ГУМЕР КАРИМОВ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕЙПЦИГ
Рассказы советских времен.
1. ВОРОБЬИ НА ЛАДОНЯХ
В Киеве строений Растрелли только два. По его проектам были построены Андреевская церковь и бывшая резиденция царя - Мариинский дворец, стоящий сейчас под сенью старинных деревьев рядом с Домом Верховного Совета Украины в Советском парке. Мы при¬шли сюда с другом и, досыта налюбовавшись этим двухэтажным особня¬ком, как две капли воды похожим на дворец князя Разумовского под Москвой, присели на лавку.
Закурили было с наслаждением» собираясь расслабиться, да вдруг его и увидели. Осторожно прошли мы в аллею, поближе. Седовласый пожилой мужчина в сером костюме и в белой капроновой шляпе, стоял среди деревьев. Солнце дробилось на нём, мешалось с тенью старых лип. Он кормил птиц. Раньше я думал - воробьи - воплощение трусости. Конечно я не предавался специально размышлениям на эту тему, но увидев эту невиданную сцену, вдруг остро почувствовал, что теория такая у меня была и, что сейчас её разом опровергли. Не обращая никакого внимания на нас, эти серые комочки всё слетались и сле¬тались к руке старого человека, с редким нахальством усаживаясь и на неё, и на плечи ему, и на шляпу, словом, облепили со всех сторон с бесцеремонностью, будто не живой он вовсе, а скульптура в парке. На одной только руке, как на ветке, уселось их не меньше полдюжины. Так они и вились, дрались и щебетали у ладони, а человеку - всё нипочём: Стоит себе с протянутой горсточкой зёрен и посвистывает с добродушной ухмылочкой, подражая воробьиному щебету. Склюют птицы зёрна, преспокойно лезет в карман за новой горсточкой и посвисты¬вает дальше, а отпорхнувшие было птицы, опять к руке.
Взяли тогда и мы у человека по горстке, засвистели. Никакого внимания со стороны серяков не последовало. Мы и так свистим и эдак, и подальше от человека отойдём, и поближе встанем, и к его руке свои подставим, а не идут к нашим зёрнам птицы, хоть ты тресни. А человек улыбается.
- И не старайтесь. Многие пробовали, ни к одному не пошли воробьи.
- А к вам же идут?
- А ко мне идут.
- На справедливо как-то.
- Всё справедливо.
- Может, скажите, душу чувствуют?
- И душу.
Старик на провокацию не поддавался. Но как же заставить его разго-вориться?
- Нет, тут явно у вас какой-то секрет есть?
- И секрета нету.
- Та розкажитить нам диду, бо це дюже интересно,- молвил вдруг мой приятель - хохол.
Услышав украинскую речь, старик посмотрел на приятеля вниматель¬ней, но не сказал покуда более ни слова. Посвистывал, творил своё таинственное колдовство.
Прошло минуты три. Дед вытащил из кармана кулёк, сыпанул в ладонь остатки зёрен, кои воробьи мигом и склевали. Развернул дед кулёк, хлопнул по бумаге, будто демонстрируя птичьей стайке, что
добавки не будет, стал аккуратно сворачивать пакет. А Тем всё не о верилось, всё не могли угомониться они вокруг него, подняли такой шум-скандал, что иным соседям по коммуналке с общей кухней, и не снился такой. Отмахнулся дед от них, спокойно пошёл по аллее. Мы за ним. Заворожил нас этот гражданин, любопытство разбирает - сил нет. Дед не спеша сел на лавку, отдыхает. Мы с двух сторон бочком присе¬ли. "Врёшь, - дескать дед, не уйти тебе от нас. Глянул дед на одного, на другого, да с таким видом, будто впервые увидал.
-Откуда вы, хлопцы?
Вот оно! Наконец-то. Облегчённо вздохнули мы, а приятель затараторил:
- Та з Ленинграду мы, диду. Студенты. Сам я з Житомиру, привиз ось друга у Киев. Показать.
- Вин украинську мову разумие?
- Да ни, вин з Уралу сам, в Башкирии вирис.
- Так и говори по-русски. Нехорошо это, когда тебя не понимают. Друг мой даже покраснел, так резко «отбрил» его дед. Но я пришёл ему на помощь.
- Простим его, дедушка. Понять ведь и его можно. В Ленинграде годами, да всё по-русски. На родном языке и поговорить не с кем. Дорвался теперь, хлебом не корми, дай поговорить и всё тут.
Старик закивал согласно: «и то вроде верно». А я дальше свою мысль развиваю.
- Я по себе это знаю. Приедешь домой, тоже по-татарски поговорить охота. Приятно всё-таки.
Очень это понравилось старику,. Он и кивал, и улыбался. Угодил я, видно, деду, чего там говорить. И сам был рад.
Поговорили ещё о чём-то. Не помню теперь. Потом дед стал про Мариинский дворец рассказывать. Про то, как разрушили фашисты этот шедевр и, как потом его восстановили. Потом ещё помолчали. Наконец, я не выдержал.
- Не откроете, стало быть, нам секрета?
- Нет секрета, ну да ладно, расскажу, чего там. Много раз рас¬сказывал... Да хлопцы вы, видно хорошие. Расскажу.
И дед начал.
Ну, посчитайте, после войны сколько лет прошло? - Двадцать семь, верно? То-то и оно. Нет, говорю, никакого секрета. Двадцать семь лет кормлю этих шалопаев. Вот они и садятся теперь на мою шею. И всегда вот на этом самом месте. Из года в год, изо дня в день. Так, если заболеешь когда, или уедешь по делам на недельку, на две. А ведь приедешь и то! Дичатся. Но недолго. Признают всё-таки. Слетаются. Я и сам уж всех их узнаю, и по виду, и по повадкам. Одни постарше, другие помоложе. Одни понахальнее, этих уговаривать не надо, тут как тут. Всегда первые. Другие поробее. Не и те своего не упустят. Да и приучил я их. Покормлю сперва нахалов и нахалят. Прогоню. Зову робких. До того вышколил, что тех, смелых, теперь и гнать не надо. Знают свою норму. Покормятся и не мешают больше.
- Но за двадцать-то семь лет!. Они жe не живут столько. Не может быть, чтоб одни и те жe.
- Что ж, верно. Столько не живут, да. Иной раз глядишь, кто-то не прилетит. Успокаиваешь себя: сегодня не прилетел, завтра при¬летит. Ждёшь завтра. Нет, не летит. Так и не дождёшься. Замёрз где-то, или умер на лету. Остановилось сердечко. Оно ведь у всех одно - и у людей, и у зверей-птиц. Но воробьи не перево¬дятся, это тоже верно. Глядишь, пара какая тащит своих детёнышей. Посадят на ветку, а сами к ладони, хвать зёрнышко и к птенцу. Посидит так птенец денёк - другой и сам начинает кружить у руки, долго не решается. А как сядет, аж весь дрожит, Крылышки хрупкие, прозрачные, тельце маленькое, комочек серенький. Клюнет и мигом, как воришка в чужом огороде, даёт драпака. А потом опять и опять. Вот говорят, «психологический барьер». Он и у птиц есть, точно. Одни его преодолевают, получают разряд «нахалюг». Другие, не совсем. Те - сама робость. А может и не робость. А вроде как стыдливость. Так вот и сменяют друг друга. Поколение за поколением.
Замолчал дед, задумался. Мы ждём терпеливо продолжения. А у меня на языке вопрос вертится. Однако спросить я не решаюсь, понимаю, дойдёт и до этого. И не ошибся, дед будто угадал мой воп¬рос, с него и начал.
- Надоумил, говоришь, кто? Верно, надоумил. И вот как это бы¬ло. В войну служил я связистом, обеспечивал бесперебойную связь между батареями и командным пунктом. От Днепра до Шпрее в этом качест¬ве и дотопал. Про Берлин рассказывать не стану, потому, как из другой оперы. Скажу только, что из Берлина домой я не сразу попал, как многие, а только к седьмому ноябрю. Стало быть, служба моя в Гер¬мании продолжалась ещё до конца октября. Командировали нас несколько связистов в один маленький саксонский город, Альтенбург. Пустой такой городок, тоскливый. Хоть и весна, и солнца много, а тоскливый. Самих немцев и не видно, одни шумные американцы - союзнички. По¬бродили мы так по городу, вышли к центру. Глянули, а высоко над нами, стоит на горе старинный замок. Величественный. Гора вся поросла деревцами, замок мохом зарос, по стенам плющ вьётся. А к замку дорога ведёт, булыжником мощённая, разобрало нас любопытство, полезли мы к этому замку. Поднялись к воротам. Распахнуты настежь, вошли во двор. И тут мы его увидели.
- Замок?
- Да нет, не замок. Мы как его увидели, так и про замок забыли.
- Да кого же, дед?
- Не спеши.
Старик задумался, ушёл в воспоминания:. Очень захотелось закурить, да деда стеснялся. По всему видно было, не курит он.
- Сидел на скамеечке человек. Спиши к нам. В штатском. Мы так и замерли. Воробьи вокруг него вьются, а он подставляет ладонь, да посвистывает. Долго мы смотрели. А потом ушли, незаметно, Чтоб не вспугнуть.
Снова замолк дед. И снова заговорил в своё время.
- Вот и вся история, хлопцы. Демобилизовался, приехал в родной Киев. Радости мало было. Крещатик разрушен, Кировский проспект изуродован. Чудом уцелел на нём наш дом. Пришёл как-то в парк. Постоял на развалинах «Мариинки». Ребят своих вспомнил, того немца, что птиц кормил. А Они порхают, воробьи-то. Шныряют по парку, Голодные. Tак и началось.
Было это в августе семьдесят второго года. А в августе семьде¬сят четвёртого, поехал я в Германию. Жили мы в Лейпциге, но время от времени, выезжали в другие города. Много чего насмотрелись. Как-то, принимавшие нас немецкие друзья объявили: «Товарищи, завтра с утра едем в Альтенбург».
- Альтенбург? Альтенбург... Где я про такой слышал?
Что-то знакомое, но смутное промелькнуло в голове и исчезло. Ма¬ло ли где я мог услышать о нём. Да и времени особенно задумываться не было. И вот мы в Альтенбурге. Маленький, тихий древний городиш¬ко Саксонии. По мощённой булыжником дорожке поднимаемся в замок. Он стоит высоко на горе, поросшей лесом, стены его увиты плюшем и мхом. Во мне живёт странное чувство, будто я здесь был. Будто узнаю эти места. Ворота распахнуты настежь. Зашли во двор, побыва¬ли в замке. Тут уникальный музей игральных карт. Из окон хорошо виден город. Долго бродили. Устали ноги. Вышли во двор. Сфотографировались. Уселись на лавку. Расслабились. Солнышко греет. Мимо бодро прошагал старичок. Сел поодаль. Откуда он взялся такой древний. И всё это, как в полусне. Где-то на дальних участках мозга. Ленивая дрёма какая-то. Ну и уморило нас. Сидим, посапываем. Старичок достал что-то из кармана. Засвистел.
И вдруг! Озарилось небо! Будто шпагой пронзили сердце! Будто грянул оркестр!. Тысячу труб!
- Аль-тен-бург!
Я чуть не подпрыгнул.
- Вспомнил. Всё вспомнил! Киев. Мариинский. Советский парк. Деда. Альтенбург!
- Что с тобой?!
Ну и напугал я их всех. Но волю не дал,
- Ш -ш - ш!: Тахо. Молчок. Смотрите на деда. Молчите и следите. Внимательно. Сейчас прилетят воробьи.
И они прилетели. И повторилась та сцена. Как два года назад для меня. И как тридцать лет назад для него. Моего деда. Киевлянина. С Кировского проспекта Воробьи на ладони.
Сейчас бы и поставить точку. Но воробьиная эта история имеет, по крайней мере, ещё одно продолжение.
Что меня дёрнуло пойти тогда в Летний сад, не знаю. Шёл мимо и заглянул. Нельзя было не заглянуть. Выпал снег. Так чисто и светло было кругом. Дорожки запорошены белым, нехоженым. Я первый иду по ним. Иду себе тихонечко. Думаю почему-то про Надю Рушеву. Как-то показывали её в кино. Ещё живую. Гуляла по зимнему Летнему саду. Вот а такое же чистое и светлое утро.
Выхожу к Лебяжьей канавке. Название-то какое, хрупкое. Лебяжья. Иду вдоль неё. Под старыми липами, примостился пожилой мужчина. И та же картина. Воробьи на ладони. И добавить к этому нечего. Долго я смотрел. А потом тихо ушёл, чтоб не вспугнуть.
Пришёл домой и написал этот рассказ.
Ленинград, декабрь1974г.