ЗМЕЙ ГОРИМЫЧ,
ЗМЕЙ ГОРИЛЫЧ,
ЗМЕЙ ГОРЕЛЫЧ
ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ
Рассказ
-Хватит тебе уже меня бить! – лицо пятилетней девочки не выражало ни боли, ни обиды.
Она даже не спрашивала, за что её бьют. Она просто устала закрывать лицо руками, и вообще долго.
Той, кто била, было лет восемь. Обе девочки были в зимних пальто, так что маленькую удары не сильно доставали, а которой постарше было трудно ударить изо всей силы. По лицу она не целилась, хоть младшая отворачивалась на всякий случай.
Восьмилетка затащила безропотную пятилетку за сараи – и ну дубасить, а та не плачит.
- Ты почему не даёшь сдачи, почему терпишь, а?
- Меня бьют кажный день дома, я привыкла.
- За что? – удивилась старшая, всё ещё пыхтя с сжатыми кулаками без варежек.
- Папка напьётся и бьёт, и меня, и мамку, и брата, а когда брат убегает, а мамка кричит в коридоре, тогда одну меня бьеть.
- А ты почему не убегаешь?
- Он меня догонить, он большой.
- А ты спрячься.
- Он найдёт, ещё больше бить будет.
- Ты его боишься?
- Неа! Он папка. Он хороший, когда тверёзый. А как напьёться – все его бояться, а я нет. Я боюсь, когда больно бьёть, а его самого не боюсь.
- А если убьёт?
- Не убьёть, он меня любить. Ты же не убила. Позлилась и успокоилась. И разговариваешь вот теперь со мной. Он тоже разговариваеть, когда проспиться. Я только хочу, чтобы уже набились и перестали бить.
А ты всё била и била.
- Ты меня извини, а? – девчонка обняла её и прижалась щекой к её мягкому лицу. – Я не знала. Я думала, ты така дурочка, тебя бьют, а ты - ничего. Заставить тебя хотела дать сдачи. Бью, бью, а ты - ничего. Это неправильно. Надо уметь за себя постоять.
- Я умею, но не хочу. Ещё хуже будуть бить, больнее. Я лучше потерплю.
- Ты извини меня, а? Я думала, ты совсем блаженая. Защищать тебя надоело. Не всегда же найдётся, кто тебя защитит.
- Знаю.
- А я не могу всех защитить! Знаешь, как я злюсь на Золушку! И всех добреньких беспомощных. А тут ты не из книжки. Злость вскипела.
Думаю, пусть даст сдачи, буду бить, пока не даст сдачи.
- Не дам.
- Я тебя провожу домой.
- Не надо. У папки сегодня получка. Придёт пьяный. Мамка всё вымыла в доме, обед сготовила, нам с братом наказала гулять до ночи, а потом к соседке тете Кате, она нас сама заберёть.
- Идём вместе. Я теперь совсем спать не буду из-за тебя. Из-за Золушки не сплю уже сколько, из-за тебя теперь всю жизнь спать не буду. За то, что побила тебя. Я же не знала... Что ты такая.
- Какая такая?
- Особенная.
Они отворили дверь в Нинкину квартиру, комнатушку, в которой жили двое взрослых и двое детей.
Папка уже пришёл и ругался с мамкой.
- А, Нинка! Заходи! А это ещё кто? - выпучил он глаза на чужую девчонку.
- Я подружка, - ответила девчонка.
- Иди, Нинка, к подружке, к нам нельзя сейчас, - быстро скомандовала мама.
- Почему нельзя? – он больно дёрнул Нинку и втянул в комнату. За ней влетела и подружка, потому что держала Нинку за руку.
Папка сдавил Нинке щёки двумя пальнами так, что лицо стало узкое, как у рыбы и губы, как у рыбы.
- Не боишься меня? Я – твой папка!
Нинкина мамка занервничала, но стояла на месте, видимо, надеялась, что он дитё не тронет, тем более при гостье.
Он ткнул кулак Нинке в лицо:
- Мошка глазастая, не нравится, когда папка пьяный? Так скажи, чего молчишь? Скажи! Убью! – заорал он, дёрнув Нинку за нос, оттуда хлынула кровь.
Гостья отпустила Нинкину руку, увидев на столе дымок над сковородкой, сиганула на стул, на стол, в зимнем пальто и валенках с галошами (признак семей побогаче), бросив рукавицы на ходу, и со всей силы врезала горячей сковородкой Нинкиному отцу по башке.
Тот вырубился, упал с табуретки на пол, ойкнул и захрипел или захрапел.
Руки девчонки горели. Она разжала руку, сковородка отлепилась от ладони вместе с кожей.
- Убила! – ахнула Нинкина мамка. – Нет, дышить, слава богу. О, боже, - глянув на девчонкину ладонь. - Писай на ладошку быстро или вот, на полотенце, держи, может, волдырей-шрамов не будеть. О, боже, живого места нет! Бегите отседа куда быстрей. Что ж ты наделала!?
- Нинку сильно жалко. И вас! Вон синяков на лице и руках у вас сколько!
- Дура ты ещё. Жизни не знаешь. Дочку мне сохрани – прощу. И тряпку с мочой с руки не сымай подольше.
Они с Нинкой смотрели из-за кустов, как милиция вела под руки
пьяного, бессознательно бормочущего Нинкиного отца, с башки всё ещё сочилась сквозь запёкшуюся бордовая кровь.
Мамку тоже вывели. Руки у неё были сзади почему-то.
Девчонка, приказав Нинке: «Сиди!», - выпрыгнула из-за кустов,
перепугав милиционера.
- Это я его огрела! Он Нинку, свою дочку, убивал, и маму Нинкину, и меня бы убил, - вот я его сковородкой и огрела.
- Когда? Ты откуда взялась?
- Сейчас из-за кустов. А раньше мы с Нинкой к ним домой пришли, потому что Нинка одна боялась папку в день получки.
Процессия остановилась.
- А мать их сказала, что это она его удружила.
- Нет, я, - девчонка. – Она сильно за Нинку испугалась, она бы не смогла. Я - за Нинку, он её мучает и бьёт, и брата Нинкиного, и мамку их, которая на трёх работах тянет, чтоб детей выучить, а этот Змей Горыныч своих же детей жрёт поедом. Нинкина мамка не виновата. Это я сковородкой. – Нинкина мама заплакала тихо.
- Куда тебе, пигалица так врезать?!
- Не верите, несите сковородку, я покажу!
- Ну нет уж!
- Значит, верите? Отпустите Нинкину маму!
- А то что?!
- Узнаете, что! Вот! – она сняла тряпку с искалеченной сковородкой ладошки без кожи – кровавое месиво.
- Фу!!! – милиционер скривился, глянув на ладонь, - кошмар какой! А Нинка же где?
Нинка с трудом продиралась сквозь сугробы в валенках без галош.
- Правда что ли про сковородку? Она его, папку твоего? – на всякий случай спросил Нинку милиционер.
- Она, - честно ответила Нинка.
- Зачем?
- Ей Золушку жалко, и всех, кто не может дать сдачи, она из-за нас совсем не спить, она скоро, наверное, умрёт.
Милиционер выпучил глаза на Нинку, но Нинкины голубые глазищи и
темнее цветом синяки на скулах и девчонкина сожжённая ладонь сделали своё дело.
- Отпусти бабу, слышь! – и к бабе, - Бьёт?
- Бьёть, када пьёть. Всех бьёть.
- А не по пьяни?
- Не знаю уже.
- Как это «не знаю»?
- Так пьёть он кажный день.
- Ага! – напарникам, - ведите в машину, - бабе, - А ты всё на бумаге напиши.
- Неграмотная я.
- Ты эту попроси, дочкину подружку, она, видать, грамотная, раз про Змея Горилыча знаеть.
- Она писать теперь долго не сможеть.
- Смогу, увидите, смогу! – выкрикнула девчонка, сцепив зубы, явно сдерживая слёзы от боли.
- Ну вот, сможеть, - зауважал милиционер. - Змей Горелыч ! - удачно пошутил, сам себе удивился, и продолжил в том же духе:
- Говори ей медленно, мол, каждый день пьёть, бьёть меня и детей, и сегодня, число, месяц, год, напился, бил - поняла? В общем, Змеи Горимычи. Поняла?
- А с ним что будеть? На 15 суток? Вернёться – всех убьёть! И её, - кивнула она на девчонку, вцепившуюся в Нинкину руку своей меньше покалеченной.
- Он думает, если он Змей Горыныч, так ему всё можно, в лицо людям своим вонючим перегаром брызгать?! – бесстрашно крикнула малюточка,- ничего, у меня ещё вторая рука есть!
- Ух, ты! Угомонись, Горелыч, без тебя справимся. Ты расти, и приходи в милицию работать, у тебя задатки отличные, только не кипятись, всё нужно делать грамотно и спокойно. ...Он назавра вряд ли будет помнить, что тут произошло. Мы ему сообщим, что подобрали его лежачего, что есть чистая правда. И выпустим, кормилец всё-таки. Напомним, что кормилец. А потом посмотрим. А бумагу напишите про запас. Может, пригодися. Сегодня же и принесёшь в отделение, отдашь дежурному. Зато ночью будете спать спокойно.
Развестись не успела. Пока на развод подавала, муж околел на морозе, перебрав.
Через два месяца мать его в деревне преставилась. Дом её по наследству ей и детям отошел – далеко только. Она его продала, детям на учёбу отложила, обувку купила, одёжку. Всё плакала, оказалось, беременная была, третьим ребёнком. Девчонка родилась, Любкой назвали.
Нинка в без малого 7 лет уже нянькой стала, брат в свои десять, обоих изучал, как мог, жалел, драл, на отца насмотревшись, в карты проигрывал. Мамка драла его, воспитывала, но сама уже еле ноги волокла, ранний инсульт заработала с тремя детьми и тремя работами.
Верка Нинку с Любкой подкармливала, игрушки свои отдавала, мама Верина иногда говорила ей, отнеси, мол, дворничке эти вещи, ты из них выросла, они ещё хорошие, девочкам будут. Смотри, чтоб тётя Катя одна была, не надо девочек смущать, и брат их теперь с тобой в одном классе... Это её дело, что говорить, откуда вещи взялись, они всё-таки не новые. Некоторым неприятно осознавать, что они чьи-то «обноски» носят.
- Ма, ты же говорила, что сама за сёстрами донашивала?
- То сёстры. И то обижалась, старшей новое, мне её, «еще хорошее», на мне всё горело, ничего не оставалось, младшей опять же новое.
Однажды Верка увидела, как Нинкин брат тащит Нинку за сарай, за
тот же самый, за которым она её когда-то побила, как же она казнит теперь себя за это, как казнит! Неужели же никогда ей за это прощения не будет, так и жить с этим ужасом, виной, ночным кошмаром всю жизнь? И никогда прощения ей от себя не будет?!
Она в два прыжка оказалась возле сарая. Нехорошо подглядывать, а
если нужно?
Брат сестре говорит:
- Раздевайся!
- Зачем? - испуганно Нинка. Сняла с босых ног сандали.
- Совсем.
Он её в карты проиграл. Они её рассматривать будут и трогать за что
нельзя, - догадалась Верка. Это так стыдно для нормальной девчонки. Брат называется! Ещё б Любку годовалую притащил им.
Верка повертела головой, нашла глазами топающую к мусорнику на кривых ножках Любку, подумала, что, может, успеет ещё с ними разобраться, пока та до мусорника дойдёт.
Она шагнула за сараи.
- Ой, здасьте, - будто ничего такого она не знает, что здесь происходит, - Нина, иди-ка сюда, что ж ты Любочку без присмотра оставила? Она в мусорнике уже, дотопала.
- Пошла отсюда, - брат Нинкин, теперь еще её одноклассничек, - и добавил - куда.
Она ему, поняв, что мирно не получится:
- Значит так, с тобой я потом поговорю, один на один. А вы все так и знайте, кто тронет Нинку или Любку – пожалеет. И потом всю жизнь ещё жалеть будет.
Компания угрожающе поднималась по одному, забыв про Нинку.
Она подобрала свои сандали и соображала, как отсюда уйти, проскользнула между сараями, чтобы убрать Любку от мусорника, с ней на руках вернулась к сараям, с другой стороны, стояла за спиной у Веры.
- Не советую смещаться! – нагло заявила Верка. - Что вы мне можете сделать? Боли я не боюсь, по наследству досталось, - врала Верка, - смерти – тоже, тонула, горела, с дома падала, - что было чистой правдой, - по ходу о ней не думаешь, особенно когда зло берёт, а потом уже всё равно. Зато какой кайф, если живым остаёшься. А вы боитесь, и боли, и смерти, а больше всего участкового милиционера, потому что вы у него на учёте, за каждым хвост, да? А за кем нет, так будет. А меня кто пальцем тронет, кроме ваших зелёных соплей, ничего на этих стенах не останется, так и знайте!
Знали. Потому и стояли, не смещались. Про сковородку знали. Сорока
на хвосте принесла. Про арифметику – тоже. Как Верку прикрепили к Нинкиному братану с учёбой помогать. Ну, она пришла, конечно, к нему домой. А он её на
кровать повалил и трусы стал стягивать. Так она его штучку щипцами от сахара прищемила, интересно, у него могут быть дети? И как ей это удалось!?
Где щипцы были, на столе, а где кровать. Подробности у него вытащить не удалось. Потом ещё харю его так ногтями изодрала, что непонятно, как он позволил. Не то, чтобы он слабый, не то, чтобы она сильная, но что-то в ней такое есть, что, действительно, лучше её не трогать.
Да и друзья у её предков - тяжёлоатлеты какие-то, может, правда, спортсмены, один пацан с ней задрался так её сосед – тяжелоатлет его за штаны и так мотыльнул, долго в кустах искали:
- Что ж ты с девчонкой-то дерёшься?
С девчонкой! Со Змеем Горынычем! Откуда эта кличка к ней привязалась, никто и не помнил. Кто-то пошутил, наверное. Может, неудачно, ни змеем, ни горынычем она не выглядит, а, может, потому, что называет всех, кто ей не нравится, Змеями Горынычами. Может, поэтому кличка прицепилась.
До 15 её лет чего только с ней не пытались сделать. Ловить пытались, чтобы побить, а чтоб не выставлялась и своё место знала, - она одна редко ходила. То с девчонками, то с пацанами. А если одна, ещё хуже: то камень в окно запустит, на убегающих покажет, то засвистит, в какой-то дурацкий свисток с противным звуком, люди головы в окна просовывают, что, мол, деточка, случилось?
А кусала она первоклассно. Так цапнет, зубы до кости дырку оставляли, шрамы долго не заживали.
Для неё всегда от заборов доски и палки отрывались, у других – никогда
не получалось отодрать, разве что если их заранее отбить. Ага! Но не могла же она поотбивать доски у всех заборов в районе!? Ей под руку всегда классные камни попадались, похожие на мраморные битки, какими девчонки в классики играют. Тут главное было увернуться. Швыряла она их, надо сказать, профессионално. Может, училась специально.
Со временем к ней привыкли и перестали задираться, особенно шпана из общаги, которая весь район в страхе держала. Пожалуй, после того как пару раз поиграли с её компашкой в волейбол, она так, оказыватся, ничего, подельчивая, с юмором, сетку и мяч любому давала, кто бы не просил, поиграть. Напоминала принимать в игру всех. И тут кто-то заматерился в игре, по привычке. Ух, что с ней стало!
- Прошу при мне никогда!
Опять кто-то забыл, - трёхэтажным, ну, понятно, игра же, естественно, эмоции.
- Я просила! Я же просила!
А новенький:
- Ты... кто такая?.. она просила... тра-та-та-та-та! Пошла...
- Сетку заберёт. И мяч.
- Кто ей отдаст?! Пусть тра-та-та катится к тра-та-та. Подумаешь - её! Играй, как все, а она особенная, мат ей, понимаешь, не нравится. Тра-та!
Доиграем – отдадим, – и трёхэтажным.
- Я сетку и мяч не заберу, он прав. Не потому что Ты так решил, а потому что, кроме тебя, здесь и другие люди играют.
Но она разозлилась не на шутку, брякнула на ходу «Змей Горыныч», остановилась возле пацанов помладше, играющих в ножички, попросила ножичек на минутку и так маханула им в забор стройки, ножичек потом долго вынимали, он вошёл по рукоятку.
- Она что, тю-тю, чокнутая? – среагировал новенький.
- Слышал, Змей Горыныч! И этим всё сказано. В принципе, она не плохая девка.
- Девки так ножи не бросают.
- А так он еще не всё знает! Выходи завтра в 6 утра, увидишь.
- Что увижу? - недоверчиво спросил новенький.
- Увидишь, что увидишь.
- Я в шесть не просыпаюсь.
В шесть утра, из чистого любопытсва, он пришел на площадку возле
забора стройки. Девка была уже там. Дядя Вася, голубятник, погонял своих питомцев тряпкой на палке и уселся на лестнице, как на трибуне. Протянул-спустил ей туристский топорик. Она им вмазала в забор по рукоять.
И ещё, и ещё. Вынимала из забора сама.
Новенький подошёл поближе к забору, чтобы оказаться возле него первым, вынуть и по-джентельменски протянуть этой топор, а потом заговорить, вынуть не смог, сказал:
- Ну извини! За вчерашнее! У каждого свои привычки. Всем – нормально, тебе – нет. А как тебе удаётся его вынимать? – он кивнул на топор.
- Надо сперва его покачать.
- Можно? – у него не получилось покачать, топор встрял как навечно. – А ты кто, вообще?
- Змей Горыныч, тебе же сказали.
Он заметил шрам внутри правой ладони. Она среагировала:
- Да. Неудачно дыхнул, когда злился. Иногда такое бывает, если нет времени сконцентрироваться. «Надо всё делать грамотно и спокойно».
В милиции работать я не собираюсь, потому мне это необязательно. А потом шрамы... остаются.
Её родители получили квартиру – их семья съехала. Её вспоминали иногда.
Спрашивали у её одноклассника про неё. Нинкиного брата. Он отзывался о своём бывшем заклятом враге, как это ни странно, уважительно.
И вообще, изменился. Растил двух сестрёнок сам, мамка померла, когда ему стукнуло 12 лет. Тётки помогали по очереди, но у всех своя жизнь, он понимал, и за любую помощь был благодарен. Когда кто-то спрашивал о Горыныче, они с ним учились уже в 10 классе, он отвечал: « Ездит чёрт знает откуда, говорит, любит класс, да и до конца школы пару месяцев осталось».
А сам думал, если б не она, что б могло случиться с Нинкой и Любкой? Какой я был... Разве я об этом знал? Даже не думал. Думал, как другие думают,делал, что другие делают. У старших учился. Папка тут тоже свою руку приложил, надирался как свинья, что только с нами не делал. Я с него пример брал.
А Горыныч ничерта не боялся, - перепрыгивал он на «свою» тему. - Ходил и ходил. Тимуровка или звеньевая. Не помню. Сама по себе. Как я её доставал! Эту девку. Как она натерпелась от меня!
Сейчас он жалел Горыныча, хотя вспоминалось другое, как она ему давала «прикурить», как заставляла, непонятно как, всё же сесть рядом с ней за стол, открыть книжку или тетрадку, и так запудривала мозги, что он что-то там писал, читал, пока мамка ещё жива была. Потом уже не до того было. Но она всё равно, как проклятая, несмотря на его грубость и скабрезность поведения, приходила, говорила:
- Я не к тебе, дураку. Не хочешь учиться – не надо. Девчонкам жить не мешай. Ваша мама мечтала, чтобы вы выучились, профессии хорошие получили. Они стараются, как могут. А ты не стараешься.
- Я работать пойду, шофёром, и бабки приличные, побольше, чем ваши вонючие интеллигенты получают, врачи, инженеришки, даже учителя.
Одно слово: хорошие профессии, чем они хорошие? Что долго учились? Мамаша моя на трёх работах заколачивала, а вашему инженеру больше полутора ставок не дадут, не положено. Мамка больше твоих предков получала, хоть и неграмотная была.
Сестёр своих не обижал, как раньше. Помогать уроки делать начал, понравилось, особенно Любке помогать, большое дело первый класс, Нинкины уроки ему часто были не под силу, хоть и четыре года разницы в возрасте, стыдно становилось, когда Горыныч сестрёнке объяснял, крутился рядом, слушал, делая вид, что чем-то занимается.
Нинка выросла красавицей. Он гордился, что на его сеструху заглядываются, часто запрещал ей ходить куда-то одной, особенно вечером, сам провожал.
Как-то он спросил Горыныча:
- Слушай, тебе не скучно с Нинкой? Тоже, подружку себе нашла на четыре года младше!
- Нет, не скучно, - слишком резко ответил Горыныч. – Она трогательная, красивая, светлая. Я люблю наблюдать, когда она в доме что-то делает, поёт, она на Золушку похожа, такая же добрая , что к Любке, что к тебе, гаду. Её обидеть ничего не стоит, она не ответит...
- Ну да! Плохо ты её знаешь!
- Я себе не представляю, что нужно было сделать, чтобы она ответила.
- Ничего особенного.
- Тогда я рада. Хоть недаром мучаюсь.
- Отчего ты мучаешься?
- Учу её, учу уметь за себя постоять, а она - Золушка. Научится сдачи давать, перестанет быть Золушкой.
Неизвестно, что лучше, - соврала правдоподобно Вера.
Она и Нинка никогда не напоминали друг другу тот злополучный эпизод за сараями, когда Вера била Нину и не могла остановиться, пока не услышала тихое:
- Ну хватит тебе уже меня бить.
Эти слова звучат по ночам в снах Веры до сих пор, она не знает, что такое сделать, чтобы они её перестали мучать.
Конечно, Нинка давно уже её простила, в тот момент, как увидела Верыну ладонь, отпустившую сковородку. И вообще, потом у Нины столько всего было, связанного с Верой, хорошего, что Нинкина память просто отшибла этот случай, как небывший в её жизни. Тем более, что она твёрдо усвоила, что Вера сильно переживает за всех бедненьких-несчастненьких, хороших и добрых, которых обижают, а они не могут за себя постоять, ей было стыдно, за то что она такая, Золушка.
И кто-то из-за нее должен стать плохим и злым, Змеем Горынычем, чтобы защитить её, Золушку, может Горынычу самой хочется быть Золушкой.
Она всегда, когда не могла ответить на обиду или удары, чувствовала свою вину перед Верой. За её сгоревшую ладонь, за папину запёкшуюся кровь на волосах, может, если бы она смогла тогда вывернуться и убежать, ничего такого не случилось бы ни с Верыной рукой, ни с ним.
Она чувствовала свою вину перед маленькой Любкой, которая ела из мусорника, когда она её там нашла, благодаря Вере. А если б она тогда вырвалась от брата, закричала, может ей бы не снился по ночам Любкин ротик, набитый чем-то из мусорника.
Она мучилась от того, что её безропотность столько раз наделала бед. Может, потому она решила, что станет учительницей, когда вырастет, и не вспоминала о том случае, когда святая Вера била её, чтобы научить её, дуру, сопротивляться, и потом, опять же, Верына ладонь со шрамом.
И столько раз Вера просила у Нинки прощенье неизвестно Нинке за что.
08-03-07 Н.Ерецкая