Как чист и светел мир Набокова-поэта, в котором, кажется, все лучшие силы его души соединились, чтобы вылиться в слове — в летящей, как солнечная паутина, поэтической ткани его стиха, протянувшейся между двумя эпохами, двумя мирами.
Райским, русским миром детства и юности поэта и его скитальческим миром взросления, творчества и жизни на чужбине.
И крест, распинающий его душу, — это крест его поэтической памяти, его блаженство, его страдание, его ДАР:
Вдали от ропота изгнанья
живут мои воспоминанья
в какой-то неземной тиши:
бессмертно все, что невозвратно,
и в этой вечности обратной
блаженство гордое души.1
(«Весна», 1925)
Набокову была дарована редкая, неизбывная любовь — к своему русскому прошлому, к своему началу, к своему языку. И вот боготворимый им мир разрушен в катастрофе революции. А он - изгнанник со своей неутоленной, отвергнутой любовью.
Но поэт не мог вырвать из сердца эту любовь. Он начал воскрешать утерянное. Страдая, плача, мечтая и погружаясь в сновидения, Набоков вглядывался вновь в далёкое ушедшее и творил из него свою новую поэтическую реальность:
Серафимом незримым согреты,
оживают слова, как цветы:
узнаю понемногу приметы
вдохновившей меня красоты;
воскрешаю я все, что, бывало,
хоть на миг умилило меня:
ствол сосны пламенеющий, алый
на закате июльского дня…
(«У камина», 13 марта 1920)
И в этом новом с о т в о р е н и и отнятого мира Набоков все чаще и чаще уходит в пространство поэтического сна, в котором для лирического героя есть только одно время — ВСЕГДА и нет никаких земных границ, а есть только одно СВОБОДНОЕ ВЕЗДЕ.
В 1926 году Набоков напишет стихотворение «Сны», где с болью, с грустью скажет об этом спасительно-мучительном пространстве, дарованном страннику, — «вся Россия делится на сны».
В снах поэт говорит с далёкой родиной, в снах он переносится в Россию.
Каждый раз, воскрешая любимое, но отнятое судьбой, поэт делает духовное сверхусилие. Даже молодой Набоков томим усталостью, а иногда — отчаянием, которые, как сторожевые псы, не отпускают изгнанника никогда.
Но в 1923 году он ещё может сотворить такое чудо, как, например, свой Петербург:
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург…
………………………………………………
Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки
в душе моей, как чудо, сохранится
твой легкий лик, твой воздух несравненный…
(«Петербург»)
И даже в этот светлый миг он не может с горечью не признаться: «Трудно мне…» Он дорого платит за свои блаженные сны:
Но иногда во сне я слышу звуки
далекие, я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом…
Пока хватает сил, Набоков, как заклинание, повторяет имя своего РАЯ:
Это было в России,
это было в раю…
(«Река», 8 апреля 1923, Берлин)
В это время поэт до конца готов испить жертвенную чашу своей ЛЮБВИ. За этот свой РАЙ он готов пойти на смерть, но только там — в любимой, жестокой, вожделенной России:
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
(«Расстрел», 1927, Берлин)
И пусть расстрел происходит в ночной поэтической реальности — в сердце поэт совершает своё настоящее жертвоприношение.
Но несмотря ни на какие муки на этом поле страждущей, раненой души не перестаёт благоухать райский сад набоковской памяти:
Ночь в саду, послушная волненью,
нарастающему в тишине,
потянулась, дрогнула сиренью,
серой и пушистой при луне.
………………………………
И опять на листья без дыханья
пали грозди смутной чередой.
Безымянное воспоминанье,
не засни, откройся мне, постой.
(«Сирень», 1928)
Всё новые и новые волны накатывает океан времени. И Набоков-поэт уже не в силах выносить бремя своего мучительного избранничества — певца безнадёжной любви к покинутой родине.
Он молит пронести эту чашу мимо, которую не в силах больше пить, и готов отдать за это самое дорогое — «всё, что есть у меня, — мой язык» («К России», 1939, Париж).
С отчаянием он повторяет: «поздно, поздно!»
Действительно, жизнь проходит на чужбине, и, действительно, «поздно!», потому что своей любовью, своими страданиями поэт уже воскресил в своей поэзии свою Россию, свой незабвенный РАЙ.
И куда бы он теперь ни убегал от него: в безмолвие, в другой язык, в другую страну, в не-любовь — его Россия уже СУЩЕСТВУЕТ.
В середине двадцатых годов поэт счастлив полностью раствориться в возлюбленной родине:
Так всё тело — только образ твой,
и душа, как небо над Невой.
(«К родине», 1924)
Но даже почти через тридцать лет он не сможет заглушить свой отчаянный стон любви, загнанной в сердечную и плотскую глубину:
О, нет, то не ребра
— эта боль, этот ад —
это русские струны
в старой лире болят.
(«Neuralgia Intercostalis».
Во время болезни,
Март–апрель 1950)
Да, боль и ад… но им не одолеть уже воскрешённый Набоковым РАЙ.
Весна 2007 года, Москва
Примечания
1 Здесь и далее цит. по: Набоков В. Капля солнца в венчике стиха. Стихотворения. М.: Изд-во «ЭКСМО-Пресс», 2000.
*Статья впервые опубликована в журнале «Меценат и мир» № 37-40, 2008.