицо покраснело и, он тяжело задышал:
- Верни деньги, паскуда! А то я рожу твою татарскую порву, как грелку!
Тут, внезапно, у Бонифация появился голос и, он заикаясь пролепетал:
- П-п-п-ростите, т-тут явная ош-шибка. Я н-не т-тот за к-кого вы изволите меня п-принимать. Бонифаций попытался обернуться, но Мурад взял верх и пригвоздил его к скамье. А Столяр, предвкушая скорую расправу над обидчиком, уже не слушал.
- Что ты там лопочешь? Деньги где? А ну, Зубило и Долото, пощупайте его карманы!
Верзилы с ухмылочкой стали приближаться. Бонифаций мысленно перекрестился и хотел было уже зажмуриться в ожидании экзекуции, как вдруг Мурад одним быстрым движением вскочил на ноги и, развернувшись к нападавшим, выплеснул содержимое рюмки в лицо одного из них. Тот взвыл и закрыл лицо ладонями. Другой рукой Мурад схватил за горлышко стоявший столе графин и с размаху ударил им по голове второго. Графин, брызнув стеклянными осколками, с треском разлетелся, оставив в руке Мурада лишь горлышко с острыми, режущими краями. Оглушенный ударом, детина упал на пол. Мурад стал медленно подходить к Столяру, выставив вперед руку с зажатой в ней «розочкой». Внезапно потерявший преимущество Столяр, попятился назад и, смешно втянув голову в плечи, вдруг заговорил голосом управляющего столом городской управы, Ходякова Владислава Семеновича, непосредственного начальника Мосьпанова:
- Вонифатий Григорьевич! Вонифатий Григорьевич! Господин Мосьпанов! Да проснитесь же, наконец!
Бонифаций открыл глаза и, с удивлением обнаружил, что он не в трактире среди московской уголовщины, а у себя, в присутствии рязанской городской управы, и перед ним стоит не авторитет уголовного мира, вор и убийца, по кличке Столяр, а его начальник – въедливый и дотошный старик Ходяков. Со всех сторон на него смотрят не испуганные пьяные лица трактирных завсегдатаев, а смеющиеся и злорадствующие физиономии сослуживцев. И сам он – не бандит в розыске, Мурад Халабаев, а опять тихий служащий – Мосьпанов.
- Вонифатий Григорьевич! - недовольным голосом начал Ходяков, - Вы сюда что - спать приходите? Мало того, что уснули – чернильницу, вот, разбили, кричать начали! Вот доложу о Вас Фролу Акимычу! Стыдно Вам должно быть! Пойдите-ка, проветритесь. Отнесите вот эту докладную в дом губернатора! Да не усните опять, по дороге-то!
Шутка Ходякова вызвала у чиновников взрыв верноподданнического смеха. Особенно ядовито смеялся прыщавый Бизяков, сидевший за столом справа от двери. Вонифатий Григорьевич встал, пригладил волосы и, взяв у начальника пакет, направился к выходу. Уже у двери, тихий и скромный Мосьпанов приостановился и совсем незаметно двинув Бизякова локтём по макушке, отчего тот ткнулся носом в папку, еле слышно сказал: «Ша, падла!»