ЖАБА
На облупленном крыльце сидела Жаба: старая тётка с отвисшим вторым подбородком; она подслеповато щурилась вдаль. Выработанные руки её в толстых голубоватых венах лежали без дела на коленях. Колени были прикрыты длинным халатом до уродливых старых войлочных тапок, стёртых до дыр, в одну из которых выглядывала косточка ноги.
Лицо ничего не выражало, будто тётка была не здесь.
Калитка распахнулась со скрипом, чуть не сорвалась с петли. Всё в этом дворе было старым, заваливающимся куда-то. Не от старости, а от заброшенности, никто ни за чем не ухаживал, всё росло и валилось само по себе.
В калитку вошёл аккуратный седой старик с палочкой. Его любили городские дети и собаки. Он был с юмором, и глаза у него были молодые, голубые.
Он поцеловал Жабе руку, прижался щекой к тёмно-синим жилкам её руки,
отпустил эту ладонь и сказал:
- Всё сидишь, Сольвейг. Ждёшь? Я уже пару секунд тут стою, а ты и
не видишь. Конечно, куда мне до того Пер Гюнта, которому было 20. Не похож? Похож, голубка, да ты не узнала и не признала. Ждёшь того, что ушёл. А время вот что с ним сделало.
Жаба улыбнулась как-то невесело. Но лицо её осветилось изнутри каким-то
тёплым светом.
- Заводи патефон, потанцуем, - предложил старик.
Жаба неуверенно взглянула на его палочку, старик её аккуратно пристроил
к крыльцу.
Она поднялась и вынесла патефон и тряпку. Стёрла ею с него пыль. Завела.
Дети и собаки, раскрыв рты, через щели в заборе следили за медленно движущейся парой.
Сперва они пылили, топчась на месте. Потом закружились в вальсе так легко, будто не было ни двойного подбородка, ни палки, ни войлочных тапок с уродливой косточкой, торчащей из дырки сбоку - будто это их юность порхала по двору.
Даже дети разобрались по парам и начали прыгать за подкошенным забором, а щенки метались, подтявкивая вокруг детей.
То ли дети быстро устали от непривычных подскоков, то ли от неумения, то
ли, завороженные музыкой и танцем двух старых людей со странными именами Сольвейг и Пер Гюнт, опять прижались носами к щелям забора и таращились на них.
Музыка кончилась. Старики продолжали «летать». Или детям всё ещё мерещилось, когда старики уже шли под руку к крыльцу. Жаба уже была не жаба, а весёлая нелепая тётка в нарядных туфлях. А старик был совершенно молодой.
Они смеялись.
Дети разбежались. Собаки занялись своими делами. А пожилые люди уселись на крыльцо и опять состарились. Их старило облупленное крыльцо.
- Почему он назвал Вас Сольвейг? – поинтересовался подросток через
забор.
- Это сказка, сказочная история одного скандинавского писателя,
Генриха Ибсена, про Пер Гюнта, который оставил любимую девушку, по имени Сольвейг и ушёл путешествоать, познать мир, ему было скучно в своей деревне даже с любимой девушкой. Такая гадкая у нас, мужчин, природа. Доскажу в другой раз, сказка длинная.
- А станцуете ещё?
- Станцуем, - они засмеялись, прижавшись друг к другу головами.
Родители мальчика получили квартиру на Черёмушках, в новом районе,далеко от этой их старой улицы. Молодые с неё уезжали, оставались старики, они привыкли жить без удобств, как на свалке истории, в старых облупленных домах и не хотели никуда уезжать. Им родной куст барбариса и убогие цветочки там и сям, крыжовничек и абрикосовое дерево заменяли все удоства на свете. Правда, воду было трудновато таскать «за три двора», то есть издалека.
Подросток раздобыл книгу в библиотеке, «Пер Гюнт», прочитал в свои 12, ничего не понял. При чём здесь Жаба со Стариком? Почему они танцевали? Почему, танцуя, стали молодыми, ну, конечно, это казалось, но...
Он решил, что разгадка в патефоне. Патефон делает молодыми, а крыльцо старит.
Через несколько лет он приехал к старому двору на велосипеде. Старуха, ещё старее, сидела на крыльце, расчёсывая свои седые, всё ещё густые космы.
Забор завалился, калитка оторвалась, дом стал меньше, крыльцо облупилось совсем.
- А где...- мальчик забыл его имя, назвал, - Пер Гюнт?
- Умер, - кратко ответила старуха.
Ему хотелось ещё спросить, о них, но постеснялся.
- Кто долго ждёт – быстрее стареет, - сама с собой заговорила старуха. Чем дальше, тем медленнее и тише,-
В юности – море по колено, столько надежд, хочется мир увидеть, он
кажется таким большим, столько сулит разного.
Грусть появляется от прожитых лет. Больше понимаешь, чего-то важного не нашёл. А если потерял? Нет, оставил. Где? В юности. Оставленного не вернуть. А если попробовать? Ведь всё это геройство для чего было? Чтобы вернуться с победою, к тому крыльцу, где попрощался и ушёл, не оборачиваясь.
Ну, вернулся. И что увидел?
Ждёт. Но разве та? которую оставил?
А музыка та же! Музыка та же, она возвращает в то, чего не вернуть.
Это понять – уже кое-что!
- Ты кто? – спросила его старуха.
- Я уже здесь не живу, а раньше жил вон за этим забором. Я видел, как
Вы танцевали, с ним, с вашим другом.
- А! – протянула старуха устало.
Когда парень вырос и стал работать, к ним на завод приехала заезжая певица, с концертом. Она сказала, что «искусство вечно, а жизнь коротка». Это меняло дело!
Он вспомнил жабье лицо старухи и отставленную палку грустного старика. И их порхание над песком двора. Это было так красиво. Запало в душу «навечно».
Он подьехал к знакомому с детства двору на своих «Жигулях». На крыльце никого не было. Дверь над крыльцом отворилась, с него спрыгнула девочка лет четырёх, за ней спешила женщина с миской мокрого белья, глянув удивлённо на незнакомого человека, она быстро стала развешивать бельё.
- Вы кого ищите?
- Да, здесь жила одна старая женщина...
- А, она умерла. Она вам родственница?
- Знакомая.
- Послушайте, хотите патефон, он старый, но всё ещё играет? Я вам и
пластинки отдам. Выбросить жалко, а на что он нужен? Это по мужской части, может, вы его почините, чтоб не скрипел.
Патефон принял как реликвию, внутренне вспотев от счастья. Чинить не
стал. Слушал скрипяще-жужжащие пластинки. И улыбался.
Он не помнил, о чём говорила старуха, когда он видел её в последний
раз. Он слышал её шёпот в пластинке и думал о том, что искусство – вечно, а жизнь – коротка.
07-12-02 Н.Ерецкая