Запасная душа

Сергей Гончаренко
ЗАПАСНАЯ ДУША
повесть

Часть I

В отпуск я никуда не поехал, да и не планировал. Поздняя осень протекала в квартирной тишине под светом настольной лампы на гибкой ножке, оставшейся ещё со школьных времён. Ночами я читал или что-то записывал в своём дневнике, просыпался к полудню. Быстро наползали сумерки, а за ними — темень. Я давно забыл, как звучит дверной звонок; ко мне никто не приходил — ни друзья, ни знакомые. А что им было приходить? Многие уже обзавелись семьями, увязли в борьбе за выживание, а я жил одними воспоминаниями, которыми можно поделиться раз-другой, но не вечно же рассказывать свою историю любви. Отпуск только усилил ощущение разобщённости и одиночества. Но вот однажды в субботу утром звонок раздался какой-то очень срочный, волнующий, я услышал его сквозь сон, и странный жар прошёлся по груди.
Мама чем-то громыхнула на кухне и поспешила к двери. Гулким эхом разнёсся по лестничной площадке голос какой-то женщины, но что она говорила, было не разобрать, я расслышал только мамино «где расписаться?».
Проходя мимо моей комнаты, мама постучала на манер азбуки Морзе и бодрым голосом прерывисто сообщила, что Инга вызывает меня на переговоры.
Инга — моя школьная подруга. Она сыграла свадьбу на второй день после выпускных экзаменов, а на третий вместе с мужем, выпускником военного училища, уехала в Новосибирск. Там они прожили несколько лет, потом очутились в Казахстане.
Растормошённый, с песком в глазах и резью в почках, я прибрёл на кухню и обнаружил: «Приглашаетесь разговора Новосибирском…», хотя должно было быть «Георгиевкой-4 Семипалатинской». Я даже усомнился в актуальности этой телеграммы, стал разглядывать штемпель. Но всё верно, дата стояла текущая — 27.11.93.
— Они вернулись, что ли? Мотаются туда-сюда… — пробурчал я отёчным голосом.
 Мама, ссыпая капусту с разделочной доски в кастрюлю, откомментировала: мол, кому теперь в Казахстане нужны наши военные, вот и отправили мужа Инги служить на прежнее место.
Я представил, что к десяти утра придётся тащиться в центр города на переговорный пункт, а потом ещё и обратно, и подумал: «А может, ну его?»
Обычно Инга заказывала переговоры, когда собиралась в Белгород со своими сыновьями-близняшками навестить родителей, после чего я сообщал о её визите одноклассникам и организовывал встречу. В этот раз мне никого не хотелось видеть.
В воскресенье утром мама не могла меня добудиться. Вначале она виновато повторяла: «Пора, Дениска, вставай», я всё мычал, но потом начала пристыжать: «Вот ты как к своим друзьям относишься! По-свински!» Пришлось ехать.
Вызова я ждал долго и, стоя у окна, смотрел на безлюдный воскресный город, замерший под серым неподвижным небом. «Господи, поскорей бы уже зима и снег!»
Наконец динамик ожил, и в одной из переговорных кабинок зажглась лампочка.
— Здравия желаю!
Мужской голос, какой-то очень странный и совсем незнакомый. Я машинально поздоровался, но подумал, что телефонисты что-то напутали, тем более, я слышал, что кто-то ещё ждёт переговоры с Новосибирском.
— Вас, вероятно, не с тем соединили.
— Прикидываешься? Или действительно не узнаёшь?
 «Муж Инги? Ничего себе, новости!..» В последних письмах Инга жаловалась, что изведена подозрениями и ревностью, и говорила, что если так будет продолжаться, не исключён развод. «Может, она от него сбежала, а он её ищет?»
Я извинился и сказал, что не узнаю.
— Хорошо. Проверим слух. В чащах юга жил бы цитрус, да но фальшивый экземпляр…
В груди надулся тёплый воздушный шар, и я вскрикнул:
—Тимур!!!
Я вспотел от волнения, не знал, с чего начать разговор, ужасался от мысли, что сразу не смог узнать его голос. С тех пор как мы разлетелись по домам, отслужив срочную, Тимур ни разу не дал о себе знать. Два с лишним года я был в полном неведении. Сначала думал, что ему просто не до этого, да и писать он не любил: когда мы служили, я видел, как он отвечал на письма. Тем не менее отвечал. Домашнего телефона у него тоже не было, я несколько раз пытался вызвать его на переговоры телеграммой, но он не являлся. Сослуживцы все как один ответили, что понятия не имеют, где Тимур и что с ним. И всё же периодически я писал ему письма и отправлял поздравительные телеграммы. Шло время, ответов так и не было, и я всё чаще рисовал в своём воображении трагическую смерть друга или представлял его в тюремной камере, что, как мне казалось, вполне могло случиться. Перед самым дембелем Тимур получил плохую новость из дома. Родной брат сел пьяный за руль, разбил чужую машину, погиб пешеход, завели уголовное дело. Шалопутный алкоголик мог натворить ещё что-нибудь, а Тимур такой, что ради брата взял бы вину на себя. Запросто. Валеру он очень любил, в армии всё время о нём думал, переживал, не терял надежды, что когда придёт домой, вернёт его к нормальной жизни. Добропорядочность и самоотверженность Тимура для меня одно время не то что не были образцом для подражания, но и служили поводом для насмешек.
— Почему ты в Новосибирске? Давно ты там? Я тебе в Кемерово пишу, пишу.
— Дэн, ты мне больше… не присылай ничего на тот адрес. Пожалуйста. Особенно телеграммы.
— А почему? Что случилось?
— Потом объясню. Но туда больше не пиши.
— Хорошо. А когда потом? И что случилось, ты мне можешь сказать? Почему ты исчез? Не писал… С тобой всё в порядке?
В трубке, как назло, началось шипение. Тимур почти прокричал, что у него всё в порядке и сказал, что об остальном лучше не по телефону. Меня его слова рассердили: получается, сам позвонил, объяснений никаких, предлагает ждать неизвестно чего и неизвестно когда.
— Нет, ты давай говори сейчас! Я тебя убить готов!
В ответ Тимур и вовсе предложил закрыть тему, попросил в двух словах рассказать о себе. Но я не собирался ничего рассказывать: не прошло и месяца, как я отправил ему пять страниц, а в них то, как я живу, было изложено столь подробно, что не хватало только перечислить, что я ем на завтрак, обед и ужин.
— Не понимаю, ты что — совсем не читаешь моих писем?
Чувствовалось, что Тимур мешкает. Он попыхтел, помычал и опять ушёл от ответа:
— Дэн, давай потом как-нибудь… Ты в янва…
«Потом как-нибудь» меня уже просто взбесило. Я перебил:
— Послушай, знаешь, что?! Так не пойдёт! Никаких «потом»! Я вылетаю сегодня. Прилечу, поговорим!
Тут он и вовсе опешил, даже стал заикаться:
— К-куда т-ты с-сегодня вылетаешь?
Я и сам от себя не ожидал «вылетаю сегодня», однако был полон такой решимости, такой дерзкой ярости, что не имело никакого значения когда и куда лететь. Меня обуревало желание посмотреть в глаза человеку, который предал дружбу, и я хотел это сделать как можно скорее.
— Я перезвоню, как только возьму билет. Вопросы есть?
Тимур замер.
— Алло.
— Да. То есть нет.
— Вот и прекрасно, раз нет. Я записываю твой адрес и телефон.
— Диктую.
Руки мои дрожали, а сердце трепетало и ликовало: Тимур жив, он объявился! И в то же время хотелось взять и размазать его по стенке — как он мог так долго молчать?! Он что, всё забыл? И, интересно, чем он будет оправдываться? Даже если он, не дай Бог, сидел в тюрьме, то всё равно я должен был об этом знать. Не провёл же он все эти два с половиной года в полном беспамятстве?
Я выскочил на улицу, поймал такси и рванул домой. Сидя в машине, я наблюдал, как за её окнами, по обочинам пустых улиц проносятся голые кроны деревьев, похожие на букеты из сухих цветов. Листва давно облетела, и теперь ничто не маскировало убогий городской ландшафт. Нестерпимо хотелось зимы, подумалось, если в Новосибирске лежит снег, то я буду просто счастлив. В попытках вспомнить номер рейса, которым всегда летала Инга из Москвы, я бессознательно обронил вслух:
— Сто восемьдесят первый.
— Почему сто восемьдесят? — напрягся плотный лысоватый мужичок в чёрном лоснящемся спортивном костюме. — Это самое, братишка, мы вроде как на восемьсот договаривались…
— Чёрт! Билет! Давайте назад! В агентство на Ленина!
— Как скажешь. Тогда, это самое, тысчонку, — объявил водитель, резко притормаживая и выворачивая руль.

В агентстве никого не было. Марина ела яблоко и читала «СПИД-инфо». Увидев меня, она отпрянула и спросила, что у меня на голове. Я взглянул на своё отражение в стекле кассы и увидел там дикобраза.
— Ты откуда вообще? Ты же вроде в отпуске, — удивлённо хлопала глазами она.
— Не откуда, а куда! — выдохнул я. — В Новосибирск!
Яблоко гулко бухнулось на пол, Марина вздрогнула.
— Давай-ка на сто восемьдесят первый, на сегодня. Один.
— А...
— Это не командировка, — предвидя вопросы, сразу пояснил я.
— И…
— И до Москвы тоже оформляй за наличные, деньги завезу.
Марина защёлкала клавишами, бросая на меня короткие изучающие взгляды, потом спросила, кивнув:
— Случилось что?
— Случилось, случилось. Случилось чудо! Ну что там? Есть что-нибудь?
— Не волнуйся. Мест полно. Там твой любимый Ил восемьдесят шесть летит, — сказала она и вставила бланк в принтер.
— Ага. Золото моё, ты это… открой, мне надо срочно позвонить.
— Уже давно не твоё.
Я сообщил Тимуру номер рейса и время прилёта, но радости в его голосе не обнаружил. Напряжение, волнение, сбивчивость. Причём сбивчивость меня особенно озадачила: неужели это Тимур, который всегда говорил чётко и уверенно? Я попросил повторить номер рейса.
— Дэн… восемьсот, Господи, чёрт… восемьсот восемьдесят… первый?
— Так «Господи» или «чёрт»?
— Восемьсот пер... Нет. Да что ж такое-то?..
— Боишься, что ли? Правильно, готовься, готовься. Я прилечу, я тебе устрою, сволочь такая!
 «Зачем я так? Этого не следовало говорить, ведь я же по-прежнему не знаю, что у него случилось...»

Марина вручила билеты, напомнила о деньгах, пожелала «ни пуха».
— Чёрт! Снег! — я досадливо хлопнул в ладоши.
— Где? — встрепенулась Марина, привстала и посмотрела в окно.
— Да нет. Забыл спросить, блин.

Мама заглянула в мою комнату, недавно прибранную ею, где всё уже было перевёрнуто вверх дном, и спросила, куда я собираюсь, как буйно помешанный. Я ответил, но по маминым глазам понял, что зря: сейчас начнётся.
— Не занимайся ерундой, Денис. Не хватало ещё по Новосибирскам летать. Инга — замужняя женщина с двумя детьми. Я не знаю, что там у неё случилось и зачем ты к ней летишь… но… хочу тебе сказать…
Верить в то, что я лечу к армейскому другу, мама напрочь отказывалась.
— К какому другу? Что ты выдумываешь на ходу? Ты же говорил, что он в Москве живёт, друг твой.
— Мам, это не тот друг, — втолковывал я, а сам скакал перед антресолями шкафа, как балетный танцор. — Ты не знаешь, где мой свитер? Серый такой… с синим…
— Мне твои фокусы осточертели уже. Миллионер нашёлся.
Мама продолжала сокрушаться: её сыну уже двадцать три, а он всё творит что хочет вместо того, что надо.
— Мам, а что надо-то? Лететь в отпуск в Сочи? В конце ноября? И мы, что, нищие?
 Я учился в институте на заочном, работал в аэропорту и за лето, при всей своей расточительности, умудрился даже накопить на IBM c процессором i286.
Мама села в кресло, сложила кухонное полотенце на коленях, покосилась на паспорт с вложенным билетом:
— Что за срочность? Он что, женится, друг твой?
Я взглянул на маму. У неё одна забота. А я ведь даже не спросил Тимура, женат ли он, где и с кем живёт, есть ли у него место, чтобы переночевать… Но маме, тем более в такой неподходящий момент, бесполезно объяснять, в чём заключается срочность и почему я не знаю, по её мнению, самого главного о своём друге — женат ли он.
— Не знаю, мам. Может, он уже и женился давно.
— Не знает он. К Инге настрополился — так и скажи!
— Ма, ну нет же! Нет!
— А чего ты тогда туда летишь?
Я опять взглянул на маму. Действительно: а зачем? Услышать объяснения? Поорать? Повоспитывать? Нет, не получится. Это Тимур меня всегда воспитывал. Конечно же, я лечу, чтобы его увидеть, излить душу. Ведь это же Тимур! И какое счастье, что он нашёлся, остальное уже неважно! А не объявлялся, значит, на то были причины. Наверно, произошло что-то серьёзное, раз он переехал жить в другой город и просит, чтобы я не писал ему на прежний адрес. Но что?
Мама глубоко вздохнула и сдалась:
— Ну, лети, Бог с тобой. Лети куда хочешь. К Инге, так к Инге.
— Мам, я к Тимуру лечу, понимаешь? К Ти-му-ру. Я тебе о нём расска-зы-вал, вспомни! И оставь Ингу в покое, пожалуйста.
— Моё дело маленькое. Обедать пора, я борщ сварила.
За обедом, прищурившись, мама безмолвно смотрела в запотевшее кухонное окно.
— Мамуль, ну что ты так распереживалась, а?
— М? Да я… Я вспоминаю, как мы тебя в армию провожали, — мама горестно обхватила щёки ладонями и стала раскачивать головой. — Боже, бедное дитя… прилетел тогда из Куйбышева с ангиной, температура…
— Не из Куйбышева! Из Таллинна я тогда прилетел!
— Черти тебя носили по всей стране! Таллинн твой. Там и простыл, — отчитала она, вздохнула, охнула и продолжила: — Температура тридцать девять, а на следующий день с вещами в военкомат…
— Мам, ну хватит, а!
— Ты же тогда пошёл без кепки, жара, солнце, темя сгорело, всё красное… Боже, бедное дитя, бедные дети… Но Бог всё-таки есть! Ты помнишь, как у тебя температура быстро спала?
Я издал подчёркнутый рык, сказал, что помню, но Бог там и близко ни при чём. Удивительно, как я до сих пор не проболтался, в чём секрет резкого снижения температуры...
Это мамино божемойканье, вечные пересказы… Я сам люблю вспоминать многое, и даже то, как уходил в армию, но столько раз из пустого в порожнее… Сейчас мама снова заведёт песню о том, каким худым и бледно-зелёным я вернулся домой. «Как узник Бухенвальда» — непременно добавит она. А потом будет припев: мол, у меня вечно всё не как у людей, потому что «у людей» самыми трудными в армии бывают первые месяцы службы, а у меня почему-то оказались последние. Может быть, и хорошо, что мама ничего не знает, почему так вышло… Она всегда сравнивала цвет моего «дембельского» лица с тем цветом, когда я приезжал в отпуск, отслужив чуть больше года: «Подтянутый, холёный, щёки розовые, глаза светятся! Приятно смотреть!..»
Чтобы ничего этого не началось, я быстро поблагодарил за обед и ускользнул к себе в комнату.
— И постригись! Слышишь? — раздался напутственный выкрик из кухни.
— Ма, а как думаешь, в Новосибирске снег есть? Включи-ка телевизор.
— Всегда мать затыкаешь… Сам включай, если тебе надо.
Я прискакал на кухню, обнял маму со спины.
— Это не тот мальчик, скромный и приличный, над которым ты всё шутил да издевался? Тимур, да?
— Да, мам. Тот. Скромный и приличный, над которым я издевался.
— Говно такое, — недовольно вздохнула мама и пристукнула меня кулаком по лбу. — Сколько уже прошло, как мы тебя провожали?.. В восемьдесят девятом же?
— Угу. Получается… больше четырёх…
Я чмокнул маму в одну щёку, потом — в другую и ушёл.

Спрыгнув с подножки вагона, я взглянул на часы. Надо было запомнить «исторический момент» — 9 часов, 22 июня 89-го. Я сделал глубокий вдох и огляделся. На фоне безоблачного неба над светло-вишнёвым зданием вокзала державно гласило: «Свердловск Пассажирский».
Я с детства любил путешествия, города, их шумы и запахи, лёгкий угольный дурманец железной дороги, но на сей раз всё это перемешалось с каким-то кислым, сочащимся прямо из сердца чувством: всё ж таки оказался я здесь не по своей воле и приехал отнюдь не на экскурсию и не в гости. Служить мне, конечно же, не хотелось, но «косить» перспективой было весьма муторной, а отсрочка мало что решала. Я не очень-то и жалел, что за месяц до горбачёвского указа перевёлся на заочное: в авиационном тоже были свои дисциплинарные заморочки и явления, схожие с дедовщиной, так что армия казалась мне неплохим вариантом. Был соблазн порадовать родных и удивить знакомых фотографиями с присяги. «А в войсках связи дедовщина — явление редкое, недаром же везде пишут…» — успокаивал я себя всю дорогу. Но липкая боязнь и подавленная задумчивость оседлали меня, как только я оказался за бетонной оградой части.
После обеда всех новобранцев увезли на помывку. То, что солдаты ездят в баню на трамвае, мне понравилось. Да и город ничего. Не Рига, не Таллинн, конечно, но размер впечатляет.
В предбаннике рядом со мной копошился высокий, жилистый паренёк. По его виду можно было догадаться, что он доведён до отчаяния: перемерял не одну пару сапог, оставалась последняя, но и она не подошла. Что-то меня толкнуло предложить ему попробовать мои.
— Давай, только вряд ли… — безнадёжно прозвучало в ответ. Голос у парня был тихим, но басовитым. И каким-то очень знакомым.
Сопя, он перемотал портянки, натянул мои кирзачи, выпрямился, несколько раз танцевально пристукнул и посмотрел на меня. Скуластое лицо выражало облегчённое удивление. Я поинтересовался, не жмут ли.
— Что-то… не понимаю ничего. А ну-ка, надень-ка эти, — кивнул он.
Я прошёлся в его последних сапогах туда-сюда и, не почувствовав никакой разницы, сказал, что вполне сойдут.
Парень поблагодарил, что-то буркнул про чудеса, отряхнулся и спросил, как я вообще себя чувствую во всех этих новых нарядах. Я сказал, что готов для грандиозного костюмированного представления, и был уверен, что вызову если уж не смех, то хотя бы улыбку. Но новобранец наоборот даже как-то помрачнел; просто протянул руку, представился и назвал город, откуда приехал. Из Кемерова.
В учебном батальоне мы с ним оказались в разных ротах и потеряли друг друга из виду.
Примерно через месяц меня поставили в наряд по столовой. Уже на рассвете, когда основная работа была переделана и солдаты чаёвничали, напротив меня кто-то присел и поздоровался. Я его, конечно, узнал, этого паренька из Кемерова, только имя его так и не вспомнил, в голове вертелось что-то типа «Артур». Зачем он уселся за стол, было не понятно: сделал глоток чая, положил кусок хлеба с маслом сверху на кружку и смотрел по сторонам. От вида масла у меня потекли слюнки.
— Ты что это? — кивнул я. — Почему не ешь?
Парень скривился так, словно только что пришёл не с посудомойки, а с банкета.
— Будешь? — спросил он, намереваясь сковырнуть ложкой кружочек масла, но не знал куда.
Я вмиг подставил недоеденный ломоть хлеба, а сам подумал: «Дурак, что ли? Отдавать такое лакомство… Или это благодарность за сапоги?.. Но тогда зачем делать вид, что масло ему поперёк горла?»
Парень пояснил, что «такое» он вообще не ест и не любит с детства. «Слишком приторно».
— Сейчас бы пирожок с вареньем или с повидлом… — добавил он.
— Утром «Чайник» откроется, купишь, — отозвался я. Хотел спросить, как это масло может быть приторнее варенья или повидла, но не стал.
На том и разошлись.
Я сам частенько забегал в солдатскую чайную за пирожками, в тот день тоже что-то купил, и продавщица дала мне сдачу с трёх рублей сплошной мелочью: копейки, двушки, трёшки, пятачки, другого ничего не было. Я не раз вспоминал её добрым словом, потому что монеты звенели при ходьбе и беге, в один карман не вмещались, пришлось рассовать.
С этой мелочи, наверно, всё и началось…
Накануне присяги мы репетировали торжественный парад. Курсантов из разных рот зачем-то перемешали, и получилось, что в строю этот паренёк из Кемерова оказался позади меня. Но мы толком даже не поздоровались, просто кивнули друг другу. Имя его я так и не вспомнил.
Какой-то капитан с алкоголическим цветом лица гонял нас до изнеможения. От асфальта на плацу шёл печной жар, очень хотелось пить, но об этом никто даже не мечтал, тут хотя бы на минуту остановиться, передохнуть. И я вспомнил о монетах, которые догадался завернуть в тетрадный лист, чтобы не звенели. Я залез в карман, распотрошил свёрток, зачерпнул горсть и сыпнул на плац.
Капитан рявкнул, строй остановился. По команде все бросились проверять карманы, наклоняться, собирать, а я имитировал процесс поиска, наблюдая за происходящим.
— Ты что?! Денис!!! — услышал я и обернулся. — Ты зачем это сделал? Так нельзя! — кемеровчанин отчитал меня тихо, вряд ли кто слышал, но строго, точно праведный товарищ оступившегося.
Слово «нельзя» я не терпел с рождения, и тот, кто пытался установить мне запрет, автоматически становился моим врагом.
Я уставился на «воспитателя» с откровенным недоумением: что же тут «нельзя»? Благодаря мне измученные маршировкой ребята получили хоть какую-то передышку. Но больше всего меня удивило, что этот парень помнил, как меня зовут. А ещё — его голос. Тембр, интонация… Маршируя, я перебирал в памяти всех своих знакомых, но с похожим голосом никого не вспомнил.
Через некоторое время я выбросил оставшуюся часть мелочи просто потому, что она уже предательски позвякивала, а на ходу завернуть её обратно в бумагу не получалось.
— Стой, раз-два! У кого дырявые карманы, я спрашиваю? Или у нас золотое копытце у кого-то?
Второй выброс заметили уже некоторые солдаты, вокруг меня пошло оживление.
— А ты молоток! — кто-то толкнул меня сбоку.
— Копытце вообще-то не «золотое», а «серебряное», если он, конечно, Бажова читал, — тихо пристыдил я нашего истязателя… — А ещё на Урале служит…
Ребята, кто это слышал, гоготнули.
А что же этот? Который «нельзя»? Обернувшись, я поймал на себе взгляд, в котором так и читалось: «Что ты творишь?! В ад хочешь попасть?!» Если бы не эти глаза, я бы чувствовал себя героем ситуации, а тут меня опалил какой-то неведомый стыд.
— Тээк! Хватит бабки собирать! Равняйсь! И-и-рна! Шага-а-а… арш!
«Интересно, что за чувак такой странный? Особенно глаза. Точно сектант какой-нибудь. Теперь таких много развелось… В поезде по дороге сюда один такой мне уже встретился. Взгляд похожий. Но тогда что этот тип делает в армии? Им же запрещается брать в руки оружие…», — думал я, чеканя строевой шаг.
Взгляд этого парня сверлил мне затылок до конца занятий. Когда всё кончилось, я хотел как можно быстрее затеряться среди солдат своей роты, но застрял в толчее, а этот странный тип схватил меня за локоть и спросил, курю ли я. «Сейчас скажет, что курить нельзя, проповедь прочтёт. Точно: сектант!»
— Нет, — в безотчётном нервозном страхе солгал я.
Парень словно удерживал меня взглядом: хотелось бежать, а ноги не слушались.
— Засада, — сказал он. — С самого утра так курить хочется, и ни у кого…
В голове моей помутнело.
— Си..си..га-га… у меня… в тумбочке… При…не..не…сти? — проблеял я, а сам ужаснулся: «Мало того, что в своих предположениях ошибся — сектанты не курят, так ещё и раскололся: теперь «Ватру», которая на вес золота, придётся от сердца отрывать». О том, что этот парень пожертвовал целой порцией сливочного масла, в тот момент я почему-то не вспомнил.
Я прибежал из казармы, сунул ему сигарету, а впопыхах ещё и целый коробок спичек, и умчался, сверкая пятками. Отошёл только, когда умылся холодной водой. Стало даже смешно: «Чего это я заикаться стал? Этот фрукт, видимо, просто сам по себе серьёзный, сделал замечание — наверняка перестраховался: а если бы капитан засёк меня с этой мелочью?.. И тогда весь батальон — бегай вокруг столовой, да кругов десять, да по жаре?!» Я посмотрел на себя в зеркало, поправил пилотку и удовлетворённо выдохнул, подумав при этом: «И всё-таки хорошо, что мы с ним в разных ротах… А может, и не очень: маслица-то хочется…»
 Через день-другой во время завтрака у меня случился спазм горла, когда передо мной возникла тарелка с белым кругляшком на краю. В голове вдруг поставленным мужским голосом, каким читают радиоспектакли, прозвучало что-то про невод, непростую рыбку, сюда же примешалось и «золотое копытце».
Я оторопело смотрел то на масло, то на парня.
— Держи, говорю! Я не ем. Забыл?
Чуть дёрнувшись, я сказал спасибо и, сглотнув, выдавил:
— Что-то не хочется…
— Как хочешь.
Парень исчез вместе с маслом, больше не сказав ни слова, а я до обеда, пока красил фундамент, пытался анализировать, что же заставило меня отказаться от угощения и что за товарообмен вообще происходит: получается, эта порция мне полагалась вроде как за сигарету. Всё бы ничего, но гипнотизирующая глубина взгляда этого парня рождала во мне странную пугливость. Странную настолько, что я, дабы избежать встречи с ним, не пошёл обедать, хотя шанс встретиться в столовой был невелик. Но уже за ужином и на следующее утро за завтраком я тянул шею, выискивая его в толпе солдат. Я решил: чёрт с ним, если предложит масло, не откажусь. Но всё напрасно: парень больше не появлялся.
Однажды я снова оказался в наряде по столовой. Всю ночь переминался с ноги на ногу у большой ванны с грязной посудой, а в голове вертелась последняя строчка хрестоматийной сказки Пушкина. Но чувство «разбитого корыта» подступило ко мне, конечно же, не из-за масла. Всерьёз огорчало другое. За год до призыва я окончил курсы телеграфистов в ДОСААФ, а потом ещё подрабатывал на телеграфе, посему даже не сомневался, что в учебке блесну всем своим умением и мастерством, демонстрируя фантастическую скорость печати, и, быстро справляясь с заданиями, стану отличником. Но вышло иначе: на занятиях я присутствовал всего два раза. Наш ротный, капитан Зайцев, видя, как я лихо набираю тексты слепым методом, решил, что учить меня нечему. Из нарядов я не вылезал. Ничего более унизительного, чем мытьё и уборка, для меня придумать было невозможно. Я считал это чисто женской работой, и порой у меня возникало ощущение, что на мне не солдатское «хэбэ», а синий изгвазданный халат и цветастый платок, скрученный жгутом на затылке — как у школьной технички. От этого банального сравнения мне делалось ещё хуже.
Как-то, встретив меня со шваброй и ведром воды, Зайцев остановился, спросил, как служится, слегка прихлопнул по плечу и сказал, что пока ещё не придумал, куда бы меня пристроить. «Пристроить» прозвучало издевательски. От службы я уже не ждал ничего хорошего, но через неделю после присяги во время утреннего развода Зайцев приказал мне выйти из строя и следовать на КПП в распоряжение некоего майора Канина. Я не сомневался, что надо будет опять драить какой-нибудь офицерский кабинет, что-то красить или таскать. Меньше всего я ожидал встретить на КПП того парня, с которым то боялся пересечься, то ждал, что он явится с маслом. Выяснилось, что ему тоже наказали ждать майора Канина, зачем — не объяснили.
Мы сидели в застывшем молчании. «Хоть бы знать, как его зовут. Вот что значит армия: прошло чуть больше месяца, а из памяти уже всё выбито…» — изморённо подумал я. Состояние у меня было прескверное: ночь в карауле, а теперь ещё наверняка весь день ишачить. И мама уехала…
Паренёк тоже выглядел разбитым.
— Твоя мама уехала уже? — неожиданно спросил он, словно прочёл мои последние мысли.
— Да, позавчера вечером… — ответил я, и меня тут же как током ударило: «Интересно, откуда он знает, что ко мне на присягу приезжала мама? Экстрасенс, что ли…» — А где ты нас видел? В парке?
— Нет. Я видел, как она выходила на балкон вон в том доме, — парень кивнул на жилую пятиэтажку за забором части, — а ты ей махал всё время.
Следил за мной, что ли. Мутный тип. Хотя, может, и не мутный… Наверняка мама, кивающая с балкона, была видна многим солдатам. Но что за голос у него? Чей же он мне напоминает?..
— А к тебе? Приезжал кто? — поинтересовался я, скорее для того, чтобы парень просто что-то говорил, всё равно что. Мне казалось, что если он будет говорить и говорить, то я обязательно найду, с чьим сравнить этот его духовой бас, похожий на саксофонный…
Он сказал, что к нему приезжали отец и родной брат. Сказал коротко, для сравнения голоса не хватило, и я попросил подробнее: на чём они приехали, когда уехали обратно… Оказалось, что улетели они из Свердловска только позавчера и с большим трудом, сутки простояли за билетами.
Тут я оживился и перестроился. Тема «летать» была моей излюбленной.
— М-да. Сезон отпусков… С местами напряг. Вот почему нужны большие самолёты, — заключил я и с оттенком тайной гордости добавил, что моя мама улетела на «Ил-86».
Парня это ничуть не заинтересовало, но я всё же спросил, так, на всякий случай, летал ли он на этом самолёте, и не поверил своим ушам, когда услышал «да». Но следом он пробормотал что-то про третий класс, Кемерово и Крым, и тут же вся его важность, мудрость и загадочность в моих глазах рухнули. «Человек, который ничего не понимает в самолётах — просто чурка с ушами». Я усмехнулся с профессиональной иронией и пояснил, что летал он в своём детстве на чём угодно, только не на «Ил-86», потому что в то время такое попросту было невозможно. И добавил не без желчи:
— Ты что-то путаешь, приятель.
Паренёк сдвинул свои чёрные густые брови и чуть склонил голову в мою сторону, точно ища подсказку:
— Ил… это… который с четырьмя пропеллерами?
«Блин, прямо как девочка, Людочка Овчарова, однокурсница…» — мелькнуло у меня. Я у той однажды спросил, на каком самолёте она летела из Оренбурга в Куйбышев, и та с важным видом ответила: «Как это на каком? На пассажирском, разумеется…»
Я чмыхнул и пояснил, что летал этот тип на другом типе, на «Ил-18».
— Значит, я на нём летел, какая разница. Я не фанат авиации, — апатично ответил он.
Очень хотелось этому «не фанату» ответить чем-нибудь жутко язвительным, но я не успел: в дверях КПП нарисовался низкорослый майор, на вид лет сорока, с красными, как баранья вырезка, щеками и с ребристым, как стиральная доска, лбом.
Мы подскочили и отдали честь. Немного запыхавшийся майор поздоровался с дежурным, тот передал ему две канцелярские папки. Раскрыв одну из них, майор кашлянул в кулак и приподнятым голосом спросил, кто из нас Богратионов. Мой никчёмный собеседник громко ответил «я!», а я прикинул: «Хорошо, фамилию я его уже знаю… Какую же ему кликуху придумать?..»
— Так. И?.. Кто тут у нас ещё… — майор раскрыл вторую папку. — Бондаренко?!
— Й-а! — выпалил я.
— За мной, бойцы!
Мы вышли в город. Я взглянул на Богратионова и подумал, что если нас вместе припашут, то это даже неплохо, я хоть поиздеваюсь над ним вволю. Хотелось что-то ему явить, взять тонкий реванш. Но почему? За что? За его «нельзя», наверняка ведь случайно вырвавшееся, или за то, что он не видит разницы между «Ил-86» и «Ил-18»?
Пока я так размышлял, выяснилось, что наш путь лежит в штаб округа, где, вернее всего, и будем служить дальше.
Я художественно присвистнул: «Ничего себе!» — подтолкнув Богратионова. Тот взглянул на меня так, будто бы своим свистом я провалил важную военную операцию.
Майор Канин продолжал вещать, не обратив никакого внимания на мой свист:
— Скажу честно, ребята, для солдат лучшего места службы во всём Уральском округе не найти!
Меня охватило радостное предвкушение. Майор Канин вытер со лба пот, поправил фуражку и сказал, что мы должны магарыч нашему комбату, потому что это он ему звякнул, сказал, что есть у него «отличные хлопцы, настоящие спецы».
Я изумился:
— Спецы?
— Ну да. Вы же готовые телеграфисты? — Канин бегло взглянул на нас. — Я ничего не путаю?
Я хотел уточнить у майора, почему «готовыЕ», если, вообще-то, готовый тут один — я, но почему-то растерялся, изрёк что-то нечленораздельное и посмотрел на Боргатионова.
— Так точно, товарищ майор, — сказал тот. — У меня второй класс.
Меня как обухом по голове стукнули: надо же! Я смотрел на этого телеграфиста и теперь уже не знал, как к нему относиться. Мишень, для которой готовились колкие издёвки, внезапно превратилась в коллегу.
Пока мы ехали в штаб на трамвае, я успел кое-что ещё разузнать у Богратионова. Оказалось, что до армии он так же, как и я, учился в ДОСААФ, а работал не абы где, а в областном военкомате. На вопросы он отвечал односложно, зато показал мне своё удостоверение, что было очень кстати: я разглядел его имя — Тимур.
— Слушай, так а сам-то ты чего? — удивлённо стал пытать я. — Говоришь, работал в военкомате и даже не качнул права, когда узнал, что тебя гребут в учебку? Подкатил бы к военкому, так мол и так, нельзя ли отправить в место поприличнее… потеплее…
— Да ну… это нескромно как-то, — пробасил Тимур. — И чем же, по-твоему, учебка плохое место?
«Во чудак. Мышей не ловит… Лопух, но странный лопух», — подумал я и сказал, что учебку со штабом сравнивать как-то глупо, раз уж мы оба спецы.
История действительно такого ещё не знала — ни один солдат не попадал служить на окружной узел связи, что называется, прямо из дома, пробыв в учебной части чуть больше месяца, а не как положено — полгода. Но магарыч мы должны были не комбату учебки и не Канину, а Председателю Президиума Верховного Совета СССР. Как раз в то время и вступил в силу указ об отзыве из вооружённых сил вузовцев дневных отделений. Их вернули доучиваться, а в войсках возник дефицит квалифицированного личного состава срочников.

— Нехило! — подметил я, задрав голову и рассматривая фронтон, украшенный рельефными звёздами, знамёнами, танками и самолётами.
Штаб округа — внушительное сооружение в стиле сталинского ампира, главный фасад которого выходил на центральный проспект города.
Тимур дёрнул меня за манжету. «Боится, что я опять свистну, что ли? — недоумевал я. — Ссыкло или интеллигент? Видать, всё же… второе…»
Майор Канин, отворяя увесистую высокую дверь с табличкой «Бюро пропусков», предупредил нас, что в штабе и на узле связи много женщин, поэтому внешний вид у нас должен быть всегда безупречным. Я прерывисто втянул носом воздух: казалось, что от упоминания о женщинах запахло духами.
А вот внутри штаба дух стоял какой-то угнетающий, упаднический, министерско-конторский. Паркет, церемониальные люстры с канделябрами, ковровые дорожки — бордовые с зелёными полосами по краям — всё это дизайн той эпохи, о которой я не любил читать книги и смотреть кинофильмы, они нагоняли на меня глухое уныние. Меня вообще мало интересовал мир в том состоянии, в котором он существовал до моего рождения, был не интересен мне и завтрашний день. Интересно было как минимум послезавтра. Похоже, в подростковом возрасте я переборщил с научной фантастикой: моё воображение витало в мирах и временах, перенесённых лет на двадцать вперёд. А после фильма «Космическая одиссея 2001 года» изображённые в нём быт и архитектуру я взял за образец. Я часто любил представлять себя, своё рабочее место где-нибудь в здании высотой по меньшей мере с половину Останкинской башни — в просторном светлом помещении: вот я сижу в специальном комбинезоне, в кресле необычной формы, вот пульт, где много всяких мигающих светодиодов, кнопок, экраны что-то показывают, вот я кому-то звоню по чудо-видеотелефону, что-то решаю, и всё это происходит в центре какого-нибудь огромного города, размером с два Токио.
Вскоре нас принял в своём кабинете начальник узла связи полковник Темнов — коренастый, с аккуратными чёрными усиками и с очками на пол-лица. Он задал несколько вопросов, а потом показал и сам узел связи, где царила атмосфера, конечно же, далёкая от мира моего будущего, но в отличие от административной части штаба пришлась мне по душе: люминесценция, целые залы всяческой аппаратуры с разноцветными огоньками, шипящие селекторы, деловая суета. Я шепнул Тимуру, что узел связи напоминает мне центр управления воздушным движением. Тот спросил, могу ли я о чём-нибудь вообще думать, кроме как о своих самолётах. Его фраза прошлась против шерсти, и если бы мы были одни, я бы ему, умнику, ответил. Ничего, если будем служить вместе, время ещё покажет, можно ли быть равнодушным к авиации…
Мы остановились в центральном коридоре между дверьми с табличками «БП-120» и «БП-130», подполковник Темнов, сверкая очками и жестикулируя, рассказывал о наших боевых постах, о строгости, секретности, о «неукоснительном соблюдении технологической дисциплины». За обеими дверьми приглушённо шумело, как в швейных цехах. На «БП-130» требовался специальный допуск, поэтому Темнов открыл «БП-120» — и нас как оглушило: одновременно работало штук пять телеграфных аппаратов. Два солдата громко перекрикивались, сгорбившись над клавиатурами. Мы прошли тест на скорость печати. Мне было до жути любопытно, кто же из нас всё-таки «победил». Даже если бы Тимур выдал на один знак меньше, моё самолюбие было бы польщено. Темнов проверил наши ленты и огласил ничью, хотя слишком уж очевидно колебался. Точных результатов мы не узнали.
Пока начальство решало какие-то формальности, появилось свободное время. Тимур уткнулся в подшивку газет, а я, неудовлетворённый уравниловкой, пытался разведать, есть ли что-нибудь такое, в чём Тимур явно мне проигрывает. Одной лишь гражданской авиации мне казалось недостаточно. Я выбрал дружелюбный, слегка заискивающий тон, спросил, какие марки телеграфных аппаратов стояли в их кемеровском военкомате. Тимур отвечал так, будто бы ему вообще запрещалось со мной разговаривать. Впрочем, это неважно, я взял на заметку, что никакой электроники, а уж тем более ГДРовских F-2000 в их военкомате отродясь не было. Так и подмывало сказать: «Так ты, чмошник, только на механических клацать умеешь… А я вот знаю, как тексты в память заносить и как потом их из памяти передавать в линию…» Но что ещё «ценного» из него вытянуть — на ум не приходило. Странный он всё-таки. Или проблем много? Девушка, например, не пишет или написала что-нибудь не то, а может, вообще зуб болит... Я бродил по ленкомнате, изучая стенды и, не найдя что спросить, хоть ответа и не требовалось, спросил, не знает ли он, что такое ЗАС и каким образом туда получают допуски. Очень хотелось расшевелить этого молчуна и понять: всё-таки на чей же похож его голос.
— Засекречивающая аппаратура связи. Допуск КГБ выдаёт, восьмой отдел. — Тимур так и не оторвался от газеты.

Вечером со второго этажа казармы мы перебрались на третий, где жили солдаты, служившие на узле и в штабе. На казарму то, куда нас переселили, было совсем не похоже, скорее, напоминало общежитие военного вуза: полированная мебель, одноярусные койки, шторы, коврики, цветной телевизор, кресла. И никого из солдат: тишина, как в санатории.
— Ну что, салаги, поздравляю! Служба для вас закончилась, так и не начавшись? — встретил нас молодой, красивый, задорный офицер, чем-то похожий на Александра Абдулова, и представился: — Помощник дежурного по узлу старший лейтенант Лункин.
Пока мы обустраивались, я спросил у Тимура, а как он оказался «в сапогах».
— Ты же мне их сам предложил, — пробубнил тот.
— Ты чего тормозишь-то? Я спрашиваю, почему ты в армию пошёл.
Отвечать он не торопился, вначале повесил в шкаф свою парадную форму.
— Ушёл со второго курса сельхоза. Хотел на исторический, но родители настояли… — ответил он, словно сделал одолжение.
— Интересные у тебя родители, — беспардонно усмехнулся я.
— Обычные. Мама физику преподаёт, отец инженер на «Кузбассугле»… А два историка в семье, по их мнению, лишнее. Мой родной брат истфак окончил.
— Значит, ты любишь историю?
Тимур кивнул. Он разговаривал вообще не глядя в мою сторону, сидел на корточках и складывал в тумбочку свои пожитки.
— А, ну ясно. А я-то думаю, почему ты такой какой-то мрачноватый. Историки почти все такие… Или, может, у тебя болит что?
— Болит?
— Да. Ну, зуб, может… Нет? У тебя всё время лицо такое…
— Что, опухшее? Сейчас пойду в зеркало посмотрю.
Я не понимал, то ли он шутит, то ли действительно сейчас пойдёт смотреть на себя в зеркало. Блин, какой же он чудной всё-таки. Малахольный. А на вид очень даже приятный, мог бы сниматься в кино…
Чудными оказались и штабные солдаты: пришли в казарму тихие и спокойные, не то что в учебке — там рота врывалась, как стадо диких животных. Нас, новичков, встретили с подозрительной прохладой. Только на следующий день я понял почему. Ситуацию прояснил громогласный и эмоциональный замполит нашего узла связи подполковник Ермилов:
— Личный состав несёт боевое(!) дежурство, а не «ля-ля-ля»! Этим наши солдаты кардинально(!) отличаются от других, понимаешь ли. Бойцы устают, так что… языками чесать после суток напряжения особо не захочешь.
— Да, «ля-ля-ля» — это… не для армии, — вставил я, кося под него.
Но замполит на это внимания не обратил. Обратил Тимур — резко повернул ко мне голову и бросил взгляд, в котором читался всё тот же предупреждающий сигнал: «Ты что?! Так нельзя, стыда у тебя нет!» На удивление, это сработало, а то я хотел было уже добавить «понимаешь ли…», которое Ермилов за время разговора повторил раз сто.
В тот же день мы познакомились со старшим технологом телеграфа, капитаном в отставке Ириной Арнольдовной, плотной женщиной лет пятидесяти, которая отчётливо напомнила мне знаменитую актрису Наталью Крачковскую. Конечно, обрюзглый трясущийся подбородок — это не очень сексуально, но, чёрт! — в Арнольдовне был такой шарм, что не передать!
Она инструктировала нас, наставляла, много всего рассказывала и даже жаловалась: работы на телеграфе невпроворот, а гражданских телеграфисток всё сокращают и сокращают.
— Ещё бы! Ведь скоро наши доблестные вооружённые силы переведут на хозрасчёт, — вставил я, думая, что это смешно и остроумно.
Тимур посмотрел на меня и демонстративно отвернулся, а Арнольдовна, буркнув что-то про «ладан» и «дышат», возложила свои мясистые руки на оргстекло, под которым угадывались какие-то графики, заставила нас расписаться в нескольких журналах и пожелала успехов в службе.
Выходя из её кабинета, я сказал «позвольте», взял и поцеловал ей руку. Дама покрылась густой краской и, похоже, была слегка шокирована.
Но шокировать мне хотелось не Арнольдовну, а Тимура. Ей мне хотелось сделать приятно. На гражданском телеграфе я уже успел приноровиться к женщинам, в том числе и к не очень молодым, и думал, что знаю, как им угодить, как заслужить их расположение.

Остаток дня перед первым боевым дежурством заполнить было нечем, и мы с Тимуром поднялись в курилку. Это укромное место находилось на нерабочей лестнице. Там стояли старые сиденья из актового зала и большая чугунная урна. Тимур, ощупывая себя в поисках спичек, смотрел на меня неотрывно — так, будто намеревался сообщить что-то очень неприятное, но важное.
— ? — я взглядом изобразил вопрос и приподнял брови.
— Знаешь, думаю, ты здесь долго не прослужишь. Если будешь так себя вести, — начал он с прилипшей к нижней губе сигаретой.
Я примерно догадывался, о чём поёдет речь, но меня вдруг внезапно осенило: «Отец! Ёлки-палки! Таким голосом говорит мой отец!» Сходство было и вовсе потрясающее: болтающаяся сигарета во рту и сами слова: «если будешь так себя вести». Не передать, сколько раз я слышал это дома.
— Нас направили в серьёзную военную организацию, а ты устраиваешь цирк, — продолжил Тимур, выпуская дым, — Ирине Арнольдовне руку зачем-то поцеловал… Это же фиглярство самое натуральное.
И вот опять до боли знакомое выражение: «самое натуральное». Надо же! Я улыбнулся и спросил, что ещё запрещается делать в этой серьёзной военной организации.
— Над замполитом прикалываешься, юродствуешь. Ермилов, между прочим, в Афганистане четыре года воевал. При Канине свистишь, будто он тебе ровня… Ты, кстати, в курсе, что майор Канин — начальник нашего телеграфно-телефонного центра?
Я лениво отпустил издёвку:
— Что, правда? А я думал, он… этот… как его… замкомандующего округом…
Рассказывая кому-либо о Тимуре, я обычно говорил: «Мы стали дружны с первого же дня». Но эти слова — типичное разговорное преувеличение. Довольно долго я не мог понять, что это за человек, дружу я с ним или нет, а вспоминая всё от начала до конца, не переставал задаваться вопросом, что же такое дружба. Однажды я даже обратился к толковому словарю, в котором прочёл, что дружба — это: «Отношения между людьми, основанные на взаимной привязанности, духовной близости, общности интересов и т. п.». Видимо, за этим «и т. п.» скрывается ещё очень много всего.
— Вот если ты ляпнешь что-нибудь перед особистом из восьмого отдела, тебе на ЗАС допуск могут не выдать, — сказал Тимур и потянулся к урне, чтобы стряхнуть пепел.
Тут я невольно заметил, что массивная литая чаша держится на честном слове. Одним неосторожным движением штырёк можно вытолкнуть из отверстия.
Тимур откинулся на спинку сиденья, вытянул ноги и, чуть брезгливо кривясь, резюмировал:
— Мне кажется, ты просто выделываешься… Но перед кем?
— С чего это ты взял, что я выделываюсь? Я такой, какой есть, — сказал я. На самом деле я хотел сказать другое: «А ты не умничай, я и выделываться не буду», но разбойная мысль уже свербела и мешала.
Я тоже откинулся на спину и вытянул ноги. Теперь надо было поймать момент и слегка пнуть урну, но, разумеется, сделать это незаметно, а потом, когда она рухнет, всплеснуть руками, сказать: «Осторожней! Что ты, в самом деле, как слон?!»
Вот спрашивается, зачем я замышлял пакость и чего хотел тем самым добиться? Всё это — пережиток моего детства, годы которого совпали с тотальным дефицитом мужских ремней и пряжек в кожгалантерее. Если по каким-либо причинам у меня не получалось эпатировать публику или конкретного человека, то я всегда устраивал что-нибудь именно в таком духе — швырял, кидал, пулял. Не удивил собой, «выступление» провалилось, так хоть напугаю чем-нибудь. Именно поэтому в костре могла «невзначай» взорваться упаковка медицинских ампул, на газовый баллон в дедушкином сарайчике мог «случайно» упасть кинескоп от старого телевизора, а в новогоднем оливье «непостижимым образом» оказаться шарики драже по цвету и размеру неотличимые от зелёного горошка. «Ой, простите, ой, извините! Совсем слепая стала, конфеты насыпала…» — кручинилась бабушка, собирая и унося испорченное блюдо. Гости обескураженно гудели, а я стоял за шифоньером — красный как рак, крепко зажимая в ладонях нос и рот… Это им за то, что соседке не понравилось, как я стишки плохо читаю, невыразительно. Хотя эта пожилая женщина меня очень любила. Чем добрее был человек, чем лучше он ко мне относился, тем больше ему от меня доставалось.
Внизу хлопнула дверь, и до нас донеслись женские голоса и цоканье каблуков. Тимур прислушался, а когда понял, что поднимаются явно к нам, то попытался сесть ровно, но блок из стульев наклонился под тяжестью его веса. Я тут же поймал этот удачный момент, усилил наклон и... Только я не предполагал, что чаша кувыркнётся вместе с основанием и полетит по ступенькам с фронтовым грохотом. Кто-то взвизгнул, и всё затихло.
Знал бы я, как об этом пожалею.
А дальше… уже осень, идёт дождь. Меня в наручниках подводят к крыльцу приземистого обшарпанного здания. На красной табличке рядом с дверью написано: «Военный трибунал Свердловского гарнизона»… Именно такая сцена промелькнула перед моими глазами, когда девушки — одна в форме прапорщика, другая в розовой синтетической блузке и тёмно-серой юбке чуть ниже колен — молитвенно сложив руки, взбежали и остановились у чаши.
Тимур, ринувшись по ступенькам, чуть не свернул себе шею. Я поскакал вслед за ним, с трудом сохраняя участливо-озабоченное выражение лица.
— Никого не убило? — спросила у Тимура девушка в блузке и сдула со щеки волосы.
А у прапорщицы был такой вид, будто волосы у неё встали дыбом, я не сразу понял, что это такой высокий начёс. Девушка в розовой блузке зачем-то достала из футляра очки, надела и  принялась внимательно рассматривать место крушения.
Досадно цокнув языком, я высказал Тимуру «как же он так неосторожно», и мы поволокли урну обратно.
— На телеграфе у нас пополнение? — заговорила девушка в очках, поднимаясь вслед за нами. — Меня Юля зовут. А это — Лена, — представила она прапорщицу и добавила, улыбнувшись: — Мы — телефонисты!
— Вот тут… заклепать надо бы, а то опять слетит, — хозяйски подметил Тимур, поправил ремень и потёр друг о друга серые ладони. — Она часто падает? — обратился он к девушкам. Те переглянулись и сказали, что странно, вообще-то, никогда не падала.
— Наверно, держалась совсем на соплях, — сказал я и почувствовал, что сейчас надо смываться, иначе засмеюсь или пукну.
Я взглянул на Лену и подумал, как можно с таким высоким начёсом работать в наушниках. К тому же она показалась мне какой-то совсем несимпатичной, нефигуристой. Мочки её ушей были оттянуты безвкусными массивными серьгами. И губы намалёваны неестественно ярко, по-деревенски. А глядя на Юлю, я вспомнил глупую поговорку: «Хороша Маша…» Чёрное каре по плечи, губы чуть подкрашены, глаза — крупные и выразительные — подведены по контуру изящными линиями, лицо гладкое, с розовинкой, чулки телесного цвета с лёгким отливом, пикантные туфельки на высоких каблуках.
Из их разговора я понял, что Юля тоже имеет звание, просто форму сдала в химчистку.
В туалете, перекатывая в ладонях мыло и краем глаза косясь на Тимура, я уже подумывал о том, чего бы ещё такого выкинуть, более эффектного.

Первое наше дежурство выпало на дождливый день августа. Определили нас в смену к комоду — командиру отделения телеграфистов, старшему сержанту Руслану Халилову, зверю, как говорили ребята. Он и в самом деле был похож на какое-то хищное животное: острый злой взгляд, вытянутое узкое лицо, торчащие уши. Хорошо, что Халилов сидел на цокольном этаже, у механиков, и к нам на «БП-120» наведывался нечасто.
Мы попали служить в разгар переселений и перемещений — группы войск покидали братские страны. Переправлялось огромное количество военного имущества: оно блуждало от одной железнодорожной станции к другой, прибывало на аэродромы, гуляло по разным объектам, и всякое перемещение сопровождалось бесконечной перепиской. Поэтому даже по выходным, когда штаб не работал, баклуши на телеграфе никто не бил.
Тимур уже успел принять первую телеграмму, в которой военное начальство грозилось наказать того, кто до сих пор не нашёл два вагона с бушлатами — «срочно, вторично…», а у меня от первой похолодело в груди: из военно-строительного отряда в окружной госпиталь для срочной операции везут военнослужащего с тяжёлой травмой — упал с высоты.
Время на дежурстве не шло, а неслось, словно электронный дисплей показывал не часы и минуты, а минуты и секунды. Комод Халилов заглянул к нам всего один раз, спросил, не было ли «ракет», и предупредил, приставив кулак к своей челюсти, что если на его смене хоть одна «ракета» будет замедлена, то он нас «уроет». Все почему-то тряслись из-за этих «ракет», сразу же бросали остальные телеграммы. Существовала и менее срочная категория — «самолёт», но и она вызывала суматоху.
Под конец дня в аппаратную вкатилась Ирина Павловна, женщина-колобок с буханкой седых волос на затылке. Она работала в экспедиции. Свой неотъемлемый атрибут — пухлый регистрационный журнал с зелёной обложкой — Павловна всегда держала у себя на груди, крепко прижимая обеими руками.
 — Ребятки, у меня исходящая. Кто распишется?
Расписался я. Телеграмма, которую принесла Ирина Павловна, шла теперь из госпиталя. В ней сообщалось, что солдат скончался во время операции. «Нехороший знак, — подумалось мне, — ещё и в армию был призван в тот же день, что и я…» Хотя суеверным я себя не считал.
Ночью телеграммы шли редко. Уж лучше бы часто. Тимур молчал, а мне искать темы для разговора совсем не хотелось. Не хотелось вообще находиться с ним рядом. Днём его вызвали к особисту, проторчал он там целый час, а когда вернулся, я спросил, о чём они так долго беседовали, но не тут-то было.
— Когда тебя тоже вызовут, тогда всё узнаешь, — ответил он.
Это была, видимо, последняя капля. «Ну и сиди как сыч, хрен с тобой», — решил я.
Чтобы скоротать время до конца дежурства, я стал знакомиться с телеграфистами других станций. Большинство сидело в уральских военкоматах и воинских частях. Все были какие-то сонные и не очень разговорчивые, кроме Димы Малинина из штаба ВВС. С ним-то я и начал точить лясы. Тимур заметил, что я часто что-то «выстрачиваю», а телеграмм никаких нет, подошёл, покосился и сказал:
— Не забывай, тут тебе не гражданка. Увидят — по головке не погладят.
— А ты чё стоишь? Иди, расскажи комоду, чем я тут занимаюсь, — с трудом сдерживая себя, сказал я, и подумал: «Ещё одно такое замечание, я и сорваться могу».
Тимур молчком вышел из аппаратной. У меня ёкнуло: «А вдруг и вправду — пошёл и настучит Халилову?»
Вскоре он вернулся с подшивкой газет.
— Интересные дела, — начал я со злорадством. — Инструкция висит перед тобой. Надо сообщать напарнику, когда отлучаешься.
— Учту, — бросил Тимур и развернул «Аргументы и Факты».
 До самого утра он читал, а я с досадным сожалением думал о том, что всё было бы просто идеально, если бы не он. «Плохо, что и койки наши в казарме рядом. Может, он решил выслуживаться и метит здесь в старшие? Чёрта с два! Пусть только попробует ещё что-нибудь мне сказать!» — подтачивали мысли.

Потекли дни, не особо отличающиеся друг от друга. Во время дежурства мы с Тимуром переговаривались исключительно по делу, всё остальное время молчали. Пакостить ему смысла не имело: всё равно не отреагирует. Да и каким образом? Я пробовал и убеждался: бесполезно. Толку, что я вывел из строя аппарат, за которым Тимур набивал телеграммы на перфоленту? Техник тут же привёз на тележке новый, а сломанный увёз, как больного в операционную. Хуже сделал себе же — вместо электронного РТА-80 появился ещё один механический, стрекотни добавилось, а она меня нервировала. И когда во время поездки в трамвае у солдатского двенадцатилитрового бачка-термоса, в котором на узел возили пищу для тех, кто дежурил, а обратно в столовую — отходы, «вдруг сами собой развинтились» гайки-барашки, этим я тоже ничего никому не доказал. Объедками окатило не Тимура и даже не пассажиров, а пустые сиденья. Тимур будто почувствовал — за несколько секунд до «случайного происшествия» отошёл подальше от сидящих девиц… «Ну что ж такое-то, а? Вечно у тебя всё рушится, падает…» — «сожалел» я, а сам был раздосадован тем, что с этого типа как с гуся вода. Ноль реакции. В школе и в институте я привык к тому, что подобные оказии горячо обсуждаются в течение нескольких дней, ломаются головы над тем, как же «такое» могло случиться, и я, разумеется, принимаю самое активное участие в дискуссиях, выдвигая самые неожиданные версии.

Вскоре я тоже побывал у особиста. Им оказался приятной внешности майор лет тридцати пяти. Он часто кашлял и громко сморкался, наверно, простудился, хотя вид у него был вполне здоровый. Разговор у нас вышел интересный, необычный.
— Что вы думаете об НЛО? — спросил майор, встал из-за стола и подошёл ко мне. — Сидите, сидите.
Я сказал, что НЛО я ни разу не видел, только читал об этом в газетах.
— И много читали?
— Да я как-то… Меня, честно говоря, больше интересуют опознанные летающие объекты, в частности, самолёты, — ответил я, сделав акцент на слове «опознанные».
— Ну вот с самолётами тоже интересные случаи встречаются. Кстати.
Образовалась пауза. Я не знал, что говорить, и сказал, что помню только один случай.
Майор застыл с немым вопросом в глазах.
— Лет пять назад писали, — стал пояснять я, — что однажды в Прибалтике НЛО преследовал пассажирский самолёт.
Особист в промежутке между раскатистым кашлем отметил, что за границей тоже много чего пишут, а потом удивляются, как так получилось, что военная тайна попала в печать. К чему он клонил, мне было совершенно непонятно, и я неуверенно промямлил, дескать, у них там плохо работают соответствующие службы.
— У них. А у нас?
— Не могу знать. Послужу — увижу, — ответил я и как-то по-дурацки улыбнулся.
— Хорошо, свободны.
— Разрешите идти?
После беседы с особистом я надел на себя маску секретного шпиона, всем своим видом стараясь показать, что услышал нечто особенное. Я знал, что Тимур вряд ли возьмёт и просто так спросит у меня, о чём был разговор. Этот его вопрос нужно было как-то спровоцировать. Зачем мне вообще было нужно, чтобы Тимур что-то спрашивал? Просто молчание и беспрерывный грохот создавали невыносимо гнетущую атмосферу. Однако на мой таинственный вид, который я держал чуть ли не три дня подряд, Тимур так и не клюнул. Пришлось перестать строить из себя загадку века и просто рассказать, как было дело. Выслушав, он даже не улыбнулся и ничего не прокомментировал. Но, кажется, в его взгляде я поймал затаённую насмешку.
Недели через две я пришёл к майору Канину, чтобы узнать, когда же, наконец, подпишут допуск в ЗАС. Я почему-то надеялся, что это хоть как-то изменит порядок дежурств, был шанс, что мы с Тимуром окажемся в разных сменах или хотя бы в разных аппаратных. В ЗАСе работали не только солдаты, но и женщины. Там радовались жизни: сколько раз я слышал смех и весёлые голоса за дверью «БП-130»…
Но документы из Москвы ещё не пришли, и, как я понял из разговора с майором, волокита может растянуться на два месяца. Я расстроенно вздохнул. Канину мой вздох показался тяжким, и он был крайне удивлён, мол, что не так, если пока что нам с Тимуром достаётся самая лёгкая работа. «Что это Вы сразу рвётесь в бой, товарищ солдат?» Хотелось мне ему сказать: «Вы, товарищ майор, хотя бы разочек проведите сутки в аппаратной с Богратионовым, потом будете согласны мешки с цементом грузить или действительно на передовую попроситесь», но я сказал что-то другое и невнятное. Под конец беседы и вовсе стало ясно, что никакой допуск избавиться от Тимура не поможет: смены укомплектованы и расписаны. По крайней мере до весны изменений ждать не стоит. Канин отметил, что мы молодцы, полагая, что этим подбодрил. Но у меня вспыхнула мысль: а что если вообще всё повернуть по-другому?
— Товарищ майор, а… можно ли как-нибудь… перевестись на узел связи штаба вэ-вэ-эс?
От удивления у майора Канина разгладился его вечно морщинистый лоб. Образовалось взрывоопасное молчание. Я понял, что спросил что-то очень не то, и попытался исправить, пробормотал: «Ну… я просто… чтобы… к авиации поближе. Так сказать… на всякий случай… узнать…»
— Куда, куда? Куда ты хочешь перевестись? — Канин перекосился на левый бок, подпёр подбородок и вытянул указательный палец вдоль щеки.
— В штаб вэ-вэ... … … … … эс.
Майор откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. Он смотрел на меня и молчал. Очень долго смотрел и молчал. Вначале я думал, что он взвешивает, прикидывает, потом до меня дошло, что ещё одно моё слово, и он скажет: «Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, шут гороховый…»
Пришлось похоронить мысли о переводе. Но на удивление я довольно быстро втянулся в дежурства, всё же не теряя надежды, что нас с Тимуром разведут по разным сменам, когда получим допуск в ЗАС.
С москвичом Димой Малининым из штаба ВВС мы трепались по аппарату беспрестанно. Иногда на болтовню с ним я мог истратить целый рулон. Он оказался добродушным парнишкой, с развитым чувством юмора. К тому времени он отслужил больше года. Что интересно: у них в аппаратной царила примерно та же обстановка, что и в нашей с Тимуром. Своего напарника, тоже одногодку и «сверстника» по призыву, Дима прозвал задротом.  «С ним лучше не связываться, да и говорить не о чем». «Мне тоже какой-то хитрожопый фраер попался, сначала учил жить, а теперь всё время молчит как в рот воды набрал», — печатал я, отвечая Диме и посматривая на Тимура. Тот передавал телеграмму с таким выражением лица, будто бы следит за вражеской воздушной целью. Я предложил Диме, мол, давай этим нашим хмырям какую-нибудь подлянку устроим. Дима вначале напечатал «давай», а строкой ниже своё согласие аннулировал: «Не, не надо. Я пас. Грешно издеваться над убогими». Слово «пас» Дима напечатал с ошибкой — «пасс». Телеграфистов штаба ВВС наши солдаты называли голубыми, а сам штаб голубятней. Я не знал, что в армии всех ВВС-ников так называют из-за цвета погон, петлиц и фуражек, и мне это не нравилось, я считал, что такой намёк оскорбляет святая святых — авиацию, тем более военную. Ребята из ЗАС или шифровальщики частенько приносили нам какую-нибудь криптограмму и говорили: «Это голубым», всегда хихикая при этом. За Тимуром я такого не замечал, но однажды он всё же оговорился: «Сейчас «ракета» циркуляром пойдёт, ты «голубятню» там предупреди». Я проигнорировал специально и предупреждать не стал. Очень хотелось, чтобы возникла ситуация, в которой бы моё нарочитое замалчивание «ракеты» привело бы к разборкам, и тогда бы я сказал: «А я, дружище, тебя не понял. Надо использовать позывные, а не дурацкие словечки». Но такая ситуация, к сожалению, не возникла. «Ракета» успешно попала в цель и без предупреждений. Потом, правда, я даже обрадовался, что он сказал «голубятня»: видать, окружающая среда всё-таки начала оказывать на него влияние. «Значит, я тоже могу на него влиять. Надо быть смелее!» — подсказал внутренний голос.

Спустя совсем немного времени общение с Димой Малининым стало не единственной моей отдушиной.
Когда в курилке я встречал Юлю, то во мне начинало шевелиться какое-то бесформенное чувство. Тёплые волны в области солнечного сплетения — симптом ещё тот.
Юля, идя на перекур, неизменно брала с собой журнал или книгу и маленький термос с кофе. Она всегда улыбалась первой, а я ей — в ответ. Читала она в очках, очень эффектных, с тонкой оправой, они создавали неповторимую ауру интеллектуальной романтики, ибо в руках у неё были не «Вязание» или «Работница», а «Новый мир» или Фицджеральд. И военная форма ей шла. Я всё пытался прикинуть, сколько ей лет. Выглядела Юля ровесницей мне, но явно была старше, потому что в девятнадцать вряд ли получают звание прапорщика.
Обычно мы сидели в пелене табачного дыма, и что там можно было почувствовать и унюхать, не знаю, но мне казалось, что от Юли всегда исходит лёгкий пряный запах пудры.
Однажды она, видя, как я пытаюсь раскурить «Ватру», а сигарета то и дело гасла, протянула мне почти полную пачку «Мальборо»:
— Бери всё. А то, я смотрю, вы курите всякую дрянь.
Разумеется, я не отказался. В нашу солдатскую чайную даже «всякую дрянь» завозили раз в две недели, на всех не хватало, а в городе сигарет и вовсе днём с огнём было не сыскать.
Не отрываясь от журнала, Юля сообщила, что приличное курево можно спокойно купить в штабном магазине «Военторга».
— Знаю. Но нам пока туда ходить не разрешают, — пожаловался я, закуривая «приличную сигарету».
— Кто не разрешает? Халилов, что ли?
Я промолчал, чуть стыдливо улыбнулся.
— Вот же козлина какая Руслан! — досадно мотнула головой Юля. — Не переживай. Хочешь, я тебе целый блок куплю?
— Если можно. Спасибо, товарищ прапорщик.
Юля оторвала взгляд от журнала и улыбнулась:
— Просто Юля.
— А меня Денис зовут.
— Я помню, — ответила она, сохраняя мягкую улыбку.
У меня почему-то слегка вспотели ладони.
На следующий день вечером я похвастался перед Тимуром блоком «Мальборо» и предложил ему аж две пачки безвозмездно, подумав: «Должен же я как-то рассчитываться за масло, которое этот хмырь отдаёт мне уже давно без разговоров. Да и вообще: пора бы уже найти общий язык».
Тимур свёл брови:
— Нет, спасибо. Ты… вообще… поаккуратнее с импортными, а то Халилов… Он же сказал, что эти сигареты только для тех, кто служит больше года.
Мне стало смешно.
— Халилов уже не курит, бросил. Поэтому злой на всех и запрещает. Или ты всё равно ссышь, что засечёт?
— Нет, просто не хочу привыкать. Это сигареты из очень хорошего, дорогого табака, и если их начнёшь курить, потом уже не остановишься. Вот от такой гадости, — Тимур достал из кармана мятую пачку «Астры» и сунул обратно, — ещё можно отказаться, а от американских… — Он категорично повертел головой.
Меня поразили такие рассуждения, но потом я подумал, что Тимур просто выделывается или не хочет признаваться, что боится Халилова. Конечно, я его тоже боялся, поэтому хранил сигареты в надёжном тайнике — за блоком концентратора каналов.
Я был даже расстроен тем, что задобрить Тимура не удалось. Но что необычно было в тот вечер, так это то, что после отбоя он впервые пожелал мне спокойной ночи. Я ему тоже. До этого мы всегда укладывались молча.

Однажды после смены мы уже почти собрались ехать в казарму отдыхать, но тут по громкой связи дежурный велел нам подойти к начальнику хозчасти.
«Сейчас припашут», — с полной уверенностью подумал я. Но через минуту, слушая объяснение задачи, я уже задыхался от восторга: мы едем в аэропорт Кольцово! Мы должны были дождаться рейса из Ташкента, забрать у военного коменданта какие-то конверты и привезти их на узел. Прошедшие сутки без сна — ерунда в сравнении с тем счастьем, которое внезапно свалилось; вдобавок ко всему, после возвращения нас обещали не трогать аж до утра, освободили от политзанятий и ЗОМП.
 В хозчасти на стене висело расписание самолётов. Я нашёл строчку с нужным рейсом и издал восторженный вопль. Тимур приблизился к плакату и спросил, что случилось.
— Рейс из Ташкента на Ил восемьдесят шесть, ты прикинь!
— И… что? — взлетели его брови.
— Неужели ты не хочешь посмотреть на этот самолёт? Это же аэробус!
И тут произошло ещё одно невероятное событие: Тимур впервые улыбнулся доброй и долгой улыбкой.
— Хочу не хочу, а придётся, — сказал он, положил руку на моё плечо и, взглянув в расписание, добавил: — Поехали, небожитель!
Я онемел. «Что это с ним? — пронзила мысль. — Неужто получил письмо от любимой, поэтому так просиял и подобрел? Но когда он успел его получить? Не на дежурстве же. Всю смену молчал, а тут вдруг…»
Мы вышли из штаба и пошагали к автобусной остановке.
— А на дворе-то первое сентября! — приветливо кивнул Тимур в сторону ручейка школьников с цветами. При этом он щурился одним глазом и легонько улыбался.
Мне хотелось себя ущипнуть.
— Между прочим, для меня — это день гражданской авиации, — начал я и сделал паузу, то ли проверяя реакцию Тимура, то ли ожидая, что видение исчезнет.
В глазах Тимура читались удивление и внимание.
— Вот это да! — Он развёл руками. — Ты что, в какой-то специальной школе учился? С авиационным уклоном, что ли?
Стараясь уже не думать о том, сплю ли я или нет, я рассказал Тимуру правдивую историю из своей жизни.
Первый класс, торжественная линейка. Мама привела меня в школу, но не могла ждать, пока всё закончится, ей нужно было срочно бежать на работу. Никогда прежде я ещё не видел такого огромного скопления одинаково одетых детей, и меня охватил панический страх. Я не знаю, чего я испугался, но когда мы строем двинулись к зданию школы, у меня было такое чувство, что сейчас меня куда-то уведут — и я больше никогда не увижу своих родных. Не желая с этим мириться, я с отчаяньем отбросил руку той девочки, с которой шагал рядом, и рванул куда глаза глядят, ревя и захлёбываясь в слезах. Я бежал, пока не уткнулся в мягкий живот какой-то женщины. Та, поймав меня, стала гладить по голове и утешать как могла и чем могла, но всё было бесполезно, пока не прозвучало волшебное слово «самолётики»: «Не плачь, лапушка, ну чего ты?! Уроки закончатся, и мы в аэропорт поедем, на самолётики посмотрим. Да, лапушка, да. И Галечка поедет с нами… А потом и мама твоя с работы вернётся…»
Когда я об этом рассказывал, Тимур почему-то посматривал на меня с каким-то уважительным состраданием, будто бы речь шла о круглом сиротстве, хлебе из лебеды и туберкулёзе.
— И вы действительно после уроков поехали в аэропорт с этой женщиной? — спросил он.
— Конечно! Тёть Рая не обманула. Это мама моей одноклассницы Галки, ну, той девочки, с который мы шагали и я от неё убежал. А тёть Рая работала в аэропорту диспетчером в отделе перевозок. Понял?
— Так с этого и началась твоя любовь к самолётам? Неужели та поездка на тебя так повлияла?
— Да. Как видишь. Так моя судьба и определилась… С тех пор… Только самолёты… — ответил я, а сам не переставал думать, что же сегодня так повлияло на Тимура.
— А ты любил школу?
Тут я осёкся. Лучше бы он этого не спрашивал. Если я скажу, что не любил, Тимур наверняка спросит, какие предметы именно. И что отвечать? Что ненавидел больше всего историю? Вдруг надуется, и тут же всё рухнет. Он-то историю обожал, как известно… Но и врать не хотелось, раз уж начал откровенничать.
— Школа для меня была хуже каторги.
— Ты сейчас серьёзно говоришь, Дэн?
Тут я не выдержал, всё-таки себя ущипнул. Тимур ещё ни разу не называл меня так по-свойски. Он вообще по имени ко мне редко когда обращался, а тут сразу «Дэн». Впрочем, если это не сон, то этим надо воспользоваться… Не раздумывая, я перешёл на «Тим».
— Тим, конечно, я серьёзно говорю! Что такое школа?! Это же вставать зимой чуть свет под дурацкие звуки «Пионерской зорьки»… Отец всегда заставлял делать зарядку. Завтракаешь, а потом топаешь, как в концлагерь. Кругом темень, ветер воет, битком набитые троллейбусы… Бр-р-р… А если первый урок исто… Гм. У нас этот шикарный, интересный предмет вела завуч, а на её уроки ходить… знаешь, лучше сразу повеситься. А ещё в школе надо было всегда что-то мыть, убирать… Фу!
Взгляд Тимура выражал крайнее изумление.
— Дэн, но я тоже вставал рано, ехал в школу на автобусе, у нас были и вьюги, и бураны, но сравнить школу с концлагерем… И как можно не любить историю? Это же не геометрия или химия…
— Ладно, не концлагерь. Гестапо. У нас не завуч была, а какая-то фашистка просто. Визжала, орала на всех. Её даже проверяющие из РОНО боялись.
— Ну и что? У нас тоже перед завучем все по струнке ходили, но всё равно в школе всегда было весело, — заверил Тимур тоном, претендующим на переубеждение.
— Весело, — усмехнулся я. — У нас было весело потому, что именно я это самое веселье и устраивал, за что меня и не любили учителя, вечно злились, рвали и метали, вызывали родителей… Весь дневник красный был.
— Я примерно представляю. Интересно, а что ты там такое устраивал? Мелочью бросался на уроках?
— И это тоже, только не мелочью, а гравием.
— Чем, чем?
— Гравием, ну… который в цветочные горшки засыпали. Короче, бесился, вёл подрывную деятельность. Однажды сорвал контрольную по алгебре, полкласса уговорил поехать в аэропорт...
— Зачем? На этот твой… аэробус восемьдесят шесть посмотреть?
— Издеваешься?
Удивительно: прошло много-много лет, а я помню, насколько в то время моё существование омрачало обстоятельство, что самый большой самолёт, который садился в аэропорту Белгорода, был «самый маленький большой самолёт» — «Ту-134».
Тимура так прорвало, что он засыпал меня вопросами. Теперь его интересовало, почему я поступил в авиационный институт, а не в лётное училище на пилота. Пришлось объяснять, что даже и не мечтал. И с пилотами я не общался, они пришли-улетели, прилетели-ушли.  Я пропадал в диспетчерской. Был такой дядя Юра, воздушный дирижёр, он-то мне и внушил эту мысль, кто в авиации главнее.
— Диспетчер — в сто раз главней пилота!
— А тебе обязательно хотелось быть главнее?
Я не знал, как ответить на этот вопрос. Никто ничего подобного у меня ещё не спрашивал. Я сказал, что, наверно, мне просто хотелось управлять не чем-то одним, а сразу всем, обстановкой в целом.
Тимур хоть и был заметно обескуражен многим, что услышал, но интерес его от этого только распалялся. Он слушал меня внимательно, будто бы я не просто шагал рядом и рассказывал, в сущности, ерунду, а перечислял какие-то «важности», которые надо хорошо запомнить, чтобы в них потом разобраться.
— М-да. Представляю, что меня с тобой ждёт, — сказал он и снова просветлел внезапной улыбкой.
Я ничуть не преувеличу, если скажу, что всё моё общение с Тимуром, особенно в первые месяцы службы, — это сплошное ожидание его улыбки. Его улыбку никогда нельзя было предугадать, её нельзя было вызвать даже продуманными действиями. Он улыбался по каким-то своим, одному ему известным поводам. Смеялся он ещё реже, по пальцам можно пересчитать. Анекдоты категорически не любил и никогда их не рассказывал.
К остановке подкатил грязно-оранжевый скособоченный «ЛиАЗ-677», прерывисто булькающий, будто бы у него где-то внутри, под крышкой моторного отсека, варилось большое железное яйцо: «брль-брль-брль».
В автобусе, вцепившись за верхний поручень обеими руками и геройски удерживая людскую массу, давящую на спину, Тимур продолжал рассуждать на тему выбора профессии, дескать, мечтать сразу нужно было о должности начальника, а то «что такое самолётный диспетчер? Он же тоже подчиняется директору аэропорта…»
— Нету такой должности «директор аэропорта». Есть — командир отряда, телеграфный постфикс «КО», и «самолётный диспетчер» — так не говорят, — поправил я Тимура со всей важностью знатока и, похоже, на этом выдохся. Мне казалось, что от автобусной духоты и перенапряжения я ещё чуть-чуть — и упаду в обморок.
Тимур тоже ушёл в раздумья, до аэропорта мы ехали молча.
Когда мы расхаживали по второму этажу пассажирского терминала, откуда открывался вид на перрон и взлётную полосу, я уже пришёл в себя и тоном матёрого экскурсовода рассказывал Тимуру о самолётах, показывал, где какой стоит, объяснял, для чего закрылки, интерцепторы и чёрные ящики. Поверить в происходящее всё равно было трудно: Тимур смотрел и слушал с вдохновением и интересом, даже что-то спрашивал, уточнял.
В буфете мы купили пирожки, по бутылке «Буратино», встали за столик, и тогда я решил заговорить и вовсе о самом сокровенном, что уже давно просилось наружу.
— Тим, а скажи, Юля классная?! Я от неё тащусь просто.
Но Тимур лишь безучастно кивнул. Он жевал пирожок, думая уже, вероятно, о чём-то своём, не менее сокровенном.
— И на редкость умная, — добавил я, решив, что на этом надо остановиться, боялся переборщить с напором общения.
Доедая пирожок и провожая взглядом взлетевший «Ан-12», Тимур сказал:
— Дэн, умная женщина — это всегда проблема для мужчины.
Эта его фраза заставила меня широко раскрыть глаза. Вообще-то из прочитанных на то время книг я вывел для себя ровно противоположное: умные женщины успешно проблемы решают, а создают их глупые мужчины. «Наверно, я просто мало читал. Надо навёрстывать…» — мелькнула мысль.
— У тебя что, на неё виды? — с чахлым интересом спросил Тимур. — Ты, кстати, в курсе, что Юля — дочь какого-то полковника из нашего штаба?
— Угу. ПОДполковника.
Разумеется, я уже многое знал о той, которую мысленно раздевал по сто раз на день и творил с ней всё, на что хватало моих эротических фантазий.
В аэропортовом буфете я так задумался о Юле, что совсем перестал замечать Тимура, пока он не произнёс своим тягучим, густым, тихим басом:
— Ну вот, кажется, сел твой любимец. Большой, пузатенький такой… Он?
В тот момент Тимур для меня стал в сто раз важнее «Ил-86», а может, даже и самой Юли. Я судорожно моргал, силясь понять, вследствие чего произошло такое кардинальное (как сказал бы наш замполит) преображение человека. «Пузатенький» было сказано с такой неистовой нежностью, будто бы это он, а не я сызмальства любил самолёты.
На обратном пути из аэропорта мы рассказывали друг другу о том, что у кого было с противоположным полом до армии. Я, признаться, боялся вставить лишнее слово, чтобы Тимура не спугнуть: так много и долго он ещё не говорил. И ничего, что история его первой любви самая заурядная, главное — он не молчит. А как там всё было — Бог с ним! Девчонка из параллельного класса, всё завязалось на выпускном вечере… Рассказывая, Тимур почему-то часто морщился.
 — И что же вы? Один раз переспали и всё? А что потом? — спросил я.
— Дружили.
— А потом?
— А потом она поступила в институт, переехала в Барнаул… Зимой написала, что у неё появился другой.
Я подумал, будь я девушкой, я бы тоже сбежал от такого безъязыкого сухаря и зануды. А может, как раз после этого он стал таким сухарём и занудой? И, оказывается, не всегда он бывает таковым…
Мне стало интересно, как же Тимур пережил расставание.
— Без осложнений, — ответил он, сморщившись ещё сильнее.
Любопытно, а что он скажет, когда узнает, что я готов был на глазах у любимой выброситься из окна: так требовал взаимности. Эпизод реальный, я уже вскочил на подоконник, но все сбежались во главе с классной, умоляли, чтобы я этого не делал.
— А ты бы действительно спрыгнул?
— Думаю, да. Десятый класс, семнадцать лет… Что ты хочешь...
— Сейчас тебе девятнадцать. Интересно, что будет, если тебе и в этот раз не ответят взаимностью?
Вопрос заставил меня задуматься, представить, что же будет. Мне показалось, что ничего не будет, уж как-нибудь переживу, не впервой. «Да и вряд ли с Юлей дойдёт до чего-то большего, чем общение в курилке. Но зачем Тимур об этом спрашивает?»
 Я решил отшутиться:
— Если не ответят, значит, буду тебе в жилетку плакаться, а тебе придётся меня утешать до самого дембеля. Готов?
Тимур больше ничего не говорил и не спрашивал, глубокомысленно молчал. Почему он не улыбнулся в ответ на шутку, я так и не понял. И что с ним сегодня случилось — по-прежнему было непонятно. Никакой девушки, как выяснилось, у него нет, вариант с получением долгожданного письма отпал.
— Слушай-ка, — он вдруг подтолкнул меня плечом, — а откуда твоя Юля достаёт всякие классные книги и журналы? Я у неё даже «Вопросы истории» как-то видел.
— Моя? Юля? Почему сразу «моя»…
— Твоя, а чья же ещё? Так откуда?
— Ну, что-то в штабной библиотеке берёт, что-то выписывает. У её отца, говорит, большая библиотека...
Я помолчал, потом всё же спросил, чем же умная женщина может быть опасна для мужчины. Неожиданная и какая-то всезнайская улыбка предшествовала ответу. Тимур достал из кармана карамельку, протянул её мне и сказал:
— Тем, что такая женщина быстро вычислит обман, сама примет решение, и в рот тебе никогда заглядывать не будет...
— Ладно. Об этом мы ещё поговорим, — причмокнул я, положив в рот конфету. — Ты сегодня и так что-то не в меру болтливый. Интересно, что на тебя так подействовало?
— Ил восемьдесят шесть, что же ещё… — ответил Тимур, уже не улыбаясь. Ни одна мышца на его лице не выдала шутку.
В казарму мы добрались во второй половине дня. Были хоть и вымотаны, но подумали, что лучше не спать вовсе, чем через пару часов проснуться с обманчивой бодростью, а потом всю ночь перед дежурством пялиться в потолок. Пошли в «Чайник», сидели до закрытия, общались. А потом ещё и вечером после отбоя перешёптывались целый час. Говорил в основном, конечно, я. Однако до этого ещё никто не задавал мне так много вопросов, как Тимур. Я засыпал в великолепном настроении, понимая, что нашему с ним настороженно-независимому сосуществованию положен конец. И мысли о Юле были сладкими, млеюще-приятными.
Юля была на четыре года старше нас. Родилась она в Мурманске, в семье военных, и где только ни жила: Германия, Венгрия, Монголия, Сыктывкар, Петрозаводск, а училась и вовсе в Ленинграде. И хорошо, что вся эта её био-гео-графия служила поводом и смыслом наших с ней разговоров во время встреч в курилке. Это очень здорово отвлекало меня от непотребных мыслей, рождавшихся в её присутствии. Поэтому я и старался, подобно Тимуру в автобусе, сыпать вопросами с нажимом корреспондента городской вечёрки: «Что за город Сыктывкар, какие самолёты стояли на перроне в аэропорту Будапешта, чему учат в институте связи в Ленинграде… Подруга? Что за подруга?..» Юля всегда отвечала довольно живо и охотно, но когда моё любопытство стало бросаться в глаза, она шутя спросила, не был ли я в школе юнкором и не пытался ли я поступить на журфак. Я признался, что в школе одно время действительно был юнкором, оформлял стенгазеты, но журналистика — это совсем не моё. А ещё я сказал, что пишу стихи, и получил в ответ бурю эмоций. Юля даже подпрыгнула. Тут же началось: «А тебе нравится Цветаева?», «А читал ли ты Бродского?», «А дай почитать свои…»
Я сказал, что как-нибудь издам полное собрание своих сочинений на телеграфном рулоне и тогда вручу с автографом. Впрочем, долго ей ждать не пришлось: уже в следующую смену я презентовал толстый свёрток со своими стихами, перевязав его камуфляжной лентой. Она благодарила, блаженно улыбаясь, прижимая рулон к груди, точно древний манускрипт, и сказала, что ей хоть и не терпится, но лучше почитать дома, в спокойной обстановке.
Тогда почти до самого утра я просидел у Юли на коммутаторе, пил кофе, а она читала мне на память стихотворения своих любимых поэтов и опять много рассказывала о себе.
Вначале я был уверен, что Юля попала служить на узел связи благодаря своему папочке-подполковнику. Но всё оказалось гораздо хуже: ей нравилась не только поэзия, но и профессия телефонистки! Мыслимо ли это: девушка читает серьёзных авторов, разбирается во всех сферах жизни и при этом она балдеет, когда сидит за коммутатором, втыкает штекеры в дырочки, каждую секунду представляется, называет свой личный номер и произносит одно и то же слово «соединяю». Наверно, это её мама постаралась. Ребёнок вырос на узле связи штаба армии в Улан-Баторе. Я так её и представил: сидит себе тихонько в углу на стульчике, маленькая очаровашка с бантиком, в гольфиках, — как на фотографии, которую она принесла показать, грызёт печеньице и смотрит на вспыхивающие огоньки и на мамину спину. А мама всё шнурует, шнурует, огоньки мигают, мигают… И ей тоже очень хочется поиграть с этими огоньками, но нельзя, маленькая ещё…
Профессия телефонистки применительно к Юле почему-то казалась мне каким-то постыдным занятием. Я был твёрдо убеждён в том, что Юля достойна гораздо большего. «Нет, стюардесса — ни в коем случае! — подумал я на досуге. — Начальник агентства воздушных сообщений — вот именно то, что ей бы точно подошло. А иначе — зачем тогда эти её интеллектуальные очки, к чему изысканная проза и новомодная поэзия в толстых журналах, с которыми она не расстаётся? Женщине, если она никак не связана с работой в агентстве воздушных сообщений, столько интеллекта не нужно…»
Почувствовав наш интерес к чтению, Юля принялась снабжать меня и Тимура всевозможными журналами и книгами, и ночью, когда наши дежурства совпадали, «БП-120» превращался в книжную лавку и в студию для дискуссий одновременно. Юля призналась, что за тот год, что она здесь служит, солдат, читающих днями и ночами, ещё не встречала, теперь хоть есть с кем поговорить. Мне, по правде сказать, кроме свежих номеров «Гражданской авиации» и «Юности», больше ничего и не требовалось. Художественную литературу, особенно толстые романы, я недолюбливал. Другое дело журналы — с их широким тематическим диапазоном, с рассказами разных авторов — не понравился один, читаешь другой. Раньше, если мне предстояло куда-либо ехать долго на поезде, я всегда терялся в выборе: что взять почитать. Не брать же с собой десяток книг? А две, даже три — опасно: начнёшь, а вдруг ни одна не понравится? Потом будешь киснуть, глядя в окно вагона, или маяться на верхней полке. Я стал брать журналы, да так к ним и привык.
Юля принесла мне «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и сказала, что это один из самых потрясающих романов. Но я так и знал: тоска зелёная. Роман показался мне скучным дневником какого-то придурковатого подростка. Тимур зачитывался Пикулем. Я заметил, что Юля с Тимуром всё чаще говорили о каких-то исторических произведениях. И мне волей-неволей пришлось кое-что из этой муры почитывать, потому что я заподозрил, что там у них уже началось сближение по интересам, и как-то не очень хотелось уступать место Тимуру в некоторых темах. Хотя, может, я и напрасно переживал: Юле всё-таки больше нравилась современность, причём — как и мне — в журнальных вариантах.

— Двое из ларца, вы тут? — Юля просунула голову в дверь аппаратной. — Сейчас приду.
Равнять с Тимуром я себя не хотел, но всё же «двое из ларца» куда лучше, чем разделение не в мою пользу. Арнольдовна, например, однажды вошла в аппаратную со словами: «Так! Доброе утро, Тимур и его команда!», чем испортила мне настроение на всю смену: будто бы я в подчинении.
Вместе с Юлей, журналом, термосом и чашками к нам в аппаратную прибыли ещё и бутерброды с «Любительской».
— А кто-нибудь из вас читал Людмилу Петрушевскую? — спросила она, явно не собираясь дожидаться ответа. — Вот, послушайте. Новые Робинзоны. Хроника конца двадцатого века…
И так почти каждый раз, когда она заступала в ночь на дежурство…
Это были необыкновенные часы и минуты с ароматом кофе. Душу дразнило таинство неизведанного общения. Окна нашего «БП-120» выходили на гражданку, из форточки тянуло сентябрём, в жилом доме напротив штаба безмятежно светились окна, аппараты молчали, лампы гудели, по-комариному пищал блок концентратора каналов, а Юлин голос звучал выразительно и тихо. Порой она не просто что-то цитировала, а зачитывала целые рассказы, прерываясь лишь на время, пока какой-нибудь аппарат не прогрохочет телеграммой. Конечно, бывало и такое, что телеграммы приходилось пережидать, как длинный, шумный состав порожняка. А однажды кто-то загрохотал, включился на самом интересном месте повествования. «НВ ОБК» — отпечаталось на ленте, что означало «начинаю передачу обычной телеграммы». «Что у тебя?» — спросил я открытым текстом у солдата на том конце провода. Тот ответил, что у него «телега в управление тыла». «Это не срочно, передашь утром. У нас много работы. Отбой!» — выстрочил я и отключился.
Тимур всё видел и, когда Юля ушла, опять принялся за своё:
— Дэн, ну так нельзя…
— А можно я буду называть тебя папой? Ты думаешь, какие-то дураки сидят ночью в управлении тыла и только и ждут, когда им принесут телеграмму? — оправдывал я свою выходку. — Утром примем и отнесём в экспедицию.
— Всё равно так нельзя.
К тому времени я уже стал понимать, что сын преподавательницы физики и инженера-энергетика был воспитан в лучших традициях советской семьи. В сердцах я сказал Тимуру, что он до того зажат, что из любого «льзя» делает «нельзя» и что в этом заключается чуть ли не смысл его жизни. Но ссориться с ним уже как-то совсем не хотелось. Поэтому в самое ближайшее время вопрос с одним из «нельзя» мы решили совместно, это было в наших интересах. Я придумал способ избавления от шума: просто-напросто на ночь на особо активных рабочих местах заменять грохочущие механические аппараты на электронные, с матричной печатающей головкой, эти хоть скрежетали, а не били по мозгам, мешая общаться с Юлей.
— Ладно, так, конечно, тоже… — начал было Тимур, оценивая перестановку.
— Нельзя, ты хотел сказать?
— Дэн. Я всё понял. Тебе нельзя говорить «нельзя».
— Ну наконец-то! А то, знаешь, дедушке от меня однажды досталось. Чуть без глаза не остался. Донельзякался.
— Мать честная! У тебя был травматический пистолет?
— Нет. Барбариска. Заорал «льзя» и как запульпенил! Прямо в глаз. Правда, он меня чуть не удушил после этого. Хорошо, бабушка рядом оказалась. Спасла.
Тимур то ли присмирел, то ли просто о чём-то задумался.
Нет, он был уже другим, особенно при Юле, но всё равно дефицит нормальных человеческих эмоций в нём чувствовался, зато какая-то вселенская целомудренность прослеживалась во всём. Он не любил рассказывать о себе, и если я у него о чём-нибудь спрашивал, то обычно он отвечал сухо, кратко, словно зачитывал статью из энциклопедии. Он любил спрашивать и слушать. Мне кажется, что уже через два месяца он знал о моей доармейской жизни всё до мельчайших подробностей. А хотел ли я знать что-то о нём, чем он жил? Думаю, Тимур стал бы объектом моего внимания лишь в случае, если бы не было Юли... И то не уверен. Тимура мне хотелось не узнавать, а тормошить, дёргать. Часто я только и делал, что думал, как бы чего ему подстроить. Но Юля волшебным образом ослабила во мне эти желания. 
И уже очень скоро при виде Юли сердце моё начинало прыгать, как маленькая собачка на привязи при виде хозяина. Именно на привязи: что-то не давало отвязаться.

— Мальчики, очередную честь Родине я отдала, поскачу домой. Кофе допьёте, чашки в комнату отдыха не забудьте отнести. Увидимся послезавтра... — прощебетала Юля, заглянув к нам попрощаться после своей смены.
— Эх, поскорей бы опять твоя смена… — грустно-слащаво произнёс я.
Юля сложила губы в воздушный поцелуй и подмигнула:
— Не грусти!
В боку слева забарабанило.
Она растворилась, а я спросил у Тимура:
— Интересно, кому это «не грусти»? Я вроде не грущу…
— Не грустишь, но ты влюблён по уши, — сказал Тимур, поставил перед собой телеграмму, как пианист ноты, взмахнул руками и «заиграл» на клавиатуре.
«А он наблюдательный…» — скользнула мысль плавно и миролюбиво.

В то утро чашки, из которых мы пили кофе, мне ещё пригодились, но сослужили они… даже не знаю, какую роль. Мы сдали дежурство и спустились на цокольный этаж, чтобы их ополоснуть. В коридоре нас окрикнул майор Канин, нам пришлось встать по стойке смирно, правда, как раз из-за этих чашек совсем смирно не получилось. Однако майор даже не спросил, почему мы держим руки не по швам, а за спиной. Сердце моё, взведённое Юлиным «не грусти!» и воздушным поцелуем, всё ещё билось учащённо, как вдруг майор сообщил то, от чего, вдобавок ко всему, вздулась грудная клетка: мы получили допуски в ЗАС.
Не знаю, что испытывал в тот момент Тимур, но я чётко прочувствовал, что означает, когда говорят «лопнуть от счастья». Хотя не понятно, чему я радовался: от Тимура мне уже бежать не хотелось, а в ЗАСе работы действительно, как на фронте. Если у нас на «БП-120» стояло всего восемь аппаратов, то там их больше двадцати. Но допуск был равноценен чуть ли не генеральским погонам или дворянскому титулу. В последнее время КГБ отказывал многим.
— Спасибо, товарищ майор! — сказал я, и вслед за мной это же повторил Тимур.
— Пожалуйста. Вообще-то… раньше в таких случаях у нас отвечали «Служу Советскому Союзу» и отдавали честь, но теперь демократия, можно и так...
— Служу Советскому Союзу! — выкрикнули мы синхронно.
Возникла нежелательная, на мой взгляд, пауза. Мне показалось, что для подчёркивания такого важного момента не хватает чего-то ещё, каких-то ярких выразительных звуков, военного оркестра, что ли… хлопка шампанского… Тут я вспомнил о чашке в своей руке.
Бзыньк!
Керамика о бетонный пол всё-таки не тот звук, но тем не менее…
— Ух, кто-то получит от девчат… — майор кивнул на разлетевшиеся осколки и усмехнулся, затем вмиг напустил на себя начальственность, пожал нам руки и пригрозил:
— Чтобы не расслаблялись мне! Служба впереди трудная! А это, — он снова кивнул на разбитую чашку, — сейчас же уберите!
Мы понеслись за совком и веником, как вдруг Канин опять нас окликнул.
— Я тут… забыл кое-что, — сказал он, шагая к нам и листая свой ежедневник. — В увольнение ещё ни разу не ходили?
Я ничего не мог ответить, потому что был не в состоянии выдержать столько радости сразу. Я не знаю, как я выглядел со стороны, но мне казалось, что я парю в воздухе. Тимур стоял как вкопанный.
Канин водил ручкой, держа блокнот на весу, и приговаривал: «А то потом не выберетесь, осень, зима, гражданские вечно на больничных…» — дописав, он протянул нам увольнительные записки на ближайшую субботу.
Когда он ушёл, Тимур, придерживая совок, с задумчивой сосредоточенностью спросил:
— Объясни, наконец, зачем ты всё это делаешь? Дэн, я не понимаю смысла. Сначала урна, потом у аппарата сбой в кодовой таблице, бачок в трамвае… Теперь чашка. И это совсем не смешно. Дальше что?
В голове моей точно взорвался снаряд, мысли рассыпались.
«Не может быть!.. Видел и молчал?..»
— Отвали! — я выхватил у Тимура совок и убежал.
В тот момент раздражение, которое я испытал по отношению к нему, просочилось куда-то вглубь и всё там обволокло. Самым хлёстким было то, что Тимур не говорил грубых оскорбительных слов, не было с его стороны никакого зубоскальства, его благообразная правота — вот что больше всего меня задело. По сути, он ведь прав: это совсем не смешно.
— Дэн, мы, как-никак, в армии, не забывай, — сказал Тимур, догнав меня. — Если ты это только мне подстраиваешь, чёрт с тобой, ради Бога, а вот за других я не ручаюсь. Доиграешься.
Что-то заставило меня остановиться и посмотреть ему в глаза. У Тимура был тот гипнотический взгляд, от которого мне плохело.
— Отвали от меня, понял? Больше повторять не буду, — сказал я.
«Свободной смене срочно собраться в ленинской комнате», — прозвучало в динамике внутреннего радио.
Когда мы рассаживались за партами, я сел первым и, видя, что Тимур по привычке намеревается сесть рядом, раскорячился так, чтобы он не смог этого сделать. Он молча сел позади. В ту минуту я почему-то отчётливо представил маму, которая глядя на эту картину, непременно сказала бы: «Какое же ты говно, Денис!». А потом я представил отца с его невозмутимостью, как он спокойно говорит, подобно Тимуру, закуривая: «Мне кажется, такое поведение недостойно мужчины…» Но плевать на всё!
Несколько дней я старался, насколько было возможно, с Тимуром не разговаривать. Вначале он вёл себя как ни в чём не бывало, а потом по работе и вовсе перестал что-либо спрашивать. Со стороны такая молчанка выглядела крайне глупо, и я не знал, как быть, когда к нам в аппаратную придёт Юля. Здесь уж волей-неволей придётся поддерживать разговор и общаться с Тимуром, и тогда перемирие может возникнуть само собой. Но пружина в моей душе уже сжалась, в любой момент могла отскочить и больно ударить, а это уже другой вариант развития событий. Я молился, чтобы в ночь с пятницы на субботу Юля к нам не заглянула «на огонёк». И не нужен был мне уже ни обещанный Хейли с его «Аэропортом» — ничего!..
Молитвы мои оказались чудом услышаны, Юля поменялась сменами.

В субботу утром мы с Тимуром столкнулись в бытовке: нужно было выгладить парадную форму. Молчание казалось уже неизлечимым. Мы набирали в рот воды и шумно опрыскивали сорочки. Как вдруг… Я чуть не получил разрыв сердца, когда Тимур вместо сорочки опрыснул меня. Мало того, он громко рассмеялся, чего при мне никогда ещё не было.
— Дэн, ну что ты дуешься? Не дури, а то… как маленький, ей-Богу! Я же ведь на тебя не обижаюсь. Правда. Честное слово.
Долго стоять парализованным я, конечно, не мог — тоже рассмеялся, выплеснув на него остатки воды из стакана со словами: «Если ты, гад, будешь нудить…»
— То? Что? Что ты мне сделаешь? — Тимур улыбался во весь рот, а в глазах у него что-то бесновато приплясывало. — Что будет? Сбежишь от меня служить на узел связи в «голубятню»?
Этим он меня окончательно сбил с толку. То ли он просто надо мной подтрунил, поскольку видел, что с Малининым я общаюсь на дежурстве беспрестанно, то ли у него с Каниным был разговор на эту тему. «А что — ведь Канин бывший разведчик, запросто мог подойти к Тимуру и спросить, почему это его боевой товарищ просится на службу в другой штаб», — подоспела мысль.

Осеннее субботнее солнце то скрывалось, то появлялось из-за быстро плывущих рыхлых серо-голубых туч. Мельтешил листопад, спонтанные порывы ветра кружили, подхватывали и разносили листья, город был похож на взбаламученный аквариум. Туда-сюда сновали красно-жёлтые трамваи, сбегались к перекрёстку, делали круг напротив гостиницы «Исеть» и разъезжались в разные стороны, урча и позванивая.
Мы с Тимуром сидели на скамейке посреди проспекта, недалеко от штаба и ели мороженое.
— Объясни мне, кто такая тёть Лиза, к которой ты то хочешь ехать, то не хочешь? — спросил Тимур.
— Мамина подруга.
— А, так это у неё она останавливалась в доме напротив нашей части, когда приезжала на присягу?
— Нет, тёть Лиза живёт там, где кассы Аэрофлота. Отсюда четвёрка туда ходит.
— Да? Тогда, значит, точно надо ехать, даже думать нечего.
— Почему?
— Потому что там кассы Аэрофлота.
Я загоготал. В ту минуту мне показалось, что Тимур — самый юмористичный человек на свете, просто надо стараться ловить моменты, когда он в хорошем настроении, особенно когда шутит — ведь он это делает так, что можно не заметить. Очевидно, требовалось не опрокидывать урны и бить посуду, а вести неусыпную разведку состояния его души и, чуть что, цеплять на крючок его весёлость, тянуть наружу как можно больше эмоций, которые таятся где-то там — в глубине.
— Тим, ты знаешь… что-то мне как-то неудобняк ехать одному… Я тёть Лизу видел только на фотографиях, даже не вспомню, как она выглядит. Да и с мамой они двадцать лет не виделись… Скажет, припёрся тут… — рассуждал я, думая о том, что сейчас как раз таки не самый подходящий момент расставаться с Тимуром: ведь только-только «помирились», он бодр и общителен.
— Думаю, ничего она не скажет и ничего такого не подумает, — говорил Тимур, снимая зубами, точно кожуру, слой с вафельного стаканчика. — В конце концов, ты же едешь по делу, за посылкой, которую тебе из дома прислали. А там сориентируешься по ситуации…
«Во, чёрт! Ясновидящий, не иначе! Уже про посылку знает…» — усмехнулся я про себя.
— Ты что — прослушиваешь мои телефонные разговоры? Откуда ты узнал про посылку?
— О ней уже весь узел знает. Ты же так орал, когда разговаривал с мамой по телефону.
Я успокоился: — не ясновидящий. Доел мороженое и предложил поехать к тёть Лизе вместе.
— А вот вместе — это уже точно неудобно, — Тимур завертел головой и слизал большую каплю мороженого со дна стаканчика. — Это явно лишнее, езжай один.
— Ты всё время говоришь, прям как мой отец — «явно лишнее». Ладно, поеду один. А ты куда? По городу будешь болтаться?
— В кино схожу. Зайду в книжный... От тебя отдохну…
— Фигасе! — я взял и подтолкнул руку Тимура, в которой он держал мороженое. Он испачкал нос, но оставался невозмутимым, молча достал платок и всё вытер.
— А кто же тогда живёт в доме напротив части? Как твоя мама туда попала? — спросил он.
— Нашёл что вспомнить, — буркнул я, подумав: «Интересно, зачем он интересуется такими мелочами? Ладно — я, выпытываю у Юли всё до мельчайших деталей, но тут интерес живой и кровный. А ему на кой знать, каким образом моя мама попала в дом напротив части?..»
— Тим, чисто случайно она туда попала, — нехотя пояснял я. — Искала гостиницу, спросила у прохожей, а та её к себе позвала перекантоваться.
— Н-да. Неплохо ты в этом городе устроился. Тебя Юля ещё в гости не приглашала?
Тут я насторожился и задумался, потому что пока о таком даже не мечтал.
— Нет. А тебя?
— С какой стати? Или ты думаешь, Юля такая, что всех солдат к себе приглашает? По-моему, она кроме нас ни с кем не общается. Я вообще неловко себя чувствую, иногда кажется, что я вам мешаю.
Такая откровенность меня сразила и подкупила.
— Нет, это я вам мешаю! У вас с ней… того и гляди… На почве исторической литературы… — ляпнул я.
Тимур взглянул на меня, как на придурка.
— Езжай уже к своим кассам Аэрофлота, вон четвёрка идёт. — Он столкнул меня со скамейки.

Полупустая сочленённая Tatra с указателем маршрута «Южная–Шарташ», дребезжа, погрохивая, постукивая и повизгивая дверьми на остановках, везла меня по безыскусным улицам. За окном трамвая подпирал небо серый обрубок недостроенной телебашни, проплыл цирк с переплетённой тонкими изогнутыми балками крышей, напоминавшей вздутый бадминтонный волан.
Я ехал и думал о Юле. В тот момент мне казалось, что откровенно глупо рассчитывать на какие-то её приглашения, даже если у неё никого нет. Однажды я был свидетелем совсем короткого диалога с её напарницей. Та спросила, как Юля планирует провести свои выходные. «Да как обычно. Дома буду. Одна. Может, Оксанка заскочит…» После того я не раз прислушивался к их разговорам, и ничто не указывало на то, что у Юли кто-то есть. «Но это ещё не означает, что она когда-нибудь пригласит меня в гости или даже просто предложит прогуляться по городу вдвоём... И все эти девичьи чириканья — ещё не доказательство, что сердце её никем не занято…» — насаждал я «правильные» мысли, не давая рождаться иллюзиям.

Как-то я спросил у Юли, любит ли она Свердловск, и она ответила, что просто его обожает. Я-то спрашивал так — лишь бы что-нибудь спросить, но после её «обожаю», стал невольно присматриваться к городу.
Я не знал, завертится ли когда-нибудь роман с Юлей, но то, что у меня завязались непростые отношения с городом, я убедился, когда ехал к тёть Лизе.
Моё позднее детство и юность прошли в Белгороде, к которому лет с двенадцати я стал питать безотчётную нелюбовь, а в последнее время в этом городе меня раздражало всё подряд: южнорусское фрикативное «г», частный сектор в двух шагах от центра, да и сам центр, где нет даже намёка на архитектуру. «Белгород — это город без лица», — так чаще всего отвечал я, когда меня спрашивали, что это за город. В нём я не находил ни одного места, где мог бы чувствовать себя уютно. Он казался мне непомерно малой, расходящейся по швам бракодельной ширпотребовской рубашкой. Время от времени меня тянуло в Прибалтику, где я жил в глубоком детстве и совсем чуть-чуть. Из тихого, зелёного Резекне меня увезли совсем крохой, и хотя моя детская память сохранила очень смутную картинку той жизни, я постоянно дорисовывал её сам для себя. Я считал переезд в Белгород чуть ли не роковой ошибкой своей мамы, получившей привилегированное распределение после института в Латвию. Иногда я мысленно обвинял отца, из-за которого пришлось менять место жительства.
Будучи старшеклассником, я жил неотступной мечтой: сбежать куда подальше. Больше всего мне хотелось в Ригу — поступить в институт инженеров гражданской авиации, на крайний случай — в такой же институт в Киеве. Но слишком очевидным был риск не пройти по конкурсу. В соседний Харьков с его знаменитым ХАИ я не порывался ещё по одной причине — уж очень близко: час на автобусе, и ты дома. А мне хотелось прилетать на каникулы откуда-то издалека, из мало кому знакомого, но солидного города, рассказывать о нём с гордостью, подчёркивать, что жизнь в нём наполнена неповторимым смыслом и отличается особым качеством. Москва не рассматривалась вовсе. Вид Кремля или Дворца съездов на заставках перед программой «Время» либо в качестве фона для дикторов надоел хуже горькой редьки, да и сама жизнь в столице, был уверен я, не может блистать новизной и оригинальностью. Я выбрал Куйбышев, но разочаровался в нём в первый же день. Рваный, голодный, аляповатый и затрапезный, он, как и Белгород, не мог меня укрыть и укутать. Волга, веками служившая неиссякаемым источником вдохновения для всенародных поэтов и художников, у меня, воспевателя урбанизма, не вызывала никаких чувств, а то, чем могут гордиться все «настоящие города», — метро, в Куйбышеве было совсем игрушечным: четыре станции, короткие составы и большие интервалы.
На первом курсе института мои мечты устремились на Крайний Север. Случайно наткнувшись в каком-то журнале на статью с цветным снимком заполярного Норильска на весь разворот, я не на шутку задумался: а не обустроить ли свою жизнь там?..
Но вот меня занесло на Урал.
Я помню, какие каверзные чувства вызывал во мне Свердловск поначалу. Теперь же, несмотря на несуразные пейзажи, в которых друг к другу могли примыкать и скособоченные деревянные одно- или двухэтажные домики, и обшарпанные старинные постройки с чисто европейскими колоннами и капителями, невзирая на панельные хрущёвки и похожие на монстров индустриальные нагромождения, я чувствовал, как город обволакивает, как он окутывает, укрывает меня — точно одеялом — своей тёплой урбанистической материей. Я осязал его дыхание.

Дверь в квартиру № 8 открылась, и передо мной возник высоковатый светловолосый крупноголовый подросток лет четырнадцати. Я сразу понял, что это Степан, сын тёти Лизы, но для проформы поинтересовался, туда ли попал.
— Так во-от он какой… бравый солдат Дениска! Проходи, проходи, родной, — тётя Лиза с радушной улыбкой проскользнула в узкий коридор; на ней был длинный халат и фартук, она протянула ко мне руки, выпачканные в муке. — Проходи, проходи, не стесняйся. А мы тебя ждали и в ту субботу, и в то воскресенье, и перед этим на выходных. Думаем, ну что же он не приезжает? Я как раз пирог печь собралась. Как удачно ты пришёл! Мне мама уже звонила, спрашивала, дошла ли посылка. Проходи, проходи, разувайся...
Тётя Лиза, обаятельнейшая, словоохотливая женщина, рядовой советский инженер НИИ, жила в обычной панельной пятиэтажке, которая казалась мне такой уместной здесь, в Свердловске, в двух шагах от касс Аэрофлота, хотя в Белгороде меня раздражала даже та пятиэтажка, в которой авиакассы находились непосредственно. Минимализм жилищной обстановки тёти Лизы только подчёркивал, что Свердловск — город технической интеллигенции: никаких разноцветных, как цыганские шали, ковров на стенах, никаких вычурных паласов, громоздкой мебели, обоев с лубочными рисунками. Перечисленное могло быть только в городе, где жильё направо и налево раздавали колхозникам.
Переодевшись в домашнюю одежду, которая составляла часть посылки, я почувствовал себя и вовсе гостем, родственником, откуда-то только что прилетевшим, но никак не солдатом в увольнении.
На обед меня ждал куриный суп и жареная картошка с грибами, а перед пирогом и чаем тётя Лиза предложила перекурить и выложила на стол пачку болгарских сигарет.
Тут я почему-то вспомнил Тимура, и мне захотелось повыкаблучиваться:
— Не, не, не! Я такое не курю! Вы что?! Это очень плохие сигареты, и не надо к ним привыкать!
Я метнулся к висевшей в коридоре парадной форме, достал «Мальборо» и положил рядом с пачкой «ВТ».
— Угощайтесь, тёть Лиз! У нас в «Военторге» любых сигарет навалом!
Тётя Лиза смутилась:
— Ну, Дениска… Что там у вас за армия такая?..
После чая с пирогом и облепиховым вареньем меня сморило, я уснул на тахте и проспал до самого вечера.

В казарме после отбоя под крупные капли дождя, громко шлёпавшие по окнам и карнизам, мы с Тимуром, облокотившись на подушки, лежали друг против друга и перешёптывались, поедая шоколадные конфеты. Он опять стал что-то бухтеть по поводу «Мальборо», мол, всё-таки дорого, не для солдат это.
— Господи, думал хоть в армии отдохну от родителей, — шепнул я специально так тихо, чтобы Тимур не расслышал и переспросил. Это был отвлекающий манёвр, я уже готовил тяжёлую артиллерию. «Что за фигня вообще? Ну нельзя же быть таким нудилой! Теперь держись, сам напросился…»
— Дэн, а ты что, стихи пишешь?
От этого вопроса дула у моих пушек приопустились.
— Ну… так… иногда…
— А я поэзию вообще не понимаю. Никогда не мог вникнуть в суть написанного.
— Немудрено.
— Песни под гитару — другое дело… А можешь… прочесть что-нибудь?
Я задумался. Хотелось, конечно, прочесть последнее, но зачем лишний раз выдавать свои чувства к Юле? Этот умник только говорит, что поэзию не понимает. Собственно, что тут понимать, если и дураку будет всё ясно.
— Июль в медовом буйстве луга, дрожащий воздух, солнца диск. Опять пускается по кругу… то лето в памяти, и вниз… тебя на мотоцикле пыльном я мчу куда-то, жму на газ. Но сердце стороною тыльной… всё чувствует: в последний раз…
Тимур долго-долго молчал.
— Тыльная сторона сердца. Интересно, как это? — спросил он.
И что бы я ему ответил? Я не представлял, как можно комментировать отвлечённые мысли. Сказал, что стихи — не ребусы и пожелал спокойной ночи. Тимур тоже пожелал и отвернулся. Выждав несколько минут и надеясь на то, что он уже провалился в начальную стадию сна, я залез к себе в трусы и начал теребить член, представляя Юлю. Но Тимур внезапно выдал:
— Ты знаешь, Дэн… Твоё поведение как-то совсем не похоже на поведение человека, пишущего стихи. Только не обижайся.
Я инстинктивно вынул руку из трусов, словно речь зашла о противопоставлении поэтического творчества онанизму.
— Почему не похоже? — настороженно спросил я.
Но Тимур так ничего и не ответил.

Первые месяцы службы каждое дежурство для нас с Тимуром начиналось с приведения боевого поста в порядок. Беда в том, что полы в аппаратных были выстланы светлой пластмассовой плиткой, и от наших накремлённых кирзачей, как на бумаге после копирки, оставались полосы. Благо в ночное время разрешалось переобуваться в тапки, иначе полы и вовсе были бы чёрными. Эти следы ничем не вычищались, часто их приходилось соскабливать лезвиями. Я убирался настолько безобразно, что сразу была видна та часть зала, над которой поусердствовал Тимур.
Однажды утром, видимо, услышав мой тяжкий подавленный вздох, когда я принёс ведро воды, Тимур предложил заключить сделку: я не касаюсь уборки, но зато передаю и принимаю все телеграммы, пока он кряхтит над полом. Разумеется, я тут же охотно согласился, лишь добавил, что неплохо было бы в аппаратных что-нибудь постелить, а то весь штаб в дорожках и паласах, а у нас всё голое, как в процедурном кабинете.
Я вышел и направился в экспедицию, узнать, есть ли телеграммы на передачу, но Тимур выскочил следом, догнал меня у лестницы и схватил за рукав:
— Дэн, постой! Я тебя очень прошу, только не вздумай свистнуть дорожку в штабе и притащить её сюда.
Я рассмеялся и сказал, что даже в мыслях ничего подобного не было, хотя идея отличная. И все же мне было не ясно: неужели Тимур каждую минуту только и думает о том, что я, не дай Господь, сделаю какую-нибудь глупость.
Но в то время я уже ни о каких глупостях не думал. Как у всякого влюблённого человека, набор мыслей у меня был соответствующим. А вскоре я и вовсе сник: Юля вместе с отцом на месяц уехала в Пятигорск. И рухнули мои планы — преподнести цветы в её день рождения…

Во второй половине ноября начались командно-штабные учения, и меня отправили на запасной командный пункт — ЗКП. Тимур остался в штабе, он вместе с другими солдатами должен был приехать туда же через день.
После завтрака вместе с тремя солдатами и капитаном Черепановым, белобрысым с клочками седины и блестящей полоской шрама, перечёркивающей левую бровь, мы сели в электричку и через полчаса сошли на станции Арамиль, а оттуда до места назначения минут двадцать добирались пешком по лесной дороге.
Передо мной, никогда не любившим проводить время на природе, ловить рыбу, сидеть у костра, купаться в реке или ходить за грибами, вдруг открылось молчаливое благолепие хвойного леса.
Неторопливый шаг и раскрепощённая болтовня создавали иллюзию, будто бы наша команда направляется жарить шашлыки на генеральскую дачу, а не учиться обеспечивать связь в условиях применения противником оружия массового поражения.
Капитан Черепанов тоже прошёл Афганистан. Всего на узле связи из пятидесяти офицеров и прапорщиков там побывало четверо. Никто из них особо об этом не распространялся, и если бы не доска почёта, мы бы не знали, что они вообще там служили. Даже на вопросы любопытствующих солдат «интернационалисты» отвечали без особого вдохновения и энтузиазма. Всё, что мы знали о Черепанове, так это то, что год он провёл в Кабуле на узле связи штаба 40-й армии. Откуда шрам и почему седина — оставалось только догадываться.
 Когда Черепанов, к слову, упомянул, что сейчас мы шагаем как раз по тем самым местам, недалеко от села Косулино, где базировался ракетный дивизион, сбивший легендарного американского лётчика-шпиона Пауэрса в мае 1960 года, мне стало чудиться, будто вот-вот между деревьев проступит поляна с острозаточенными карандашами ракет, как на картине какого-то баталиста, которая висела в столовой учебки.
ЗКП находился в военном городке, напоминавшем ухоженный пансионат, а чуть в стороне проходила глиссада, по которой заходили на посадку самолёты в аэропорт Кольцово. Правда, в тот день из-за низкой облачности ничего не было видно, слышен только шум.
Мы спустились на узел связи, запрятанный в неглубоком бункере. Правда ли то, что этот «погребок» был способен выдержать ядерный взрыв, произошедший непосредственно над ним, не знаю, но так говорили. Отделка и полукруглые коридоры напоминали подводную лодку, а гул вентиляции создавал ощущение какого-то глубинного движения.
Я получил ключи, и небольшая комнатка телеграфа ЗАС, погружённая во тьму на несколько месяцев в перерыве между учениями, проснулась; поочерёдно задёргались дубинки люминесцентных ламп, издавая глуховатый звук и рассеивая едко-белый свет. Вскоре между мной и штабом заработал прямой канал. Тимур — как и полагалось — проверил качество приёма-передачи: «В чащах юга жил бы цитрус? Да, но фальшивый экземпляр! 1234567890», потом спросил, как я там, на новом месте. В ответ я напечатал: «Я, между прочим, как раз в лесной чаще сижу, здесь так хвоей пахнет, а если ещё и цитрусовый запах подмешать, то получится настоящий Новый год! Не хватает только снега…»
«Пока поэты фантазируют, другие вкалывают в поте лица. У меня вся аппаратная «самолётами» зашита, — отмолотила печатающая головка, перевела строку и как-то грубо брякнула: — «СК» — что означало «выключаюсь». Это отбило охоту сказать, что тут надо мной летают настоящие самолёты.
 «Ну и выключайся. Нужен ты мне…» — отпечатал я в уме. Но за этим фырканьем скрывалось некое подобие обиды: «Вообще, мог бы быть и полюбезнее со мной… Сказал бы, например, извини, некогда, давай пообщаемся позже…»
А у меня работа посыпалась спозаранку, как только объявили учебную тревогу. К тому времени, когда приехал Тимур с ребятами, я увяз в телеграммах и со стороны напоминал, видимо, прачку в белопенной мешанине. Всё было заполнено рулонной бумагой, безостановочно ползущей из аппаратов, словно простыни из отжимных валиков. Бумага складывалась, нагромождалась витками, кое-где рушилась под собственной тяжестью, свисала длинными полотенцами, а перфолента, обвитая вокруг моей шеи, походила на толстую бельевую верёвку.
Признаться, я уже стал немного паниковать, не знал, за что хвататься.
— Не ссы, Манька, я — Дубровский! Сейчас разгребём все завалы! — с этими словами потешный тёмно-русый Паша Терехов, между прочим, уже дембель, взял резак и принялся им рассекать. Он вмиг разделал рулон с принятыми телеграммами, точно мясник тушу поросёнка.
— Срочное есть что? «Ракеты», «самолёты»? — деловито спросил Тимур, раскладывая стопку исходящих.
— Да, там два «самолёта» есть, — ответил я.
— Оба Илы восемьдесят шестые с двигателями эн ка?
Тимур пошутил как обычно, с неизменным хладнокровием. Я убедился, что память у него цепкая: прошло больше двух месяцев после той поездки в аэропорт, а ведь помнит марку двигателей…
«Разгрести завалы» оказалось не так-то просто: телеграммы шли нескончаемым потоком. Однако было в той сумасшедшей обстановке нечто особенное, праздничное, от чего даже захватывало дух. Всё вокруг шумело, бубнело, галдело, стучало, голова шла кругом, кто-то с кем-то говорил по телефону, кто-то по селектору, каналы постоянно то пропадали, то появлялись, то и дело вбегал посыльный и кричал: «Мужики! У меня «ракета!»
Что там писалось в этих «ракетах», мы толком и не вчитывались. Бывало что-нибудь в таком духе: «РЕЗУЛЬТАТЕ БОМБАРДИРОВОК ЗПТ НАНЕСЁННЫХ ПРОТИВНИКОМ ЗПТ СТАНЦИИ ЧУСОВСКАЯ СВЕРДЛОВСКОЙ ЖД ПОВРЕЖДЕНО СЕМЬ ЦИСТЕРН АММИАКОМ ТЧК ЭВАКУАЦИЯ НАСЕЛЕНИЯ ПРОИЗВОДИТСЯ СИЛАМИ 288 ОМБ ГО…»

Вечером приехала смена усиления. Мы с Тимуром наконец-то выбрались из подземелья, собрались перекурить.
— Подожди, не закуривай! — одёрнул меня Тимур.
— Что такое?
— Сейчас узнаешь. Закрой глаза.
Я зажмурился.
— В чащах юга жил бы цитрус. Теперь вдохни.
Открыв глаза, я обнаружил перед своим носом мандарин. Ошеломлённый таким фокусом, я даже не смог рассмеяться, так и застыл с нелепым выражением лица.
— Но это ещё не всё. Для тебя есть радостная новость. Юля приехала с телефонис…
Я недослушал, подпрыгнул и звонко поцеловал Тимура в щёку. Тот насупился и, как обычно, сказал, что «это уже явно лишнее».
Возможно, он хотел сказать что-то ещё, но я, выхватив мандарин, уже нёсся на коммутатор сломя голову. Только излить свою радость, прибежав, так и не смог: телефонисты сидели в настоящем аду — шнуры, штекеры, пылающий коммутатор. Юля поздоровалась со мной глазами и едва заметно сложила губы в поцелуй.
На телеграфе затишье тоже было недолгим. До начала пятого утра продолжалась рассыпчатая долбёжка, после которой комариный писк концентратора и мерный гул вентиляции казались абсолютной тишиной на дне океана.
Тимур что-то писал в журнале, а я утрамбовывал огромный железный бак с обрывками рулонов и перфолент, другие солдаты кемарили, положив шапки прямо на клавиатуры и пристроив на них свои головы.
Я объявил, что все дела сделаны, что, «по данным разведки», командующий уснул без задних ног, телеграмм больше не будет, и сказал, что ненадолго отлучусь.
Прапорщица Лена, у которой была всё такая же яркая помада на губах и пышный начёс на голове, но только теперь медного цвета, подвела палец ко рту и шепнула, что Юля прилегла отдохнуть, кивнув на комнату отдыха напротив коммутатора. Не хотелось беспокоить любимую, но всё же я не удержался, просунул голову в дверь. Юля лежала поверх одеяла в спортивном костюме, отвернувшись к стене и чуть согнув колени. У её изголовья на облупленной серо-белой тумбочке под лучом настольной лампы был натюрморт: толстый журнал, очки, массажная расчёска и зеркальце.
— Деня, ты? — спросила чуть хрипловатым, дремотным голосом Юля.
Я вошёл и присел на край пустующей койки.
— Я. Я очень рад, что ты приехала.
Юля взбодрилась, приподнялась, сладко потянулась, сложила руки на животе и расслаблено замурлыкала, рассказала, как весной она ездила на учения под Челябинск, работала на полевой станции — и как там было романтично… Чуть нахмурившись, добавила:
— А это место я почему-то не очень люблю...
— А меня? Любишь? — выронил я бессознательно и тут же оцепенел от своих слов.
Юлины глаза, что-то изучавшие на потолке, остановились.
— Тебя люблю. И стихи мне твои нравятся, особенно «Таллинн». Там твоя девушка жила? Почему вы расстались?
В тот момент подобные вопросы мне совсем были не нужны. Стихи — это выписки из «истории болезни», поэтому как здесь слукавишь, как скажешь, что сердце моё изначально было девственно-чистым и свободным — ждало только лишь её. Выходит, Юля уже ознакомилась со всеми страницами «медицинской карты больного». Кроме того, ей известны все города, где хвороба нападала на душу поэта, а не только Таллинн. Отвертеться невозможно, разве что, согрешив против истины, объявить написанное художественным вымыслом. Пока я снаряжал предложение для ответа на вопрос, Юля будто бы его уже получила и задала следующий:
— А она какая?
А вот на подобные вопросы ответы у меня имелись на своеобразном складе временного хранения — где-то на периферии, в «промышленной» зоне мозга. Там много чего копилось: запомнившиеся изречения, полуфабрикаты собственных мыслей, гибриды фраз, что-то-где-то-однажды-услышанное.
— Как сказал какой-то писатель, — начал я тоном мудреца-философа, — женщины, как и сны, никогда не бывают такими, какими хочешь их видеть...
— Это сказал не какой-то писатель, а великий драматург Луиджи Пиранделло, — Юля чуть улыбнулась и потянулась за расчёской. — Ты такой уставший, Дениска, и вымотанный… Может, приляжешь хоть на полчасика?
Мне очень хотелось прилечь рядом с ней, но она поднялась и стала что-то искать в своей сумочке. Я взял журнал и устроился на соседней койке, подложив подушку под спину. «Как же так я прокололся с этим Придале... нет, Пила... или как его там? Луиджи, блин... Читать надо больше! Юля точно знает, а я нет!»
Я всего лишь прикрыл глаза, поэтому даже не понял, что произошло, когда их открыл: рядом сидит Тимур и листает «Юность». Я встрепенулся.
— Ты? А Юля где?
— Вышла покурить и набрать воды в чайник.
Взглянув на время, я понял, что проспал больше часа.
Когда вошла Юля, пахнуло чем-то очень свежим. Элегантный макияж на её лице заставил бы любого усомниться в том, что на самом деле она готовится сдавать смену, а не вышла из гримёрки в телестудии.
— Мальчики, вы в курсе, что там снег валит? — спросила она, ставя на тумбочку тускло-серебряный чайник. — Я поднялась наверх, курнуть, а там — самая настоящая метель!
Тимур прихлопнул журналом по моей ноге:
— Юль, тут среди нас один… поэт есть… А поэты, знаешь, они такие... могут любую погоду наворожить. Вчера этому товарищу, — он подтолкнул меня в бок, — очень Нового года захотелось… Сказал, для полного комплекта снега не хватает. И вот, пожалуйста…
Тимур говорил довольно весело, но не улыбался. А Юля, посмотревшись в зеркальце и подобрав губы, подтвердила насчёт поэтов:
— Поэты могут, да. Они такие… И вообще. Раз Новый год, то где шампанское? Я бы не отказалась, — она энергично выставила руку и, взглянув на часы, добавила: — В пять пятьдесят пять утра. Мы ведь — связисты! Аристократия советской армии!
— Шампанского у нас нет. Только мандарин, — сказал Тимур и полез в карман. — Вот. Это тебе.
— Какая прелесть! — сказала Юля, взяла мандарин и добавила: — Спасибо, Тимурчик!
Такая нежная суффиксация мне не понравилась. Не понравилось мне и то, что Тимур меня опередил. Я даже забыл о своём мандарине, а ведь хотел его преподнести Юле как только прибежал на коммутатор.
— Для праздника не хватает какого-то искрения, вроде бенгальских огней, — объявил я и рассказал историю о том, как однажды в новогоднюю ночь запустил петарду прямо у себя в квартире. Юля рассмеялась, а Тимур даже не улыбнулся, отхлёбывал кофе, окунув глаза в чашку. Потом умозаключил:
— Нет, Юль, ты только представь: ведь это же петарда! Загорелись шторы, обои… Он бы мог устроить пожар во всём доме!
Тимур сказал это тоном храброго свидетеля, будто бы своими глазами видел всю ту картину, а теперь вспомнил и представил возможные ужасающие последствия. Помолчав, он опять обратился к Юле:
— Тебе не страшно с этим человеком?
— Н-но иногда-а найдётся вдруг чуда-ак, — копошась в своей сумочке, вдруг запела Юля из репертуара «Машины времени». — Этот чудак всё сделает не так, И его костё-о-о-ор взовьётся до небе-ес…
Она перестала петь и сказала:
— Нет-т, — растягивая «т», — с этим человеком мне не страшно. Мне с ним очень хорошо и весело.
— Эй, дружбан, — толкнул я Тимура, — а ты чего это клинья к моей любимой женщине подбиваешь?
Тимур улыбался, а я умирал от счастья.

Когда мы прощались, Юля подмигнула и подбодрила:
— Держитесь, генералы! Желаю вам дожить до конца ВОЙНЫ, не скучайте без меня… — после чего вдавила пальцем пуговицу на моём кителе и кокетливо добавила: — А ты, генерал-поэт, наоборот — ску-чай!
Мне сделалось так приятно, словно Юля коснулась не пуговицы, а прямо моего сердца.

Чумные и измождённые после «телеграфного боя», мы с Тимуром поплелись по заснеженному лесу к столовой. Метель к тому времени кончилась, местами пробивалось солнце, пуская на землю косые лучи. Мимо нас проехал зелёный уазик, шум от него ослабевал по мере удаления, но нарастал новый, который я не мог спутать ни с каким другим. Я вскинул голову, выискивая в небе самолёт. Когда я его увидел, одной рукой схватил Тимура за шинель, а другой, указывая наверх, заорал что есть мочи:
— Тим! Смотри, смотри! Смотри!
Тимур испуганно передёрнулся.
— Восемьдесят шестой! Восемьдесят шестой!
— Тьфу ты! Я вижу! Чего так орать?

В столовой я спросил у Тимура, откуда у него второй мандарин и сколько у него вообще их было.
— Два и было.
— А почему два? Ты знал, что Юля приедет?
— Да нет. Ты знаешь, Дэн, тут… просто мистика какая-то. Ты мне позавчера написал про эти цитрусы, а минут через пять ко мне Пална пришла, принесла две мандаринки. Она не знала, что ты на учения уехал…
Его ответ я услышал, но толком не вник, просто понял, что ничего страшного, специально для Юли он мандарин не готовил. Меня уже интересовало другое.
— Тим, слушай, а как ты думаешь… Что ко мне Юля испытывает?
Тимур отхлебнул чай, облизнулся и заключил:
— Думаю, что… пока… нескрываемый интерес.
— Нескры… — и тут меня пронзило: Тимур не учёл ещё один интерес, очень для меня важный. — Погоди-ка! А где моё масло?
— Так ты же съел его уже, — насупился он.
— Нет, это моё, в смысле, а твоё где? Твоё — моё которое?
Мы вылупились друг на друга.
— Чёрт. Дэн… А я… кажется, его съел…
— Ты чего это? — спросил я с опаской.
Тимур сглотнул, ощупал кадык, прокашлялся, держась за грудь, и растерянно посмотрел по сторонам.

Следующей ночью, когда я возил тряпкой по цементному полу возле коммутатора, где теперь вместо Юли сидела незнакомая гражданская телефонистка, я чувствовал, как душа тоскливо поднывает.
А утром в аппаратной зазвонил телефон, ответил Тимур и сказал, что мне звонят из штаба ВВС.
Не успел я удивиться, что же от меня нужно Диме Малинину, и как он вообще сюда дозвонился, как вдруг мембрана в трубке издала лукаво-заигрывающее: «Денечка-а! При-и-вет!»
Юля спросила о делах, самочувствии и планах на выходные, предвидится ли увольнение.
— В субботу по графику, — ответил я, ощущая, как наливаются и начинают пульсировать виски.
— А приезжай ко мне, а? Я тебя чем-нибудь вкусненьким попотчую.
Виски надулись ещё сильнее, казалось, что лопнут сосуды. Кровь ударила и в затылок. Волнение мешало говорить, я что-то промямлил про «неудобно».
Юля сказала, чтобы я перестал комплексовать, а ещё, что оставила кофе и коржики в тумбочке.
— А почему ты… Почему штаб вэ-вэ-эс? Это прикол такой?
— Потому что… я… Я, как и ты, очень полюбила самолёты, — хихикнула Юля и добавила: — Конечно, прикол, я из дома звоню.
Она продиктовала номер телефона, адрес и сказала, что в субботу будет ждать меня с нетерпением.
— Всё в порядке? — мимоходом поинтересовался Тимур.
Я кивнул в ответ, хотел похвастаться Юлиным приглашением, но раздумал, сказал только о кофе и коржиках. Почему-то мне захотелось скрыть от Тимура Юлино приглашение. Может быть, потому что я почувствовал какую-то несправедливость: мне — целая суббота с Юлей и, вполне возможно, со всеми вытекающими, а ему — лишь коржики. Возникло странное желание: подойти к Тимуру и сказать что-нибудь доброе, душесогревающее, но я не знал что. Впрочем, наряду с этим было ещё и какое-то внутреннее сопротивление: ведь не всё же должен знать Тимур о моих сердечных делах, которые его не касаются.
Затылок ещё долго гухал, а потом стал болеть.
Вечером накануне увольнения Тимур предложил сходить в кино, причём на утренний сеанс. Я сказал, что не могу, причину объяснять не стал.
— Неужели ты заявишься к Юле в субботу ни свет ни заря? — Тимур недоумённо скривил губы. — Сеанс в одиннадцать заканчивается… так что… как раз… пока она проснётся, пока что-нибудь приготовит…
Ёлки-палки, он уже знает, куда я еду! Я хотел с иронией высказать Тимуру, дескать, «какого чёрта ты за всем следишь, суёшь свой нос куда не надо», но подумал, куда он что суёт, если и так всё на виду, и что-либо скрывать в моей ситуации просто смехотворно.
Мы пошли в кино, но я с трудом досидел до конца; постоянно елозил, несколько раз выбегал в туалет покурить. После фильма пришлось мчаться ещё и на железнодорожный вокзал за цветами, в центре мы ничего подходящего не нашли. Я купил астры — белую, фиолетовую и ярко-красную.
— Тим, слушай, я название забыл. «Ментовская авария»? Или что мы смотрели сейчас? — спросил я, мысленно подгоняя лениво ползущий трамвай. Юля наверняка поинтересуется, что за фильм.
Тимур прыснул:
— «Авария — дочь мента».
— Точно. Ну и название. Тебе кстати, как фильм-то? Какой-то странный, правда?
— Дэн. Я рад за тебя.
Этого я не понял, решил, что издевается.
Когда я приготовился к выходу, Тимур наказал, чтобы в гостях у Юли я вёл себя прилично. Он сделал вид, что смахивает что-то с погон моей шинели. Мне было не до его приколов, и я раздражённо скинул его руку.
— Ты не забудь взять у Юли «Архипелаг», она мне обещала.

К Юле я приехал намного позже, чем рассчитывал, и звонил в дверь с таким чувством, будто опоздал на первую пару в институте. Вопреки моим ожиданиям — увидеть её на пороге в домашней одежде, например, в халате или трико, — она встретила меня в каком-то светлом, почти белом брючном костюме, напоминая фехтовальщицу.
Цветы на неё не произвели никакого впечатления. Я готовился к стандартной картинке — девушка благодарит, улыбается, принимая букет, и непременно его нюхает, но Юля приняла астры, как садовод саженцы. «Неужели зря старался? Или цветы — это уже явно лишнее, как говорят умные мужчины… Ничего не лишнее», — сказал во мне я.
Небольшая квартирка в кирпичной девятиэтажке ещё больше поразила меня своим интерьером, чем жильё тёти Лизы. Современная мебель здесь удачно сочеталась с импортной бытовой техникой и радиоаппаратурой. Но это не главное. Вместо типового гарнитура с хрустальной посудой, семейными фотопортретами и прочей утварью, в комнате был стеллаж на всю ширину глухой стены, заполненный книгами.
— И ты всё это прочла?
— Практически.
«Вот это я попал так попал! Что же я буду делать с этой умной женщиной? Ей, проглотившей столько книг, действительно не составит труда вычислить мои мысли...»
На журнальном столике стояли узкие высокие фужеры, и я спросил, почему их три. Юля, хлопнув холодильником, появилась с бутылкой шампанского и полотенцем и сказала, что ещё должна прийти её подруга.
— А какой сегодня праздник? — Я тужился, выкручивая пробку.
— Я так часто пью шампанское, что оно перестало для меня быть праздничным напитком, — ответила Юля с хохотком.
«Как бы было здорово, если бы она сказала, что праздник, потому что я приехал, шатнулась бы мне навстречу, и… оказалась бы в моих объятиях...» — думалось мне с некоторой долей грусти и с опаской: не написано ли это у меня на лице? Я настроился полностью себя контролировать и сдерживать, старательно играть роль благоразумного гостя, друга. В принципе, я считал самым последним делом при первом же серьёзном свидании приставать к девушке, если та сама не подаёт откровенных намёков. А Юля даже не думала их подавать. И, видимо, неспроста она пригласила ещё и подругу — мало ли что у меня на уме.
Акустическая система ударила по квартирной тишине мощными ритмичными плетями Depeche Mode, и разговор сразу же зашёл о музыке, о том, как Юле нравилось в школьные годы осваивать игру на пианино и арфе, как раньше она любила классику и как теперь она её ненавидит. Мы говорили много, долго и обо всём подряд. Я слушал и Юлю, и музыку с упоением, и мне хотелось, чтобы ни то ни другое не смолкало. Лишь единственный раз я не удержался, прервал, потому что зацепился за то, мимо чего никак не мог пройти. Она начала рассказывать о своей поездке в Ленинград на свадьбу однокурсницы.
— Прилетела я как раз вечером…
Я тут же перебил и спросил, на каком самолёте она летела.
— На Ил восемьдесят шесть. Аэробус же его называют? Я не знаю, ты в этом больше разбираешься.
— Да. Чёрт, как же тебе повезло! Расскажи!
«Ил-86» напомнил Юле огромный круизный теплоход, и когда объявили посадку, она даже не сразу поняла, что вся эта огромная толпа людей ломится на один рейс.
В тот день я расспрашивал Юлю уже вовсе не потому, что хотел отвлечься от изнуряющей похоти, а потому что испытывал огромное наслаждение от всего, о чём она говорит, и от того, как она говорит. Местами у меня возникало такое чувство, будто бы я беседую с какой-то знаменитостью, с видавшей виды женщиной, доживающей свой век в особняке, посреди осенних красок и сидящей рядом не на модерновом немецком диване, а в тростниковой плетёной качалке. У меня было такое ощущение, что Юля на целую жизнь старше меня. Книжное царство, в котором она обитала, могло быть тому причиной, но, попав в него, я лишь в первые минуты пребывал в состоянии тщательно скрываемого ошеломления. Теперь же её немыслимая библиотека казалась мне единственным, что есть ценного в одиночной камере. Почему эта небольшая квартирка вызывала у меня такую ассоциацию? И не только квартирка, но и сама Юлина жизнь? Мудрость и зрелость почти всегда идут рядом, но берут своё начало не в книгах. Тогда я лишь очень смутно догадывался, что книги проистекают от одиночества…
Юля общалась свободно и откровенно, без кокетства, я даже не думал, что девушки могут так общаться. Лишь изредка, словно натыкаясь на хрустнувшую под ногами сухую ветку, Юля останавливалась и уточняла: «Всё же я не понимаю, почему тебе это интересно? Может, ты прикалываешься надо мной? Нет? Ну, тогда ладно…» В такие моменты её взгляд был не прямолинейно удивлённым, а как бы допускающим, что душу её мнут те руки, которым она вроде бы и доверяет, но разрешения, пусть даже формального, у неё на это никто не спрашивал. Лишь одна тема — развод родителей — оставалась запретной. Юля отрубила сразу: «Не хочу об этом». Мать с отцом расстались, когда ей было восемнадцать. Почему она выбрала отца и что вообще произошло в их семье, я узнал не сразу.
— Мне интересно твоё сердце, потому всё и выпытываю...
— Ну что ж… Тогда давай за наш нескрываемый интерес друг к другу, — сказала она, приподняла бокал и подмигнула.
А я подумал, как же скучны речевые штампы. Про «нескрываемый интерес» позавчера я уже слышал от Тимура. Однако мысль, пришедшая вслед за этой, была вовсе не скучной: «Не всем же дано быть художниками-оформителями слов. Я посвящу Юле стихи, от которых она ахнет… и каждое слово там будет свежим, незатасканным».
Юлина подруга Оксана позвонила и сообщила, что будет ближе к ужину.
Я чистил картошку для жаркого в горшочках, Юля возилась с винегретом. Должно быть, я выглядел очень смешно: в парадной солдатской сорочке и в ярком длинном женском фартуке. Всё это было так мило и весело, что закрадывались мысли: «А не остаться ли на сверхсрочную?..»
Оксана, худенькая, но со здоровым румянцем на щеках, пришла с бутылкой портвейна и с книгой «Факультет ненужных вещей». Девочки обсуждали Домбровского, а я его перелистывал. Я вспомнил о Тимуре и подумал, что здесь он был бы отнюдь не лишним, раз ничего такого не происходит и даже не намечается. «И вообще: Оксана бы Тимуру точно понравилась — флегматичная, немногословная интеллектуалка, правда, улыбается куда чаще, чем он. Ей бы очень подошло играть в симфоническом оркестре...» Я не знаю, почему Оксана вызывала у меня такую устойчивую ассоциацию со скрипачкой.
Мы засиделись, хорошо, что Оксана вовремя спохватилась: после девяти вечера трамваи ходили плохо, а опаздывать из увольнения у нас считалось зазорным. Все засобирались, в коридоре зашумели, будто бы нас не трое, а целая толпа.
Перед перекрёстком подружки спешно расцеловались, Оксана, цокая каблуками по мёрзлому асфальту, перебежала улицу, и, очутившись на задней площадке троллейбуса, махала нам долго и усердно, будто уезжала на край света.
Юля грустно улыбнулась, взяла меня под руку, и мы пошли к остановке моего трамвая. Тогда я больше всего боялся, что меня выдаст сердцебиение.
— Ну вот! Спасибо, что вы с Оксанкой скрасили моё одиночество, — сказала Юля, прищуриваясь и разглядывая что-то вдалеке.
— Что, что? Одиночество? Слово какое-то… не то.
Юля натянула губы и причмокнула:
— Зато… оно очень точно выражает моё состояние. Знаешь, в одиночестве человек дичает. Вот и мне кажется, что я становлюсь дикаркой. Могу на человека наброситься ни с того ни с сего, — Юля неожиданно охватила своими руками меня за плечи и, приблизившись, широко открыла рот и оскалилась: — А-а-а-м!
Мы рассмеялись. Мне нестерпимо захотелось притянуть её к себе и поцеловать в губы, в шею, ещё куда-нибудь, но я совладал с собой. Да и томить себя, откладывать главное на будущее, становилось как-то даже приятно.
— Передай Тимуру, я «ГУЛАГ» дочитаю и принесу.
Я, конечно же, начисто забыл о просьбе друга.


Кажется, никто бы и не заметил, если бы я и вовсе не пришёл ночевать: в казарме все уже улеглись, верхний свет погасили, хотя до отбоя оставалось ещё целых полчаса.
В оконной наледи расплывалась желтизна уличных фонарей. У входной двери горела лампа на столе дежурного. Изредка давали о себе знать глухим «бух-бух-бух» где-то там — за двумя стенами — трамваи.
Я осторожно разбирал свою койку, полагая, что Тимур уже спит. Но он вдруг повернулся и, облокотившись на подушку, шепнул:
— Надеюсь, ты там сегодня у Юли ничего не взорвал, не сжёг, не подпалил?
В тот момент я испытывал странные чувства. С одной стороны, мне очень хотелось рассказать Тимуру о том, как прошёл день, спросить, что он думает по поводу того, что Юля никак не отнеслась к цветам, и вообще, что он думает: любит ли она меня. А с другой стороны, я хотел казаться важным и загадочным. Пусть Тимур считает, что у нас с Юлей уже произошло то, что его не касается.
— Юля Солженицына ещё не дочитала, — сказал я нарочито уставшим и бесцветным голосом.
Тимур поправил подушку, отвернулся и замолчал. Похоже, он не собирался больше ничего спрашивать, и меня это слегка разозлило.
— Прочти мне какие-нибудь стихи, — неожиданно прошептал он, опять повернувшись ко мне.
«Вот это да… Прозрел чувак, что называется… Понял, наконец, что поэзии может иногда хотеться», — мелькнула мысль.
— Какие тебе прочесть?
— Да любые. Одно-два четверостишия хотя бы...
«А может, это какой-то хитрый ход, и он хочет узнать, выведать, какое у меня настроение после Юли, но не прямо, а так вот — через стихи?» — пронеслось в голове.
— Тронь меня — и ты заденешь то, что существует помимо меня, не веря мне, моему лицу, пальто, то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря…
Тимур приподнялся на локти:
— Тронь меня, и ты заденешь… как там дальше?
— Заденешь то, что существует помимо меня. Это Бродский.
— Сильно! — благоговейно сказал Тимур, а потом как-то очень по-дружески попросил рассказать, чем мы с Юлей занимались. — Ну… или вырази какой-нибудь одной ёмкой фразой в стихах, — добавил он.
Мне стало тепло и чертовски приятно, оттого что Тимур интересуется, и я ответил ему строчкой ещё неготового своего стихотворения, которое начал сочинять по пути в казарму:
— Мне нужно что-то. Только не слова… Зачем они… на очной ставке плоти?
Потом я всё ему рассказал подробно и, помолчав, спросил:
— Тим. Всё-таки… Что думаешь? Как Юля ко мне относится?
Тимур набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул:
— Ну, у тебя и вопросы, Дэн… Я про себя не знаю, а ты у меня спрашиваешь, как Юля к тебе относится...
Его ответ меня заморочил: интересно, что он должен знать про себя? Я всего лишь имел в виду, что со стороны всегда виднее, кто кого любит. А наблюдательности Тимура можно только позавидовать. Я ждал, что он скажет что-нибудь дельное, всеобъясняющее.
— Ладно, давай спать, раз не знаешь. Завтра опять с утра на эту «швейную фабрику», тэ-тэ-тэ, тэ-тэ-тэ, — сказал я, сладко потянулся и зевнул.
Тимур пожелал спокойной ночи, закрыл глаза и сложил руки на груди, как покойник.
Я смотрел на него, вспоминая Юлину фразу: «В одиночестве человек дичает».
— Тэ-тэ-тэ, — вдруг шевельнулся Тимур. — Если честно, Дэн, я тоже не понимаю, зачем слать столько телеграмм, — прошептал он и шмыгнул носом.
Голос Тимура, и без того довольно колоритный, был особенно красив в шептании.
— Вот именно! — оживился я. — По каждому пустяку строчат: в какой-нибудь дивизии мастика закончилась — посылают «ракету», новый экспонат в Музее вооружённых сил — сразу идёт циркуляр…
— Да, — сказал Тимур и, подавив долгий зевок, добавил: — И эти постоянные пересылки, досылки, транзит. Что-то в этой системе не продумали…
Но лучше бы он не начинал этот разговор… Я тоже считал, что в этой системе, мягко говоря, что-то не продумали. Но я по мере сил старался «продумать» сам, втихаря. Мало-помалу я избавлялся от лишней работы и избавлял от неё других, прежде всего Тимура. «Зачем нам передаёте? У этого военкомата есть свой телетайп, набирайте номер (такой-то). Телеграмма аннулирована. До свидания. Отбой!» — так чаще всего я отшивал тех, кто грузил нас лишними хлопотами. Мне казалось, что я действую незаметно и аккуратно, прикрывая аппарат своим телом, и сразу же уничтожал ленту с подобными диалогами. Даже Тимур об этом не догадывался.
— Ты спишь уже? — шепнул он.
— Нет. Я думаю. Строчат направо-налево, потому что бесплатно всё, — прошептал я в ответ. — Нужно ввести плату для всех отделов штаба. Хочешь отправить телеграмму? Плати, пусть не за каждое слово, а, допустим, за один лист…
— Ага, политуправление тебе платить будет… Придумаешь тоже…
— А этих вообще разогнать пора. Ты читаешь хоть иногда, что они пишут? «Не допускать попирания марксистско-ленинских идеалов и принципов…» И кому нужна вся эта чушь?..
Тимур пробормотал, что скоро замполитов в армии не будет вовсе, покосился на меня, зевнул и уже совсем сонным, хрипловатым голосом добавил:
— А ты, Дэн, всё-таки не шути с огнём.
— В смысле?
— Думаешь, я слепой? Не догадываюсь, почему наша смена всегда на тридцать-сорок телеграмм обрабатывает меньше смены Терехова? Неужели тебя так транзит напрягает? Это же несложно, даже текст набирать не надо — ленту принял, ленту передал…
 Я обмер. Тимур опять покосился на меня:
— Вот так случайно отошьёшь кого-нибудь, а на тебя рапорт накатают…
Переждав несколько мощных толчков сердца, я попытался возразить:
— Это я накатаю! Ты же сам говоришь, что систему не продумали.
Тимур сказал, что дорабатывать — это не моя задача, надо, мол, вначале отучиться, получить звание… Рассуждал спокойно, то и дело зевая. Я же кинулся спросить.
— Звание? А голова зачем? Вот скажи, пожалуйста, на кой хрен, по-твоему, везде стоят телетайпы? Для чего их устанавливали? На случай ядерной войны, что ли? Абонентская сеть для того и существует, чтобы напрямую всякую муру гнать — военторговскую и прочую. Почему всё должно через нас идти? Мы что — перевалочный пункт? — разошёлся я, «шепча» уже совсем громко.
— Да тише ты, люди спят! Если Канин или Арнольдовна узнают о том, что ты халтуришь и отшиваешь транзит, то, сам знаешь, по головке не погладят.
— Если ты им не скажешь, то не узнают. И что Арнольдовна? Она заинтересована в раздувании объёмов, чтобы гражданских не сокращали. И почему это я халтурю?
— Тише, Дэн.
— Это другие халтурят. Скинули всё нам, а мы разгребай. Дурдом какой-то: сами гундосят, что нужно сокращать сроки прохождения, и в то же время направляют телеграммы через десять станций, — почти прокричал я. — Видите ли, кому-то в справочниках лень рыться.
— Не ори! Дэн, неужели ты не понял, я тебе говорю как другу, потому что переживаю. Я не хочу, чтобы ты вылетел с узла по глупости или чтобы тебя вычитывали перед всем строем...
«Говорю как другу» заставило меня замолчать. Правда, ненадолго, я нашёл что ответить.
— Друзья, Тимур, действуют сообща, — сказал я и отвернулся.
— Преступники тоже действуют сообща, — тут же парировал он.
Я нервно поправил одеяло и выпалил:
— Послушай, если тебе нравится сизифов труд, можешь продолжать. Принимай телеграммы на одном аппарате и их же передавай с другого. А я так не хочу, понял?!
— Денёчка…
«Денёчка» на меня не подействовало.
— Не знаю, как у вас там было на узле связи в военкомате, а у нас на гражданке это называлось «засыл». Да. Составлялся акт, а виновных лишали премии. Понял? Тимочка.
— Не ври! Зачем врёшь? На гражданских телеграфах везде есть рабочие места для неиндексированной нагрузки, туда и валят всё.
— Так это для неиндексированной! — подхватился я с койки. — И я же не просто отказываюсь принимать, я указываю, куда передавать, подсказываю номер или справочник смотреть заставляю! Это они лентяи, а не я!
Тимур шумно выдохнул и пожелал спокойной ночи.
Признаться, я думал, что спор хоть и завершён, но каждый остался при своём мнении — и ничего не изменится. Каково же было моё удивление, когда уже утром, в первые часы дежурства, я краем глаза увидел, что Тимур прервал приём транзитной телеграммы и стал, листая справочник абонентов, водить указательным пальцем по страницам. Потом он выдал в линию: «ПОЖ-СТА, НАБИР 124154 И ПРД НАПРЯМУЮ ВОЕНПРОЕКТ». И ему почти сразу ответили: «БЛШ СПС ИЗВ» и припечатали три восклицательных знака.
Я сделал вид, что ничего не заметил, а сам подумал: «Вот и молодец, меня надо слушаться, и тогда не будешь путать честный труд с напрасным».
Чуть позже я нашёл ещё один тайный путь для сокращения трудозатрат. Посыльных вскоре после нашего прихода сократили, телеграммы доставлял Андрей, водитель уазика, но бывало, если он уже рассекал по городу, а то и вовсе мотался по области, кому-то из нас — мне или Тимуру — приходилось после дежурства делать доставку своим ходом. Ездили по очереди. Всё бы ничего, но обычно добираться нужно было к чёрту на кулички — в какую-нибудь воинскую часть на окраине. Кому же охота после суток без сна трястись в битком набитом общественном транспорте, да ещё с пересадками? Мелькнула догадка, что такие телеграммы (разумеется, не секретные) можно сбагривать для доставки в обычное городское отделение связи. Я рискнул провести эксперимент, но прежде рассказал технологию Тимуру. Тот посмотрел на меня, осмыслил, нахмурился:
— Так нельзя, — поколебавшись и расправив брови, добавил: — Наверное…
Эксперимент завершился успешно, и мы взялись практиковать «досылы». Но однажды… произошёл опасный «круговорот телеграмм в природе» с непредсказуемыми последствиями. Мельком я увидел, что один из телетайпов «молотит» коммерческое предложение в адрес командира воинской части, которая находилась в одном из самых труднодоступных районов города, он назывался «Сортировка». Производитель предлагает закупать хладоновые огнетушители. Я мысленно чертыхнулся: «Неужели это нельзя было отправить обычным письмом? Завтра с утра переться в такую даль!.. Андрюхи два дня не будет. А в этот раз моя очередь. Нет уж!» Прерывать приём было бесполезно, поскольку передавал автомат; если перебьёшь — всё равно будет повторять передачу до посинения. Телеграмму я принял, но тут же «развернул» её обратно, оснастив ремаркой «досылается 50 отд. связи», и ушёл на обед. Разрази меня гром, но я поставил знак раздела не там где нужно, и устройство переприёма «выплюнуло» телеграмму на контрольно-справочный участок областного телеграфа для ручной обработки. Вернувшись с обеда сытым и довольным, я застал Тимура разговаривающим по городскому телефону. «Хорошо. Пишите. Рядовой Богратионов… Пожалуйста, всего доброго… — он положил трубку и почему-то раздражённо спаясничал:  — У-ти какая!»
Я поинтересовался, с кем он разговаривал.
— Звонили с гражданского телеграфа, начальник смены. Она подняла кипеш. Ты досылал телегу в пятидесятое?
— Д-д-да.
— Эта мадемуазель начала крошить батон, типа всю жизнь в эту воинскую часть они передавали через наш узел, а тут… на тебе! Вроде того что… а кто это так решил, давайте мне сюда вашу фамилию, я буду выяснять, доложу своему начальству…
— Так и назвал бы мою, — сказал я, приложив усилие, чтобы это прозвучало обыденно, не хотелось показывать, что сам поджал хвост.
Однако куда сильнее я был потрясён тем, что Тимур принял удар на себя, не побоялся «подписаться» за мою проделку. Мог ли я отважиться на такое ради него? И что вообще невероятно — никакого занудства с его стороны после произошедшего! Как-то одна моя знакомая сказала, что нет для человека большего удовольствия, чем однажды прокаркать: «Ага! Получил? А тебя ведь предупреждали!» Что-то подобное я ожидал услышать и от Тимура. И откуда это «крошить батон»? Жаргонные выраженьица совсем против его обыкновения.
— Ладно, надеюсь, пронесёт, — выдохнул Тимур, сморщился и потёр переносицу. — Во всяком случае, телеграмму не аннулировали… Значит, доставят, никуда не денутся.
А ещё я опасался, что после этого случая Тимура уже ни за что не уговоришь делать так, как задумывалось, и опять придётся «подрабатывать» посыльными «сверхурочно».
Тимур ушёл на обед, и пока он обедал, я умудрился выкинуть ещё один номер, и здесь уже реально пришлось перейти границы дозволенного. На свой страх и риск я направил на центральный телеграф служебную телеграмму, подписавшись Ириной Арнольдовной: «Сообщаем список воинских частей, доставка телеграмм в которые N-м узлом связи не осуществляется…» Строки звучат впечатляюще, но в списке том было всего пять пунктов. Ленту я измельчил, стёр буквально в порошок. Пока химичил, вспотел порядочно, даже Тимур заметил, когда вернулся с обеда. Правда, он думал, что я всё ещё переживаю из-за того звонка начальницы смены.
— Иди, умойся. Не дрейфь! Всё обойдётся, — он легонько постучал меня по затылку. — На худой конец… отправят меня служить… куда-нибудь… в Воркуту. Буду тебе письма писать. Нет. Не буду. Не люблю.
Я испытал такое чувство солидарности, что мне впервые захотелось обнять Тимура, но я этого не сделал. И о том, что отправил «официальный» список — ничего ему не сказал.
Жаль, что в этот список я не включил ещё одну очень серьёзную военную организацию, которую мне пришлось вскоре посетить...

Идёт снег с дождём. Я стою на крыльце здания у двери с табличкой, от одной надписи на которой рождаются мысли о погибели, а от страха стучат зубы: «Военная прокуратура Уральского военного округа». Я докуриваю последнюю сигарету и вхожу…
— Рядовой Бондаренко, N-й узел связи, — представляюсь я дежурному, тот кивает, мол, входи.
Достав из папки телеграмму, я прошу расписаться.
Тимур ждёт меня на улице. До казармы, а она за углом, топаем молча.
— Бывают же уроды… — говорит Тимур, разбирая койку, и, сокрушаясь, вертит головой.
 Мысль, что солдат из стройбата, которого спасти в госпитале не удалось, упал с высоты не по своей воле, промелькнула ещё тогда, а теперь подтвердилась документально. Но почему вызывает такое беспокойство эта, далёкая от меня, история?
Чудовищно хмурый день за окнами бьёт даже в закрытые глаза, словно ослепительное солнце. Проезжая часть, которую раньше почти не было слышно, теперь шумит слякотью, хоть накрывайся подушкой. Появилась и тут же исчезла мысль, что надо было бы включить в «список Арнольдовны» и прокуратуру, тогда бы не пришлось доставлять эту, так взволновавшую меня, телеграмму...

Моё ближайшее увольнение выпало на воскресенье, и я снова поехал к Юле. В пятницу она полетела в Москву «кое-что прикупить», а в субботу уже вернулась.
Теперь Юля предстала на пороге в длинном коричневом вязаном платье. В коридоре я ощутил запах свежих огурцов. Когда на дворе декабрь, этот запах ни с чем не спутаешь.
— Заходи. У меня кое-что для тебя есть, — сказала она, чем-то хрумкая, и подмигнула.
Я подумал, уж не ящик ли огурцов. Но это были бежевые носки, в том же тоне футболка и тёмно-зелёные спортивные брюки с двойными белыми лампасами. На всех вещах красовались иностранные этикетки.
— «Калинка-Стокманн»… Хм. Это что? Это… мне?
— Ну а кому же? Тебе, конечно. В Москве открылся финский магазин в ГУМе. Я там много чего прикупила, и о тебе не забыла… — говорила Юля, возясь на кухне.
— Спасибо! За это я просто обязан тебя расцеловать! — проявляя неслыханную храбрость, сказал я, направившись к ней.
— Целуй! — Юля подставила щёку.
Стало ясно — то, чего я хочу, мне опять не достанется: прильнуть к её губам, обхватить её талию, и… Если бы Юля возжелала другого поцелуя, она бы не указывала для него место. Наглеть не хотелось. Мне ничего не оставалось, кроме как шутя, со звоном чмокнуть её в щёку, как бы по-дружески. По сердцу неприятно скребнул кошачий, женский коготок. «Вот ещё один сигнал — дальше дружбы дело вряд ли продвинется...»
— Очень красивое платье. Тоже там купила?
— Ну да. А где же? Здесь такого не купишь.
«Странно, — думал я, — надела новое платье… Может, всё-таки старалась мне понравиться… Да и мне купила недешёвые вещи… Значит, рассчитывает на то, что я здесь буду бывать часто…»
— И сколько я тебе должен?
— Ты смеёшься? — прыснула Юля. — Представляешь, я вчера чуть на самолёт не опоздала.
— Ты опять летала на Ил восемьдесят шесть? — с нескрываемой грустью и завистью спросил я.
— Туда на Ту сто пятьдесят четыре, а обратно из Москвы — да, на нём. Хороший самолёт, мне он тоже очень нравится...
Насчёт свежих огурцов я не ошибся: салат из них уже стоял в салатнице на кухонном столе, но, чёрт, в нём был ещё и чеснок! Хитрая Юля, видимо, всё продумала: никаких поцелуев в губы, ешь витамины.
Мы разговаривали, ели салат, однако порция счастья была недополучена. Я слушал Юлю и думал: «И к чему все эти интеллектуальные беседы, щедрая продовольственно-вещевая программа, если нет главного? Если и в следующий раз не получится то, о чём я мечтаю, то…» Впрочем, я не знал, что делать, если и в следующий раз ничего не получится.
Когда я собирался в казарму, Юля, стоя в прихожей и наблюдая за тем, как я одеваюсь, вдруг опомнилась, быстро влезла в свои полусапожки, накинула пальто и шарф.
— Провожу тебя на остановку. Проветрюсь.
Лифт не работал. В подъезде, на одном из лестничных пролётов, который не освещался, меня подстерегала шокирующая неожиданность. Юля, спускавшаяся впереди, вдруг остановилась, повернулась ко мне и, притянув моё лицо к себе обеими ладонями, жадно впилась своими губами в мои.
Я почувствовал, как сердце моё оторвалось и провалилось в бездну, оставив горячий след.
Юля так же внезапно оторвалась от поцелуя, как и втянулась в него. В груди бахало.
А дальше было всё, как и в прошлый раз: шли к остановке, общались, ждали трамвай, разговаривали, шутили, будто бы ничего и не было. Только Юлины глаза светились как-то очень трогательно…
И в казарме всё было по-прежнему: одинокая лампа на столе у дежурного, «подземные» толчки трамваев, жёлтые фонари, расплывавшиеся в окнах.
О поцелуе рассказывать Тимуру не хотелось, но я не удержался, всё-таки пересказал всё в подробностях, правда, под конец язык уже заплетался, очень хотелось спать.
Он выслушал и заключил:
— Извёл бедную девушку… Видишь, сама на тебя кинулась, на чеснок не посмотрела. Там, где надо, ты почему-то нерешительный…
Я лежал и сонно думал: «Кто кого извёл — это ещё вопрос. Да и первый поцелуй за несколько месяцев томительного ожидания как-то и не включишь в перечень своих достижений…»

Шёл декабрь, почти все «деды» уже уволились, а вот командира нашего телеграфного отделения Халилова, как назло, почему-то не отпускали.
Однажды я принял дежурство в прескверном настроении, к тому же стояла мерзопакостная погода, опять зарядил дождь со снегом. Увольнение в ближайшие выходные мне не светило, виной тому — гражданские телеграфистки, гуртом заболевшие. Но Тимур, вернувшись из экспедиции, принёс не только телеграммы, но и радостное известие: Халилов дежурит последнюю смену.
«Деды» хоть и держались высокомерно и надменно, но нас никто никогда не трогал даже пальцем. Для дедовщины на узле связи не было никаких условий. Во-первых, вокруг слишком много офицеров и гражданских, во-вторых, на дежурстве невозможно было приказать молодым делать что-либо не относящееся к их должностным обязанностям, при всём желании нельзя было кого-то куда-то заслать или заставить драить туалеты. К счастью, самая грязная уборка лежала на плечах солдат специального подразделения, обслуживающего штаб, они же убирались и в казарме. Но даже если климат был бы не таким райским, дедовщина проявлялась бы наверняка в очень мягкой форме, потому что на узел связи и в штаб отбор солдат всегда производился особенно тщательно, негодяев отсеивали. В не столь давние времена, как нам рассказывали, сюда брали служить и вовсе тех, кто имел среднее специальное или высшее образование. А примерно до середины семидесятых телеграфистами и шифровальщиками работали только прапорщики или младшие офицеры.
Но всё же без «дедов» жилось куда вольготней и дышалось (а в моём случае, и курилось) гораздо легче. Я мог припомнить, пожалуй, только лишь эпизод, связанный с мелкотравчатым издевательством и унижением.
Однажды на дежурстве Халилов подошёл ко мне, взял стопку отложенных, уже готовых телеграмм с аккуратно прикрёпленными к бланкам перфолентами, и сказал:
— Молодец! Быстро набираешь.
Он отделил перфоленты от бланков и, скомкав их в кулаке, швырнул в урну.
— А теперь повтори. Тренируйся. Будешь набирать ещё быстрее.
Конечно, мне стало обидно до слёз, потому что я и так печатал быстрее всех, но желанием отомстить Халилову не горел.
А тут, когда Тимур сообщил такую радость, как-то само собой возникла мысль, что на прощанье этому аспиду нужно устроить что-нибудь такое… смешное, безобидное.
В своё последнее дежурство Халилов уселся в экспедицию вместо заболевшей Ирины Павловны, а я — на «БП-120», причём к вечеру и вовсе остался там один, Тимура перекинули в ЗАС на перфорацию. Но я и один отлично справлялся. И ещё как справлялся. В перерывах между работой я печатал фиктивные телеграммы от несуществующих отправителей с вымышленными позывными в адрес несуществующих получателей, а в тексте набирал полную чушь, но такую, которая ни у кого не могла вызвать подозрений. Я брал за основу реальное содержание отработанных телеграмм, например: «Принять меры для розыска груза», лишь немного видоизменяя текст, или же сочинял безобидные запросы: «Сообщите, когда и кому вручена телеграмма №… от….». Я отдавал всё это Халилову, а уходя из экспедиции, демонически ликовал и трясся, представляя, как тот сейчас будет ломать голову, разбираясь с белибердой, как он бессмысленно начнёт выискивать в журналах записи чуть ли не месячной давности, а потом составлять ответы: «Уточните позывной адресата и номер в/ч» или же «телеграмма №… в наш адрес не поступала». Ответы он приносил мне. Я никуда их не передавал, просто печатал на ленте, записывал в журнал и отмечал, что они переданы.
Извести своего давнего обидчика фальшивками удалось на славу — ночью я не дал ему сомкнуть глаз. Руслан становился всё раздражённее и зачумлённее, а в пять утра, когда я преподнёс ему последнюю «телеграфную утку», он и вовсе вспыхнул исступлённой яростью. Регистрируя в своей амбарной книге лжетелеграмму, он крыл трёхэтажным матом, вопил, дескать, ни разу за всё время службы такого не было, а тут в самую последнюю смену телеграфисты просто взбесились.
— Ну, нету! Нету у нас такой вэ-че. Откуда вообще всё это лезет? — шипел он.
— Мне «Рубин» передаёт, товарищ старший сержант, а вот кто им… Даже не знаю… Если хотите, я у них спрошу… — с сочувствием в голосе говорил я, а сам чуть ли не изгибался от внутренней сладостной судороги.
— А толку, что ты спросишь? Всё равно служебки составлять надо, — рявкнул Руслан и швырнул ручку, как рассерженный старшекурсник. — Козлы вонючие!
— Ну, значит, надо составлять, что поделаешь… — сказал я и, прикрыв ладонями лицо, громко стал кашлять, вуалируя смех.
— Курить бросай, щенок! — порекомендовал ничего не подозревавший Халилов.
Утром, под конец смены, ко мне в аппаратную зашёл Тимур, присел рядом, потянулся за «Гражданской авиацией» и случайно бросил взгляд на раскрытый журнал приёма-передачи. Глаза его расширились.
— Это сегодня за ночь столько было? Офи-ге-еть!
Я почувствовал, что не в силах держать в себе то, что дьявольски распирало нутро, прыснул и зашёлся хохотом.
— Что такое? Перетрудился? А что это за позывной такой «Аэрозоль»? — спросил Тимур, с недоумением перебирая стопку переданных телеграмм, многие из которых никуда не передавались.
Я содрогался в смехе и никак не мог наладить голос:
— Аэрозоль — это то, чем п-п-п-п-прыскают и т-т-т-т-равят всяких гадов.
— Что ты ржёшь? Я знаю, что такое аэрозоль, просто никогда от такого позывного телеграмм ещё не встречал.
Я еле успокоился. Но во время завтрака на меня опять нашло, и я прыснул чаем, обделав стену в комнате приёма пищи.
— Блин, Дэн, ты чего? Что-то смешное в «Гражданской авиации» вычитал? Может, расскажешь?
Тимуру я всё рассказал об издевательствах над Халиловым лишь в казарме, поздно вечером, после отбоя. В это время ухайдаканный своим последним дежурством Руслан, вероятно, спал без задних ног на полке в поезде по дороге в свои Набережные Челны.
Тимур окаменело молчал, а потом с леденящим ужасом начал предполагать, что бы было, если бы вдруг начали выяснять, что это за телеграммы и что за позывные…
Я хихикал.
— Дэн, это совсем не смешно! Халилов даже к нам на ЗАС ночью прибегал и спрашивал про «Аэрозоль»…
— Серьёзно? И что же он спрашивал? — я зареготал.
 — Что тут смешного, не понимаю. А если бы он побежал к оперативному дежурному? Подняли бы кипеш. Нет, ты представляешь, что бы началось?!
— Тим, я тебя умоляю! Ну, спросил, подумаешь? А оперативный ему что, справочный стол? Человек, у которого в кармане военный билет и билет на поезд, в жизни не стал бы ничего выяснять. Он же не дурак совсем?
— Дэн. Но это же подделка документов! Ты хоть понимаешь, чем это грозит? Если уж так хотелось отомстить и поиздеваться, то… ну… насыпал бы Руслану что-нибудь в ботинки… там… я не знаю…
— Ботинки — это слишком банально. Колхозно.
— Конечно, да. Не банально — травить дембелей «Аэрозолями».
— Тим, но ведь здесь логика! Сам рассуди: в своё время Руслан меня заставил бестолковую работу делать, телеграммы перепечатывать, а теперь я его — такую же бестолковую. Мы квиты, правосудие торжествует!
Тимур глубоко вздохнул и выдохнул:
— Это не правосудие, это сатанизм уже какой-то… Чёрт знает что.
— Всё! Спокойной ночи. На ночь нельзя чертыхаться и разговаривать о сатане. Мне так бабушка в детстве говорила. А то кошмары будут сниться.
Тимур лежал, лежал, а потом дрогнул и прыснул:
— Нет, ну надо же! «Аэрозоль». «Аэро…» А я ещё подумал, что-то тут не то… Позывной какой-то странный… «Аэро…»
— Хе-х! А про позывной «Баклажан» Халилов ничего не спрашивал, когда прибегал?
Тимур приподнялся с подушки и испуганно взглянул на меня:
— «Баклажан» — тоже твоя выдумка?
— Ага. «Баклажан» — это ил восемьдесят шесть на авиационном жаргоне. Не знал?
Тимур сказал, что я очень страшный человек и что от меня лучше держаться подальше.
— Не-а. Не получится, — шепнул я, а потом пропел: — Мы связаны с тобой… навек одной судьбой…
— Господи! Спаси и сохрани! — просипел Тимур, перекрестившись, отвернулся и укрылся одеялом с головой.

В иные моменты мне казалось, что Юля — вот кто мой настоящий друг. В отличие от Тимура, она никогда не говорила, что мои выходки сатанинские и не пугала трибуналом. Когда она слушала мой рассказ о мести Руслану, то громко и журчаще хохотала, подчёркивала, что это очень оригинально и что на моём месте она поступила бы точно так же, если бы, конечно, до такого додумалась. Тем не менее, я сам чувствовал, что в этом моём поступке бесовщины, в самом деле, хоть отбавляй. Но подсознание шептало мне, что дружба — выше всяких моралей и религий, поэтому Тимур должен всегда придерживаться моих позиций, пусть они даже и сатанинские.
Впрочем, это всё мелочи. Вскоре вспыхнуло кое-что посерьёзнее.
Признаться, я и сам не ожидал, что после нашего первого поцелуя с Юлей так быстро случится то, что случается между мужчинами и женщинами. И что в один прекрасный день увольнение получилось с ночёвкой, тоже вышло как-то нежданно-негаданно. Я вообще думал, что никакого увольнения не будет. Мой любимец — старший лейтенант Лункин попросил меня помочь ему с переездом на новую квартиру, поэтому я освободился только после обеда и уже никуда не собирался, просто хотел отоспаться в казарме, потому что адски устал. Но Лункин сам вспомнил о моей тётке, сказал, что в казарме я толком не отдохну и подмахнул мне увольнительную до утра воскресенья.
Я действительно намеревался ехать к тёть Лизе и поехал бы, если бы на трамвайной остановке в поле моего зрения не попал телефон-автомат…
Юля взвизгнула и так захлопала в ладоши, что было слышно в трубку.
Тот вечер запомнился мне своей тишиной. Мы попросту не могли разговаривать: наши рты и языки всё время были заняты. Казалось, нацелуюсь на всю жизнь.
До встречи с Юлей я полагал, что секс — это вообще не что иное, как комплекс каких-то физических упражнений, выполнять которые через пять-десять минут надоедает. Но раз этим все занимаются и все парни так хвастаются, то и я буду всё это делать и тоже хвастаться. Но с Юлей всё было совсем по-другому. Я ещё очень долго вытаскивал из своей памяти ту ночь и анализировал её, и ничто ни разу не заставило меня усомниться в том, что это была любовь.
Я помню, как в порхании белых простыней мне слышались взмахи крыльев какой-то огромной птицы и как потом в этих же белых простынях мы с Юлей расхаживали по квартире, словно актёры античного театра, как устроили настоящий пир в шестом часу утра в угоду проснувшемуся неукротимому, пещерному аппетиту…
Веяло волшебством. Чувство любви создавало мощное магнитное поле, притягивая к своей сердцевине весь окружающий мир вместе с музыкой. Всё происходило под музыку. Моя собственная жизнь показалась мне кинофильмом, в котором я сам себе отвёл главную роль, и Whitesnake с хитом «Is this love» мгновенно превратился в моём сознании в саундтрек для постельной сцены. Тогда эту композицию я услышал по радио, видеоклип увидел значительно позже, но мне казалось, что он будет очень похожим на тот, что я нарисовал для себя.
Такое счастье я испытывал впервые, и оно было огненным и стремительным, нарастало с каждым днём, заставляя забывать обо всём второстепенном и побочном. То, что я служу в армии, тоже стало казаться побочным. Но Тимур решил напомнить мне, где я нахожусь, и, кажется, выбрал не самый подходящий момент.
Как обычно, мы шептались после отбоя, но как только я обмолвился, что прошлой ночью на дежурстве мы с Юлей опять занимались любовью, Тимур вскочил с кровати, сел на корточки и, приблизившись ко мне, стал шептать прямо в лицо:
— Дэн, послушай… Вы бы как-то поосторожней с Юлей, а то слышно везде: и у дежурного, и даже внизу у механиков…
— Это ты сам придумал?
— Почему сам, я же не глухой.
— А потому что если бы не сам, то не один ты говорил бы мне это. Перестраховщик хренов.
— Дэн, пойми…
Последовала педагогическая тирада, не содержавшая ничего оригинального. Тимур говорил, что это уже вне всяких рамок приличия, что это штаб, а не публичный дом. Более-менее спокойно я дослушал до слов «так нельзя», после чего рассвирепел:
— Сука, бл*дь. Что нельзя? Не твоё дело, понял?! Ты мне вечно пытаешься всё испортить своими проповедями! Настроение, вообще всё. Иди на х*й, козёл.
Я оттолкнул его, но он, удержав равновесие, опять приблизился и продолжил говорить тихо, как ни в чём не бывало:
— И эти пощипывания при всех… за попку. Думаешь, со стороны не видно? Юля же всё-таки прапорщик, как-никак, зачем ты её лишний раз компрометируешь?
— Ты зае*ал меня, понял? — я подхватился и довольно сильно ударил Тимура кулаком в челюсть.
Тот тоже вскочил, принял стойку. Вполне возможно, мы бы всерьёз подрались, но затевающуюся рукопашную запеленговал дежурный капитан-афганец Черепанов и властно цыкнул. Мы попадали на койки. Было слышно, как Тимур шумно дышит носом.
Почему я взорвался, причём если уж так разобраться, то фактически — на пустом месте? Мой отпор был таким, словно Тимур нагло заявился к нам с Юлей в спальню и прервал сладостное занятие.
На удивление, я очень быстро отключился, крепко уснул.
Тимур разбудил меня глубокой ночью. Спросонья я ничего не мог понять: вокруг темнота, хоть глаз выколи, лампа на столе дежурного обычно горела всю ночь, а тут её вдруг почему-то погасили. Черепанов храпел в кресле возле телевизора.
— Пойдём покурим, — голос Тимура был вежливым, интонация — будничной, словно мы только что о чём-то беседовали — и вдруг просто захотелось покурить.
Я подсветил часы: 2:48.
— Всё нормально. Пойдём, — Тимур мягко толкнул меня в плечо.
Память вернула кадры нашей потасовки, однако злость моя уже затвердела и превратилась в какую-то телесную тяжесть, словно настало похмелье.
В туалете яркий свет больно ударил в глаза. Мы присели на подоконник.
— Ну? — кивнул я, не имея ни малейшего представления, о чём можно говорить в эту минуту.
— Дэн.
— Что ты хочешь? — жмурясь и кряхтя, спросил я.
— Прости.
Его «прости» почему-то не показалось мне достаточно искренним и вообще уместным. Наверно, всё-таки не он, а я должен был в этой ситуации просить прощения. Огрубевшим от сна голосом я ответил, что прощаю и спросил, какого чёрта он меня разбудил.
— Уснуть не могу.
В голове поползли спутанные мысли.
— Прости, — повторил Тимур, как-то совсем уж смиренно и мягко.
— Я же сказал, что прощаю, — пытаясь подавить раздражение, ответил я и с едкой иронией добавил: — Ещё скажи «Мир, дружба, жвачка».
— Мир, дружба, жва...
— Да бл*дь! Какая дружба? Друзья так не нудят, как ты! Я же к тебе не лезу со своими нотациями, не пристаю, не учу жизни! Что тебе от меня нужно вообще? — распалялся я.
Тимур смекнул, что разговор лучше увести в сторону, и, досадливо вздохнув, сказал, что ничего ему от меня не нужно. Помолчав, добавил:
— Давай забудем. Я был не прав. Через восемь дней Новый год…
После этих его слов раздражение волшебным образом испарилось, оставив на душе лишь несколько мелких капель.
На заиндевевшем окне я нацарапал спичкой «1990» и сказал:
— Ладно. Забыли так забыли. Ты тоже на меня не сердись.
Мы выкурили по сигарете, вернулись в койки и попытались уснуть, но сон уже не шёл. Вместо него ко мне подступило чувство раскаяния, возникающее, когда сделаешь какое-то неосторожное, неуклюжее движение и нечаянно причинишь боль или нанесёшь травму близкому человеку.
— Я сильно тебя ударил, Тим?
— Пустяки.
Но «прости» я из себя так и не выдавил. Тут, как назло, всплыла мысль, ранее утопленная в гневе: «А чем чёрт не шутит, может, всё-таки Тимур тайно влюблён в Юлю? Может, он ревнует, но умело маскирует ревность? Прислушивается, как мы трахаемся, а самого жаба душит…» Я решил, что лучше всё выяснить сразу, напрямую — и будь что будет.
— Не дури. Даже не думай об этом, — отскочило от Тимура.
Но именно об этом я и думал, причём всё чаще и чаще. Иногда мысли возникали и отпадали сами собой, иногда рождались в результате наблюдений. Почему-то Тимур с недавних пор (а может, и с давних, только я не замечал) улыбался каждый раз, когда здоровался с Юлей. Улыбка эта была самой обычной, джентльменской, с оттенком почтительности — ничего особенного; я бы точно так же при встрече улыбался бы его девушке, но сам факт… Ведь никому из девушек и женщин, кроме Юли, при встрече он не улыбался.
Что же Тимур во мне задел такое, что взлетело на воздух той ночью? После того случая мне как никогда хотелось, чтобы однажды Тимур вскипел, чтобы он с пеной у рта что-то доказывал, оправдывался. Но я не имел ни малейшего представления, как, чем и за что можно его задеть, подцепить, подковырнуть, а потом положить на обе лопатки. Желание явить ему нечто эдакое, что переворачивало бы его представление о вещах, повергало бы в шок, опаляло сознание, рушило бы до основания самые веские доводы, возникало и раньше, когда Тимур нравоучительствовал, но желание это было не злостное. А теперь к нему всё же подмешалось какое-то остервенение.
Как-то раз, когда мы с Юлей говорили о Тимуре, а разговор зашёл потому, что мы с ним опять слегка погрызлись, она вроде бы и не придала никакого значения этому, но повторила народную мудрость: «После ссоры дружба слаще». Но то ли никаких ссор не было, то ли сладостей после них. А может, и самой дружбы тоже не было: просто мы пытались как-то ужиться в одной аппаратной — двое с разных планет. Однако, несмотря на всё, я точно знал, что любое моё откровение, любая тайна — всё, во что бы я бы ни посвятил Тимура, способны жить в нём без преломлений, он никогда и ничего не толковал превратно. Я знал, что он могила и, коснись чего, будет стоять за меня до последнего. И зачастую споря с ним — шутливо или на полном серьёзе, я невольно ощущал какое-то молекулярное тепло и притяжение мучительно-сладкой, властной и тайной силы в нём. А ещё мне казалось, что Тимуру никогда не бывает очень хорошо и никогда не бывает очень плохо. И я ломал голову, что это: выдержка, самоконтроль, доведённый до совершенства, или же просто эмоциональная тупость. Мне на каждом шагу хотелось тормошить Тимура, чтобы он чаще смеялся и шутил. Я не понимал себя, чего же мне хочется больше: стать таким, как Тимур, быть им, или чтобы он стал таким, как я. И не давало покоя постоянное ощущение того, что Тимур сильнее. Сильнее и выше. И дотянуться до этой его высоты было невозможно, если просто прыгать перед ним, как обезьяна, до неё — я чувствовал — мне надо было ещё дорасти. И я был почти уверен, что узнай его Юля поближе, поглубже, у меня бы не осталось никаких шансов. Нет, я не ревновал Юлю к нему до умопомрачения, потому что не было ни единого повода, просто я очень боялся, что такой повод может возникнуть.
И однажды он возник.

В новогодний вечер все собрались за накрытым столом в ленинской комнате — солдаты, офицеры, гражданские. Юля не дежурила, но, разумеется, тоже пришла, причём с гитарой. Я видел эту гитару у неё дома, она всегда стояла за диваном, в чехле, и я даже не спрашивал, откуда она, чья. Юля ни разу не заикнулась о том, что умеет на ней играть, и я думал, что она принесла её на узел для кого-то из ребят, может, даже и для Тимура, потому что он рассказывал, что до армии пытался освоить инструмент с помощью самоучителя.
И вот Юля взяла гитару в руки.
Я слушал, как она пела, и мне казалось, что идёт самый настоящий концерт и это вовсе не Юля поёт, а сама Жанна Бичевская.

Господа юнкера, кем вы были вчера
Без лихой офицерской осанки?
Можно вспомнить опять,
Ах, зачем вспоминать,
Как ходили гулять по Фонтанке.

Я слушал и ревновал её к Ленинграду, к её прошлому, к тому, кто в нём был и о ком я до сих пор ничего не знаю. Мне показалось, что в эту песню она вылила всё, о чём молчала и не могла, не хотела говорить со мной. Несмотря на нашу полную откровенность, я знал и чувствовал, что и во мне и в ней всё равно есть нечто такое, что никому из нас не должно принадлежать. И спросить напрямую «кто был», «что было», просить огласить список мужских имён, я не решался — и не из-за приличия, нет, просто боялся, что в её другой жизни был кто-то достойнее меня.
В ту новогоднюю ночь я впервые испытал слепой страх перед её неизвестным прошлым.
Ребята попросили Юлю спеть «Крылатые качели», но я запротестовал, сказал, что ни к чему нам эти пионерские песенки. Юля же удивлённо улыбнулась:
— Да ну, Деня, ты что?! Это одна из моих любимых песен!
«В юном месяце апреле», — начала Юля. «В старом парке тает снег», — подхватили остальные.
Потом все переместились на лестницу возле курилки.
Довёл меня до трясучки Юлин дуэт с Тимуром. Вдобавок ко всему инициатором спеть вместе был он. Мне казалось, что меня вот-вот разорвёт на куски, когда они о чём-то долго тихо переговаривались, вспоминали текст, когда Юля наигрывала аккорды «Звенит высокая тоска…» и подстраивала гитару. Это делалось так, как будто бы они на виду у всех готовят себе любовное ложе и сейчас нам всем будут демонстрировать то, как надо заниматься любовью.
Я сидел на подоконнике и беспрестанно смолил, стуча зубами от холода и нервов.
Слабые настроечные звуки прекратились, и через мгновенье раздались уже громкие, как на сцене.
Концерт продолжался.

И часто плачем мы невольно,
Когда дожди стучат в окно,
Не потому, что сердцу больно,
А потому, что есть оно…

Толпа из задранных голов застыла на лестничном пролёте, а под конец выступления запорхала аплодисментами, как рой бабочек. Кто-то из офицеров дважды выкрикнул «Браво!» Я тоже аплодировал, но меня лихорадило, в висках давило, сердце то наполнялось ядом ревности, то гордостью за то, что мои — именно мои! — друзья так сильно восхитили всех окружающих.
Тимур подошёл ко мне, попросил сигарету и даже попытался меня приобнять, но вместо этого подтолкнул ладонью в спину и согнал с подоконника:
— Дэн, ты чего? Совсем уже? От окна сифонит, не чувствуешь, что ли? Ты весь синий уже!
Если бы он знал, от чего я синий и откуда сифонит на самом деле, то я бы посинел ещё сильнее.
Но дальше всё шло хорошо. Пробили куранты, женщины выпили шампанское из гранёных стаканов, а мы… «как бы сок». Начался весёлый, похожий на студенческий, галдёж… И меня отпустило. Мы сидели за столом, Юля незаметно от всех периодически мягко трогала меня за член и подмигивала.
— А ты прошлый Новый год тоже встречала на узле? — шепнул я.
— Нет. Что бы я здесь делала? Тебя же не было ещё… — ответила она и снова улыбнулась и подмигнула.
Вскоре она уехала, а мы с Тимуром раскинулись в комнате отдыха на большом мягком диване перед телевизором и дремали. От электрического камина шло бархатное тепло, мерцал телевизор, не хватало только пушистой собаки в ногах.
— Дэн, а как называется… то твоё стихотворение… — начал было Тимур совсем уже сонным хриплым голосом, но не договорил, будто уснул.
Я подтолкнул его и спросил, какое именно стихотворение.
— Ну там, где… — Тимур опять запнулся, а потом и вовсе махнул рукой. — Ай, ладно… — он сладко зевнул, облизнулся, подвинулся ближе, пристроил голову у меня на плече и пробормотал, что дурак, зря, мол, на гражданке бросил заниматься игрой на гитаре и музыкой вообще.
Я тоже зевнул, как вдруг…
— А ты оказался ревнивцем, — сказал Тимур и опять облизнулся.

Перед Новым годом по старому стилю, в ночь с пятницы на субботу, я дежурил, под утро вздремнул — и мне приснился сон. Тягучий, леденящий кровь. Никогда ничего подобного не снилось. Я — в Афганистане. Ущелье, а вокруг очень странные горы, красные, словно марсианские, ночь, костры, возле них сидят женщины в паранджах. Появляются белые силуэты людей в чалмах. Я с ужасом начинаю догадываться, что я каким-то образом оказался в плену у моджахедов. Но куда бежать? Кругом горы. В небе пролетает какой-то самолёт — гражданский или военный, непонятно. Рядом с одной из женщин точно из-под земли вырастает зенитно-ракетный комплекс. Я цепенею: выпущенная ракета попадает в самолёт, и тот падает, объятый пламенем.
Утром мы с Тимуром вышли из штаба, у нас было увольнение, я собирался к Юле, Тимур — в кино. Стояли на остановке, курили. И я рассказал ему о своём сне. Тот подумал и сказал, что ничего удивительного, поскольку днём на дежурстве мы читали заметку в газете про ужасы войны в Афганистане, вот и приснилось. Я засомневался, потому что уже даже и не помнил, о чём эта заметка.
— А это неважно, Дэн. Наша подкорка всё фиксирует и хранит в зашифрованном виде.
Часа в три дня, когда мы с Юлей лежали ещё голые в кровати, раздался телефонный звонок.
— Господи, какой кошмар! Первоуральск — это же совсем рядом. А что говорят? Много погибших? — говорила Юля в трубку, бессознательно поправляя волосы на голове.
Сердце моё забабахало.
— Представляешь, пассажирский самолёт разбился под Свердловском два часа назад. Какой-то «Ту». Есть погибшие. Наташа с узла звонила, — сказала Юля, закончив разговаривать, но всё ещё продолжая то ли распрямлять, то ли колошматить волосы.
— И что? Тревога?
— Нет, зачем. Батальон «краснопёрых» туда послали, я так поняла… Кошмар.
Юле я ещё не рассказал о своём сне, приснившемся под утро, и думал, стоит ли говорить, приплетать сюда случившееся. Я не хотел выглядеть богобоязненным деревенским юнцом. В детстве мне не нравилось, когда бабушка, узнав о каком-то событии, тут же говорила, что ей недаром что-то снилось накануне, после этого непременно шла в церковь. Что может быть отвратительнее: повторить сейчас то, что когда-то я не мог слушать? «Упал самолёт! — А мне же снилось!» Но мне сделалось жутко, бросило в жар. «Это не жизнь, а какой-то кошачий концерт, — думалось мне. — Где-то упал самолёт, а я тут лежу голый, Юля тоже голая — расхаживает по квартире, не подозревая, что опять дразнит меня своей бритой писькой…» Я пришлёпал в кухню, выпил пепси-колы и взглянул в окно: неторопливая суббота, неторопливый лёгкий снежок, кучка людей на остановке ждала трамвая. Юля, накинув халат, пришла на кухню вслед за мной и оторвала лист на календаре. Подумала и оторвала ещё один:
— Пусть будет сразу четырнадцатое.

Вечером в казарме, когда мы встретились с Тимуром, он пока ещё не знал об авиакатастрофе, но когда узнал, мой сон он не стал с ней связывать. Я же был настолько пришиблен, что в тот раз мы уснули без традиционного шептания после отбоя.
А на следующий день, в воскресенье, когда мы дежурили оба в аппаратной ЗАС, как-то с самого утра ощутили не совсем обычную нагрузку для нерабочего дня.
Ближе к обеду Тимур подошёл ко мне и протянул какую-то телеграмму:
— Почитай. Думаю, вот к чему тебе мог сниться Афганистан и сбитый самолёт.
«Связи событиями развернувшимися территории Азербайджанской ССР…» — так начинался текст, подготовленный политуправлением.
— А Азербайджан тут при чём?
— Ну не знаю… Тоже ведь… исламская республика.
— Придумаешь тоже…
Происходящее в Азербайджане меня волновало куда меньше, чем катастрофа «Ту-134». Короткое сообщение о ней появилось в центральной печати дня два спустя, и из него ничего не было ясно.

Накануне 23 февраля нас с Тимуром повысили до младших сержантов. Мы этого очень ждали, боясь, что нам присвоят ефрейторов — это считалось постыдным, и офицеры, следуя негласной армейской практике, «перепрыгивали», обычно присваивали внеочередное звание. В качестве поощрения также подписали увольнение — именно в праздник, хотя день выпал на пятницу. А Юля, видимо, зная об этом заранее, пригласила в гости не только меня, но и Тимура заблаговременно. Мало того, своё приглашение она умудрилась снабдить такими вот словами: «Тимка замечательный парень» и «Вот же повезёт в жизни какой-то женщине...» Я, конечно, не спросил у неё, что она хотела этим сказать, на что намекает, промолчал, всем своим видом показывая: «Может, повезёт, а может, и нет…»
Юля передала приглашение через меня, и я, никуда не деться, был вынужден передать его Тимуру. Тот сразу же отказался, долго мотая головой: «Не-не-не». Причину я выяснять не стал. «Вот и молодец, что отказался», — подумал я. Но беда в том, что Юля пригласила Тимура повторно: зашла к нам в аппаратную и пригласила, заметив, что любимой женщине лучшего друга отказывать негоже. Меня это всполошило ещё сильнее, в Юлиных словах чувствовалась скрытая настойчивость.
Тимур всё упорствовал:
— Спасибо, но это неудобно, это лишнее.
— Тима, перестань! Общение лишним не бывает, — начала упрашивать Юля.
Мне казалось, что если я сейчас встряну в разговор и скажу Тимуру, мол, дружище, хватит выёживаться, соглашайся, то я буду настоящим мужчиной, который уверен в себе, в своей любимой, буду героем, который ничего не боится. И я, как ни странно, почти так и сказал:
— Тим, чего ты, в самом деле, как девочка? Тебя наша компания не устраивает?
— Тем более у меня к тебе одно дело есть, — вставила Юля, обращаясь к Тимуру.
— Ничего себе! Может, это я там буду «лишнее»? Что за дела у вас такие? — заметил я, держась как можно благодушнее, хотя самого уже стало подёргивать.
— Это пока секрет, — ответила Юля, лукаво улыбнувшись, и прицокнула языком.
Когда она ушла, я попытался выяснить у Тимура, что за секрет. Тот лишь барственно улыбнулся:
— Дэн, это не секрет. Это… сюрприз. Не дрейфь!

Тимур не обманул, это действительно был сюрприз, причём не менее шокирующий, чем их дуэт в новогоднюю ночь.
В тот день, когда мы пришли к Юле, она спела песню на мои стихи, которые начинались со строк:

Видны мои ошибки прошлых лет —
Как в зеркале лицо шута без грима.
Немного их, внесённых мною лепт,
Гораздо больше я пронёс их мимо.

Мелодия показалась мне такой трогательной, а собственные слова такими удачными, что я готов был разрыдаться от счастья или от того чувства, которое испытал впервые в жизни.
Преподнести мне такой подарок в День защитника Отечества задумала, разумеется, Юля, а к Тимуру обратилась с просьбой, чтобы тот отобрал, что именно спеть. Я так и не понял, зачем ей потребовался Тимур, если она и сама прекрасно разбиралась и в музыке, и в поэзии. Видимо, всё же в её глазах мы были друзьями, которые хорошо знают друг друга.
В тот праздник, когда мы были в гостях у Юли, всё складывалось так счастливо, что стало абсолютно ясно: вся моя ревность беспочвенна.
После обеда к нам присоединилась Оксана, которая, как мне показалось, увлеклась Тимуром, а он, как мне опять-таки показалось, ею.
Когда мы возвращались в казарму, Тимур, до этого ни разу не проронивший какой-либо оценивающей фразы в отношении Юли, в трамвае всё же выдал, да ещё так философски-поэтично:
— Может, и хорошо, что такие цветы, как Юля, встречаются очень редко. Тем они ценнее.
Я опешил, но виду не подал, просто сказал, чтобы он завидовал молча.
— Зачем же я буду завидовать? Я за тебя радуюсь. Да и за себя тоже. Если бы ни Юля… я бы от тебя уже точно повесился.
— Это ещё почему?
— Любовь тебя хоть как-то обуздала. Кстати! Всё хотел у тебя спросить, а вообще… думал, сам расскажешь… — Тимур сделал паузу, видимо, тщательно подбирал слова. — А что у тебя было в Таллинне? Кто она всё-таки?
— Она — это кто?
— Ну, та… которой ты стихотворение посвятил… «Была в зиме ушедшей тайна…» Что за тайна?
— А-а-а. Да ничего особенного, никакой тайны. Короче, бред.
Мы вышли из трамвая, и я напомнил Тимуру, что когда подрабатывал на телеграфе, то часто от нечего делать выходил в разные города и знакомился с девчонками из отделений связи.
— В общем… так и познакомился с Евой.
— Как, как? С Евой?
— Да. Я тоже думал, шутит, прикалывается… Имя такое… Ну вот, короче. Вначале болтали по аппарату, потом письма стали друг другу писать, обменялись фотографиями. Я влюбился заочно. Зимой всё это началось… А весной… Я полетел в Таллинн, ну и… короче… и короче ничего.
— Разочарование?
— У неё, оказывается, какой-то парень был из Тарту, она по нему сохла. Потом начала метаться, то я, то он… Дуристика… Даже вспоминать не хочется…
Тимур, положив одну руку мне на плечо, а второй указывая на удаляющийся трамвай, ораторствуя, процитировал:
— И дребезжит трамвайчик «Татра», грохочет сердце, словно сталь… Сегодня тает снег и в Тарту, и снега мне немного жаль…
— Ты смотри-ка, запомнил! Вследствие чего вы так преобразились, милорд? То дуб дубом в искусстве, а теперь, песенки, гитара, чуть что — цитата…
Тимур сказал, что в стихах моя история куда лучше выглядит, чем в жизни, а я спросил, было ли у него что-нибудь подобное. Он вроде мечтательно улыбнулся, но улыбка быстро погасла.
— Тут… перед Новым годом я тоже познакомился по телеграфу с одной. Нина. Из Саратова.
— Хм. Вот ты какой молчун. А мне — ни слова. И чего? Фото есть?
— Пока ничего. Иногда выходит на связь, общаемся. Сегодня думал как раз сфотографироваться, да вот видишь… Оказался с тобой у Юли...

Недели через две после этого разговора я дежурил на «БП-120», а Тимур — в ЗАС. Включился телетайп, затарахтел и зазвонил: «ЮЮЮЮ». Буквой «Ю» всегда подзывали телеграфистов — она была снабжена звонком, а на электронных аппаратах — противной пищалкой. Печатающая головка поприседала, словно расшаркалась в реверансе, и попросила пригласить к аппарату Тимура. Я ответил, что он на другом участке и поинтересовался, кто спрашивает и что ему передать. Можно было и не спрашивать.
Я оторвал рулон «с приветом от Нины», отнёс Тимуру и торжественно вручил. Тот, взглянув, скривился, скомкал и швырнул комок в урну.
— Достала уже.
Я изумился. У Тимура не было ни минуты свободного времени, поэтому разговорились мы только за ужином.
— Дура набитая, — говорил изрядно проголодавшийся Тимур, со свистом всасывая макароны. — Дура и озабоченная вдобавок. — Тимур закашлял, и я ударил его несколько раз кулаком по спине. — Сначала вроде ничего, общались, а потом началось… А какие у тебя волосы, какие у тебя глаза, а какой ширины плечи, позавчера интересовалась, какой длины у меня х*й.
— Что, что какой… длины?
Я переспросил, потому что и в самом деле подумал, что ослышался.
— Дура, вот что.
— Нет, ты только что сказал, она спросила, какой у тебя длины… что?
— Х*й, — ответил Тимур и опять закашлялся.
Когда он повторил это слово, я сам чуть не подавился макаронами. Услышать от него мат — было всё равно что услышать его в прямом эфире от диктора всесоюзного радио. Тимур и чертыхался-то в исключительных случаях.
— Тим, Бог ты мой… Ты делаешь успехи. Я думал, ты и слов таких не знаешь… Прогресс, прогресс…
— В прошлую смену, когда ты был в ЗАСе, она не давала мне работать. Я намекнул, что больше не хочу общаться, а ей по барабану.
— Во, коза! А где она дежурит? Давай ей что-нибудь устроим.
— На каком-то военном заводе. Не надо ничего ей устраивать. Сам разберусь.
Я не сомневался, что Тимур разберётся сам, но хотелось ему помочь, ускорить процесс. Ведь к бабке не ходи, он бы с ней либеральничал.
К концу смены план отмщения за друга был готов. Он оказался простым и «гениальным». Я залез внутрь телеграфного аппарата, вытащил барабанчик автоответа и превратил его шифр в точную копию саратовского Нининого номера. Потом я соединялся с устройствами переприёма телеграмм в разных городах и под опознавательными знаками Нины отправлял вместо телеграмм всего лишь пробелы и разделительные знаки. Я задавал послушным машинам маршрутные индексы населённых пунктов, какие только приходили мне в голову, а электроника принимала и «выплёвывала» пустотелые сообщения по указанным адресам. По опыту я уже знал, что эти самые устройства переприёма телеграмм — УПТ — часто страдали потерей памяти: «проглатывали» и «забывали» телеграммы, полностью или же частично. Единственное, что всегда оставалось в электронных мозгах этих устройств, это время передачи и автоответ — идентификатор передавшей станции. Получалось, было видно, кто передал, но не видно что. Если такой сбой происходил, то телеграмму просили повторить. Именно это мне и было нужно. Рассыпав «пустышки» чуть ли не по всему Союзу, я тщательно измельчил рулон, на котором вытворял все эти чудеса.
Как только пробелы и разделительные знаки, отправленные якобы с телетайпа Нины, достигли всевозможных отделений связи и областных телеграфов, везде подумали, что аппаратура опять барахлит, и стали слать запросы в адрес источника: «Срочно повторите...»
По дороге в казарму, в трамвае, я взглянул на часы: 8:45, значит, в Саратове 6:45. Представив, что сейчас началось и что будет, когда Нина придёт на работу, вначале я сдавленно чихнул, а потом не выдержал и засмеялся, как безумец.
— Что-то вспомнил? Рассказывай! — дружелюбно подтолкнул меня Тимур. Но тут же взглянул на меня настороженно. — Или опять что-нибудь отчебучил?
Я всё выложил. Тимур посмотрел на меня с невыразимым ошеломлением, покрутил пальцем у виска и сказал, мол, слава Богу, что меня не призвали служить в ракетные войска.
— Нет. Очень плохо, что меня туда не призвали. Я бы устроил настоящую войну. Ядерную! На носу двадцать первый век, а мы всё с автоматом Калаш…
Но Тимур прервал мои шуточки.
— Дэн, ты псих и идиот.
В казарме мы разобрали свои койки, Тимур куда-то вышел и пропал. Я нашёл его в каптёрке. Он сидел за столом, обхватив голову руками.
— Тим…
— Дэн, пожалуйста, оставь меня.
— Тим… Ты чего?
— Дэн, я тебя прошу, уйди, пожалуйста. Давай не сейчас. Очень прошу.
Тимур так искренне просил, что не уйти с глаз долой было бы бесчеловечно.
Он не мог опомниться почти сутки, на занятиях сидел сам не свой, на ужин не пошёл, ночью то и дело надолго уходил курить, с утра выглядел опухшим, точно плакал, и был мрачным, как после похорон. Я попросил прощения и действительно искренне сожалел о том, что устроил. Но я никак не мог понять, за что, за кого он так переживает: за Нину или же действительно за то, что я такой «идиот и псих».
Я ожидал совсем другой реакции, думал, что он будет восторгаться моей технической авантюрой, ведь только инженеры или программисты отличили бы ту ситуацию, когда в УПТ что-то потерялось, от той, когда туда вообще никакие данные не вводились.
Напряжение между нами продержалось несколько дней.
Вскоре Тимур получил от Нины фотографию. Видимо, в тот момент, когда я издевался над девушкой, её портрет был уже в пути. На чёрно-белом снимке к огромному пушистому шару химической завивки словно кто-то прилепил лицо улыбающейся женщины, на вид лет тридцати.
— Анжела Дэвис, — брякнул я, возвращая фотографию Тимуру.
Он ничего не ответил, бесчувственно бросил конверт в свою тумбочку.
Я поведал эту историю Юле, и, как ни странно, она меня поддержала, сказала, что Нина эта — действительно набитая дура, потому что нормальная девушка никогда не будет задавать интимные вопросы, тем более по телеграфу.
— Да, но почему Тимур так отреагировал? — искренне не понимал я.
Юля пожала плечами.
— Деня, ну ты понимаешь… Тима же сказал тебе, что сам разберётся с этой дебилкой. А ты полез. Вроде того, что ты умней его. Может, этим ты его унизил. Не думал об этом? А эта дура не сегодня-завтра опять выйдет на связь, и что, ты ей каждый раз такое будешь устраивать?
— Она больше никогда не выйдет, не бойся.
Никто не знал эту историю до конца. В свою следующую смену я отправил на телетайп Нины «телеграмму» за вымышленной подписью начальника какого-то отдела министерства связи. В ней говорилось, что министерство, расследовав этот вопиющий случай, пришло к выводу, что сбой аппаратуры произошёл «вследствие ложной нагрузки на канал между абонентами №… и №… Расследование показало, что во время сеанса связи велись личные переговоры между телеграфистами Осиповой Н. и Богратионовым Т.» Заканчивалась депеша грозными словами «о недопущении впредь…» Тогда же я вышел на Нину, представился Тимуром и сказал, что к нам на узел тоже пришла такая телеграмма, наплёл, дескать, этим заинтересовался особый отдел. «Так что давай завязывать с разговорами». В ответ Нина клацнула «ХРШ» и мгновенно отключилась. Больше она никогда не объявлялась. Я не сомневался, что такое подействует.

Отношения с Тимуром наладились, и целый месяц, а может, и больше, мы жили душа в душу. Мне было очень хорошо. Наверно, я впервые слегка ощутил вкус той самой «сладости после ссоры». А потом…
Однажды так вышло, что на политзанятия я пришёл с книгой Юрия Нагибина «Срочная командировка, или Дорогая Маргарет Тэтчер». Она была в синей обложке. А солдаты сидели с книгой «История развития войск связи», у которой обложка была красная, со звездой. Замполит, проходя между партами, эту мою синюю обложку заметил.
— Хм, — остановился он, читая название. — И что же Нагибин там пишет, понимаете ли, о текущей политической и экономической обстановке в странах Варшавского договора? Встать, товарищ младший сержант!
Я встал и как-то автоматически взглянул на Тимура. В его глазах читалось: «Только не вздумай превращать занятие в балаган! Ермилов этого не любит». «Как бы не так!» — подумал я, но не о Ермилове, а о Тимуре. Почему мне хотелось пойти ему наперекор — невозможно ответить на этот вопрос.
— Гм-гм. Товарищ подполковник… Ну здесь… В этой книге… Про коммунизм, — сказал я.
— Да-а? — ехидно удивился Ермилов.
— Так точно.
— И что же там, понимаете ли, про коммунизм пишут? Может, зачитаешь нам всем? — Ермилов очертил рукой полукруг. — Вслух, Бондаренко, вслух.
— Ну… тут есть про то, как Леонид Ильич Брежнев понимал… коммунизм… интуитивно...
Тимур пододвинулся и дважды толкнул меня ногой.
— Читай, Бондаренко, читай, — сказал Ермилов и сел на последнюю парту.
И я стал читать текст из книги.
— «Лёня… — это, товарищ полковник, из диалога персонажей, про Брежнева. — Лёня открыл главное: путь наступления коммунизма. Он не теоретик, как покойный Сталин, и не раскладывает всё по полкам, а осуществляет на практике интуитивно открытый им закон. Коммунизм не может наступить сразу для всех, — это утопия. В Леониде Ильиче сочетается художник с практиком, он знает промышленность, и он воевал, был на советской работе, а партийную прошёл снизу до самого верха, это дало ему громадный опыт и мудрость. Коммунизм должен осаживаться на землю, как туман. Сперва накрылись верхушки деревьев, потом вся крона, потом стволы, наконец, травы и цветы, и вот уже он простёрся по самой земле, всё сущее ушло в него. Сейчас начальный момент: земля ещё в социализме, а верхушка общества уже подёрнулась туманом коммунизма…»
В балаган политзанятие не превратилось, просто развернулось в сторону обычной дискуссии. Я, конечно, ожидал, что Тимур после этой моей выходки обязательно меня пожурит, отчитает, но чтобы так всерьёз…
— Дэн! Это настолько было вызывающе! Это такое неуважение к Ермилову! Вот тебя бы в Афган…
— Ты чего нудишь? Всё ведь нормально! Поговорили об идеях.
— Это неуважение! Это наглый вызов! И ты, сопляк, бросил его уважаемому и кристально чистому человеку, который свято верил в эти идеи! И, может быть, до сих пор верит! Ты в курсе, что он член КПСС?
— Хорошо. Я больше не буду.
— Перед кем, объясни, ну перед кем ты выкобениваешься? Перед ребятами? Да это им триста лет не нужно! — Тимур стал повышать голос.
— Перед тобой выкобениваюсь. Как только я вижу, что ты скисаешь, я сразу начинаю думать, как тебя развеселить, растормошить...
— Да не надо меня веселить! Не надо мне ничего! — уже почти кричал Тимур, и это было впервые. — Я тебя люблю и уважаю не за это! Я тебя воспринимаю и без всяких этих твоих… дурацких… Арлекин!
— Слушай, Тим, хорош, а? Чего разорался?
— Ничего! — выпалил Тимур, подхватился и убежал из курилки.
И опять я недоумевал: почему такой рикошет с его стороны? Политзанятия были далеко уже не теми, что раньше, даже у Ермилова они давно вышли за рамки монотонной пропаганды. Я внёс лишь некую остроту, ну и что, что отвлёк от темы?
Разладица с Тимуром была совсем некстати: на носу увольнение, причём мы собирались с ним идти не к Юле, она дежурила в тот день, а просто погулять по городу вдвоём, отобедать у тёть Лизы. И я подумал: вряд ли до воскресенья он отойдёт. Но отходчивость его была сродни родительской: уже вечером, в казарме, он как ни в чём не бывало предложил мне шоколадку, а после отбоя мы опять шептались до полуночи…

Тем временем долгая уральская зима подходила к концу. Днём, выходя покурить во двор штаба, мы подставляли лица мартовскому солнцу, как под лампу для прогревания, но по ночам мороз всё ещё остеклял лужи и делал белым, как снежные облака, дым, валивший из промышленных труб.
Мне и Тимуру присвоили первый класс телеграфистов. Не сказать, что это как-то окрыляло, служба начала постепенно утомлять. Мы надеялись, что работы станет меньше, когда два военных округа объединят и многие отделы из нашего штаба переедут в Куйбышев. Их объединили, но нагрузка не снизилась. Кроме того, в стране то тут, то там вспыхивали беспорядки — не только в Баку, следом вспыхнул Душанбе, в Вильнюс направились танки, и политуправление просто свихнулось на теме «профилактики мероприятий по предотвращению межнациональных конфликтов среди военнослужащих срочной службы». Целыми днями офицеры этого управления сочиняли многоадресные телеграммы, под вечер приносили их нам, а мы до поздней ночи передавали их в каждую часть округа.
В Москве установились свои, слишком вольные «нормы и правила», мешавшие нам жить и спокойно читать по ночам. Женщины-телеграфистки, работавшие в генштабе на участке перфорации, взяли моду откладывать несрочную работу. Они её копили, пока не закончится какой-нибудь фильм, а после, видимо, ужинали, и только потом садились за аппараты. Вот и получалось, что примерно с двух ночи по нашему, свердловскому времени, и где-то до пяти утра — как раз когда мы любили посидеть над книгами — всё грохотало. Мы досылали корреспонденцию по своим низовым связям, а ещё без конца бегали к шифровальщикам; те переделывали некоторые секретные телеграммы в криптограммы, только потом их можно было передавать по открытым каналам, ведь не на всех станциях стояла шифрующая аппаратура. Получалась тройная работа. Не передать словами, насколько всё это меня донимало и коробило. Но указывать Москве, как ей работать, брякнуть что-то типа «шифруйте сами» или «передавайте напрямую», было чревато неприятностями. Однажды я рискнул развести полемику с генштабовским телеграфистом, но тут же пошёл на попятную. Мгновенно позвонили дежурному по узлу, спросили, кто там такой умный, диктует условия. Благо дежурил тогда Лункин, который толком-то ничего и не понял, просто спросил по селектору: «Бондаренко, что там с «Рубином»? Вы телеграммы принимаете, нет?» В этот момент я поймал на себе цепкий взгляд Тимура. «Принимаем, принимаем! — ответил я и ещё раз нажал тангенту. — Конечно, принимаем!»
Плюс ко всему начались перебои с увольнениями, рук не хватало — гражданские телеграфистки опять то болели сами, то сидели на больничных с детьми. Часто приходилось дежурить и двое суток подряд, а ещё чаще — отдохнув в казарме до обеда, ехать на узел и помогать другой смене вплоть до ужина, а то и вовсе до позднего вечера. Пожалуй, единственной радостью был секс с Юлей один-два раза в неделю. Обычно мы этим занимались на коммутаторе, часов в пять утра. «Тебе не кажется, что пора передохнуть?» — намекала она, когда звонила мне в аппаратную. «А ты не хочешь заняться чем-нибудь более интересным, чем штекеры в дырочки втыкать?» — мог предложить я, когда звонил ей. Каким бы уставшим я ни был, манящие глаза Юли тут же наполняли меня энергией.
Вряд ли наши отношения с ней были заметны офицерам или ещё кому. Очевидно, зря в своё время волновался и нервничал Тимур, дескать, наши охи-вздохи слышны повсюду. Во всяком случае, никто никаких замечаний мне ни разу не сделал. Возможно, отчасти ситуацию спасали другие молоденькие телефонистки или девчонки, работавшие в аппаратной дальней связи, создавая некий общий фон, — они тоже общались с солдатами и в курилке, и в комнате отдыха. Полыхали ли между ними по ночам страсти, подобные нашим с Юлей, я не знал, а специально не интересовался и не прислушивался. Узел связи жил своей повседневной жизнью. Главное, что всё спокойно и без эксцессов, дисциплина не хромает. Ермилов не раз подчёркивал, что солдаты узла служат в таких условиях, которые не позволяют деградировать, расслабляться, распоясываться. Ведь когда вокруг дамы, то надо не только следить за своим внешним видом, но и за чистотой речи, уметь поддержать разговор, «постоянно шевелить мозгами, понимаешь ли».
— Вы только посмотрите, что творится в полку связи! — однажды прогремел Ермилов на занятиях. — Мат-перемат стоит! Русский язык совсем забыли! Так это полк связи, здесь, у нас, в городе! А что говорить о Чебаркуле и мотострелковой дивизии?! Вы у нас рыцари в сравнении с ними!
Рыцари или нет, но щеголять, по-моему, любил каждый из нас. Мы были чистюлями, от солдат всегда пахло, по меньшей мере «Tete-a-tete», к тому же многие завели себе подружек на гражданке, а те лишний раз обстирывали и обглаживали своих кавалеров. И действительно — мало кто из ребят матерился. По-моему, я — вот кто был самым заядлым матерщинником. Всё-таки перенапряжение сказывалось, но больше — мой взбалмошный характер. Я частенько мог отпустить неприличное словцо и при женщинах. Но они как-то очень снисходительно на это реагировали.
Однажды был случай, когда одну из гражданских телеграфисток, Ларису, довёл чуть ли не до слёз солдат-неумеха по фамилии Тюрин, работавший на позывном «Ланолин».
— Ой, ну что же мне делать, а? Опять миллион ошибок! Ну сколько раз можно за него перепечатывать? — Лариса, чуть не плача, отошла от аппарата с телеграммой. — Как будто специально так делает!..
Я подскочил к «Ланолину» и стал произносить вслух то, что печатал-передавал этому Тюрину. Заканчивалось это словами «а потом ещё и облизать заставлю…»
Все девчонки, включая Ларису, захохотали, раскудахтались, раскраснелись, солдаты заулыбались. Кроме Тимура, естественно. С девчонками всё было понятно: они видели, что, во-первых, я злобствую по делу и, конечно же, театрализованно, а во-вторых, всем им я часто посвящал какие-нибудь смешные или нежные эпиграммы, за это мне всё прощалось. А вот с Тимуром было сложнее. Материться он мне не запрещал, но взгляда его часто бывало достаточно, чтобы осечься или заменять слова на ходу. И останавливал меня даже не страх, а уважение к нему. Это было такое тайное и высокое уважение, что, наверно, спроси он меня в пьяном угаре: «Ты меня уважаешь?», я бы всё равно не признался. А ещё Тимур был первым человеком, которого я оценил за то, что он всё от меня терпит.
Однажды нам с ним пришлось дежурить двое суток подряд. Смены выпали сумасшедшие. К середине второй ночи я уже очумел, набивая телеграммы на перфоленты, тем более я привык это делать на мягкой клавиатуре электронных аппаратов РТА-80, а тут, как назло, все они вышли из строя, и пришлось пуншировать на старых шумных гробах Т-63 с очень тугими клавишами. Мы условились, что после ужина поменяемся рабочими местами, но Тимур просто об этом забыл. Я же специально не стал ему напоминать, а сам всё больше раздражался, ёрзая на стуле. Почему бы не подойти и просто не напомнить? Необъяснимо. «Вот такое я говно, чем и горд», — вспоминалось мне.
Когда в третьем часу ночи Тимур подкинул мне ещё штук десять телеграмм для пуншировки и сказал, что он пойдёт помогать ребятам передавать «ракеты», я вскочил как ошпаренный и выставил перед ним обе ладони.
— На, посмотри!
— Что? Куда? — оторопел он.
— У меня уже мозоли на подушках пальцев от работы на этой долбаной клавиатуре! Козлы, нормальный аппарат неделю починить не могут! — Я озверело двинул ногой Т-63 и умчался в курилку.
Я курил третью сигарету подряд и сидел с закрытыми глазами, откинув голову назад, изображая то ли глубокую депрессию, то ли глубокую медитацию.
Внизу хлопнула дверь, послышались тяжёлые солдатские шаги. По лестнице медленно поднимался Тимур. Он присел на корточки напротив меня.
— Ну, дай! Дай мне свои руки, — сказал он, протягивая ко мне обе ладони.
Я не понял, что он хочет. Тогда Тимур сам взял мои кисти и крепко их сжал.
— Дэн, ну что ты, в самом деле? Не мог мне раньше сказать?
Тимур поставил меня в такое положение, что психовать дальше не имело смысла. Но очень хотелось. Я продолжал делать вид, что злюсь, но как бы безадресно, на всех.
— Дембеля совсем охренели, последняя электроника сломалась — и всем до заднего места. Не идти же к Канину на них стучать.
Я попытался высвободить руки, но Тимур не дал этого сделать, а сдавил их ещё сильнее. Мы просидели какое-то время молча, он всё крепко держал мои кисти…
Очень странное чувство в ту ночь испытал я по отношению к Тимуру; я опять соприкоснулся с той чарующей силой, которая была в нём, и она заставляла работать совесть, причёсывала колючки, разливалась внутри благодатью. Что-то говорило во мне, что есть человек, который относится ко мне в тысячу раз серьёзнее, чем я к нему. И к себе…

Во время весенних учений у меня случился очередной нервный срыв. И не только.
В тот раз Юля осталась в штабе, а мы с Тимуром попали на разные точки. Его вместе с одним пареньком из нашей же смены заслали куда-то под Пермь, а я очутился под Серовым, в лесу, в передвижной аппаратной на базе машины «Урал». Как только связь между нами установилась, мы стали выяснять, кому и в каком составе придётся вкалывать на учениях.
У Тимура вызывала беспокойство полковая телеграфистка, которая сама призналась, что только начала осваивать профессию, но она её, в общем-то, «в гробу видала». Она так долго проваландалась с простенькой короткой телеграммкой, набирая её на перфоленту, что Тимур, глядя на это, попросил барышню сесть на передачу, чтобы передавать уже всё готовое.
 «Тебе ещё повезло, а я тут вообще один буду, — напечатал я Тимуру и допечатал, пошутив: — Если что, Канина попрошу помочь. Он тоже у нас здесь ошивается…»
Потом я рассказал Тимуру, как провёл долгожданное увольнение у Юли, вспомнил, что приезжала Оксана и передавала ему привет. Тимур отреагировал на ленте очень коротко: «СПС». Я же взял и ляпнул, что было совсем неправдой: «Я Оксане от тебя тоже передал пламенный и сказал, что ты очень по ней скучаешь, каждую ночь дрочишь, представляя её». Едва я успел допечатать эту галиматью, как дверь в «Урал» начальственно распахнулась. Взобравшись на станцию, майор Канин, протиснулся между оборудованием, встал рядом и, кивнув на аппарат, за которым я стоял, поинтересовался обстановкой:
— Ну? Что ты тут выстукиваешь? — спросил он и чуть притянул к себе закрученный рулон с нашей перепиской. В это время на ленте Тимур как раз печатал ответ мне: «Ты безбашенный! Что я могу тебе сказать…» Очевидно, он решил, что я действительно что-то ляпнул Оксане. — Учения вроде ещё не начались, а ты тут уже вовсю стучишь, гремишь. Опять какие-то липы печатаешь, что ли? — сказал Канин и отпустил рулон.
От его слов меня бросило в жар. Неужели Канин в курсе всех моих трюков — с Халиловым, с Ниной, с той телеграммой от имени Арнольдовны? Но откуда к нему могла просочиться информация? Он явно всё знает, иначе с чего бы сказал «опять какие-то липы…» А тут ещё и засёк меня за болтовнёй в линии.
Канин открыл-закрыл журнал регистрации, в котором не было ещё ни одной записи, и ушёл, напомнив, что учебную тревогу могут объявить в любой момент.
В тот раз сигнал передали вечером, а телеграммы высыпались ближе к полуночи, как из самосвала. Я бы со всем этим справился, но женщина по фамилии Рындина, о которой вначале учений говорил Тимур, была и впрямь настолько бестолкова и невнимательна, что из-за неё моя работа превратилась в хаос. Казалось бы, чего проще: вставляй перфоленту в трансмиттер, прогони, напечатай свою фамилию да укажи время. Но нет! Одну и ту же телеграмму она могла передать дважды, а то и трижды, лента у неё постоянно рвалась, текст проходил не полностью, я просил повторить, а она уже передавала другую, забывая о первой. Принимать Рындина тоже не умела: не могла взять в толк, где включается перфоратор. Вроде бы и приняла криптограмму, а потом выяснялось, что ни чёрта у неё не «принялось». Приходилось передавать вторично, и я бегал за отработанными исходящими по сугробам, в экспедицию — к другому «Уралу». Скрепя сердце какое-то время я всё это терпел, не грубил, даже подбадривал бедную женщину. Но в тот момент, когда чуть ли не все полевые станции, словно сговорившись, сыпнули «ракетами» и я увидел, что из аппарата Рындиной выползает телеграмма, которую я только что передал ей же, тут я, конечно, уже не выдержал. Я перебил передачу и выстрочил: «Ты вообще смотришь, что и куда передаёшь, п*зда с ушами?»
Аппарат резко смолк, будто Рындину на том конце провода ударило током и она отскочила от клавиатуры.
Спустя несколько минут в дверях «Урала» появился Канин, весь бордовый, как черешня, с толстым слоем снега на цигейковой шапке.
— Бондаренко! Ты в дисбате оказаться хочешь? — он не просто проорал, а прогромыхал, отряхиваясь. — Ты что там такое сказал телеграфистке? Мне сейчас командир полка звонил, говорит, безобразие, стыд-позор, примите меры.
— Товарищ майор, с ней невозмож…
— Что ты ей сказал? — перебил майор, как на допросе.
— Я… товарищ майор, у меня вся аппаратная «ракетами» зашита, а она…
— Я спрашиваю, что ты сказал прапорщику Рындиной?
— Я… просто… выругался матом, товарищ майор.
— Не ври! Мне доложили, что ты её обозвал!
Таким грозным Канина я ещё ни разу не видел. Я стоял по стойке смирно и судорожно пытался сообразить, каким образом можно сгладить разницу между «выругаться матом» и «обозвать».
— Ты умом своим соображаешь? Она ведь женщина! Чтобы в первый и в последний раз, — пригрозил Канин, чуть убавив басы, и, уже слезая по ступенькам и прикрывая за собой дверь, натужно прокряхтел: — Действительно безбашенный, правильно тебе твой друг написал! Молодец Богратионов!
От этих слов я покрылся мурашками, зашумело в ушах — так меня шокировала зоркость майора и умение прицельно использовать компромат. В то мгновенье я осознал, что Канину абсолютно точно известно обо всём, что я вытворял до этого. Но от кого? От кого он мог узнать? Неужели на узле где-то стоят невидимые камеры наблюдения или микрофоны? А вдруг везде прослушка? И в казарме? А может, «молодец Богратионов» проболтался? Как вообще майор понял, что я разговариваю именно с Тимуром? Мало ли с кем? Здесь, кроме него, ещё шесть каналов, и на аппаратах не подписано, где кто… Вспомнилось, что Канин однажды вызывал Тимура к себе. Говорили они долго, а когда я спросил, о чём был этот разговор, Тимур ответил: «Обо всём, в том числе и о тебе…» Шок уступил место какой-то неистовой взвинтившейся злости: «Ну, если он взболтнул лишнее!» Я позвонил Тимуру и с раздражённым нахрапом спросил, зачем он посадил Рындину на передачу. Разумеется, я хотел спросить или сказать совсем не это, мне нужен был лишь повод, трамплин для прыжка к выяснениям отношений.
Тимур вдумчиво молчал.
— Зачем. Ты. Посадил на передачу. Эту. Овцу.
— Ты в курсе, что Рындина подняла кипеш и побежала офицерам на тебя жаловаться? — спокойно сообщил Тимур.
— Наверно, с тебя пример взяла. Пусть жалуется хоть в ООН.
— Дэн, мне кажется, на этот раз ты доигрался. Добром это не кончится.
— Да пошёл ты в жопу, козёл! — выпалил я и нажал рычаг.
Впрочем, кое-чего я добился: до самого утра телеграммы вместо Рындиной принимал и передавал Тоха — Антон Трофимов, прилежный, стеснительный и безотказный солдатик нашего призыва. Тимур, очевидно, так и сидел на пуншировке — это можно было угадать по тому, как аккуратно были набраны все тексты, которые я принимал от них.
Утром, когда учения стихли, злосчастный аппарат затрещал, раскалывая тишину. На другом конце провода был, как ни странно, Тимур: «Дэн, это я». Он поинтересовался моими делами, настроением и сильный ли нагоняй я получил за оскорбление телеграфистки. Я подумал: «Вот же подлец! Стукач! А строит из себя заботливого друга-товарища…»
«Канин обещал отправить меня в дисбат. Так что радуйся. Ты своего добился», — шквальным залпом выдал я на ленте.
Каретка долго не двигалась, а потом тронулась, пошла слева направо, выплёвывая буквы рывками: «Канин не враг народа, чтобы таких телеграфистов, как ты, в дисбат отправлять…» — успокаивал Тимур. К тому времени я уже хорошо изучил манеру его печати, знал, что сбой ритма, большое количество пробелов и переводов строки означают, что он адски устал и еле шевелит пальцами. «Если уж совсём всё серьёзно… ну переведёт тебя в полк связи, послужишь там… месяцок», — напечатала каретка с новой строки.
«Так ты этого добивался? Ну и пусть… Тогда в этом дебильном полку будет хоть один нормальный телеграфист», — выстрочил я.
Тимур ушёл от моих «колючек», переключился на другую тему, сказал, что никак не может найти свою красивую авторучку, которую недавно купил, и, к сожалению, именно такая была последней, с витрины. «Похоже, украли».
 «Фигня, ручка! У нас тут задницу нечем подтереть, — палил я в ответ, — третий раз за день приношу в сортир туалетную бумагу, кто-то всё коммуниздит…»
Каретка долго стояла на месте, а потом рулон вдруг безостановочно пополз вверх и полз до тех пор, пока я не перебил и не спросил, какого дьявола Тимур гонит пустую бумагу.
«Это я тебе отмотал. Столько хватит, чтобы попу подтереть?» — отпечаталось в самом низу.

Когда учения кончились, на подведении итогов начальник узла всех похвалил и сделал паузу, после которой изменил интонацию на ту, с которой обычно добавляют ложку дёгтя. Темнов приказал мне выйти из строя и, жестикулируя, стал говорить о том, что «некоторые солдаты нашего узла связи так «радеют» за работу и результаты учений, что плюют на тех, кто дежурит на других станциях».
— Тем не менее, — полковник кашлянул в кулак и стал говорить громче и внушительнее, — тем не менее назвать телеграфистку женским половым органом с ушами… Это уже… — он развёл руками, помотал головой и прихлопнул себя по ногам.
Строй гоготнул и заколыхался. Да что там строй! Сам Тимур улыбался — рот до ушей, будто бы мне объявили исключительную благодарность, причём улыбка его гасла медленно и продержалась от цокольного этажа до курилки.
Это был, пожалуй, единственный случай, когда улыбка Тимура показалась мне не к месту.
— И чему ты радуешься? — спросил я, выпустив струю дыма прямо ему в лицо.
— Дэн, за тебя радуюсь, за тебя, фу, фу, — он помахал рукой, разгоняя дым. — Я не понимаю, как тебе всё сходит с рук... Ты счастливый человек. Тебе всё прощают, все тебя любят...
— Угу. Особенно ты. Посадил на передачу эту п… — я снова обдал его дымом, — у меня из-за неё три «ракеты» замедлились!
Мысль о том, что Тимур как-то проболтался или же специально донёс Канину, меня всё же не оставляла, но я решил не пороть горячку. Я поделился своими подозрениями с Юлей.
— Тимур? Нет, Деня! Да ты что? Я тебе голову даю на отсечение, что не мог он так поступить!
— Ну а кто, кто? Кто тогда? — всё никак не мог успокоиться я.
— Да никто! И нет никаких ни жучков, ни телекамер, это я тебе точно говорю. Канин просто так сказал, а ты и обкакался сразу. Слово «липа» вообще очень часто встречается в армии.
— Юля! — почти заорал я. — Канин сказал «опять какие-то липы…» Обрати внимание, тут акцент на слове «опять». То есть знает он! Знает!
Юля потеребила мочку уха:
— Денёчка, ну не переживай… Давай обмозгуем ещё раз…
И мы принялись, выстраивая логические цепочки, расследовать мои аферы и махинации. Расписали всё поминутно и пришли к выводу, что утечка информации невозможна, если только действительно это не Тимур.
— Но это не Тимур, — сказала Юля, глядя мне в глаза, и взгляд её был очень убедительным.
Оставалось только поговорить на эту тему с самим Тимуром. Я затеял разговор тем же вечером, как приехал от Юли. Я предусмотрительно вернулся из увольнения чуть раньше, ждал его возле КПП. Он шёл с каким-то пакетом и, увидев меня, заулыбался. Я предложил прогуляться по территории части. Разговор состоялся на спортплощадке, стенам нашей казармы я уже не доверял.
Тимур выслушал и заключил:
— Дэн, ерунда, не бери в голову. «Опять липы» — имелось в виду, что ты печатаешь не оперативные телеграммы, а учебные, тренировочные.
— Почему ты так уверен?
И тут выяснилось, что Тимур однажды слышал от Канина про «липы». Это было когда к нам после учебки пришли двое новеньких телеграфистов и Канин тестировал их в присутствии Тимура. «Богратинонов, ну-ка, дай-ка этим бойцам какие-нибудь липы… знаков на пятьсот-шестьсот каждому, пусть посидят, постучат», — сказал тогда Канин.
От души моментально отлегло, и я на радостях ляпнул:
— Тьфу, блин. А я думал, это ты меня заложил.
— Неудачная шутка, Дэн, — сказал Тимур. — Подержи пока… — он отдал мне свой пакет, а сам запрыгнул на турник и стал подтягиваться.
— Но я и вправду думал, что это ты, потому что… перебрал все варианты и…
— Нормальный вариант… думать на меня, — сказал он, перевернулся вниз головой, состроил смешную рожицу и высунул язык: — Осечка вышла! Кстати, в пакете там для тебя «Гражданская авиация» за март. Случайно попалась в киоске на Малышева…
На следующее утро Тимур куда-то исчез. Я сбегал в каптёрку, но там было закрыто. Он сидел на улице возле входа в казарму и курил.
— О! А я тебя везде ищу. Завтракать идём?
Взгляд Тимура был какой-то совсем для меня новый, ещё не было такого слова в моём словаре эмоций, чтобы его описать.
— Дэн, ты… в самом деле думал, что это я настучал Канину? — спросил он и как-то странно растянул губы. — Или ты опять пошутил?
— Нет. Ну… Вообще-то… Да. Думал.
Тимур медленно покрутил головой, посмотрел мне прямо в глаза и ничего больше не сказал. Я был уверен, что после этого между нами вырастет невидимая стена, но я ошибался.
Зато через неделю мы с Юлей чуть ли не поссорились, подняв эту тему. Во всяком случае, «дурак» в свой адрес я услышал от неё впервые. Я её хотел обрадовать, сказал, что всё выяснено, на что она почти взорвалась:
— Я потрясена. Как ты на Тимку вообще мог думать? И у тебя ещё ума хватило признаться, что ты его подозревал! Это всё равно, что ты бы меня подозревал, что я на тебя настучала!
— Юль! Ну ты и сравнила!
— Деня! — снова вспылила она и продолжила срывающимся голосом: — Другой бы на месте Тимки обиделся бы на тебя за такое на всю жизнь. И больше бы с тобой не общался.
Я помолчал, потом недовольно пробурчал, что мне как-то всё равно, кто на что обижается.
— Дурак!
Юля ушла на кухню.
Я долго сидел перед телевизором, к которому был подключён видеомагнитофон. «Touch me… How can it be… Believe me…» — обворожительная мелодия группы «A-ha» словно проникала в душу, доказывая, что я не прав.
Вскоре Юля появилась с луковицей, перебрасывая её из одной руки в другую, как мячик, и прищурив один глаз, сказала:
— Я тебе придумала наказание. Сейчас будешь лук резать.
— Буду! — подхватился я, обнял её, и мы стали медленно танцевать.
«Hold me... Close to your heart... Touch me...» — разливалось по комнате. Юля склонила голову на моё плечо, а я шепнул, что, между прочим, завтра у Тимура день рождения. Она резко отшатнулась и с таким невыразимым ужасом ахнула, словно забыла закрыть кран и затопила соседей.
— Так. Надо что-нибудь… но только не из «Военторга», — скороговоркой проговорила она, взлохматив своё каре. — Тоже мне! Сообщаешь за день!
— У меня есть примерно двадцать рублей, тут мои и… ребята ещё скинулись. Может, подарим ему гитару?
— Это надо импортную. Но где мы её возьмём? Мы не успеем.
— Я видел нашу, семиструнную. За двадцать шесть. Участвуешь в подарке?
Юля уже сидела на диване и нажимала кнопки на телефонном аппарате.
— Па? Привет! Слушай, а…
Но что-то у неё не получилось.
— Деня, а давай плеер ему подарим? — спрашивала Юля, дозваниваясь уже кому-то другому, но голос её был явно раздосадованным. — У вас же не столько свободного времени, чтобы на гитаре играть. Оксан? Привет! Слушай, а ты «сони» не продала ещё?.. Ага. Так! Тогда мы сейчас с Деней к тебе!
 Тимур, конечно, обалдел от такого подарка, тем более что мы записали для него целых три кассеты всякой зарубежной музыки.

В конце апреля на Урале установилась аномальная жара. По телевизору сказали, что знойные воздушные массы дошли сюда аж из Африки.
Впервые после зимы все окна в казарме были распахнуты настежь. В иссиня-чёрном небе висела огромная красная луна с розовыми пятнами, напоминавшая срез мраморной ветчины. Мы с Тимуром тихо разговаривали после отбоя, лёжа в одних трусах поверх одеял. До увольнения дембелей оставалось меньше недели, а радости от этого — совсем никакой. После их ухода нам с Тимуром предстояло дежурить в разных сменах и, судя по всему, в таком раскладе — уже до конца службы. Как-то совсем вылетело из головы, что нам об этом говорили ещё зимой, а тут я увидел график дежурств на май и представил, что рядом не будет того, с кем можно всё: вот так шептаться после отбоя, разговаривать о Юле, порой мило издеваться… Я буду засыпать, а рядом будет неразобранная койка… — этого я не мог представить. И Тимур тоже.
— Неужели ничего нельзя придумать? — опять спросил я, удручённо вздыхая.
— Дэн, не трави душу. Лучше давай помечтаем о чём-нибудь хорошем…
Конечно, впереди много чего брезжило, о чём можно было мечтать. Чаще всего я мечтал о том, как мы с Юлей поженимся, я останусь здесь, и в этом городе, который я уже полюбил безраздельно, потечёт или забьёт ключом такая замечательная, весёлая и интересная жизнь, какая редко у кого бывает.
В тот вечер я спросил Тимура, не хотел бы он тоже остаться в Свердловске. Я спросил просто так: мы же договорились мечтать. Но он отрицательно помотал головой и пробормотал:
— У тебя здесь Юля, а я-то чего?..
— Да я так спросил, я пока тоже не уверен, что останусь…
Пожалуй, единственное, в чём я был уверен абсолютно точно, так это в том, что в армии встретил и настоящую любовь, и настоящую дружбу, и мне не хотелось этого терять ни при каких обстоятельствах.
Как-то с Тимуром мы заговорили о друзьях, которые остались на гражданке, и он сказал, что они остались даже не на гражданке, а в другой жизни, в той, в которой мы были совсем ещё детьми.
— Вот назови мне! Кого ты назовёшь из своего бывшего окружения настоящим другом? — рассуждал Тимур. — Да даже просто другом! Что-то я от тебя за этот год, пока мы служим, никакого имени не слышал…
— Да я от тебя, собственно, тоже.
— Потому что и я никого не могу назвать. Но мне легче, у меня родной брат — он заменял всех друзей…
 Я почувствовал неизъяснимую грусть, будто бы всё моё прошлое оказалось ненастоящим, и почему-то представил себе время в виде растянутого меха аккордеона, а потом этот мех сжимается, уплотняется.
Увлёкшись разговором о времени, мы вдруг зачем-то взялись за подсчёты, сколько в течение службы нами передано печатных знаков — уже и ещё будет. Тимур даже достал блокнот и ручку, что-то умножал и складывал в столбик, шевеля губами. Оказалось, у гражданских телеграфистов такое количество набегает примерно за пять лет трудового стажа.
Затем мы принялись подсчитывать, сколько в среднем близкие друзья проводят вместе на гражданке и сравнивать результаты с плотностью нашего с Тимуром общения в армии. Получилось — один к десяти…
И стихли, долго смотрели на розовую луну. От трамваев, проезжавших мимо казармы, чуть дрожали койки, по деревянному полу расходилась мелкая рябь.
— Дэн.
— М.
— Слушай, а вот ты когда к бабушке на каникулы ездил… Это же было летом, тепло у вас там, да?
— Угу.
— А расскажи! Расскажи! Вот ты, допустим, просыпался утром… бабушка уже наверняка что-нибудь поесть тебе приготовила… Да?.. — закончив шептать, Тимур уютно свернулся калачиком на койке.
Вот чем он всегда меня подкупал — той непостижимой лёгкостью, с какой проникал в моё детство, — туда, где хранились самые первые и самые яркие впечатления. Он расспрашивал и слушал мои откровения часами. И то заветное, то тайное, что было дорого только моему сердцу, что, казалось, невыразимо словами, вдруг выливалось в полусонный шёпот. Я не мог Тимуру лгать, приукрашивать или снабжать факты своей биографии вымыслами, пусть даже весёлыми, безобидными, не мог, даже когда очень хотел. Бывало, перед тем как ему ответить, я успевал сочинить какую-нибудь небылицу, но первые же слова рассыпались, как труха, и я замолкал.

Первая суббота мая для нас с Тимуром оказалась последним выходным, когда мы могли сходить в увольнение вместе. Хотелось провести этот день как-то по-особенному. Раннее утро было хмурым, туманно-влажным. Мы планировали позавтракать у Юли, но неожиданно распогодилось, я позвонил и предложил прогуляться. Спросил, где встречаемся, а Юля меня даже пристыдила, мол, что за вопрос, будто бы я не знаю, где в городе всегда встречаются влюблённые.
— Значит, сейчас на «Плотинку»... — констатировал Тимур, когда я положил трубку. Для него это место встречи тоже было само собой разумеющимся.
Юля выпорхнула из трамвая в белом длинном плаще и направилась к нам, улыбаясь и размахивая какой-то «шкатулкой» на верёвочках.
— Что это у неё? — удивился я.
На время мы забыли о самой Юле, с детской радостью ухватившись за импортную «игрушку» — фотоаппарат марки Polaroid; крутили, вертели, читали инструкцию, восхищались…
— Маль-чи-ки! Уже давно надо щёлкать! Ну, посмотрите на меня, какая я сегодня красивая!
К обеду небо снова заволокло облаками и начал моросить дождь.
— Пора в укрытие, товарищи мэлэ сержанты… — Юля оттопырила мои уши и, дурашливо сморщивщись, ткнулась носом в нос.
В трамвае Тимур продолжал мусолить фотоаппарат, что-то вычитывать в инструкции, а мы с Юлей болтали.
Пройдут годы, и мне будет казаться невероятным, что самый обычный день, в который, по сути, ничего не происходило, как никакой другой, я буду помнить до единой минуты. Именно он и будет являться магнитным стержнем памяти. Вспоминая, я часто спрашивал себя: если бы именно в тот день я знал, чем всё закончится, хотел бы я прожить его снова? И я никогда не знал точного ответа.
— А ты любишь трамваи? — спросил я.
— Я обожаю трамваи! Я в Ленинграде к ним так привыкла... Мне кажется, это самый романтичный вид транспорта. — Юля взглянула на меня и добавила: — Ну, после самолётов, разумеется…
Мы рассмеялись.
— Я почему-то тоже всегда любил трамваи, хоть в нашем городе их нет… А Свердловск — это город трамваев! Куда ни ткни — трамвай!
— Нет! Ленинград — это город трамваев, — обиженно нахмурилась Юля.
— Ну пусть и Ленинград, ладно.
— Не «ну пусть», а Ленинград! — капризничала она.
— Ты уж определись, какой город ты всё-таки больше любишь: Ленинград или Свердловск? М?
— Свердловск, — ответила Юля, задумавшись на долю мгновенья, и игриво вздохнула, — но и Ленинград тоже. Я до сих пор по нему скучаю…
— А нельзя любить двоих.
— Можно, Деня. Всё зависит от размеров сердца.
— Дэн, ты понял, — вмешался в беседу Тимур, сидевший сзади, — всё зависит от размеров сердца… Гениально сказано!

У Юли дома Тимур, как обычно, всё рассматривал книги, что-то доставал со стеллажа, листал, а я первым делом поставил видеокассету с клипами «A-ha».
— Кстати, Деня, а тебе не кажется… — Юля прервалась, покрутилась, ища по бокам пояс от халата, — что есть какое-то внешнее сходство между Харкетом и Тимуром. Вот, смотри! — она подошла к магнитофону, нажала на паузу, и Мортен Харкет застыл на экране с открытым ртом в брызгах воды. — Ну? Вот в таком ракурсе? Просто вылитый! — сказала она, затягиваясь потуже.
— Тим, а ну-ка, открой рот, — кивнул я бесцеремонно.
— Блин, Дэн, ты как этот… ухо-горло-нос.
— Так! Пой! Я сказал!
— Гм. А как там он поёт? Стэй он зыс роуз? — уточнил Тимур, отложив журнал «Вопросы истории».
— Роудс, — поправила Юля, — дороги, множественное число.
— Стэ-э-эй он зыс ро-о-удс… — запел Тимур, неестественно широко открывая рот.
— Пой, пой, продолжай, — я надел Юлины очки и бросил из-под них шутливо-оценивающий взгляд. — Ну да. Что-то похожее есть...
В тот день о чём мы только ни говорили. Даже о политике, что, в общем, в нашем кругу случалось нечасто. Юля вспомнила о расстреле Николае Чаушеску и этим, похоже, задела за живое, задала тему. Хотя после того события, случившегося ещё перед Новым годом, прошло уже достаточно времени, воспоминания о нём были свежи не только у меня, но и у Тимура. В моей памяти румынский лидер хранился в неясном образе некоего сорока-пятидесятилетнего мужчины, но когда я узнал о том, что расстреляли пожилого человека вместе с его женой, мне стало не по себе. Чаушеску и его супруге было уже за семьдесят. Именно об этом и напомнила Юля. На днях ей попалась свежая статья в одной из центральных газет, где автор материала выразил альтернативный взгляд на события в Румынии и на казнь бывшего генсека.
— Нет, это не мир сошёл с ума, — говорила Юля, — это сошли с ума люди из его ближайшего окружения.
 — Я тоже не понимаю, как можно было взять и расстрелять стариков, — пробасил Тимур, угрюмо тряся головой. — Это уже фашизм самый натуральный.
 — Ты прав. Попахивает фашизмом. Я вообще диву даюсь. Ладно румыны, но наши-то! Почему все взбесились? — начал я. — Устроили акцию протеста на первое мая, стали кричать: «Долой КПСС, долой Горбачёва!» Интересно, что плохого он сделал? КПСС уже и так задвинули, что там её долойкать. Чего все хотят? Может, кто-нибудь объяснит?
— Дэн, — Тимур как-то странно улыбнулся. — Все хотят нашего… получается… как бы… земляка. Ельцина.
— Ельцина? А что Ельцин? Вот если бы он… — я чуть запнулся, ища нужную видеокассету, — вот если бы он сделал столицей эсэсэсэр Свердловск…
— Размечтался, — властным голосом сказала Юля и выпустила струю голубого табачного дыма.
— Вот что я сейчас поставлю. Дженезис. Инвизибл тач. И пошли в задницу все! Вместе с Ельциным!
Мы смотрели видеоклипы, говорили, курили, а потом готовили ужин. Тимур чистил и резал картошку, Юля возилась с цыплёнком табака.
Вечерело быстро. Юля приоткрыла балкон, пахнуло чуть сыроватым ветерком, и по комнате сразу же разлилась задумчивая грусть. Крутилась, переливаясь блеском, пластинка Greenpeace, Брайан Ферри пел «Don’t stop the dance», а саксофон звучал так, будто бы вместе с нами провожал ещё один счастливый день жизни.
В казарму мы с Тимуром ехали какие-то совсем сникшие.

В понедельник утвердили новый боевой расчёт — листок с двумя столбиками солдатских фамилий, под левым было напечатано «ст. смены Богратионов», под правым — «ст. смены Бондаренко». Но мы всё же рискнули, подошли к Канину, надеясь что-то исправить.
— Слушайте, господа! — такое обращение от майора мы услышали впервые. — Вы думаете, шутки, что ли? Вас обоих специально готовили на должности старших смен. Осенью один из вас будет уже командиром отделения, другой — заместителем. — Канин выбил из пачки сигарету и замолчал, глядя на нас даже с каким-то сочувствием. — Ребят, я всё понимаю, вы друзья, вам удобно вместе и всё такое. Ну что же я? — он дёрнулся и развёл руками. — Служба есть служба…

И потекла другая жизнь... С Тимуром мы виделись хоть и каждый день, но считанные минуты: по утрам, принимая-передавая дежурство, и вечером, когда после занятий удавалось вместе перекурить. Лишь в редких случаях, если телеграмм было особенно много, меня или Тимура могли поставить в смену усиления, да и то редко когда мы работали в одной аппаратной. Ниточкой служила телефонная связь: обычно мы созванивались поздними вечерами, иной раз говорили подолгу. А вот вдвоём с Тимуром вырваться в увольнение было уже совсем невозможно.

Однажды, едва я успел принять дежурство, аппарат штаба ВВС «заю-ю-кал», зазвонил.
«Бондарь, привет! Свершилось!» «Бондарь» — так меня с самого начала повадился называть Дима Малинин. «Я — гражданский человек!» — отпечаталось на ленте. Дима выдал такое количество восклицательных знаков, что я подумал, не залипла ли у него клавиша.
Я предложил, правда, не знаю зачем, чтобы он оставил мне свой московский адрес. А Дима и вовсе позвонил по городскому телефону и сообщил, что намеревается ко мне забежать, «познакомиться хоть на прощанье».
— Любопытно же всё-таки… Сколько общались, а так ни разу друг друга и не видели, — весело лопотал он.
Мне тоже было любопытно. Сперва мы всё порывались встретиться, подгадать увольнения, а потом было уже не до встреч, особенно мне.
Диму Малинина я представлял себе похожим на певца Александра Малинина — настолько сильна была ассоциация с фамилией. Но он оказался каким-то белокурым скандинавцем, похожим, скорее, на актёра Дмитрия Харатьяна. Мы встретились у проходной нашего штаба, поулыбались, похихикали. Дима сказал, что как-нибудь мне напишет.
— Ловлю на слове, — подмигнул я.
— Ну, бывай! Будешь в Москве, звони, заглядывай!
— Да я так, всегда проездом… обычно из аэропорта в аэропорт. И Москву я как-то не очень… — я покривился. — Я, может, после армии вообще здесь останусь…
— Здесь? — Дима огляделся по сторонам. — А что здесь ловить-то?..

В начале лета к нам пришёл старший лейтенант по фамилии Синицын. Какую должность он занимал на узле связи, мы точно не знали. По-моему, его просто пытались чем-нибудь занять, а он, в свою очередь, пытался чем-нибудь занять солдат. Синицын был настоящим маньяком, а не просто тем классическим офицером, который, проведя пальцем по пыльной поверхности, выставлял его перед строем. И ему очень не нравилось, что солдаты узла связи почти полностью освобождены от хлопот, связанных с наведением чистоты и порядка. Синицын «докопался» до комнатных растений: больше придраться было не к чему. Потом и вовсе помешался на этом поприще. Земля в горшках вечно казалась ему недостаточно влажной, и после занятий он постоянно заставлял свободную смену собирать все цветы, какие только есть, зачем-то тащить их на чердак штаба, а там поливать и опрыскивать до потери пульса. Или пересаживать из горшка в горшок. Этот деятель пытался привлечь к практическим занятиям по ботанике даже тех солдат, которые дежурили, но тут он был обезврежен, причём самим начальником узла.
Однажды в мою смену Синицын и вовсе учудил. Он явился на телеграф ЗАС, окинул помещение придирчивым взглядом и, не раздумывая, вывалил отходы из мусорной корзины на мой стол. На столе же оставил и саму корзину. Это было совсем некстати, потому что я одной ногой стоял уже в дверях, собирался отнести принятые телеграммы в экспедицию. Кроме гражданских телеграфисток в аппаратной никого не было, солдаты обедали. Я тихо выматерился, но убирать не стал, вначале решил сделать свои дела.
Спускаясь из экспедиции, я невольно услышал окончание весьма интересной беседы. Пришлось затаиться на лестнице.
— Здесь у нас солдаты несут боевое дежурство, — говорил майор Канин Синицыну. — Они сами знают, когда и где нужно наводить порядок. Надо как-то подемократичнее с ними. И ещё, Михал Дмитрич, напоминаю, что в аппаратные ЗАС у нас имеют право входить только те, у кого есть допуск.
Возвратясь на телеграф, я обнаружил чистый стол и пустую корзину, чему был удивлён. Я спросил у девчонок, кто же убрал мусор, ведь солдаты ещё не пришли с обеда.
— Тот же, кто и высыпал, — хихикнув, ответила Оля.
Оказывается, как только я покинул свой «БП-130», туда явился сам Канин, а Синицын был ещё там. Майор увидел на столе светопреставление и, не спрашивая, что это значит, приказал Синицыну немедленно всё убрать.
— Синицына сюда вообще пускать нельзя, у него допуска нет! — важно объявил я.
— Откуда же мы знаем, можно, нельзя, списки давно никто не обновляет, — заметила Лариса.
И тут меня осенило: «А куда этот самодур всё выбросил? Ведь там же остатки перфолент с секретными текстами!» Я помчался к дежурному и вызвал Синицына по радио. Тот вскоре явился и, явно собираясь пройти сквозь меня, как сквозь пустое место, кивнул Лункину:
— Ген, кто вызывал?
Лункин кивнул на меня.
— Ты? — вывалил глаза Синицын.
— Да, я. Товарищ старший лейтенант, а куда Вы дели содержимое мусорной корзины?
— А что? Есть желание контейнер в «ЗИЛ» погрузить?
— Вы вынесли это во двор штаба? — я буквально заорал от охватившего меня ужаса.
— Солдат, что тебе надо, не пойму?
Тут в разговор вмешался Лункин:
— Мих, ты чё? Отходы с ЗАСа в контейнер выбросил, что ли? Ой-йо… — он обхватил голову руками. — Их же по описи сжигают в присутствии особиста!
А я подбавил страху, очень хотелось, чтобы Синицын наложил в штаны:
— Товарищ старший лейтенант, а как Вы на телеграф ЗАС попали? Вы что, код на двери знаете? А кто Вам его дал? Я должен написать донесение на имя начальника узла.
Глаза у Синицына растерянно забегали, хотя он старался делать вид, что ничуть не струсил, сказал, что кто надо, тот и дал ему код, а мне велел найти и сжечь отходы, как положено.
Лункин проводил Синицына взглядом, каким провожают чудиков, и, подмигнув мне, потёр согнутые пальцы костяшками друг о друга: мол, так ему, так!
Пришлось рыться в мусорном контейнере. Я вернулся в аппаратную, злой как собака, правда, быстро отошёл, но у меня засвербело: «Надо бы как следует проучить этого неуёмного блюстителя чистоты». К вечеру я уже составил план. Я без проблем узнал домашний адрес Синицына у ребят, дежуривших на «оповещении», а утром отправил ему телеграмму якобы из Астрахани, где он служил перед тем, как попасть к нам. В тексте я написал: «Мишенька! Встречай воскресенье вечером Кольцово рейс С-309». Подпись я сделал такую: «Целую, Леночка» — с тем расчётом, что даже если Синицын никого не поедет встречать, то, может, хоть жена устроит ему допрос с пристрастием, будет рвать и метать, допытываясь, что это за наглая вертихвостка пишет ему «Мишенька» и беспардонно просит встретить.
Я пошёл по уже изведанному пути — подделал автоответ нашего телетайпа, превратив его в «астраханский» и передал телеграмму в сеть общего пользования. Телеграмму я отправил на следующий день прямо с утра, когда Синицын был уже на узле, чтобы её точно вручили его жене Риточке. Он сам говорил, что его Риточка никак не может найти работу, сидит целыми днями дома. И воскресный поздний вечер, когда надо было встречать реальный рейс из Астрахани, я тоже выбрал продуманно: Синицын по графику должен дежурить в казарме — ведь только так можно проконтролировать, поедет ли он в аэропорт, будет ли куда-то звонить, что-то выяснять. И имя Лена вставил я не наобум. Я слышал, как Синицын однажды рассказывал в курилке другим офицерам о некой Леночке, работавшей в штабе той астраханской части, где он служил. С придыханием рассказывал, руками показывая объём Леночкиной груди.
В воскресенье я сидел в своей аппаратной и с нетерпением ждал часа, когда можно будет позвонить в казарму и как бы между прочим поинтересоваться, не зверствует ли там сегодня Синицын, заставляя ребят заниматься уборкой.
Время настало, и я позвонил. Мне ответил один из наших радистов:
— Слушаю, рядовой Клепиков.
— О! Сань, ты? Привет! А чё это ты на трубе? Синицын не в казарме, что ли?
— Привет! А он это… уехал на Андрюхе куда-то, — ответил Саша.
Адским огнём полыхнуло в моей груди.
А потом ещё и Тимур позвонил, когда вернулся из увольнения. Разговаривая с ним, мне пришлось изображать кашель и чихание, маскируя распирающий смех.
— Подольше бы этот чмырь в аэропорту проторчал, — говорил Тимур. — Тут фильм по телику начинается. Сейчас ведь приедет и всё! Вырубит, душегуб.
— Кхм. Кхм. Ой, прости. Кхм. А чего это он… а-а-апчхи в аэропорт поехал? Кхм.
— Будь здоров. А я почём знаю? Может, встречает кого-то… Ты не простыл, Дэн? Кашляешь, чихаешь…
Отлучка дежурного офицера была самым обычным делом — многие кого-то встречали, ездили в аэропорт, на вокзал, к любовницам, и если наш уазик был свободен, то обычно на нём.
На следующий день я рассказал обо всём Юле, она громко и долго смеялась, хватаясь за живот. Успокоившись и подтирая тушь платочком, она резко и брезгливо сморщилась, выказывая, как ей неприятен этот Синицын, который «помешан на чистоте, а у самого под ногтями грязь и немытым телом от него разит за три версты».
— Ничего, я ему тоже устрою… продолжение… астраханского балета… — заключила Юля.
Тимуру я решил не говорить о шутке над Синицыным. Я знал, что он в любом случае не одобрит, расстроится.
Признаться, Юлиным словам «я ему тоже устрою продолжение…» я не придал значения. Однако через день она ему действительно устроила и повергла в шок даже меня.
Мы с ней курили во дворе штаба. Синицын выскочил с узла и куда-то заспешил, размахивая кожаной папкой.
— Миша, Миш! — окрикнула его Юля. — Постой! Хорошо, что вспомнила! Я в прошлую ночь дежурила, тебе из Астрахани звонила какая-то женщина, на городскую линию.
Синицын застыл и взглянул на Юлю обезумевшими глазами.
— Кто? Мне? Или кому? Какая?
— Не знаю, она не представилась. Спросила тебя, а потом твой домашний номер, но я не дала, мало ли… — с невероятным правдоподобием лгала Юля.
— Кто просил? Лена? Или кто?
— Да не знаю я! А ты давал кому-то номер нашего коммутатора?
— Лена… Шмакова? Лена… Или какая? — бормотал вконец очумевший Синицын, постукивая папкой себя по ноге. — А она уже прилетела? Где она?
— Миш, ну откуда же я знаю? А что, должна была прилететь?
— Я ездил её встречать, мы разминулись.
Юля ахнула и прикрыла рот ладонями:
— Какой кошмар!
Я не мог дослушать их диалог до конца, умчался на узел с искривлённым от подавленного смеха лицом, а когда в центральном коридоре случайно столкнулся с Тимуром и тот спросил, в чём дело, в ответ я лишь хрюкнул и побежал дальше. Я не предполагал, что Тимур встретит Юлю, догонявшую меня, та тоже будет давиться от смеха, а он, остановив её, спросит, что же всё-таки за веселье происходит вокруг. И мне также не пришло в голову, что Юля ответит Тимуру: «Пойдём, сейчас расскажу». И всё вскроется.
Вечером, перед тем как уехать в казарму, я заглянул к Тимуру в аппаратную.
— Ну что? Курнём и я… на трамвай?
Вышли во двор, курили. Тимур долго и с необычайной серьёзностью смотрел мне в глаза, а потом сказал, что мои шутки носят уже не просто антиобщественный характер, а направлены на разлад в офицерских семьях.
— М? Ты о чём? — спросил я, хотя, конечно же, догадался, о чём.
В ответ мне пришлось услышать, что я не просто «безбашенный тип», а разнузданный злодей, что и Юля туда же, что мы два сапога пара, что это уже не только телеграфный, но и телефонный терроризм, как за границей.
— Договорились! Раз мы с Юлей два сапога пара, тогда мы тебя вычёркиваем.
Ответной реакцией был внезапный взрыв смеха:
— Дэн, ты всех нас сделал своими заложниками…
Тимур закряхтел, приседая и скрючиваясь, изображая умирающего:
— Дай мне от тебя какую-нибудь таблетку. Мне плохо…
В тот раз Тимура я не понял вовсе: зачем потребовалось такое серьёзное вступление, чтобы потом самому же всё превратить в водевиль? Нет, всё-таки за год армейской жизни, а значит, за десять лет обычной, невозможно узнать человека до конца…
Мне думалось, что всё в порядке, посмеялись да забыли, но на следующий день я заметил, что Тимур какой-то молчаливый и даже суровый. Выяснять я ничего не стал. Однако вскоре привычные звонки в казарму поздними вечерами прекратились, а во время пересменки Тимур не шутил и не улыбался. Меня это начало нервировать: нашёл из-за чего дуться. Я решил пустить всё на самотёк: не оправдываться же за месть Синицыну. Но уже через несколько дней я не мог спокойно спать по ночам и в субботу, перед увольнением, задумал выйти на разговор первым. С воинствующим видом я высказал заранее подготовленную речь, но получилось, что сел в лужу. Случай с Синицыным тут оказался и вовсе ни при чём. Тимур даже усмехнулся.
— А что с тобой такое тогда? — растерянно спросил я.
— Со мной ничего. А вот с другими…
— Опять Валера?
— Послушай, Дэн, ты… Оксану давно видел?
— Не пом… давно, месяца два назад. А что? Что это ты ею интересуешься?
— Странно. — Тимур почесал подбородок. — И по телефону с ней тоже не разговаривал?.. Скажем, неделю назад, полторы… Обо мне, случайно, ничего не говорил? Сводничеством неприкрытым не занимался?
— Да нет. А что случилось?
— Что-то она… как-то подозрительно активизировалась, стала названивать мне по вечерам.
— Господи, Боже ж ты мой! Нашёл проблему. Трахни её, она успокоится. Тебе жало, что ли?
— Дэн. Давай так. Со своими отношениями я буду всегда разбираться сам. — Тон Тимура исключал дальнейшее обсуждение затронутой темы.
Удивительно, но я не вспылил, не пытался парировать. Лишь глупо улыбнулся и сказал:
— Договорились.

Синицына вскоре перевели «опрыскивать цветы» на передающем центре под Курганом, и о нём быстро забыли. Он не вписывался в коллектив нашего узла со своими анекдотами столетней давности, он не нравился женщинам, выглядел гораздо старше своих лет, хотя ему не было и тридцати. Его недолюбливали офицеры, и никто так и не оценил его героический подвиг: ведь он спас от гибели целую оранжерею фикусов и единственную во всём штабе карликовую пальму. Чистота на узле поддерживалась, как и прежде, но уже без Синицына. Однако, смешно сказать, но те самые чёрные полоски от сапог на полу в аппаратной стали раздражать уже меня с каждым днём всё больше и больше, как раздражали бы, наверно, Синицына. Пластмасса от постоянных чисток лезвиями и трения абразивными пастами стала похожей на изрезанную коньками поверхность из искусственного льда и на всех видных местах сменила цвет на тёмно-пепельный.
Однажды утром в воскресенье, собираясь в увольнение и глядя, как молодые солдаты скребут пол, я кое о чём вспомнил и кое-что придумал.
На днях я получил из дома денежный перевод на приличную сумму — пятьдесят рублей. Я подошёл к Андрею, водителю уазика, и попросил его помочь мне «провернуть одно небольшое дельце», не особо объясняя что к чему. Мы съездили в хозяйственный магазин, купили два рулона самой дешёвой ковровой дорожки серого цвета и притащили их на узел. Дежурный даже не спросил, что мы тащим и куда.
Когда мы с Андреем, пыхтя, протиснулись в аппаратную и скинули тяжести на пол, Тимур хлопнул в ладоши:
— Во! Наконец-то до нашей хозчасти дошло!
Я поманил его пальцем и прошептал, что я потом ему расскажу, до какой хозчасти это дошло, тем более в выходной день.
Тимур всё сразу понял и возвёл глаза к потолку.
— Дэн, я врать не могу, — начал он, когда мы вышли покурить, — у меня, если я вру, сразу делается глупое выражение лица.
Он помотал головой и сказал, что не представляет, как объяснять, если командиры захотят знать, откуда взялись эти дорожки, спросил, неужели нельзя было обойтись «без вечных закидонов», решить вопрос по-человечески. Я напомнил, что однажды уже подходил к начальнику АХЧ, спрашивал, можно ли что-нибудь постелить на пол. Тот сказал, что непременно и что сейчас же всё бросит и поедет за персидским ковром.
Тимур отмахнулся, впечатал окурок в стенку урны и тихо пробасил:
— Ладно, будь что будет.
— Относись ко всему проще, — успокаивал я его, — бывают случаи, когда соврать просто необходимо. И что такое ложь? Это всего лишь упрощённая форма правды…
— Упрощённая форма правды. Блеск! Больше ничего не придумал? Где ты это вычитал?
— Кажется, где-то в Новом Завете или в «Новом мире», точно не помню…
Тимур демонстративно уронил лицо в ладони и наигранно простонал:
— Господи, ну за что мне такое наказание? Езжай уже к своей Юле, езжай ради Бога отсюда…
 
— Ты это здорово придумал, с ковриками, — говорила Юля, накрывая стол, — а Тимур… Ну… сам же знаешь, это он так… для профилактики. Я думаю, он сообразит, найдёт что сказать, если надо…
Я пожал плечами. Только в чём заключалось сомнение, сам не знал. Что Тимур «сообразит, что сказать» — в этом я уже ни капли не сомневался.
— Слушай, — я приблизился и нежно обхватил Юлю за талию, — мне вот стало интересно… А вот… когда мы будем жить вместе, как муж и жена, мы будем друг на друга рычать, к примеру, из-за дорожек, паласов? Ну, вдруг я куплю что-нибудь не то, положу, повешу что-нибудь не там… А?
Юля захохотала и сказала, что вначале я должен отслужить, а потом видно будет.
— А ты представь, что я уже отслужил.
— Тогда ты должен сделать мне предложение, — сказала она, забавно качая головой из стороны в сторону. — С дорожками и паласами потом разберёмся.
— Тогда-а-а-а. Тогда считай, что я тебе уже его сделал. Ты согласна?
— Ну… в принципе, да, — но она тут же опомнилась, освободилась от моих объятий: — Ой, нет! Подожди! Так нечестно. Во-первых, ты ещё не отслужил. Во-вторых, если делать предложение, то надо как-то… красиво, по-настоящему, как просят руки и сердца, а не так, как ты пытаешься выманить. И… не сегодня, пожалуйста. При моём папе сделаешь как-нибудь.
Я рассмеялся и поцеловал Юлю в носик. Всё-таки как же с ней было легко!
Вообще, мне стало казаться, что наши с ней отношения перешли в более глубокую фазу. Как и прежде, мы могли часами не покидать постель, шутить, балагурить, но добавилась ощутимая новая гамма, стало больше чего-то настоящего и взрослого.
Тем летом мы с Юлей несколько раз ездили на озеро Шарташ, загорали, купались, брали с собой журналы, книги, пепси-колу, иногда кассетный магнитофон. И очень часто занимались любовью — повсюду: дома, в кустах, опять дома... Никогда в жизни у меня ещё не было такой девушки, которая соглашалась бы на секс без каких-либо кривляний и прочих девичьих заморочек.

Службу я и вовсе перестал замечать и считать службой. Для меня она была просто тяжёлой изнурительной работой, за которую мало платили: хватало на пятнадцать пачек «Мальборо» — ровно на столько, сколько я в то время выкуривал за месяц. Находясь ещё в учебке и даже в первые дни на узле, я вёл скрупулёзный учёт, подсчитывал остаток дней до дембеля, ставил крестики, рисовал диаграммы, а тут однажды ночью, малюя дату в рабочем журнале, с удивлением обнаружил, что прослужил больше года, а в день, когда исполнился ровно год, даже не вспомнил о таком важном рубеже. Домой совсем не тянуло. Предстоящий отпуск, а уже было известно, что я иду в начале сентября, меня, конечно, радовал, но дни до него я не считал. Меня больше волновало другое: как лететь — через Москву, чтобы наконец-то «покататься» на «Ил-86», но в этом случае из отпуска выпадало почти двенадцать часов, либо взять билет до Харькова и «свистеть» на обрыдлом «Ту-134», зато существенно сэкономить время.
— Мне этот «свисток» уже поперёк горла, — капризничал я во время разговора с Тимуром по телефону. — Не хочу на «свистке» лететь!
Тимур слушал, но как-то туго молчал. Потом, правда, стало ясно, почему: он признался, что с утра кто-то из ребят принял телеграмму от узла связи с позывным «Свисток», и у него закралась мысль — не мой ли это очередной розыгрыш.
— Ты меня совсем за идиота держишь? «Свисток» — это измерительная площадка на каком-то полигоне в Средней Азии. Хочешь убедиться, проверь. — Я был недоволен, что Тимур отвлекает меня от важной темы всякой чепухой. — Лучше скажи, что мне делать!
— Дэн, не морочь голову, лети в Харьков! — оживившись, посоветовал Тимур. — Сам же говоришь, всего полтора часа на автобусе от аэропорта до дома. И обратно тоже ни к чему через Москву кругаля давать. Будешь как дурак с тяжёлыми сумками по аэропортам мыкаться, язык на плече. Родители ведь наверняка нагрузят так, что не поднимешь.
— Ну и что? Зато на «Баклажане»! Это ты, как чмошник, готов лететь хоть на «Кукурузнике» к себе в Кемерово…

Тимура отпустили в конце июля, когда палил необычайный зной. Утром, сдав смену, он уладил свои дела в АХЧ и забежал в аппаратную попрощаться, немного взлохмаченный, с тёмной узкой полоской пота, проступившей сквозь рубашку на спине:
— Ну, давай, скучай тут без меня, — он ткнул в пуговицу на моём кителе — чуть грубее, чем когда-то это сделала Юля.
— Наблатыкался?
— Да. Как видишь, у меня прекрасно развит рефлекс подражания, — сказал Тимур и чмокнул меня в щёку. При этом он был серьёзнее некуда.
Я его попросил дать знать, как доберётся, сказал, что жду звонка утром, или чтобы прислал телеграмму. Он скривился, сказал, что его от телеграмм уже тошнит, и тут же что-то вспомнил, предложил быстро перекурить во дворе.
— Слушай, Дэн... Ты, конечно… — начал Тимур, хитро улыбнулся, щурясь и прикрываясь ладонью от солнца. — Уж не знаю, должен ли ты благодарить Господа Бога или ещё кого… за то, что у Ирины Арнольдовны склероз… Но тебе повезло.
— Что?
— А то. Она вчера обыскалась телеграмму от ноября прошлого года.
Я, не понимая, напрягся и спросил, о чём вообще идёт речь.
— О списке воинских частей, в которые мы якобы доставку не делаем… — усмехнулся Тимур и дурашливо пнул меня кулаком в грудь. — Арнольдовна полдня ходила опупевшая, говорила, хоть убей, ничего такого не припомнит…
Я тоже улыбнулся, но тут же сделал серьёзное лицо:
— Ну и что? А я при чём?
— У-ти, моя зайка… Я даже могу назвать тебе точную дату, когда ты это учудил.

Вечером на дежурство заступила Юля. Пришла, одетая не по уставу — в лёгком платьице. Ночь была очень душной, особенно в помещении, и мы с Юлей часто выходили во двор штаба, сидели на скамейке, разговаривали, целовались. Примерно в седьмом часу утра скрипнула пружина, бахнула дверь узла связи, и раздался громкий плевок. «Черти его несут!» — подумал я и оторвал свои губы от Юлиных. Из-за угла появился сутулый долговязый солдат — рядовой Лёша Давыдченко, телеграфист-новичок из моей смены. Он всегда с шумом втягивал сопли и сплёвывал.
— Фигня какая-то, — начал он на ходу, обращаясь ко мне, — товарищ сержант, тут кто-то по телетайпу выходил, запросил наш автоответ, свой не оставил, напечатал какой-то бред и в отбой ушёл.
Мы с Юлей недоумённо переглянулись. Я спросил, где же эта лента с бредом, а Давыдченко ответил, что её выбросил.
— Выбрасывать ничего нельзя. Бегом принеси сюда! — приказал я.
— Да там бред полный!
— Лёш, ты не понял?
Вспомнилось, как один молодчик, не прослужив и месяца, распрощался с нашим узлом. Именно в мою смену этот растяпа посеял важную телеграмму. Обернулось это тем, что рейсовый самолёт доставил срочный груз, а машина с солдатами за ним не приехала. Стали звонить, поднялась буча, выяснилось, что телеграмма не дошла. Провели расследование, быстро нашли виновных. Куда отправили служить этого парня, никто так и не узнал. Заодно влетело и мне как старшему смены.
Давыдченко вернулся с узенькой помятой бумажкой, на которой было напечатано: «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз…» и больше ничего.
Юля, заглянув в листок, хихикнула и сказала, что это точно из Ленинграда, но вряд ли кто-то из её друзей.
Молодой телеграфист ещё раз мастеровитым тоном принялся объяснять, мол, неизвестно откуда, автоответ не оставили.
— Без тебя знаю, — прервал я его.
— Кстати, Деня, — вспомнила вдруг Юля. — Я тебе обещала Мандельштама. Книга у Оксанки пока. Принесу, принесу.
— Да понял я, что это Мандельштам, пела Пугачёва, но я не врублюсь, что за хрень? Кто шутит? Может, это над Колькой Горохиным кто-то прикалывается? Он же у нас питерский…
Я перебирал мысли и рассматривал текст так долго, будто надеялся, что на обрывке рулона проявится подсказка. Но меня вдруг озарило, и я спросил, не давала ли случайно Юля книгу Мандельштама Тимуру.
— Он её вернул. Говорю же, у Оксанки она.
Я громко загоготал.
— Это он! Это Тимур прислал!
— А как он мог по телетайпу выйти? Он же дома, — спросил Давыдченко.
— Обыкновенно! — ответил я, не объясняя, как именно, а сам догадался: «Чего проще — приехал домой, явился в военкомат отмечаться, сел за аппарат и решил пошутить! Ну, гад! Думал, не раскушу!»
Я сложил пополам «Мандельштама» и спрятал во внутренний карман кителя.
Давыдченко докурил, сказал, что он «офигевает от таких шуточек», и, чиркая сапогами об асфальт, удалился, харкнул и бахнул дверью.
— Везёт же Тимке… — завистливо вздохнула Юля, — он уже дома. А я вот только в ноябре поеду…
— Куда это?
— К маме, в Ангарск. Очень соскучилась. Год не виделись. На прошлой неделе она мне письмо прислала. Ждёт не дождётся, у неё тоже будет отпуск в ноябре.
Я хотел сказать: «Не представляю, как я буду без тебя целый месяц», но вместо этого сказал:
— Да, мама — это святое.
Юля опять вспомнила Тимура и шутливо приговаривала, дескать, пожалуйста, всё это плоды моего дурного влияния: телеграммы, шуточки, поэзия…
Я проверочно осмотрелся по сторонам и, засунув Юле руку под платье, сказал:
— Ты тоже на меня влияешь. Но не дурно, а одурманивающе.
Солнце уже давно взошло, а мы всё сидели с ней на скамейке, обнимались, прижимались друг к другу, ворковали.
— Знаешь, если ты откажешься выйти за меня замуж, то я всё равно останусь в Свердловске, — вдруг выдал я решительно и вовсе не в тему разговора.
— Что я должна на это ответить?
— Не знаю. Просто чтобы ты знала. Вдруг потом опять надумаешь… А я тут как тут!
— Хорошо, буду знать, — сказала Юля, улыбнулась, встала и крепко прижалась ко мне.

Тимур, как бы его ни тошнило, всё равно был вынужден прислать мне телеграмму: середина его отпуска припадала на мой день рождения. Подарок он сделал по возвращении. У меня появилась германская электробритва Bebo Sher. Я скакал от восторга, потому что очень не любил бриться станками.
А Юля преподнесла мне сборник стихов и поэм Цветаевой.
После отпуска я заметил в Тимуре какое-то странное напряжение.
— Небось, Валера дома джазу даёт? Поэтому ты такой разбитый приехал?
Тимур долго молчал, перед тем как ответить.
— Дэн. Я забыл дома плеер. Вспомнил перед самым отъездом, кинулся впопыхах искать, не нашёл…
— Тьфу ты, Господи! Целее будет. Нашёл из-за чего переживать...
— Целее не будет. Валерка найдёт, продаст, деньги пропьёт.
— Да не продаст! Что же он совсем… — начал я и осёкся: Тимур склонился на моё плечо и раздосадованно замычал, будто то, о чём мы говорим, уже случилось.

Лето 90-го пронеслось незаметно. Оно будто бы обиделось, что мы его не заметили, и под конец каждый день бранилось грозами и решило устроить потоп. Дождь лил не переставая.
В последнее воскресенье августа я собрался в увольнение, но полоскал такой ливень, что было страшно выходить на улицу. За окнами всё шипело, словно прорвало магистральный газопровод. Я бесцельно слонялся по узлу, а потом решил заглянуть к Тимуру в ЗАС.
Он сидел в пуншировочной спиной к двери и шелестел клавишами. Из поскреживающего матричной головкой РТА-80 выползала издырявленная перфолента и ложилась кругами на пол — удивительно ровно — кольцо в кольцо. Я подобрался по-воровски тихо, осторожно вытащил из первого попавшегося аппарата набитый под завяз контейнер для отходов перфорации и аккуратно высыпал содержимое Тимуру на темя. Тот даже не шелохнулся, допечатал телеграмму, затем медленно встал со стула, повернулся ко мне, подбоченился буквой «Ф» и посмотрел в мои глаза так, что мне стало не по себе. Мелкие-мелкие, гораздо мельче конфетти, белые кружочки полетели вниз, как в замедленном кадре.
— Пойдём выйдем, — отряхнувшись, сказал Тимур.
— Тим, ты чего? Шутка же.
— Я кому сказал?!
Тимур широким шагом шествовал по центральному коридору, жонглируя связкой ключей, затем резко свернул в комнату отдыха. Я, растерянный, не зная чего ждать, семенил следом и, едва ступив на порог, ощутил на лице что-то очень холодное. Дыхание спёрло.
— Мымра! — выкрикнул Тимур, подбросил и ловко поймал пустой стакан и громко рассмеялся.
— Тим, ты чё? Я же в парадке!
— А ни-чё. Душ. Недавно «Служебный роман» по телику повторяли, вот… приёмчик вспомнился на ходу.
— Блин, я же к Юле еду! — я осматривал свой китель, стоя с растопыренными руками.
— Скажешь, под дождь попал…
Я покосился на графин, но Тимур, заметив мой взгляд, резко швырнул меня на диван, и там, наливаясь пунцовым цветом, мы долго барахтались, сдавленно чмыхали и повторяли слово «мымра».
Тимур часто повторял, что я непредсказуем, но мне кажется, по-настоящему непредсказуемым был как раз он.
Вечером, едва я успел вернуться из увольнения, он позвонил в казарму и сказал, что в следующую субботу, если я всё же решусь лететь дневным харьковским рейсом, то он сможет проводить меня в аэропорт, а вот если утренним домодедовским, то увы... Это было последним граммом на чаше весов, и в очередной раз «Ил-86» «пролетел» мимо меня. Я сказал, что беру билет до Харькова, подчеркнув, что делаю это только ради нашей дружбы. На этом мы собирались закончить разговор, но Тимур поинтересовался, что за шум стоит в казарме. Я пояснил, что это от телевизора.
— Боевик смотрите?
— Нет. Программу «Время».
— Интересно, а что там такое?
— Да всё то же. Ирак, Кувейт, Горбачёв, рыночная экономика. Время — вот что шумит. Это шум времени.
— Шум времени? Что-то очень знакомое…
— Да, есть такое. У Мандельштама. Ты же вроде читал…

Тимур перезвонил мне ещё раз, и — что совсем было немыслимо — сделал он это за полночь, когда я уже спал.
— Тим, ты чё?
— Спишь? Извини, не подумал... Просто… Вдруг так захотелось тебя услышать!.. Поговорить о чём-нибудь…
Взглянув на часы, я стал собираться с мыслями: «Странное начало разговора. Неужто опять наткнулся на ,,интересный самолётный позывной’’ и думает, что я разыгрываю? ,,Баклажан’’ — был, ,,Свисток’’ — тоже. Теперь что?»
Тимур прочистил горло и выдал: «Я трудным был. Порою брежу ночью, потом очнусь, а рядом ты сидишь…», — после чего я заподозрил, что он принял не телеграмму со странным позывным, а на грудь.
— Так. Это уже интересно. А… ты… где вообще есть?
— На узле. — Тимур издал недоумённый скрипучий смешок. — Где же я ещё могу быть?
Дежурил по узлу в те сутки капитан Гавриленко, известный алкоголик-философ. От него всегда в ночные часы пахло спиртным. Ходили слухи, что с недавних пор он и некоторым солдатам предлагает составить ему компанию.
— Ты… Вы… там пьёте, что ли?
— Я испил одиночество. Ветер за окном шумит, даже как-то жутковато…
— Что?
— Ладно, спи давай.
Я положил трубку, а у самого так заколотилось сердце, как колотится, когда чует что-то неладное. Я быстро оделся и побежал искать Лункина, к счастью, по казарме дежурил он. Лункин играл в шахматы с дежурным по роте на втором этаже учебки. Я подлетел к нему и сказал, что мне срочно нужно съездить на узел, наврал:
— Там у нас с документацией неразбериха, мне сейчас Богратионов звонил…
— Ну, буди Андрюху, езжайте, — пропыхтел в кулак сосредоточенный Лункин, даже не взглянув на меня. В другом кулаке он зажимал сбитую ладью.
Не представляя, какую картину могу застать, разгорячённый, я влетел на узел и понёсся к «БП-120». Подходя, я обнаружил, что дверь открыта, и услышал, как Тимур с кем-то говорит по телефону: «Эту я принял, да, но тут у вас два заголовка, и какой из них правильный…» Голос вроде нормальный, общается по делу. Неужели всё-таки пил?.. Мы оба застыли: я на пороге, Тимур с телефонной трубкой в руке.
Наконец я подступил к нему вплотную и кивнул:
— Ну-ка, дыхни.
Тимур заулыбался и сказал, что позвонил мне просто так.
— Не верю. А дверь почему была открыта?
— Дэн, я проветривал телеграф. Что тебя удивляет? Подозрения какие-то… Могу я просто так тебе позвонить, поговорить? Стихи почитать…
— В час ночи?
— В ноль двадцать. Похоже, ты перенял от меня занудство, а я от тебя — безумство… Так получается?

В самом деле, мне всё это казалось необычным. Нет, я не видел ничего удивительного в том, что у многих в часы подпития просыпается желание кому-то звонить, куда-то бежать, время суток значения не имеет. Но, во-первых, Тимур — это Тимур, и он трезв. А во-вторых, даже я не отважился бы на такое: позвонить в казарму, разбудить и предложить о чём-нибудь поговорить. Я мог бы сделать это лишь в случае, если бы у меня стряслось что-то очень нехорошее.
— Значит, ты сидел-сидел, читал Асадова, а потом вдруг решил позвонить? Забыл на часы посмотреть?
— Всего лишь на час позже обычного, — Тимур втянул голову в плечи. — Почему у тебя это такой переполох вызвало, не знаю…
— Я тоже не знаю. Видимо, произошло ложное срабатывание сердца.
— Красиво сказал…
Я остался с Тимуром в аппаратной до утра. Наговорились вволю. Было такое чувство, будто бы я не видел его лет десять и примчался к нему на край земли.

В ту ночь мы говорили о путешествиях. Тимур мечтал побывать в Риме. Ещё бы: о чём может мечтать человек, интересующийся историей? Он фантазировал, как сидит в открытом кафе, потягивает вино и смотрит на Колизей.
Юля, идя утром на дежурство, остановилась и в изумлении раскинула руки, встретив меня в коридоре — помятого и заспанного, да ещё в то время, когда моя смена только-только собиралась выдвигаться из казармы.
Все вместе мы пошли курить. Юля хихикала и улыбалась, когда мы ей объяснили, при каких обстоятельствах я появился на узле.
Этот свой ночной визит я вспоминал ещё очень долго и чувствовал, что наша связь с Тимуром становится всё больше и больше неразрывной.

В субботу, когда Тимур провожал меня в аэропорт, буквально перед тем как выходить, ему позвонили из дома. После этого звонка всю дорогу в автобусе он ехал подавленный и растерянный. Я не хотел ни о чём спрашивать, но молчать, как истукан, тоже было как-то некрасиво.
— Что там? Опять Валера?
Тимур отмахнулся. Долго молчал, потом надул щёки и выдохнул, попыхивая:
— Плеер так и не нашёлся.

В аэропорту Тимур повеселел. Мы разговорились, стоя за столиком в том самом буфете, что и год назад.
— Кстати, Тим, ты знаешь, что мне Юля на днях сказала? Что в её жизни сейчас самые счастливые дни!
— Дэн, я тебе могу сказать то же самое. Как-то совсем не хочется думать о том, что будет после службы…
— Почему не хочется? Во-первых, я остаюсь в Свердловске, но даже если ты не останешься, то всё равно мы будем летать друг к другу в гости и, я так думаю, достаточно часто. Во-вторых…
Тимур скептически улыбнулся, опять надул щёки и пыхнул:
— Дэн. Во-вторых… Это будет уже не то и вряд ли вообще будет. Летать… в гости…
— Но почему?
— Потому что… расстояние способно разрушить любую связь. Даже самую крепкую. Увы.
— Значит, тебе тоже придётся остаться здесь.
— Дэн. Я должен вернуться домой. Может, я хоть как-то помогу родителям образумить Валерку. О! Стоп! Тихо! — Тимур резко поднял вверх правую руку, держа указательный палец, точно стартовый пистолет. — Твой рейс. Слышал?
— Да слышал, слышал. А если Валерка к тому времени сам образумится? Тогда останешься?
— Не знаю, Дэн.

Ни словом не обмолвившись в письмах родителям о своём романе с Юлей и о том, что уже твёрдо решил остаться в Свердловске после армии, я хотел рассказать обо всём, будучи в отпуске. На второй день, после ночи, прошедшей в тщетных попытках найти позу для сна, я уже заикнулся за завтраком: «Мам…», но словно проглотил язык. До сих пор не могу понять, что меня тогда остановило, даже аппетит пропал.
— Не поняла. Ты что это не ешь ничего? — удивилась мама.
— Что-то не хочется, мам… Я привык жить по уральскому времени…
Днём мы поехали с мамой в центр за какими-то покупками. И тогда, бродя по городу, я чётко осознал, что дальнейшей жизни в Белгороде, да и вряд ли где-то ещё, я не могу себе даже представить. «Только Свердловск! — решил я. — Но согласится ли Юля? А что её может заставить не согласиться? После всего, что было… и есть…»
Отпуск я всё же провёл с наслаждением, повидал родных, побывал на свадьбе у одноклассника. И уже тянуло назад. Как и было договорено, рано утром в воскресенье я — на месте. У Тимура увольнение, мы все встречаемся и едем к Юле.
В ночь на пятницу мне приснился совсем уж странный сон: я почему-то сижу за коммутатором, он пылает вызовами, я выдёргиваю штекеры, а они все оказываются без шнуров. Я в панике, не понимаю, как я мог оказаться на рабочем месте Юли и где она сама. Я присматриваюсь к табличкам над гнёздами коммутатора и вижу, что на них вместо наших привычных позывных, написанных от руки, напечатаны названия городов, номера рейсов, типы самолётов, и это уже не коммутатор вовсе, а какое-то табло или расписание…
Утром я купил билет на самолёт и позвонил на узел. Ответила Юля.
— Ой, Денёчка, солнышко моё!
— Привет. Ну? Как ты там? Вы… вернее? Штаб там без меня не сгорел? А то мне тут такое снилось…
— А ты ещё не слышал? — опасливо спросила Юля.
— Что? О чём?
В груди сжалось.
— У нас в Кольцово сегодня ночью разбился самолёт. Какой-то «Як». Сто с чем-то человек, но почти все выжили, слава Богу.
— Во дела...
— Да. И ты представляешь, рейс опять с Волгоградом связан! В прошлый раз, помнишь, самолёт, который зимой упал, тот летел в Волгоград, а этот — наоборот из Волгограда… — Юля сделала паузу, и я молчал, не знал, что сказать. — Тимка в казарме, тебя соединить?
Я сказал, что не надо, лишь подтвердил, что запланированное на воскресенье остаётся в силе. «Выходит, Юля суеверна, а не я...» — пробежала мысль, но как-то стороной.

Пристёгиваясь ремнём безопасности в «Ту-134», готовящемся взять курс на Свердловск, никаких симптомов аэрофобии я в себе не обнаружил. Я был в прекрасном расположении духа и мечтательно думал: «Вот так бы и всегда: прилететь на недельку, увидеться со всеми, наесться вволю маминых блинчиков и унестись в свою далёкую жизнь ночным рейсом… Желательно на «Ил-86» и без приключений, конечно…»

Из аэропорта я поехал к тёть Лизе забросить сумки.
— Ой, Дениска, — она кинулась меня обнимать и целовать, — а я тут не сплю всю ночь. Эти самолёты, будь они неладны… Как ты долетел? Нормально? Слышал уже? Какой ужас!
— Да ну что вы, тёть Лиз! Самолёты — это же самый безопасный вид транспорта! Нормально долетел. Фить! И здесь!
Мы перекусили, выпили кофе, я взял пакет с фруктами и умчался. Позвонил с телефона-автомата в штаб, сказал Тимуру, чтобы ждал меня на трамвайной остановке.
Тысяча чертей! Я разинул рот от удивления, когда увидел Тимура. Он улыбался масленой улыбкой и весело беседовал с какой-то девушкой. Ну, даёт! Кто же это? Я не знал, как поступить — выскочить или крикнуть Тимуру, чтобы тот запрыгнул в вагон. Всё-таки выкрикнул и махнул рукой.
Тимур кивнул девушке, очевидно, простился и одним прыжком оказался в трамвае.
— Дэн, блин! Привет, Бармалей! Я так по тебе соскучился! — Тимур улыбался и полез обниматься.
— Слушай, а кто это? — кивнул я в сторону уплывающей остановки.
— Где? — спросил Тимур и, чуть пригнувшись, посмотрел в окно трамвая.
— Что за гёрл с тобой стояла?
— А, ну да так… просто. Спрашивала, как проехать до «Гурзуфской», ну и всякое такое, где служу…
— А ты ей что?
— Ну… я… — Тимур немного напрягся, чуть сдвинул брови. — А что я? Сказал, что ей надо перейти на другую сторону, на какой трамвай сесть... — и, словно вспомнив о цели своего присутствия в трамвае, снова расплылся в улыбке: — Давай, рассказывай! Как там дома? Как слетал? У нас тут Як сорок два упал позавчера. Ты в курсе уже, наверно?
 — Да. Погоди-ка, так а… что… Зачем она спрашивала, где ты служишь?
Трамвай резко затормозил, и мы стукнулись лбами.
— Ну, просто познакомились, — ответил Тимур и почесал лоб.
— Что-то мне не нравится всё это. Сегодня, между прочим, Оксана придёт к Юле тоже.
— Нет. Юля вчера сказала, что Оксана не придёт. Дела у неё какие-то. У тебя устаревшая информация. И что тебе не нравится, я не понял?
— Не знаю. Мне не нравится, что к тебе на улице пристают… всякие… Моя задача — сдать тебя в надёжные руки.
— Так я и так в надёжных руках. Вооружённые силы, уж куда надёжнее.
— Тим, ты знаешь, мне опять снился странный сон…
 
У Юли полдня мы потратили на обсуждение катастрофы «Як-42» и моих «вещих» снов. Впрочем, и Тимур, и Юля в один голос утверждали, что сны эти никакие не вещие, и, вероятно, были правы, потому что никаких связей с событиями в них не прослеживалось.
— Друзья мои! Да! Самолёты мне снились постоянно, но таких тревожных снов не было, понимаете? Всегда были только приятные сны. Вот самолёт, вот я в него сажусь, взлетаю, лечу, и душа радуется! А тут…
— Деня, хватит уже, а то у тебя точно начнёт развиваться эта… как её… онейрофобия. Страх сновидений, — Юля попыталась закрыть тему, поставила на стол вазу с яблоками, грушами и персиками. — У нас сегодня праздник белгородского урожая!
 — Дэн, действительно. Что ты заладил? — утомлённо скривился Тимур. — Так можно до чего угодно договориться…

Вскоре после моего возвращения из отпуска начались штабные учения, на которые мы попали втроём: я, Юля, Тимур. Поехали на ЗКП в Косулино. Стояла солнечная погода, уральские леса пестрили осенними красками, а учения были какими-то совсем слабыми. Мы, можно сказать, бездельничали, часто все вместе поднимались из бункера, гуляли по территории городка, как по парку отдыха, над нами заходили на посадку самолёты. Мы с Тимуром даже играли на щелбаны: если он неверно определял тип самолёта, то я отпускал ему щелбан, а вот если верно, то он мне. Что интересно: он не опознал только один — «Л-410», так что я только и делал, что подставлял ему лоб.
— Дэн! Упор лёжа! Быстро! Быстро, кому говорю, — прокричал Тимур с неподдельным ужасом, сам он резко присел, сгорбился и прикрылся руками.
Я плюхнулся плашмя. Хорошо, что листва была сухой. В голове пронеслось: «Сон! Сегодняшний сон! Опять падал самолёт!» Я ждал оглушительного грохота.
Тимур вскочил и рассмеялся:
— Ага, теперь понял, как людей пугать?
— Ты чего?
— Ничего. Восемьдесят шестой на посадку идёт. Помнишь, как в прошлом году ты заорал, чуть заикой меня не сделал?
«Ил-86» пролетел прямо над нами, окатив могущественным шумом, вызывавшим у меня мурашки и священный трепет.

Тимура действительно будто подменили. Юле это тоже было заметно. «Как же Тимка здорово изменился», — сказала в тот же вечер она, когда мы пили чай и Тимур куда-то отлучился.
— И не говори. Сам удивляюсь. Живчик такой. И что на него так повлияло…
Юля призадумалась, долго водила губами, а потом сказала, что ей тоже всё это кажется чудесами. Она подметила, что в нас с Тимуром уже слишком много друг от друга. «Диффузия», — заключила она, но призналась, что точных слов подобрать не может.
Мне же казалось, что Тимур просто-напросто мне подыгрывает. Человек может меняться только под воздействием очень сильного давления: со стороны целого общества, родителей. Ещё может под влиянием чувств, но к Тимуру это не относилось. Это ему не шло. Я мог представить всё что угодно, кроме ситуации, в которой Тимур теряет голову от любви. Дружба — это высшая для него ступень. И я радовался тому, что я на ней стою. Иногда мне казалось, что с Оксаной Тимур не хочет завязывать отношения, потому что заведомо известно — если всё серьёзно, то очень скоро придётся решать вопрос, где жить. Рациональность, рассудительность, здравомыслие — весь Тимур в этом. А ещё — в неустанных мыслях о брате-алкоголике. Однажды я сказал ему, что если бы у меня, не дай Бог, возникла подобная ситуация, я бы отказался от родства, презрел, выгнал бы или сам уехал. «Нет, Дэн. Валера для меня самый близкий человек. Он меня воспитал. Золотой медалист. Всегда помогал, защищал в детстве. Ты бы видел, как он за меня вступался. Летел как коршун… А любовь к чтению кто мне привил, думаешь? Родители? Или твоя Юля?..»
— Да, конечно же, было бы здорово, если бы Тимка остался здесь! Я вас, вообще, не могу представить в разных городах, если честно... — сказала Юля, оторвав меня от мыслей.
— А нас с тобой? Можешь? — спросил я, взглянув на неё с хитрецой.
— Перестань спрашивать ерунду.
— Расстояние способно разрушить любую дружбу. Это Тимур мне так сказал недавно. То есть он понимает, но… Он даже не верит, что мы будем в гости друг к другу ездить… Летать.
— Не знаю… У него с братом проблемы. Он мне прямо не говорил, так… между делом… Ты, наверно, лучше знаешь, что там у него…
Тут как раз вернулся Тимур. Юля сказала, что мы именно о нём сейчас и говорим.
— О том, что ты дурак, говорим, — дополнил я. — Потому что не хочешь остаться здесь после армии.
— Тимка! Ты почему это нас бросаешь? — Юля сделала по-детски обиженное лицо.
Тимур улыбнулся и сказал, что подумает, времени до весны ещё достаточно.
Юля, отдежурив две смены на учениях, вернулась в штаб, а мы с Тимуром остались до конца. В последний день, когда все разъехались и бункер опустел, мы задумали обмыть техническим спиртом очередную победу СССР над США в очередной ядерной войне. Ещё на прошлых учениях я припрятал баночку спирта, который нам выдавался для того, чтобы им чистить аппаратуру. Как только дежурный по узлу, наш любимый Лункин, ушёл спать в офицерский корпус, мы с Тимуром перебрались в радиобюро. Кроме нас, на узле остался лишь молодой молчаливый радист, обращавшийся к нам по званию. Он всё пытался поймать хоть одну зарубежную музыкальную радиостанцию, но не поймал, да так и вернулся к «Маяку» с его неизживными Кобзоном и Лещенко.
Я намеренно пил меньше, потому что мне было очень любопытно понаблюдать за охмелевшим Тимуром. Какие откровения я ожидал от него услышать, даже не знаю. Тимур разговорился, но не сразу и, в общем, совсем некстати, когда меня уже невыносимо клонило в сон и, растянувшись на столе, я тяжело приподымал веки. Тимур вспоминал что-то институтское и не очень увлекательное, опять говорил о своём Валерке. Дальше разговор зашёл о родителях, но я не вникал, и лишь когда прозвучало «Юля», понятное дело, тут же продрал глаза и приподнялся. Тимур вспомнил какую-то нелепую и трагическую историю и привёл сравнение: «Ну, примерно, как у Юлиного отца…» Тут я узнал, что инициатором развода Юлиных родителей был отец, что он полюбил другую женщину, которая вскоре покончила с собой по неизвестной причине, и что отец после этого ушёл в запой, откуда его еле вытащили. Дочь для него стала единственным стимулом и спасением. Тимур говорил так, будто я это уже сто раз слышал, и мне не хотелось, чтобы было как-то заметно, что я слышу об этом впервые.
— Ну, этим мне она все уши прожужжала. А тебе? Давно рассказывала?
— Весной, если я не ошибаюсь...
Я был шокирован. Взыграла ревность, хмель улетучился, но вида я не подал. Мне захотелось тотчас позвонить Юле и спросить, почему я об этом узнаю не от неё, а от Тимура. К счастью, Тимур заговорил уже о самолётах и сообщил, что наконец-то он прочёл Артура Хейли «Аэропорт» и понял, что авиация, несмотря на все катастрофы и происшествия, — это очень интересно и захватывающе, и не зря я от неё «всегда фанател».

Утром Лункин, принимая у нас документацию и ключи от телеграфа, достал из своего дипломата несколько чуть облущенных лавровых листов и, положив их поверх журнала, сказал:
— Жуйте, деятели!
Мы опешили.
— Жевать? — переспросил я.
— Да. Жевать, но не глотать! — уточнил Лункин.
— Зачем? — ужаснулся я.
— Пора бы уже знать, товарищ сержант, что лавруха устраняет запах перегара.
Тимур покраснел и потупил взгляд, а я звучно расхохотался.
— Жуйте! Жуйте и улепётывайте отсюда! — сказал Лункин, подтолкнув командировочные удостоверения, как крупье карты. — И в штаб лучше не сразу, а после обеда. Затаитесь где-нибудь в кафе, заешьте, запейте. Если увидите где патруль — сразу мухой куда угодно, в подъезд, за дерево. Ясно?
— Так точно!
В электричке Тимур сидел напротив и всё никак не мог пристроить свою разболевшуюся голову. Он был квёлым, вялым, розовым, будто с мороза, и постоянно мычал, массируя виски.
— Получается, это я во всём виноват, — сказал я. — Да и ты… Тоже мне… То всегда меня останавливал, от глупостей предостерегал, а то согласился усосать целую банку спирта!
Тимур прохрипел, что ему самому хотелось попробовать, но такое дерьмо ещё ни разу не пил.
— Самому… Нет. Это я тебя развращаю… Говорят же, недаром…
— Кто говорит? Юля? Пусть не обольщается. Думаешь, я не просёк, что ты меня хотел напоить и посмотреть, что будет? Вдруг о чём-нибудь проболтаюсь, да?
Я фыркнул.
— Дэн. Давай, чтобы между нами не было всяких непоняток. Мне такой дешёвый развод не нужен. Мне от тебя скрывать нечего. Больше так не делай. Если пить, то вместе. А то ты сидишь теперь… весь такой как огурчик, а я…
— А ты, как болгарский перец, — перебил я и прислонил к его неестественно раскрасневшимся щекам свои ладони.
— Ага. Вот так хорошо. Прохлада, — Тимур закрыл глаза, изображая удовольствие.
Я окинул взглядом полупустой вагон и понял, что вряд ли эта картина кому-либо видна.
— А не боишься, что люди могут подумать? — усмехнулся я. — Скажут, солдаты совсем обалдели, уже в электричках милуются…
— Слушай, кстати, а этот твой… из «голубятни», как его… ну… вэ-вэ-эсник… Пишет тебе, нет?
— Кто? Димка Малинин? Не-а. Так что-то и заглох. Ты прав, Тим: расстояние для дружбы — это кранты.

В штабе мы появились под конец рабочего дня и тут же натолкнулись на Канина.
— Богратионов! Пойдём-ка, — плеснул рукой майор.
«Началось…» — подумал я, только не понял, почему зайти в кабинет должен только Тимур.
А его ждала потрясающая новость: вместе с Каниным он едет в Москву в командировку — получать электронный телеграфный аппарат модели F-2000. Меня это известие расстроило. «Непонятно, почему Тимур удостоен такой чести, а не я. Я этот аппарат знаю. И кто, вообще, замкомандира отделения? По-справедливости, мы вдвоём и должны ехать…» Но я сделал вид, что даже рад этой его поездке.
Тимур остался на дежурстве, а я поплёлся в казарму. После ужина он позвонил и сказал, что спрашивал у Канина, почему именно он поедет с ним. Тот ему так и ответил, мол, «если Бондаренко знает этот аппарат, то какой ему смысл целых два дня протирать штаны на учёбе…»
— Дэн, да не расстраивайся ты! Вместе мы бы всё равно не поехали: либо ты с Каниным, либо я.
— А с чего ты взял, что я расстраиваюсь?
— Я же чувствую.
— Что ты там чувствуешь… Вот если бы ты в Москву на Ил восемьдесят шесть летел… то, может, тогда бы я и расстроился… а так…
На следующий день, когда я сменил Тимура, он до обеда носился туда-сюда по штабу, потом уехал, позвонил мне уже из казармы, но как-то странно мычал.
— Что такое?
— Дэн. Тут выяснилось, что… в Москву мы летим самолётом, и я так понял, что на Ил восемьдесят шесть. Обратно везём аппарат на поезде.
Меня пошатнуло. Я пробубнил что-то нечленораздельное и замолчал. В тот момент я испытал какое-то очень глупое, банальное чувство: будто бы из нас двоих отобрали Тимура для полёта в космос на чудо-корабле — и радость, и зависть.
— Алло, Дэн.
— Я здесь. Даже не знаю, что тебе сказать на это.
— Что сказать? Ну, так и скажи: ох*еть!
Это был второй раз, когда я услышал от Тимура нецензурное слово.
Под утро я задремал прямо на дежурстве, и мне опять приснился тревожный сон: мы с Юлей садимся в самолёт, и вдруг я вижу, что он, оказывается, полностью прозрачный, стеклянный! А Юля улыбается, довольная, мне подмигивает. Я смотрю на неё, ничего не говорю, но самого охватывает смертельный ужас: как же этот стеклянный самолёт сможет взлететь? Он же рассыплется, когда будет разгоняться по взлётной полосе!
Вскоре на узел приехал Андрей, сказал, что отвёз в аэропорт и Канина, и Тимура. В душе что-то неприятно заворочалось, голова стала наполняться склизкими мыслями. Приехала новая смена. «Просто нарушился устоявшийся распорядок, и меня сейчас сменит не Тимур, а Никита, потому всё и кажется таким непривычным…» — я это говорил себе, но так, будто не давал никаких шансов пробиться какому-то другому внутреннему голосу.
Никита пришёл принимать смену с раздутой щекой и отёком на пол-лица, потому был направлен мной в медсанчасть без разговоров.
Вскоре я стал накручивать справочную аэропорта Кольцово, при этом даже стыдясь своего беспричинного паникёрства. В справочную не дозвониться. Тогда я связался с аэропортом по телетайпу.
«СКАЖ ПОЖ 262 НА МОСКВУ ВЫЛЕТЕЛ?»
Аппарат урчал, каретка стояла на месте, словно пришибленная вопросом, который вряд ли кто-либо задавал таким образом.
«А ВЫ КТО» — дёрнулась каретка и с деловой осторожностью пристукнула на новой строке:
«?»
«МЫ ШТАБ ОКРУГА У НАС ЭТИМ РЕЙСОМ КОМАНДИРОВОЧНЫЕ ПО ВАЖНОМУ ЗАДАНИЮ ЛЕТЯТ»
Задумчивое урчание.
«МЫ НЕ ЗНАЕМ МЫ МЕТЕО» — ответили наконец.
«ПОЖ-СТА УЗНАЙТЕ У ДИСП»
Урчание продлилось минут пять. Затем каретка протарахтела:
«262 ВЫЛ В 0642 МСК»
Я перевёл дух: «СПС!» Но тут же подумал: «Рано!» А внутренний голос уже монотонно твердил: «Только никому об этом никогда не рассказывай, а то люди будут смеяться. Даже Юле!» А что бы сказала Юля? Наверно, она бы сказала: «Что же тут такого? Миллионы встречающих и провожающих звонят в справочные аэропортов и узнают, вылетел, прилетел ли… А стеклянные самолёты, Деня, снятся совсем не к этому…»
Через три часа я уже «стучался» к телетайпистам в Домодедово: «ТТТТ ЮЮЮЮ».
«СЛУШАЮ ДЕЖ БАШМАКОВА»
«ЗДР СКАЖ ПОЖ РЕЙС 262 ИЗ СВЕРДЛОВСКА СЕЛ УЖЕ?»
Опять урчание аппарата и молчок.
«ТТТ ЮЮЮ», — постучал я минуту спустя.
«ЧТО ВЫ СТУЧИТЕ? СЕЛ В 0906», — ответила телетайпистка и быстро отключилась.
И стоило так трястись, чёрт-те что думать!

Когда Тимур вернулся из командировки, я выветрил из себя все свои беспочвенные переживания, но зависть оставалась: как же так, все уже полетали на «Ил-86», кроме меня! Игнорировать свои чувства не получалось. Вернее, получалось очень плохо; при каждом удобном случае я не мог сдержаться, ехидничал или делал вид, что этот самолёт больше не вызывает у меня никакого интереса. «Тут уже стали серийно делать Ту двести четвёртый. Вот это вещь! — для правдоподобия примолвил я в разговоре с Тимуром. — А вместо Ил восемьдесят шестого скоро уже девяносто шестой полетит…»
Переживать нужно было по другому поводу. Меня подтстерегали неприятности...

Последние дни сентября. Льёт дождь. Я стою на крыльце приземистого обшарпанного здания, смотрю на красную табличку рядом с входом, где написано: «МО СССР ГАРНИЗОННАЯ ГАУПТВАХТА Г. СВЕРДЛОВСК». Это не киносцена, представляемая мной.
— Ну что? Вперёд? — Лункин, выбросив окурок, кивает на дверь.
— Гадина! — говорю я.
— Ума нет, считай калека, — говорит Лункин, входя
в тёмный коридор.
Давыдченко молчит. «Краснопёрые» равнодушно смотрят на нашу делегацию.
— Спасибо тебе, Лёш, большое, — говорю я Давыдченко. — Очень ты мне помог. Десять дней «прекрасной» жизни обеспечено.
— Козлы драные, — тихо шипит Давыдченко. — Твари.
— Сам ты тварь, — бросаю я. — Синяк хренов. Надо знать, когда пить и при ком. Теперь на ЗАСе хоть разорвись, и так рук не хватает…
Лункин протягивает дежурному протокол. Давыдченко втягивает сопли, сглатывает, и его уводят...

Когда Тимур вернулся из командировки, я выветрил из себя все свои беспочвенные переживания, но зависть оставалась: как же так, все уже полетали на «Ил-86», кроме меня! Игнорировать свои чувства не получалось. Вернее, получалось очень плохо; при каждом удобном случае я не мог сдержаться, ехидничал или делал вид, что этот самолёт больше не вызывает у меня никакого интереса. «Тут уже стали серийно делать Ту двести четвёртый. Вот это вещь! — для правдоподобия примолвил я в разговоре с Тимуром. — А вместо Ил восемьдесят шестого скоро уже девяносто шестой полетит…»

Октябрь той осенью выдался холодным, но солнечным, прохрустел утренними заморозками, так что было в самый раз на день рождения подарить Юле модный тёплый итальянский шарф. C этим подарком мне помогла Ирина Арнольдовна.
Вначале ноября Юля улетела к маме на Байкал. И хотя накануне её отлёта мне ничего не снилось, за её рейсом я следил так же, как и за полётом Тимура, но уже без суеверных мыслей, просто переживал из-за глобального сбоя в расписании, который вызвал снежный буран, бушевавший над Уралом. Иркутская телетайпистка меня даже рассмешила: «ВАМ ЗА КАКОЕ ЧИСЛО РЕЙС НУЖЕН? ТУТ ОТ ВАС СТАЯМИ ЛЕТЯТ СО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ! 2881 СЕГОДНЯШНИЙ СЕЛ ТОЛЬКО ЧТО».
«…Расстояние способно разрушить любую связь. Даже самую крепкую. Увы…» — всякий раз, когда мне вспоминались эти слова Тимура, я чувствовал дыхание какой-то неминуемой и бессмысленной гибели всего и вся в этом мире. И ещё меня пугал непредотвратимый гнёт жизни. Гнёт глобальный, гнёт времени и возраста. Жизнь почему-то перестала казаться мне бесконечной и необозримой. И всё, что происходило в стране, к моему состоянию отношения не имело.
За день-два до отъезда Юли утром я стоял на остановке трамвая и видел, какое мракобесие творилось в толпе перед молочным магазином. Крики, ругань, одна женщина заехала другой прямо по лицу хозяйственной сумкой. Они сцепились, другие женщины разнять их не смогли, вмешались мужчины. Рядом со мной стоял Лёша Давыдченко, курил. Он тряхнул головой, выматерился, буркнул себе под нос что-то вроде «как дальше жить будем» и сплюнул.
Мне эта картина была знакома с детства. Тревожило меня совсем другое. Я, как никогда, ощущал самое что ни на есть банальное: жизнь — одна. И не такая уж она длинная. Любые бытовые проблемы можно решить, нельзя решить только две: проблему времени и смерти.
В тот период я был счастлив, но в то же время готов был поспорить с утверждением «счастливые часов не наблюдают». Я только и делал, что наблюдал. Я стал спать заметно меньше. Когда ночевал в казарме, раньше часа ночи не засыпал — читал или разговаривал по телефону с Тимуром. На дежурстве максимум мог подремать полчаса. Юля чувствовала какую-то мою ненасытность бодрствованием и как-то спросила: «Боишься, что не наживёшься?» Она попала не в бровь, а в глаз: да, я боялся, что не наживусь…
Она улетела утром, а уже вечером я пытался написать ей письмо, однако дальше «Здравствуй!» оно не шло. Мне хотелось, чтобы послание моё начиналось с отражения всеохватывающей нежности, выражения чего-то такого главного, но найти подобающее «вступительное» слово я не мог. Казалось, даже «Здравствуй» звучит не просто затасканно, но и слишком резко из-за обилия согласных, в нём что-то вздрагивает и ржёт, подобно диким лошадям: «Здр-р-р-р».
Да, я был счастлив, но само счастье в какой-то момент стало восприниматься мной глубоко трагичным по своей сути. В своём блокноте я как-то записал однажды: «Чтобы продолжать испытывать счастье — необходим куда больший объём лёгких: ибо оно заставляет дышать так жадно и так глубоко, что не хватает полной груди, и как ни дыши, всё равно не надышишься, для счастья нужно ещё две пары глаз, чтобы насмотреться, но всё равно не насмотришься, и трудно сказать, сколько требуется губ, чтобы успеть покрыть поцелуями всё то, на что не хватает глаз».
Ночью на дежурстве я поглядывал на табло электронных часов и рисовал в своём воображении комнату, в которой ещё наверняка спала, но вот-вот должна была проснуться Юля. На Байкале уже утро. Я не знал, какое оно, но даже если серое, хмурое, слякотное, то всё равно не беспросветное. И ещё я точно знал, что за чашкой утреннего кофе, под добросердечный разговор с мамой — там — далеко, в небольшом городке Ангарске, где, по рассказам Юли, под окнами дома так же грохочут трамваи, вызывая лёгкую стенную дрожь, она непременно думает обо мне. И сердце моё то топталось на месте, переминалось, то заходилось так, что не могло вернуться к привычному ритму. Оно увеличивалось в размерах, раздувалось, пытаясь отвоевать себе как можно больше пространства в грудной клетке.
И жгло, жгло, сладко щемило внутри.
Я понял, что не могу написать письмо, но меня вдруг осенило: в этом случае, когда нужно сказать что-то очень важное, срочное и пронзительное, как молния, нужна телеграмма! Так вот зачем вообще нужны телеграммы!..
Я сел за аппарат, набрал заголовок, адрес и на мгновенье задумался перед тем, как набрать текст. Вскоре на рулоне отпечаталось: «Целую в самое сердце».

В один из поздних декабрьских вечеров, когда до Нового года оставалось совсем чуть-чуть, я сидел в казарме на месте дежурного у лампы за столом, в телефонной позе, укутавшись в шерстяное одеяло. За окнами вьюжило, зловеще подвывали сквозняки. Лункин, непревзойдённый юбочник, умотал на другой конец города, так честно и признавшись: «Развлечься с подругой, только тс-с-с!» А мы разговаривали с Тимуром и всё никак не могли проститься: то одно, то другое, по второму кругу обсудили план новогоднего вечера, опять вспомнили о пропаже двух банок рижских шпрот из общего ящика, в который все солдаты собирали съестные припасы к праздничному столу. Замешан был в этом кто-то из новеньких. В результате молодняк был наказан: все лишены увольнений на месяц.
Вышло довольно занятно. Список увольнений составляли мы с Тимуром и подавали Канину. Едва мы объявили о мерах наказания, как один из солдат нарисовался у моего стола:
— Товарищ старший сержант, товарищ старший сержант Богратионов направил меня к Вам.
— Зачем?
— Ну… — солдат опустил голову и переступил с ноги на ногу. — По поводу увольнения. Ко мне девушка второго января приезжает…
— Так ты ж не в моей смене. А Богратионов что тебе сказал?
— Типа нельзя.
— Да. А я что? Чем могу тебе помочь?
— Ну… он сказал, что… только Вы можете легко сделать из «нельзя» «льзя».
— А ещё что он тебе сказал? — разулыбался я, а в голове зазвучало: «Крошка сын к отцу пришёл...»
— Он сказал, что делать из «нельзя» «льзя» — это цель всей вашей жизни.
Вспомнили и этот эпизод, посмеялись. Но всё же Тимур был каким-то измождённо-кислым. Мы снова приготовились прощаться, но он вдруг попросил прочесть меня «какие-нибудь забвенные» стихи, сказал, что чувствует странную, необъяснимую ностальгию. И тогда я прочёл: «Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую… не по прошлому ностальгию — ностальгию по настоящему. Будто послушник хочет к Господу, ну а доступ лишь к настоятелю — так и я умоляю доступа… без посредников к настоящему…»
Тимур спросил, чьи это строки, я ответил, что Вознесенского, а он даже усомнился, потому что пробовал читать этого поэта, но дальше третьей страницы не смог.
— Дэн.
— Да.
— И всё-таки… Ты не знаешь, почему у меня уже несколько дней так сильно болит душа?
Я силился представить, насколько сильно у Тимура может болеть душа, но у меня вдруг почему-то резко и нестерпимо заболело в животе. Я сказал, что не знаю, почему у него болит душа, и мы полушутя перебрали возможные причины. Дома у Тимура вроде бы всё относительно нормально, не так давно звонил отец. На службе — и вовсе лучше не бывает, нас повысили до старших сержантов. Что же тогда?
— Может, ты безответно влюбился, — хихикнул я. А сам подумал: «Жаль, что этого не произошло. И чем его не устроила Оксана, эта благообразная девушка консерваторской внешности…»
Тимур ничего не ответил, просто вздохнул, как вздыхают, когда разговор утратил смысл, сказал, что идёт пить чай к ребятам в радиобюро. Я положил трубку и подумал, что это у него просто началась преддембельская хандра.
А у меня душа не болела, она томилась в предвкушении Нового года. В начале декабря я сделал Юле вполне серьёзное предложение, причём при её отце, как она и хотела, и мы условились, что в новогоднюю ночь она должна дать своё согласие выйти за меня замуж. Я знал, что она уже и так согласна, но всё равно ждал торжественного момента.
Где-то в шестом часу утра, было это за день до праздника, ещё не отошедшие от соития, мы с Юлей поднимались по лестнице в курилку. За окнами штаба едва слышно бубухали первые трамваи. Юля вспомнила, что её попросили передвинуть смены и что завтра, тридцать первого, ей придётся дежурить с утра и до восьми вечера, но это ничего не меняет. Она планировала после дежурства быстро умчаться домой, приготовить салаты, запечь курицу в духовке, привести себя в порядок и максимум в половине одиннадцатого приехать к нам на узел.
— Гитару не забудь, — шепнул я ей и поцеловал в ушко.
— Не забуду. Торт я купила, но здесь в холодильнике не хочу оставлять, а то, я слышала, тут у вас кто-то крысятничает.
— Какая ты у меня умница! Всё продумала! Дай я тебя за это ещё раз поце... — я попытался развернуть Юлино лицо к себе, притянуть, но Юля увернулась:
— Господи, не нацеловался ещё? Денис!..
«Денис» кольнуло в сердце. Я привык к тому, что она меня называла «Деня», «День», «Денёчка». А тут даже с раздражением, если не с отвращением: «Денис!» Впрочем, если учесть мои бесстыжие домогательства в течение всей той смены (не знаю, с чего меня в тот день так прорвало), то почти протокольное обращение запросто могло и вырваться.
— Ладно, ладно. Больше не буду.
Мы договорились, что первого января прямо с утра поедем к ней, причём все вместе: Тимуру чудом удалось выбить увольнение в один день со мной.
Когда мы возвращались из курилки, я почувствовал первые скребки внутренней щекотки, той самой — дьявольской, когда хочется учинить какую-нибудь проказу. И оказалось очень кстати, что Юля зашла по пути в дамскую комнату.
Если Юля дежурила на ЗАС-коммутаторе ночью одна, то на время любовной отлучки её обычно подменял какой-нибудь молодой солдатик, механик с «телефонки». Я уже всё продумал, прибежал на коммутатор и сообщил бойцу, что он может смело возвращаться на свой боевой пост. Как только солдат вышел, я окинул бесовским взором безмолвствующую панель коммутатора; ни одна лампочка не горела, все до одного штекеры, втянутые шнурами в свои гнёзда, покоились, торчали медными концами вверх, словно патроны, выстроенные в два ряда. На узле связи стояла мёртвая тишина.
Я услышал приближающийся стук каблуков в коридоре и бешено стал нажимать кнопки вызовов, стараясь охватить как можно больше абонентов. Панель стала просыпаться, отзывчиво зажигались жёлтые квадратики над гнёздами.
Прежде чем вошла Юля, я успел спрятаться за стойку и через зазор между блоками аппаратуры наблюдал за её поведением.
Она, войдя и увидев раскочегаренный коммутатор, ничуть не растерялась; присела на стул, взглянула в зеркальце, заправила волосы, подкрасила губы. Только после этого вставила первый штекер и принялась отвечать: «Визит двадцать восемь. Проверка».
Когда «Визит-двадцать-восемь-проверка» было произнесено в последний, незнамо какой по счету раз и панель погасла, словно укрощённый ядерный реактор, я выскочил из-за стойки и стал гоготать:
— Какая проверка? Ты так уверена? А вдруг... война?
— Война? Хорошо. Договорились, давай как будто война.
Юля снова посмотрелась в зеркальце, что-то поправила на ресницах.
— На войне, знаешь, что бывает? — Она подскочила и цепко схватила меня между ног обеими руками. — На войне вот без этого, — она ещё сильнее сдавила моё хозяйство, — часто остаются, если наступят на мину. Случайно.
Я вскрикнул, потому что и вправду было больно.
Потом мы пили чай с печеньем и разговаривали. Я вдруг зачем-то спросил:
— Интересно, а ты бы могла вместо меня полюбить Тимура? Ну так… чисто теоретически?
— Отстань. Я что, должна влюбляться во всех твоих друзей?
— Нет, но давай представим, — приставал я, выпытывающе прищурившись. — И что, что он мой друг? Разве это может помешать?
Юля посмотрела на меня исподлобья, ухмыльнулась. Ухмылка её была какой-то и снисходительной, но и озадаченной одновременно.
— Ерунду какую-то спрашиваешь… Зачем же мне проблемы в отношениях с тобой, с Оксаной? Отстань, ну тебя.
Словами про Оксану я был сражён наповал. Юля это сказала так, будто бы роман Тимура с Оксаной — общеизвестный факт. Я не стал задавать наводящие вопросы, не хотел выглядеть полным идиотом, понятия не имеющим о личной жизни близкого друга. А вспомнив недавний разговор с самим Тимуром, ещё и стал мысленно ругать себя, потому что сразу и не сообразил, к чему были все эти жалобы — «болит душа».
Теперь всё понятно, почему она у него болела…

Когда из казармы приехала смена солдат и на телеграф вошёл Тимур, розовый, ещё пахнущий зимним утром, слегка иззябший, он застал меня съёжившимся и покачивающимся взад-вперёд на стуле. Обе руки я держал в паху. Всё ещё болело, ныло.
— Дотрахался?
Пока я рассказывал, что я устроил Юле и чем за это поплатился, Тимур заполнял журнал. Со стороны мы, вероятно, выглядели как врач и пациент за столом в медсанчасти: я говорил, болезненно корчась, а он писал, изредка посматривая на «пострадавшего от мины».
Наконец, Тимур старательно распрямил страницу журнала ребром ладони и поставил свою подпись под словами «дежурство принял».
— Дэн. Ты уже иссяк, и твои шутки повторяются, — сказал он и привередливо сморщился. — Неинтересно. Ты ведь в школе подобное уже проделывал, только там у тебя вспыхнули все элементы на таблице Менделеева, а сегодня коммутатор. Велика ли разница?
— Хм. Ты посмотри, какие коты пошли. Колбасой уже не удивишь.
— Шагай на построение, — сказал Тимур, похлопал меня по затылку, потрепал за шею, как верного пса.
— Иду, иду. Кстати, а как там твоя Оксана поживает?
Тимур открыл крышку аппарата и, меняя красящую ленту, буднично ответил:
— Да пока всё в порядке, спасибо.
— А почему ты от меня скрывал, ничего не сказал?
Тимур посмотрел на меня с искренним непониманием.
— Что ты удивлённую рожу корчишь?
— Ах, это… — Тимур снова сгорбился над аппаратом.
— Да. Это.
— В смысле… Почему не сказал, что Оксана от меня беременна? Да, не сказал. Ну, извини, забыл.
Волосы у меня встали дыбом, в висках шарахнуло.
Тимур распрямился, развернулся ко мне, расставил широко ноги и подбоченился буквой «Ф».
— Дэн! Видишь ли… — начал он серьёзно, но тут же громко расхохотался и стал то наклоняться вперёд, то отваливаться назад, как на физзарядке. — Ну что? Что я тебе должен был сказать, дурень? У нас с ней никогда ничего не было и не могло быть.
В висках у меня ещё раз шарахнуло. Захотелось чем-нибудь пульнуть в Тимура, но вместо этого я решил съязвить:
— Конечно. Не могло ничего быть. У вас с ней. Ты же ведь не любишь интеллектуалок, тебе бурёнку подавай, вот и знакомишься со всякими Нинами из Саратова…
Тимур в мгновенье ока вынул контейнер с отходами перфорации, устроил снежный взрыв, опять поставил руки на бёдрах буквой «Ф» и громким голосом возвестил на всю аппаратную:
— Товарищи солдаты и гражданские! Посмотрите, что наделал старший сержант Бондаренко! Сейчас будет всё убирать, а мы посмотрим!
По-утреннему намакияженная Ирина Арнольдовна в это время как раз входила в зал и, увидев белый фейерверк, сказала:
— О! Уже хлопушки в ход пошли? — и, покачав головой, добавила: — Ох, Денис… шкода ты! Ремня тебе хорошего надо! Ремня!
— Да это не я, Ирина Арнольдовна! — точно несправедливо наказанный школьник возразил я.
— Ну да, не ты, — улыбнулась Арнольдовна. — И перфоленты со стихами вместо телеграмм позавчера тоже не ты моим девочкам подсовывал? — проходя мимо, она прихлопнула своей инструкторской книгой по моей заднице. — Какой же ты всё-таки… ещё ребёнок, что ли…
— Ирина Арнольдовна, он просто играет в ребёнка. Выбрал очень правильную роль, детей все любят… — сказал Тимур.
Я взглянул на Тимура с претензией: «Подкинул на свою голову идею со стихами на перфолентах… Теперь он резвится, а на меня будут думать… Хорош тихоня… И почему я — ребёнок? Будто взрослые люди никогда не разыгрывают друг друга…»
Тимур плутовато улыбался — и со своей ультрамодной рваной чёлкой, постриженной по прямой линии, был чертовски красив.

Электронные часы в аппаратной, на которые кто-то накинул ёлочную мишуру, показывали 22:28 и дату: 31.12.90.
Я сидел за столом, чуть склонившись над распахнутым девственно-чистым журналом, который уже приготовил для исторического момента, долго и бесцельно щёлкал авторучкой, а потом аккуратно вывел вверху первой страницы «01.01.1991» и зачем-то подчеркнул двумя линиями.
В аппаратную бесшумно вошёл Тимур и присел рядом на стул с колёсиками, достал из кармана ириску и протянул мне.
— О, ты уже здесь?!
— О чём думаешь? Вертишь в голове новогоднее поздравление в стихах?
— Взгляни-ка! Очень странное сочетание цифр, — я стал тыкать колпачком по сделанной записи, — ноль единица, ноль единица — единица, две девятки, единица. Единица — это означает какое-то очень острое событие, два нуля — пустышки, бессмыслица и две девятки — перевёрнутые шестёрки, что-то дьявольское. Какая-то инфернальная дата.
Тимур, чуть вытянув шею и остановив конфету за щекой, заглянул в журнал.
— И вправду… что-то в этом есть… — сказал он, оттолкнулся и уехал на стуле в середину зала. — Тебе, случайно, ничего такого не снилось на днях? — спросил Тимур, но не шутливо, а как-то настороженно.
— Да вроде нет.
— А мне вот вчера снилось, что я попал в авиакатастрофу. Но вроде жив остался.
Я ухмыльнулся:
— Фигня всё это. И цифры, нумерология — всё это фигня, просто я тут в какой-то газете недавно вычитал… — я выбил пальцами дробь по краю стола, убрал журнал в ящик и потянулся к телефону. — Минут через десять, — говорил я, вращая диск, — нужно будет выйти к остановке, Юлю встретить. У неё там посуда, шампанское, да ещё и гитара. Вместе сходим?
— Я не уверен, что трамваи вообще ходят. Мы сейчас из казармы пешком шли, не дождались.
— Не отвечает, значит, уже выехала. Сбегай к дежурному, отпросись, а я пока итоги подобью.
Тимур вскочил со стула, поправил китель, отдал честь, взъерошил мне волосы и убежал.

Сыпала метель. На остановке мы резвились снежками.
— Дэн, трамвай!
— Где? Где ты видишь трамвай? — Дщь! Вот тебе трамвай! — я попал Тимуру прямо в ухо.
Люминесцентная «четвёрка» без единого пассажира в салоне простучала мимо, даже не сбавив скорость.
— Дэн, уже двадцать три пятнадцать, между прочим, — напомнил Тимур, уклоняясь от моего обстрела.
Я не на шутку разошёлся. В детстве бабушка в таких случаях всегда предупреждала: «Хватит! Остановись! Это не к добру!»
Тимур слепил снежок, но раскрошил его, похлопал рукавицами и сомнительно скривился, спросил, кого мы тут ждём, если Юля уже наверняка на узле, могла запросто подъехать на такси к штабу со стороны Первомайской.
Я присмирел, всматривался в метель, шмыгал носом.
— Погоди-ка, вон она едет, — я кивнул в сторону показавшегося вдали бело-сизого пятна.
Пятно ползло очень медленно.
Трамвай с тускло подсвеченным трафаретом «18 ВИЗ–ШАРТАШ» и бампером, обнесённым снежным бархатом, бессмысленно распахнул переднюю дверь. В салоне кунял единственный пассажир — мужичок в норковой шапке, сползшей ему на нос.
Тимур так резко заскочил в трамвай, что я перепугался. Куда это он?!
Он что-то спросил у водителя.
— Дэн, с Шарташа трамваев больше не будет, — обеспокоенно объявил Тимур, соскакивая с подножки. — Что делаем?
Заведомо зная, что предположение моё нелепо, я сказал, что, возможно, Юля и вовсе поехала на троллейбусе и ждать её нужно на Малышева, в квартале отсюда.
— Ага! На троллейбусе, — сердито отозвался Тимур. — Может, ещё скажешь, что через Уралмаш она в центр попёрлась? С гитарой, с тортом, с банками, с мисками.
Я попросил Тимура сбегать на узел и проверить: вдруг Юля уже там.
Трамваев больше не было вообще ниоткуда.
Я подсветил наручные часы: 23:29. Сердце начало беспокойно барабанить.
— Дэ-э-эн! — разнёсся голос Тимура по проспекту. — Нет её здесь, дома тоже, телефон не отвечает. Давай дуй сюда! — махал он в форточку.
Внутри всё натянулось: «Она же сказала, что максимум — в половине одиннадцатого».
В ответ я выкрикнул, что подожду ещё немного.
Когда Тимур, уже заметно подогретый беспокойством, в шинели нараспашку, подбежал ко мне, едва не поскользнувшись и чуть не сбив меня с ног, часы высветили 23:34.
— Дэн, дежурный бухтит, Соболев — это тебе не Лункин. Давай бегом в штаб.
— А если Андрюху попросить смотаться к ней? Тут ехать-то! Где он машину оставил? Не знаешь?
— Не знаю. Дэн, давай, бегом на узел!
Я сделал несколько шагов и остановился.
— Нет, погоди, а что делать-то? Где Юля?
— Давай на узел, там будем разбираться. Пойдём, пойдём, — Тимур взял меня под локоть. — Сейчас придумаем что-нибудь.
— Нет, а что придумаем-то? Что тут думать, если трамваи больше не ходят? Надо ехать к ней, и всё, — я остановился и упёрся.
— Сейчас разберёмся, погнали!
— А вдруг с ней что-нибудь случилось по дороге? Мало ли пьяных придурков в Свердловске под Новый год?
— Накаркаешь ещё, пошли. Давай, давай, в темпе, Дэн, — приговаривал Тимур и тащил меня за рукав.
Я ещё раз взглянул на часы, понял, что время лучше не терять, и мы побежали.
Тимур бросился искать Андрея, а я, залетев в аппаратную, стал накручивать Юлин номер.
На часах было 23:42, когда дверь телеграфа распахнулась. Теперь в глазах Тимура читался явный сигнал бедствия. За Тимуром показался Андрей со смятым недовольством на лице:
– Ну чё? Давай! Быстрее!

Мы вернулись, когда часы в аппаратной отсчитывали оставшиеся четыре минуты старого года. Я рухнул на стул и, тяжело дыша, опять взялся за телефон.
— Мне кажется, это уже бесполезно, — убито сказал Тимур. — Не звони.
— А вдруг её током ударило? Ты же сам видел — в окнах блики от телевизора.
— Ну и что? Может, это не телевизор, а ёлка моргала. Ушла, забыла выключить…
— Куда ушла-то? Надо было всё-таки милицию вызвать, дверь выломать. И ещё мне кажется, что запах газа стоял на лестничной клетке.
— Да не пахло там ничем, Дэн, обычная вонь подъезда. И чего бы это Юля травилась газом? Решила покончить с собой от мысли, что ей предстоит выйти за тебя замуж?
— Не смешно.
Ещё несколько минут назад, когда на уазике мы мчались от Юлиного дома назад к штабу, я не сомневался, что мы просто разминулись, и вовсе не исключал того, что даже в 23:59 впорхнёт нарядная Юля и весело засмеётся: «Ага! Испугались! Потеряли меня? С Новым годом!»
Часы показали 00:00, и в лоб ударил холодный молот: всё.
— У Оксанки ответил дедушка, сказал, что она в Алма-Ате. Что за чёрт, — пробормотал я, нервно кусая губы.
— Правильно. Она улетела к родителям ещё в субботу.
— Ты откуда знаешь?
— Подожди, я сейчас, — Тимур вскочил и выбежал из аппаратной.
Он вернулся с бутербродами на тарелке и с двумя стаканами яблочного сока.
— С Новым годом… что ли… — буркнул он.
— Нет, ну а ты как думаешь? Что могло произойти? Где она?
— Дэн. Я не знаю. Так же, как и ты. Не-зна-ю.
Тимур облокотился на стол и массировал переносицу.
Один за другим проклюнулись телеграфные аппараты: поздравляли кто праздничными четверостишиями, кто просто. Тимур принялся отвечать, а я слушал длинные гудки в трубке.
— Интуиция мне подсказывает, что никакого несчастья не произошло, — говорил Тимур, мельтеша пальцами и перебегая от одной клавиатуры к другой. — У меня есть кое-какая идея.
— Ну. Что за идея?
— Давай позвоним её отцу. У тебя же есть его телефон?
— Блин, точно!
— Надо осторожно узнать, звонила ли ему Юля. Должна же была поздравить?! С наступающим… или с наступившим…
— И?
— Ну, ты позвони, поздравь, спроси… как-нибудь шутя, мол, надеюсь, любимая дочь до Вас уже дозвонилась, пожелала счастья-здоровья… Что-нибудь в таком духе.
Я нервозно вытащил из внутреннего кармана кителя записную книжку и схватил трубку телефона. Тимур, оставив аппараты, подъехал на стуле поближе.
— Слушаю. Круглов, — просиял праздничный голос подполковника.
— Б-б… Борис Витальевич! Сно-сно… С Новым годом!..

После короткого телефонного разговора у меня возникло дежавю.
— Что, Дэн?
— Она ему звонила только что. Минуту назад. Это уже было?
Тимур надул щёки, попыхтел, оттолкнулся и уехал на стуле к окну.
— Вот тебе и инфернальная дата… Ноль один, ноль один, тысяча девятьсот девяносто один… — он отрешённо помотал головой и долго молчал, глядя на белый конус фонаря за окном. — Умница Юля. Что тут скажешь…
Метель усиливалась.

Часть II

Прорвавшись сквозь плотную облачность, «Як-40» вынырнул в бескрайний мир солнца и голубого неба. Будто яркий зимний день, полыхнув, застыл в иллюминаторе. Я сидел в конце салона и наблюдал, как моя одноклассница, та самая Галя, от которой я рванул прочь на торжественной линейке в первом классе, разносит минеральную воду. Галка как была красавицей, так ею и осталась, только наши с ней школьные годы казались мне теперь слишком далёкими, выцветшими и утратившими запах. Ещё совсем недавно, глядя на большой чёрно-белый снимок, где в полуовалы, точно в коконы, оформитель по грудь завернул каждого ученика 1Б класса, я ощущал специфический запах школьной столовой и запах чернильной ручки, с которой почему-то так и не расставался почти до конца учёбы. Но теперь всё выветрилось, а может быть, я просто потерял обоняние.
Моя мама всегда мечтала о том, чтобы Галя стала моей невестой. Но почему-то мы с Галей никогда даже не дружили и толком не общались: ни в школе, ни когда стали работать в аэропорту. Кстати, Галя, здороваясь, не интересовалась «как дела?», она почти всегда спрашивала «как мама?» Вот и сейчас она об этом почему-то спросила и передала ей привет. «Чёрт! А ведь Галка умна, добра и красива. Но между нами никогда ничего не будет… Откуда и почему я это знаю?» — думал я, и мне вспомнились слова из песни на стихи Вероники Тушновой: «Почему вот ЭТА тебе нужна? Не ТА, а именно ЭТА!»
— Ты в Новосибирск по делам? — спросила Галя, присаживаясь рядом.
— Ну… — я запнулся, взвешивая, нужно ли вообще заводить разговор, что-то рассказывать. — Слушай, Галь… Можешь мне ответить на один вопрос?
— А ты чего такой какой-то взъёрошенный весь? Какой вопрос?
— Вообрази себе такую ситуацию. Допустим, у тебя есть близкая подруга, живёт в другом городе. Она тебе пишет письма, а ты не отвечаешь, она места себе не найдёт, а ты упорно молчишь и молчишь. Какая для этого может быть причина?
Галя заправила волосы за ухо, поджала губы, нахмурилась, думала долго.
— Не могу себе такого представить, — сказала она и помотала головой. — А ты это к чему спросил?
— Да так. Друг у меня армейский пропал на два с лишним года, теперь объявился…
— Ну… Что я тебе могу сказать… — облегчённо вздохнула Галя и по-доброму улыбнулась. — Ты сам такой… человек неординарный, как вспомню школу… И друзья у тебя, видимо, такие же…
— Не, Галь, что ты! Ты просто не знаешь Тимура! Это полная моя противоположность! Он вообще очень серьёзный человек! И очень порядочный.
— А разве может быть другом полная противоположность? — Галя снова озадаченно нахмурилась.
Я не знал, что сказать ей в ответ. Мы перешли на другую тему и как-то непривычно быстро долетели до Быково.
Попрощались у самолёта, Галя, ёжась от холода, пожелала мне удачно добраться.
— Галь, как думаешь, в Новосибирске снег уже есть?
Она покривила губы, дрогнула, втянула плечи.

Самый тошнотворный участок пути — переезд во Внуково на автобусе, как ни странно, я преодолел незаметно, был занят мыслями о подарке Тимуру. Когда думаешь о чём-нибудь сугубо бытовом, конкретном, время всегда течёт с двойной скоростью. Хотя задача отнюдь не казалась мне пустяковой. Раньше (наверно, ещё в первый год после службы) я бы не раздумывал над подарком, летя к Тимуру в гости, я бы привёз ему какую-нибудь дефицитную книгу или редкий музыкальный альбом. Теперь же любой литературы и музыки навалом…
Во Внуково из-за задержек рейсов уже началась толкотня и вдобавок ко всему стоял какой-то зловонный запах, как в рыбном магазине. Ни в одном аэропорту никогда так не пахло. Пахнуть могло чем угодно: керосином, резиной, могло слегка тянуть туалетом и жареными пирожками, но только не гнилой рыбой.
Строчка с нужным мне рейсом «ВП-181» постепенно перемещалась на табло снизу вверх. Примечаний о задержке я не обнаружил, но на всякий случай поинтересовался, к чему готовиться, встал в очередь в справочное бюро. Немолодая, сухощавая, коротко стриженная сотрудница аэропорта в синем кителе с золотыми погонами перевернула измалёванную простыню суточного плана полётов и сказала: «Сто восемьдесят первый по расписанию». Вряд ли эта дама подозревала о том, как осчастливила меня своими словами. Мне казалось, если, не дай Бог, рейс будет задерживаться, то я сойду с ума: так хотелось побыстрее прилететь. Я направился к переговорным кабинкам звонить Тимуру, но остановился: в Новосибирске было уже за полночь, да и что бы я сказал, позвонив?
В баре я выпил бокал обжигающего коньяка, купил Тимуру бутылку грузинского вина, а потом бродил по аэропорту. Впервые за долгое-долгое время я был снова счастлив. С бархатным умиротворением я смотрел сквозь огромное стекло на белеющий во тьме ночи «Ил-86» «Внуковских авиалиний», стоявший так близко к зданию, что даже было видно, как по салону ходят стюардессы и надевают на кресла подголовники. У меня постоянно спирало дыхание от мысли, что осталось совсем чуть-чуть, я сяду в этот самолёт и полечу. Для меня это был даже более значимый полёт, чем в первый раз, когда я летел на «Ил-86». О нём и вспоминать не хотелось. Но память меня не слушала: перед глазами тут же развернулось экранное полотно…
Тогда, перед тем первым полётом, я весь день пролежал на диване в своей комнате. Яркий морозный день угасал, напоследок солнце бросило луч на стену, где висел большой календарь с фотографией заснеженного хвойного леса и с красным заголовком «Декабрь 1991». Рамка ползунка стояла на дате «27». Я смотрел на календарь и понимал, что ещё один день, и я просто умру от боли. Тогда я испытывал самую настоящую физическую боль в груди — ту, которая хуже и нестерпимее любой другой. Казалось, что такое моё состояние мистически связано с тем, что приближалась годовщина нашего разрыва с Юлей. И вот я сорвался и полетел — вначале в Москву. Прилетел и зачем-то позвонил Диме Малинину. Он меня, разумеется, узнал, искренне обрадовался, сразу же пригласил в гости. Могла ли эта встреча меня спасти, отвлечь?.. Я, конечно, рассказал Диме историю с Юлей, вернее, дорассказал… но по его виду было понятно, что ему всё до лампочки. Как и мне — его компьютеры. А потом… шатаясь, глотая ртом холодный воздух, в полузабытьи я брёл от метро «Динамо» к аэровокзалу за билетом. «До Свердловска на сегодня», — выдохнул я в окно кассы смрадом после грустного застолья. Я понимал, что происходит безумие – куда лететь и зачем, но остановиться был не в силах. «Куда? Екатеринбург?» – переспросила кассирша. Когда город сменил название, я почувствовал, будто кто-то провёл какую-то странную, но вполне ощутимую грань между «до» и «после». И вот я поднялся по трапу, сел в кресло, и мне было абсолютно всё равно, что я — впервые на борту «Ил-86». Я прилетел и слонялся по знакомым, но уже невероятно чужим улицам. Новогодняя иллюминация, бессмысленная предпраздничная сутолока. Метро, открытие которого я так ждал во время службы, теперь только отдаляло от меня город. Он изменился, а я нет.
Я не знал, что меня уже ищут, и лишь поздним вечером, когда заявился к тёте Лизе, она тут же вытолкала меня из квартиры со словами: «Быстро звони или дай телеграмму маме! Умер дедушка!» Утром я улетел, опять садясь в «Ил-86», как в автобус. Боль сменилась полной апатией и долгим онемением души.

«Бог мой… я же обо всём этом писал Тимуру! Как? Как он мог читать и не отвечать на мои письма?» — мысли о молчании Тимура опять пошли по кругу.

Прозвучало объявление о начале регистрации на рейс до Новосибирска. Грудь охватил жар, участился пульс, захотелось курить так, что перестало хватать воздуха. Я достал билет и ещё раз тщательно его проверил, всё сходится: рейс «ВП-181», дата — 28.11.93.
В полёте, как я ни пытался заставить себя уснуть, не получалось. Мысли осаждали со всех сторон, рождались какие-то глухие предчувствия, волнами накатывало жгучее беспокойство. Наступали моменты, когда я, рисуя картину нашей встречи с Тимуром, придерживал локтем левый бок: сердце выскакивало. Я представлял, как мы сидим и разговариваем ночь напролёт в облаках табачного дыма. Непременно на кухне. Я почему-то отчётливо представлял его кухню — мне она казалась такой же, как тёть Лизина. Единственное что, вернее, кого я не мог дорисовать в эту картину — так это жену или же будущую избранницу Тимура, если таковая, конечно, есть. У меня совсем ничего не получалось с её образом. На её месте возникала почему-то Юля: чёрное каре, очки, «Мальборо», и когда я её представлял, то и кухня сразу менялась — где-то там, на заднем плане, возникали полки с книгами. Да и Тимура я облачал в прежние наряды — в форму с сержантскими погонами, та короткая модная чёлка...
Наверно, ничто не может сравниться со встречей близких друзей, которые не виделись так долго. «Что бы там ни произошло, но сейчас я сижу в самолёте, который несёт меня почти со скоростью звука в Новосибирск, к Тимуру. Он обо всём расскажет, всё объяснит, что у него случилось. И, может, заодно растолкует, что же произошло со мной...» — думал я. Я словно частично потерял память, очень смутно помнил последние месяцы службы — с той самой новогодней ночи...
После армии мне никогда не снились самолёты. Чаще всего снилось одно и то же: я опять служу, но где, в каком месте, в какое время, не понять, и ни одного знакомого лица вокруг. Варианты сновидений мало чем отличались друг от друга — картинка была обычно такая: я стою на тумбочке дневального (странно, но узел связи тоже не снился ни разу!), вижу какого-то офицера, подхожу к нему, чтобы объяснить, что получилось какое-то дикое недоразумение, что я вообще-то давно уволился. Но у меня отнимается речь. Я глотаю воздух, как рыба, не могу произнести ни звука. Кошмарное ощущение, и однажды я догадался, откуда оно проникало в сон: я задыхался без общения с Тимуром. Конечно, со многими своими знакомыми я мог общаться довольно откровенно, некоторые знали историю моей любви с нелепым финалом, но все они были слишком далеки от той моей жизни, которой всецело принадлежал мой мир: солдатский быт, город и любовь, проросшие во мне. Никто из моих знакомых не был участником и свидетелем того, что происходило. Тимур — единственный, кто был очевидцем, он единственный, кто, как воздух, мог заполнить весь этот вакуум, образовавшийся на месте счастья. Этот вакуум с чудовищной болью высасывал всё моё нутро.
И только Тимур мог знать, как нужно действовать в той ситуации, в которой я оказался. Вернее, он знал, что ничего делать не надо. Напрасно я тогда всё первое января накручивал Юлин телефон. Солнце слепило, казалось, что оно выжигает аппаратную, будто хлорной известью. «Дэн, пойми, она должна позвонить сама. Если она не выйдет на связь первой, то ты всё равно не получишь никаких объяснений, даже если устроишь пытку. В лучшем случае ты заставишь её врать…» — эти слова я помнил, словно сказаны они были вчера. А тогда — не слышал совсем, доходя до сумасшествия. Я названивал трое суток подряд, а потом караулил Юлю денно и нощно на узле связи, контролировал её квартиру. Как-то поздним вечером я упросил Андрея съездить к ней, но сам потом не смог, не отпустили с дежурства. Андрей вернулся ни с чем: «Света в окнах нет, дверь никто не открывает». Я, абсолютно не боясь выглядеть навязчивым и даже наглым, названивал её отцу. Всякий раз подполковник Круглов любезно соглашался передать своей дочери мою просьбу, а потом, когда мои звонки стали уже не то что неприличны, а болезненно-навязчивы, он каким-то извиняющимся и в то же время солидарным, отцовско-дружеским тоном сказал: «Дружище, ну что же я могу сделать? Я же не могу её найти и заставить тебе позвонить?! Я вообще не знаю, где она. Наберись терпения и жди!» А Тимур просто умолял: «Я очень тебя прошу, не звони! Никому вообще не звони! Хочешь, я на колени перед тобой встану, только не звони! Ты сделаешь ещё хуже…» Но мне казалось, что хуже быть уже не может.
Я не мог поверить, что это конец. Даже мысли такой не было, что больше я ни разу в жизни не увижу Юлю. Когда я узнал, что она уволилась с узла, моё сознание окончательно перевернулось. Почему? Зачем? Что она натворила?! Необъяснимость загнала меня в тупик, и, ища выход, требуя ответов от молчащей, словно умершей реальности, я стал разматывать прошлое, как клубок — по ниточке, по дню, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, подсказку, нащупать момент, когда что-то могло породить роковую трещину. Но ничего не находил. Разматывая, я возвращался только к счастью — безоблачному, ни одним дорожным знаком судьбы не предвещавшему столь резкий обрыв. В этом своём чудовищном, изнурительном и бесполезном «расследовании» я нещадно эксплуатировал Тимура как консультанта, как человека, которому многое должно было быть видно со стороны. Мы общались с Тимуром, опрокидывая и коверкая весь наш армейский распорядок. Наверно, я бы отдал многое за то, чтобы в тот период оказаться с ним в одной смене. Вечерами и ночами телефонная линия между узлом связи и казармой не выдерживала нагрузки. Если я дежурил, то непременно звонил ему в казарму, и разговор мог продолжаться с часу ночи до пяти утра. Но и утром, когда все отдыхали до обеда, мы висели на телефоне. И не сосчитать, сколько раз Тимур оставался после своего дежурства со мной в аппаратной. Я сидел за столом, подперев лоб, а он передавал телеграммы. Почти все свои увольнения Тимур полностью тратил на меня, в город мог выйти в лучшем случае на час-другой, потом возвращался и сидел в аппаратной. Я перестал ездить к тёте Лизе. В своё увольнение я либо оставался на дежурстве с Тимуром, либо лежал на своей койке в казарме, пытаясь думать. Клубок был размотан, и оставшиеся мысли были похожи на короткие ниточки, за которые я дёргал, а они обрывались. Я вставал с койки и опять шёл к телефону. «Тим, давай ещё раз. Представь себя на месте Юли. Какие бы обстоятельства заставили тебя поступить так, как поступила она…» — трудно сосчитать, сколько раз нечто подобное я требовал от Тимура. И он ни разу не сказал, что устал или больше не может. Он ни разу не сказал, что не в силах представить себя на месте Юли, потому что она женщина. Наоборот, он утверждал, что это неважно — «душа не имеет пола». Но что было важно? Куда всё могло исчезнуть в один миг? В двадцать ноль-ноль, то есть всего за четыре часа «до», всё ещё было прекрасно, мы с Юлей слились в очередном поцелуе, и она сказала: «Побегу, ещё курицу надо разморозить. Жди! Максимум в половине одиннадцатого…» Она ещё выругала себя за то, что не догадалась вытащить курицу из морозилки утром. Так когда же? Когда же она всё решила? В какой момент переиграла, передумала? Но всё напрасно, гадать было бесполезно. «Дэн, я знаю только одно: то, что случилось, непоправимо. Ты копаешь не в ту сторону. Ты надорвёшься… и больше ничего»… — примерно так отвечал Тимур. А однажды спросил: «У тебя что — две души? Есть какая-то запасная? Если ты считаешь, что есть, то тогда давай, истязай себя дальше…» И я ответил ему: «Да, у меня есть запасная душа. Твоя…» И я не лгал. Я знал: не будь Тимура рядом, ещё неизвестно, что бы со мною было. «Дэн. Я ничего не смогу сделать. Наверно, я должен как-то тебя утешать, говорить, что всё будет хорошо, но я так не могу. Потому что всё будет плохо. Но ты должен это пережить. Я с тобой».
Я чувствовал, как без Юли Свердловск превращался для меня в застенок, а весь мир — в огромный тупик. Я знал, куда бы я ни уехал, меня отовсюду будет тянуть сюда, а оставаться здесь невозможно и бессмысленно. И я говорил Тимуру, что поеду с ним, в Кемерово. «Дэн, я буду рад и счастлив, только это ничего не решит. Тебе нужно избавиться от прошлого, от чувств. Пока всё это тебя будет преследовать, куда-то ехать бесполезно. Это же простая истина! Ну как же ты не понимаешь? Всё должно перегореть…»
С потрясающим равнодушием я встретил главный армейский праздник — «сто дней до приказа», а потом и сам приказ об увольнении. Без того, что долгое время наполняло меня, сущность происходящего вокруг была мертва. Я чувствовал, что я выпотрошен, как та самая новогодняя курица…
И совсем нехорошо, некрасиво я повёл себя, когда настало время прощаться с Тимуром. Но что с меня было спрашивать? Утром 8 мая мы получили документы, всей гурьбой зашли в какую-то забегаловку, выпили, поехали в аэропорт кого-то провожать, кажется, Андрея, добавили ещё и там. На голодный желудок меня развезло. Тимур попытался взять билет на свой рейс, потолкался в очереди. Он сбегал к военному коменданту, а тот сказал, что места если и будут, то только перед вылетом, поздним вечером. Решили ждать. Я совсем расквасился и расчванился. «Дэн, ты на ногах еле стоишь, да ещё в форме, загрести могут. Езжай к тёть Лизе, переоденься в гражданку, потом вернёшься. Я никуда не денусь», — говорил он. Но кто это слышал? Я тянул Тимура за рукав и нудил: «Я без тебя никуда не поеду». В конце концов Тимур взял такси, и мы поехали к тёте Лизе. Она ещё не пришла с работы, но к дембельскому столу предусмотрительно всё приготовила ещё с утра. Дома был Стёпка, вскоре появились его друзья… Я пил и не закусывал… А потом… А что было потом — мне уже рассказывал Стёпка: «Картина маслом! Ты хватаешься за Тимура, отлетают пуговицы с парадки, ты падаешь в коридоре, тебя накрывает с корнями выдранная вешалка с одеждой. Тимур старается тебя утихомирить, уложить на диван, ты всем этим недоволен, распускаешь руки… Пуговицы пришивать некогда, и Тимур полетел домой в твоём кителе…» Удивительно: как же я всё-таки очутился в аэропорту вместе с Тимуром? Причём прощание в зале вылета я помню чётко. И огромную красную луну в небе — такую же, как предыдущей весной, тоже отлично помню… Тимур сказал, вернее, прошептал на ухо, когда мы расставались: «Дэн, если будет совсем-совсем плохо, бросай всё и прилетай…» Когда я вспоминал эту сцену, я сгорал от стыда. Я чуть ли не висел у Тимура на шее, лез целоваться, это выглядело очень непристойно — посреди набитого битком аэропорта. Тимур реагировал, как и надо реагировать на пьяных: в основном молчал. Возвращаясь обратно из аэропорта, весь в соплях и в слезах, но уже начинавший приходить в себя, я был уверен, что первое своё письмо начну с извинений. Но я уже не помню, с чего я его начал, потому что вообще-то первым было не письмо, а телеграмма с идиотским текстом: «Я на месте. Сердце рвётся на части. Прости за расставание». И как я умудрился такое послать, не перечитав перед отправкой? Мы сидели всей семьёй дома за столом, отмечали моё возвращение, и тут меня дёрнуло: я подхватился, поехал на почтамт и отправил эту дурацкую телеграмму. Ответа на неё я и не ждал: что тут ответишь? И Тимур наверняка так и подумал, что послал я её спьяну, в расстроенных чувствах. Но на всё остальное? На письма?!
Я опять вернулся к мыслям, одолевавшим меня, словно чесотка, два с половиной года: почему Тимур молчал... Правда, теперь, в самолёте, мысли эти были какими-то сухими, крутились в голове, как бельё в стиральной машине без воды.
Я задремал, но едва успел ощутить мягкое, звукоизолирующее покрывало сна, как уже сквозь него послышались объявления в салоне, меня растолкала бортпроводница и попросила пристегнуться.
— Снижаемся.
— Извините, я… прослушал… а… какая погода в Новосибирске?
— Минус девять.
— А снег есть?
— Что, простите? Воды?
— Нет, я спрашиваю, снег есть?
Девушка с внешностью манекенщицы пожала плечами, недоумённо мотнула головой, будто я попросил её принести воды даже не со льдом, а со снегом, и ушла. А тучная женщина преклонного возраста, сидевшая в кресле справа, отвернулась от иллюминатора и вдруг заговорила. Сказала, что звонила сыну, что в Новосибирске три дня назад мела метель, снега должно быть много.
— Может, не растаял ещё… — тихо сказал я.
Плечи женщины чуть дрогнули, выражая сомнение. Она поправила ремень, разгладила юбку, сложила руки у себя на животе и снова прильнула к иллюминатору.
— Не должен растаять, — мужской голос раздался из кресла слева. — Передавали морозы на этой неделе и на следующей.
Мужчина тоже был в годах, с обильной сединой.
— Вот и я надеюсь, что не растаял, — так же тихо сказал я.
Мне необъяснимо хотелось яркого солнечного зимнего морозного дня.
Женщина снова взяла эстафету, завела речь о своих глупых детях, которые так и не переехали жить в Николаев, а остались Бог знает где в Сибири. И тут же — популярный до тошноты лейтмотив: «Украина-наша-не-наша-пенсия-дорогие-билеты-страна-ужас-ужас»… Её монолог, показавшийся мне спонтанным и бессвязным, был, как оказалось, продолжением их разговора с мужчиной, который они вели, пока я спал.
Я обратил внимание, что к очкам женщины была приделана толстая серебристая цепочка. Под редеющими каштановыми волосами виднелись отрастающие седые корни цвета алюминия. Женщина кашлянула в кулак, посмотрела куда-то вглубь салона, очевидно, на табло «Пристегните ремни», и снова отвернулась к чёрному вырезу иллюминатора. Она дышала почти всем телом, это было очень заметно, казалось, такое тяжёлое дыхание непременно должно сопровождаться хрипами или сипами — я даже прислушался, но её дыхание было беззвучным. Из кармана кресла, стоящего перед ней, торчал уголок какого-то толстого журнала, с ржаво-серыми страницами. «Женщина, очки, журнал…» — отметил я про себя и подумал, что наверняка эта дама ещё и курит.
Я вспомнил, как однажды спросил Юлю, какими она представляет себя, меня лет в шестьдесят. «Когда человека тревожат проблемы старости, Деня, это означает, что он ещё слишком молод…» — ответила она, откашлявшись.
Тогда мы лежали в постели, балкон был открыт, шевелились занавески, на столе стояла бутылка вина… Юля лежала голая, в очках, она читала, мелкими глотками пила вино и курила…
Нет, всё-таки где-то должна храниться голограмма, магнитная лента, на которой записано время, потому что человек обязательно должен иметь возможность прожить второй раз, может, тогда получится всё видеть объёмно, слышать стереофонически, а чувствовать — сразу за двоих. И, может быть, только тогда удастся смонтировать собственную жизнь, чтобы она была красивой, отрезать всё ненужное.
Мой «Ил-86» уже начал предпосадочные вихляния и кренения, его чуть подбрасывало и подбалтывало. По салону, придерживаясь кресел, точно пьяные, перемещались стюардессы и собирали стаканчики.
Раздался хлопок шасси. В такие минуты у меня всегда бешено колотится сердце — от возбуждения, от волнующего чувства скорого прибытия куда-либо.
Самолёт по туго натянутой нити шёл на посадку.
Пробежали огни, а за ними, над чётко вычерченной бело-синим светом полоской терминала, буквы сложились в название «Новосибирск». Лётное поле было покрыто снегом, кое-где виднелись небольшие сугробы.

Пробираясь сквозь толпу встречающих, я изо всех сил тянул шею, приподнимался на цыпочки, ища Тимура. Высеченная в памяти солдатская форма, словно трафарет, плохо накладывалась на вязаную тёплую шапку, куртку стального цвета и синие джинсы. Лишь поза была до боли знакомой — широко расставленные руки на бёдрах — буквой «Ф».
На его лице — никаких эмоций, объятия совсем не крепкие, не жадные. Я попытался чуть сильнее его притянуть к себе, но Тимур не подался. Ледяной обруч сдавил мою грудь. «Господи, что же могло случиться?..» После минутного замешательства мы вышли из здания аэропорта.
— Ух ты! Снег! — восторженно выкрикнул я, пытаясь игнорировать холодность и бесчувствие. — Ты представляешь?! Снег! Я поймал зиму за передник! Осталось теперь в наши края её перетащить!
Слепив снежок, я зачем-то попробовал его на вкус и бросил в Тимура, попав в плечо.
Но и это не подействовало, он был как стена.
В автобусе Тимур снял шапку, и от его вывалившейся чёлки точно прошёлся ветер. Я отпустил несуразную шутку и смолк в нерешительности, потому что рядом со мной сидел совсем не тот человек. Длинные волосы вызывали такой же эффект, как если бы внешность Тимура преобразилась после пластической операции.
Разговор не клеился. Удушливо-длинные паузы я заполнял какими-то своими вопросами, хотя предпочёл бы и вовсе начать с главного — так прямо и спросить у Тимура, что произошло, почему он не отвечал на письма, но понимал, что вряд ли он об этом расскажет в дороге.
Брат Валера, родители — все живы, здоровы, в тюрьме никто не сидел, и не о том я думал всё это время. Тем непонятней становилась причина долгого молчания и необъяснимей просьба не писать в Кемерово. Выяснилось, что в Новосибирске Тимур живёт уже больше двух лет, поступил в университет сразу после армии.
Я рассказал Тимуру о том, что Новосибирск у моей мамы вызвал подозрения, и объяснил, почему.
— Она, мне кажется, всё равно думает, что я полетел к Инге, — хихикнул я.
— Мамы всегда совсем не то думают, — Тимур как-то странно ухмыльнулся. — Моя тоже каждый раз за сердце хваталась от твоих телеграмм, думала, что мне их женщина присылает.
— Так почему ты мне не отвечал?
— Дэн, давай потом.

В квартире Тимура было не только убрано и чисто, но и очень просторно, словно здесь только что справили новоселье. В коридоре стоял тонкий запах то ли парфюмерии, то ли бытовой химии.
— Чую, тут не обошлось без женской руки, а? — задорно подметил я, проходя в комнату и осматриваясь. — Колись! — я не сдавался, по-прежнему надеялся расшевелить Тимура.
— Колюсь! Подруж… вчера малость помогли с марафетом, — раздался его голос из кухни. Что-то грохнуло.
— Подруж-ка? Или -ки? Не расслышал.
— «Ка» вместе с «ки».
— А чья это квартира? Вроде, не новая, а мебель — как вчера из магазина…
— Можно сказать, что и вчера. Квартира тёти Веры, это мамина сестра. Она давно уже здесь не живёт.
В спальне и вовсе был устроен настоящий книжный склад — книги в коробках, в стопках в целлофане. Было видно, что все они новые.
— Ты открыл своё издательство? Или это всё — учебники по твоей психологии? — подтрунивал я, видя, что никакие это не учебники, а в основном иностранная художественная литература.
— Какое там издательство! Я классический спекулянт, — пробасил Тимур.
Я переоделся и собирался идти к нему, но мой взгляд остановился на проигрывателе.
— Ничего себе! Вега сто девятая? У меня такой же. Твой?
— Мой, — донёсся голос Тимура, перебитый сковородочно-кастрюльным звуком и короткой очередью пьезозажигалки.
— А пластинки где? Может, поставим что-нибудь?
— Внизу в шкафу. Ставь, если хочешь.
— У-тю-тю. Стаф-фь, если хосесь… — зло передразнил я.
Я поставил Эдуарда Артемьева «Тепло земли», выкрутил низкие и высокие частоты до упора, а звук — чуть меньше чем на половину, как это всегда делал на своей аппаратуре.
Колонки ожили шумом моря, криком чаек и электронными колокольчиками. «Ты растаял, ты растаял в медовой дали… Угаснувшей искрой, угаснувшей искрой…» — подпевая деланно высоким голосом, я направился на кухню.
Тимур перемешивал салат. Мне показалось, что губы его сложены в лёгкую улыбку. Присмотрелся — увы: выражение лица манекена или киборга с обложки диска Kraftwerk.
На холодильнике беззвучно мерцал крошечный телевизор, перечёркивая неустойчивой полосой на экране уже всем набивший оскомину копчёный Дом Советов.
— Так почему ты растаял? А, Тим? — с подстрекающим ехидством спросил я, закинув руки на перекладину в проёме кухонной двери. Я стал раскачиваться, продолжая подпевать Жанне Рождественской: «Ты-ы-ы-ы… только молча махнул мне рукой и исче-ез…»
Тимур предложил сесть за стол и выпить, хотя и сказал, поморщившись и почесав указательным пальцем у носа, что пить рано утром, тем более в понедельник, это совсем не в его правилах.
— Ну да, это, как ты любишь говорить, явно лишнее. Ты всё такой же примерный и скучный… А я хочу напиться как свинья, а потом набить тебе морду, — объявил я, спрыгнул с перекладины, принял боксёрскую стойку и попинал руками воздух.
Тимур, разглядывая бутылку «Мукузани», спросил, часто ли я напиваюсь.
— Как свинья? А что, испугался? Да редко, редко, не ссы, в последний раз — тогда… когда на дембель уходили. Помнишь? — я уселся за стол и, звучно хлопнув себя по ноге, спрямил разговор: — Так, душа моя запасная! Руцкой и Хасбулатов это всё, конечно, очень интересно, но… их уже допросили. С ними всё ясно. Поэтому… давай-ка выключим, и сейчас я(!) кое-кого буду допрашивать.
Мне было уже понятно, что все причины молчания Тимура, которые можно считать уважительными, отсутствуют. Остались только неуважительные, но какие — тут я терялся в догадках.
Тимур безапелляционно щёлкнул кнопкой на телевизоре, сел напротив и, наполняя бокалы вином, посмотрел мне в глаза. Взгляд его был неузнаваемым, с терпким осадком какой-то пережитой смуты. Похоже, он хотел произнести тост, но вместо этого вздохнул, причём так, как вздыхают, при этом думая про себя: «Ну что ж… ничего не поделаешь, придётся выпить».
— Ну? За что пьём? Неужели за нашу ДРУЖЕСКУЮ встречу? — продолжал ехидничать я.
— Дэн, не язви. И так тошно…
Бокалы приглушённо цокнули.
— Бог мой! Тошно ему! Цаца какая! — остервенело выкрикнул я. — За два с половиной года ни письма, ни открытки. Я ему телеграммы одну за другой… А он…
— Дэн, прошу тебя...
— Нет! Это я прошу! Объяснить. Итак, — я надменно приподнял подбородок, — я слушаю.
Однако напрасно я наделся, что с этого момента наш разговор начнёт разгоняться, как состав, долго простоявший в тупике, выпутываясь из неразберихи станционных стрелок. Главное, я не знал, как надо себя вести: так, будто я заглянул на рюмку к соседу, или как на деловой встрече, или как в зале суда во время слушанья дела.
Тимур подскочил к плите, где начинала восставать из кастрюли клокочущая пена, убавил огонь и принялся что-то искать.
— Чёрт, не найду, где же солонка...
Он искал солонку с каким-то неестественным лихорадочным беспокойством, какого я ни разу не замечал за ним прежде.
— Я слушаю, слушаю. То, что ты ищешь, на столе, перед твоими глазами.
 — Дэн, прошу тебя, давай не сейчас. Мне всё равно через полчаса надо убегать…
— Ты… Ты в своём уме? Я у тебя спросил, почему ты мне не писал!!! — я перешёл на запальчивое ожесточение. — Какого хрена, я ещё раз спрашиваю — какого хрена за два с половиной года ты ни разу… даже с днём рождения меня не поздравил?!
— Дэн… Слушай… А давай вообще всё забудем? Я не хочу ничего объяснять.
В голове моей словно разорвался целлофановый пакет с горячей водой.
— Ты… Ты издеваешься? Шутишь? Или что?
Тимур предложил ещё выпить и, поспешно осушив бокал до дна, решительно сказал:
— Дэн, я… Да, я дурак. Но я не мог по-другому. Поэтому и прервал с тобой отношения.
В висках бахнуло, в ушах зазвенело.
— Порв… пре…рвал?
И опять долгое давящее молчание.
— Слушай, имей совесть! Почему я из тебя должен тянуть каждое слово? Почему прервал? Что не мог?
Из-за звона в ушах я с трудом слышал собственный голос.
— Я плохой друг, Дэн. Прости… — Тимур вздохнул, помолчал и стал говорить, при этом сжимая и разжимая кисти рук, словно держал в них невидимые эспандеры. — Дэн, я, конечно, мог себе представить, как страдают, когда теряют любимую женщину, но чтобы так, как ты…
— Ничего не понимаю. Почему. Ты. Мне. Не. Писал. Вопрос был задан.
Меня охватил какой-то иррациональный страх, пересохло в горле.
— Дэн, я понимаю… что виноват… Я знаю… — Тимур говорил, спотыкаясь на каждом слове. — Такое вряд ли прощают… Короче, решать тебе. Если не простишь — пойму.
Какое-то время мы сидели в полной тишине. Лишь слабо было слышно, как лифт ездит в шахте за стеной. Моё исступление усиливалось.
Тимур вышел и снова поставил ту же пластинку, причём с середины. Из комнаты донеслись слова сюиты, которые вступали в диссонанс с происходившим на кухне. Рождественская пела: «Вместе со мной благодарность воздай ты надежде, что вела нас друг к другу…»
Тимур молчал, как молчат, когда всё уже сказано. Он, теперь казавшийся мне уже совсем чужим, чуждым, холодным и сложным, повернулся боком, облокотился на край стола и уставился в пол.
Мне хотелось сказать ему, что чёрт с ним, объяснение принято, хотя из него совсем ничего не ясно, и спросить, а что же дальше. Что я должен решать, что изменится оттого, что я прощу? Я даже не понимал, за что прощать. Передо мной сидел тот, в которого, казалось, совсем недавно я мог прыгнуть с разбега — как в море со скалы — без малейшего страха разбиться о камни. Что же теперь? Море обмелело, отступило, высохло. Зачем я здесь? Кто из нас впал в маразм? И что, вообще, делать? Мне казалось, сию минуту надо сказать что-нибудь такое, после чего захочется просто обняться, свободно вздохнуть и начать разговаривать по-человечески. Но где взять волшебные сердечные слова, а может, и не сердечные, а наоборот, грубые, которые, как взрыв, прорвали бы плотину недоразумения? В голову, кроме банальностей, ничего не лезло. Я промямлил, что любимые приходят и уходят, а друзья остаются, что давно перестрадал и забыл Юлю…
Тимур удручённо ощупывал пальцами переносицу.
— Да, друзья остаются, но… я не уверен, Дэн… что мы ими остались.
Его слова растеклись в моей душе неприятным, мертвящим раствором. Я искренне не понимал, на какое препятствие наткнулся в Тимуре и где — в голове или в сердце. Ясно было только то, что Тимур не рисуется, не набивает себе цену, не лелеет какую-то свою непонятную, затаившуюся обиду. Однако всё говорило о том, что, вообще-то, виноват я. Но в чём?
— Я рад, что всё прошло, — опять заговорил Тимур. — Хоть по Юле ты перестал убиваться, дай Бог… вчера. Я никогда не думал, что это может настолько растянуться… В принципе, я и ждал как раз именно этого момента. А то с тобой вообще ни о чём нельзя было разговаривать.
Тимур поднялся из-за стола, встал у плиты, открыл и закрыл кастрюлю.
— Ладно. Ты прав. Давай всё забудем. Мне пора, — сказал я и тоже встал, намереваясь выйти из кухни.
— Дэн. Не дури, — Тимур заградил выход, а потом положил обе руки мне на плечи и усадил на табурет.
Я тут же подхватился.
— Нет, ну а что я ещё должен здесь слушать, сидеть, решать? Мне эти твои измышления, знаешь… Ты, говоришь, на психолога пошёл? Хорошо же вас там учат, инженеров человеческих душ… Или ты затеял какую-то игру со мной? Или против меня? А может, ты решил Юлю скопировать?
Я пристроился на подоконник, а Тимур сцеживал картошку, стоя у раковины, и его окутало облако пара. Он собирался что-то сказать, но я ему не дал.
— Твою мать! Кидалово со всех сторон. Вначале эта меня кинула. Получить объяснения, почему она кинула — невозможно, хоть умри! Жарила-жарила курицу, потом отключила телефон, запёрлась в квартире и решила, что я ей больше не нужен. Проходит несколько месяцев, и ты делаешь то же самое, причём не менее изощрённо: улетел и пропал. Видите ли, хватит дружить. Что же такого я вам обоим сделал, в чём провинился? Зачем потребовалось меня добивать, Тимур?
— Дэн.
— Ты понимаешь, что разрыв без объяснений — это убийство! Ты поступил так же, как и Юля. Вы что, сговорились? Скоты!
— Держи. Тебе с маслом. Вчера специально пачку купил, — Тимур поставил на стол тарелку с дымящейся картошкой и с белыми, как сухой лёд, нарезанными кубиками.
— Да иди ты… со своим маслом!
Мы вернулись за стол. Тимур гремел приборами, пока я не спросил его, долго ли он будет молчать. Тут я заметил, что у него дрожат руки.
— Так. Перекур, — сказал я и протянул ему пачку сигарет.
— Спасибо, я бросил. Сразу, как только из армии вернулся.
— А почему у тебя руки дрожат?
— Волнуюсь потому что. Дэн… Понимаешь, в какой-то момент я вдруг остро почувствовал, что в тебе кроется опасность. Для меня опасность. Для других, может, и нет. Ты меня куда-то загнал, вогнал, куда я не хотел, в неестественные условия.
— Что ты мелешь?
— Просто ты, Дэн, один из тех людей, которые способны затянуть в себя, как в водоворот, как в смерч... И потом не выберешься. В результате ты меня всё-таки затянул, и я почувствовал. Каково. Это.
— Да куда я тебя затянул, чёрт возьми? Куда?
— В свои страдания, Дэн, вот куда. Я попал в самый эпицентр. Можешь считать меня слабым, малодушным, твоё право, но тогда я… испугался, — сказал Тимур, выставил перед собой обе кисти и, взглянув на них, добавил: — Ладно, давай сигарету.
— Бери. Так чего ты испугался? Не понимаю…
Тимур чиркнул зажигалкой и жадно затянулся.
— Я больше не мог и не хотел смотреть, как ты страдаешь. А чем тебе помочь — не знал. Для меня это было невыносимо. Ты стал совсем другим… И очень резко. Мне этого хватило с братом. Мне даже сейчас об этом очень трудно говорить, вспоминать… И знаешь, Дэн… рациональные объяснения здесь, скорее всего, не прокатят.
Сердце моё билось как-то странно, то быстро, то медленно, иногда будто прыгало. Я взмокрел, водил пальцами по липкой шее, оттягивал ворот футболки.
— Почему у тебя так душно?
Тимур встал, открыл форточку, и в неё влетел слабый звук трамвайного звонка.
— Никогда бы не подумал, что и у тебя, и у Юли шизофрения, — сказал я, заносчиво усмехнувшись. — С виду вполне нормальные люди, а выписываете такие кульбиты, устраиваете такие загоны, что сами потом ничего не понимаете и не можете толком объяснить. До меня так и не доходит, скажи: По-че-му. Ты. Ме-ня. Бросил?
Тимур долил вина в бокалы, сел на табурет, снова повернулся боком, облокотился левой рукой на стол, вытянул скрещённые ноги и молчал.
— Хотя… какое это теперь имеет значение? — сказал я и швырнул окурок в форточку.
Внезапно я почувствовал лёгкое, приятное головокружение и неожиданно распрямившуюся вместе с телом странную радость. Над городом — в студёном воздухе — сияло солнечное, контрастное бело-синее зимнее утро, — такое, о каком я мечтал уже несколько месяцев.
Тимур поставил красный эмалированный чайник на плиту и сказал, что ему нужно отъехать по делам часа на три.
— Не, нормально, да? А мне что делать?
— Спать. Ты глаза свои видел? Сегодня отдыхай. Вечером договорим, а завтра я познакомлю тебя с Ирой.
— Завтра? Ты смеёшься? Я сейчас еду в аэропорт!
— Дэн. Сегодня ты никуда не летишь. Завтра тоже. Хватит дурить, — властно отрезал Тимур, помолчал, взглянул на меня и добавил: — Пожалуйста. Я тебя очень прошу.
 — Ловко ты придумал, однако. Придёт какая-то твоя Ира, мы так ни о чём и не поговорим. Ссышь? Хочешь за юбку спрятаться? — злорадно улыбнулся я.
Тимур взглянул на меня сверху вниз, втянул нижнюю губу, причмокнул и сказал:
— Пока что я спрячу тебя. Прямо здесь. Оставляю без ключей. Еда есть, выпивка и сигареты тоже.
Зазвонил телефон. Межгород. Тимур взял трубку, поалёкал, сказал, что не слышно.
Никогда в жизни я ещё не испытывал такого сильного замешательства. Единственное, что обнадёживало — «вечером договорим». Тимур явно что-то недоговаривал. Но что?
Он ушёл, а я сидел на кухне, курил, пил вино, но совсем не пьянел. Судорожно вспоминал, как на экзамене, что же могло быть тогда, раньше? Неужели моё удручённое состояние после разрыва с Юлей было столь невыносимым, что в конце концов заставило Тимура сесть в самолёт, перекреститься, улететь и вычеркнуть меня из жизни на такой долгий срок?
Утро незаметно превратилось в день. Я смотрел в окно: вездесущие панельные и кирпичные дома… На одной форточке висела сетка с продуктами, как в старые добрые времена. Всё как и везде, но всё же… ощущалось дыхание, дыхание большого, настоящего города, то самое дыхание, которого я уже так давно не чувствовал.
Перед отпуском я неделю проторчал в городе на Неве на курсах повышения квалификации и осознал: нет ничего ужаснее городов, в которых никого нет. Здесь, в Новосибирске, тоже никого нет. Это не Тимур, это другой человек. Бесшумной коварной змеёй подползла мысль, что было бы куда легче думать о Тимуре как о мёртвом или сидящем в камере, чем видеть и слышать то, что было сказано этим утром.
Я вспоминал, как расшаркивался, идиот, перед ним в письмах: «Если бы не ты, я бы не пережил того, что пришлось пережить…», «Нет ничего выше дружбы». А он взял — и всё спустил в унитаз.
Я уснул и не слышал, как Тимур вернулся. Он сидел за письменным столом напротив окна и что-то писал, обложившись книгами. В окне багровел рубец зимнего заката. Я спросил, давно ли он пришёл и почему меня не разбудил.
— Что же я, изверг? Ты так сладко спал… — пробурчал Тимур, не отрываясь от писанины и не повернувшись ко мне.
— Именно что изверг. А зачем ты мне вообще позвонил вчера? — спросил я и чуть было не задал ещё один вопрос: «Зачем ты меня сюда вызвал?» Благо вспомнил, что я сам сюда бесцеремонно вызвался.
Тимур развернулся ко мне, поставил локоть на спинку стула и сказал, что ему важно знать только одно: способен ли я всё понять и простить.
— Слушай, это как в кино об извращенцах, ей-Богу. Нужно на годы расстаться, чтобы что-то понять, прощать… Может, ты извращенец?
Тимур почему-то вдруг воспрял, повеселел. Подперев кистью подбородок, он смотрел на меня и легонько улыбался. Нет, мне это не мерещилось: он действительно улыбался.
— Дружба, Дэн, бывает в тысячу раз сложнее всяких других отношений…
Я истошно взвыл, потом глубоко вздохнул и выдохнул.
— Ладно. Забыли! Тащи коньяк! Хотя… нет, постой. Может, пойдём в какое-нибудь кафе? Я хоть на Новосибирск посмотрю. На вечерний.
— Да ради Бога! Хочешь, поедем на тот берег, там много всяких кафе.

В метро я спросил, прокричав Тимуру на ухо, кто такая Ира, давно ли они вместе. Он ответил, что Ира учится на параллельном курсе, общаются чуть больше двух лет, но отношения пока ещё «гостевые».
— И тебя это устраивает? — опять прокричал я.
Тимур пожал плечами. Я подумал: «На кой чёрт я об этом вообще спрашиваю, если меня ни капли не интересует, что происходит в жизни Тимура. Это и не может меня интересовать, потому что его жизнь уже давно оторвана от моей, и то, что я сюда прилетел, — полная нелепость. Конечно, он тысячу раз был прав, когда говорил, что расстояние дружбу уничтожит. Хотел убедиться? Пожалуйста! А нужны ли вообще друзья? В детстве, в подростковом возрасте, вероятно, нужны. Да и то — кому? Дворовым мальчишкам — чтобы было кому заступиться или чтобы противостоять банде из другого района. Поддержать в трудной ситуации, когда плохо на душе, когда тебя бросила любимая? Но ведь была же она, эта «трудная» ситуация, и оказалось, что помочь-то ничем нельзя, и Тимур сам в этом признался…»
— Тим, ты знаешь, я всё-таки завтра утром, наверно, улечу… — сказал я тихо, когда состав замер на какой-то малолюдной станции.
— Если ты хочешь мне сделать очень больно, то… лети... Улетай.
«Очень больно». «Интересно, знает ли он вообще как это — очень больно?» — подумал я. Поезд тронулся, и Тимуру пришлось перекрикивать железный рёв в туннеле:
— Дэн. Я ждал этой встречи, наверно, больше, чем ты. Теперь с тобой можно хоть как-то общаться.
— Хоть как-то? Это как?
— Ну, хотя бы так, как мы сейчас. Я и этому рад, если честно. А то всё «Юля-Юля-Юля…» На следующей выходим.

В кафе, потирая окоченевшие руки и шмыгая носом, я заказал две рюмки Smirnoff и объявил, что переезжаю жить в Новосибирск.
— Мне здесь очень нравится! Особенно ваш драмтеатр.
Тимур, изучая меню, старался делать вид, что не обращает внимания на моё пустословие.
— Сам ты драмтеатр. Это оперный. Так, когда переезжаешь? — спросил он.
— А, считай, уже переехал, — шутливо отмахнулся я.
— Что ж… тогда давай будем отмечать твой переезд.
Мы рассмеялись, и уже точно оба от души. Я подумал, что если между близкими людьми, которым по сути нечего делить, случаются какие-то недоразумения или казусы, то требуется совсем мало времени для разбирательств. Я почувствовал Тимура прежним. Правда, почувствовать до конца мне мешала его угольная чёлка, которую он то и дело поправлял.
— Слушай, Тим, постригись, я тебя умоляю. Ну не идут тебе эти богемные патлы!
— Вот-вот… видишь, Дэн, всё, как я и думал… По большому счёту, ты приехал не ко мне, а к своему прошлому, а мой теперешний облик не совпадает с моим тем… Вот что нам мешает. Твоя память.
— Возможно. Хотя странно. Последние месяцы в армии для меня стёрты. Думаешь, я что-нибудь помню? Знаешь, будто очаговое облысение мозга… Вот спроси меня, скажем, что было в марте девяносто первого…
— Как это что? Референдум.
— Какой рефе… А, ну да. И что?
— Ничего. И лица на тебе не было. Ты всё время курил и молчал. В январе-феврале ты ещё мог разговаривать. Март-апрель уже всё. Глух и нем.
Я попытался вспомнить, войти в то своё состояние, но не смог. Тимур сказал, что в любви человека можно «убивать» сколько угодно, он всё равно ничего не будет помнить, боль забудется, «мозг сработает на защиту». Сравнил человека, «погибшего» от любви, правда, неудачно, с воскресшим роботом в «Терминаторе».
— Интересно, а куда же всё-таки подевалась Юля? Куда она уехала? — спросил я, закуривая. — Может, тебе хоть что-то стало известно за это время? Хотя… это я так… Откуда? Ты же ни с кем не контачишь…
Тимур облизал губы, повертел пельмень на вилке и посмотрел на меня вдумчиво и как-то оценивающе.
— Дэн. Перед нашим дембелем, где-то числа двадцать пятого апреля она мне позвонила.
— Кто?
— Юля, кто.
— Ты шутишь?
— Нет. Я сам был в шоке. Утром. Я пришёл в казарму, звонок. Она звонила из Ангарска, спросила, есть ли уже приказ о нашем увольнении. — Тимур замолчал, пальцы его опять забегали по переносице.
— Ну!
— Я сказал, что мы увольняемся восьмого мая. А она меня ошарашила, говорит, «прилетаю шестого в Свердловск, нам надо встретиться, но только втайне от Дениса...»
— Что за фигня? Зачем? Или ты всё-таки шутишь?
Сердце гухнуло и начало, словно расталкивая то, что ему мешает, прорываться наружу.
— По-твоему, я могу шутить такими вещами? Дэн… если ты меня не убьёшь… — Тимур прервался и зачем-то полез в карман своей куртки. Он достал чёрный футляр, протянул его мне и сказал: — Это Юля тогда передала через меня.
Я открыл футляр. В нём были часы Pierre Lannier.
— Что это?
— А ты что, не видишь? «Пьер Ланьер». Очень известная французская фирма. Юля хотела ещё подписать открытку, но передумала, на словах передала, что благодарна тебе за всё то время, которое вы провели вместе.
Я оторопел, а когда пришёл в себя, спросил, почему нельзя было отдать мне их сразу, в тот же день. Впрочем, я уже догадался: Тимур боялся, представляя, что с моей стороны может за этим последовать. Я действительно мог эти часы выбросить…
— Фотографии уничтожил ведь. Я Юле сказал, что обязательно передам, но честно предупредил, что не знаю, когда…
— А она что-нибудь ещё говорила?
— Больше ничего. Заплакала и убежала.
— А почему она через тебя это сделала? Почему лично мне не отдала?
— Дэн, блин! — Тимур растопырил руки. — Я знаю, что тебе всегда нравилось строить из себя ничего не понимающего дурака, но сейчас… это… твоё «почему»… Хватит, ей-Богу!
Я представил себе картину встречи Юли и Тимура в деталях, очень ясно. Только почему-то будто бы всё происходило в каком-то ресторане: Юля в вечернем платье, а Тимур в костюме с галстуком. И при этом тихо звучит саксофон из «Don’t stop the dance» Брайана Ферри...
— А где? Где вы с ней встречались?
— У нас в части, на КПП. Ты на дежурстве был.
Когда мы пропустили ещё несколько рюмок, я почувствовал, что водка подействовала на меня необъяснимо-странно: усилилось ощущение, будто бы всё моё прошлое — киносеанс, который я смотрел вместе с Тимуром, а под конец отлучился и пропустил самое главное — финал.
Я спросил, помнит ли Тимур тот день, когда я по инерции набрал Юлин номер, а там ответил какой-то мужчина. Тогда я впал в безумство.
— Конечно, помню! Ты вообще никому не верил, что на той квартире живут уже другие люди, офицерская семья. Тебе ребята даже карточку оповещения показывали с другой фамилией, а ты всё думал, что тебе врут. Ты был невменяем, — Тимур скривился и сморщился. — Это же надо, поехать и торчать, караулить весь день у дома при минус тридцати… А в гастроном напротив зайти — нет? Крыша совсем поехала?
—  Помнишь, как после этого я заболел ангиной… Даже не знаю, как я это всё выдержал…
— Ты — как выдержал? — оторопел Тимур. — Лучше спроси, как я(!) это выдержал! Меня Ермилов забирает с дежурства на машине, мы несёмся в казарму, я спрашиваю, что случилось, а он мне говорит: «Кажется, Бондаренко горло себе перерезал». Приезжаем, весь пол в казарме в крови. Ты как, скажи мне, до такого додумался — проткнуть гланды швейной иглой?!
— Между прочим, это самый верный способ быстро избавиться от гнойной ангины. Огонь, швейная игла, можно шило, спирт или одеколон, иглу прокалил, чик! И… через час-два температуру как рукой снимает! Я, кстати, перед армией точно так же сделал. Мама до сих пор удивляется, почему у меня так быстро ангина прошла.
— Идиот, — ухмыльнулся Тимур и вздохнул. — Или все поэты такие…
— Ладно, поэт. Тим, ты лучше скажи мне, положа руку на сердце: если бы я не сорвался и не прилетел к тебе сегодня, то всё? Юлины часы я бы получил бандеролью? Лет через десять? Двадцать?
— Я собирался лететь к тебе в январе, после сессии.
— Зачем? Отдать эти часы?
— Дэн, не пойму, какого ты… продолжаешь издеваться? — Тимур уже явно нервничал. — Неужели ты думал, что для мня это всё так просто, что я не переживал, не мучился, что я тебя не любил?
Я игриво усмехнулся и сказал, что теперь уже и не знаю, кто меня любил, а кто нет.

Когда мы вышли из кафе, я увидел опустевшую, уже готовящуюся к закрытию парикмахерскую и кивнул:
— Ну что? Ты идёшь? Состригать свои патлы.
— Только с тобой и только если оба под ноль. Слабо? — задорно подтолкнул меня Тимур.

Поздним вечером мы сидели на кухне, пили коньяк и, пошлёпывая ладонями свои лысые головы, хихикали. А потом нас разбирал смех, когда раскладывали софу, у которой то подкашивались ножки, то вываливалось дно.
— Ни хрена себе, вы тут трахаетесь, софа-то почти новая, а уже смотри что, — подкалывал я Тимура. — Или ты тут групповые оргии устраиваешь?
— Ой, а сам-то! Кто в курилке растрощил все сиденья? Помню, я поднялся покурить, а Канин следом. Смотрит и спрашивает, мол, не знаешь, что за варвары тут побывали ночью.
Я засмеялся.
— Тим, ты же не умеешь врать, интересно, что ты ответил тогда Канину?
— Ничего. Дэн, Канин умнейший человек, и всё он сразу понял. Сказал, «ну-ну, молчи, защищай друга…» Потом махнул рукой, говорит, пусть Бондаренко творит, что хочет мне лишь бы телеграммы во время принимались и передавались…
— Что серьёзно?
— Вполне. Я же говорю, для меня всегда было загадкой, как тебе всё сходит с рук. Всё ведь сошло… кроме одного…
— Кроме чего?
Тимур на мгновенье задумался, досадно цокнул языком и ответил:
— Кроме Юли, Дэн. Кроме Юли…
Приятно кружилась голова. Мы улеглись и так же, как раньше, в казарме, повернувшись друг к другу и облокотившись на подушки, тихо разговаривали в полумраке.
Я подвинулся ближе к ночнику и пересматривал фотоальбом. Кроме всех прочих, в нём были две фотографии: одна — где мы втроём — я, Юля, Тимур, осенью, в лесу, на учениях, я ещё выставил над головой Тимура рожки, а вторая — на фоне гостиницы «Исеть», там мы вдвоём с Юлей, я в форме, она в длинном белом плаще. Лицо у Юли какое-то одухотворённое, а у меня — развязная улыбка…
Я испустил непроизвольный вздох и перелистнул страницу.
— Тим, Бог ты мой, вы так с Валеркой похожи, бывает же такое... вот на этой фотке вообще не отличишь... Здесь сколько ему?
Тимур покосился на фотографию, вздохнул, как вздыхают об утраченном счастье, чиркнул зажигалкой и затянулся. Было отчётливо слышно, как потрескивает папиросная бумага.
— Здесь ему почти восемь. Конец второго класса…
Я тоже почему-то вздохнул и спросил, пьёт ли Валера по-прежнему.
— Дэн. Даже не хочу… Как он достал, а! Это уже всё, мне кажется.
— Н-да. Был человек как человек... А потом р-раз! Появилась какая-то сука, типа Юли, и всё испортила. Кстати… а Валерка сразу начал после этого пить?
— Сразу. Сначала не каждый день, потом каждый...
— Ты и за меня боялся, что я тоже… так же?
— Нет. За тебя нет. Наоборот, я… Знаешь, Дэн, уж лучше бы ты пил, честное слово. Нажирался. Потому что пережить такое трезвыми мозгами… Я боялся другого. Думаю, вот останется на дежурстве один, в своём невменяемом состоянии, и будет передавать секретные телеграммы по открытой связи…
— Чёрт. Слушай, как меня тогда пронесло… Бог уберёг. Вот тогда бы действительно — трибунал, если бы вскрылось. Как ты это вовремя заметил…
— Да не я заметил! Это Никита Самарин! Ты не помнишь разве?
— Смутно. Самарин… Он же, вроде бы, в твоей смене был…
— Правильно, в моей! — Тимур вздохнул и расстроенно замычал. — Дэн, больше не заставляй меня всё вспоминать и пересказывать! Не хочу! Ну не хочу я-я-я!
— Ах, не хочешь?! — я резко вырвал из-под своего локтя подушку и, вскочив, принялся душить ею Тимура, прижав к стене. — Сейчас захочешь! Смотрел фильм «Вспомнить всё»? — рычал я.
Тимур начал меня щекотать. Раскардаш был устроен тут же: опрокинулась пепельница, рассыпались окурки, грохнулась стереоколонка, разлетелись фотографии из альбома, дзынькнул и покатился по полу будильник.
 Тимур зажёг верхний свет и ушёл на кухню. На белом пододеяльнике, как след от шины на снегу, серела полоска пепла.
Вернувшись с веником, Тимур объявил, что завтра я опять останусь до обеда в одиночестве. У него учёба.  А часам к двум он придёт с Ирой.
— Нет. Завтра всё будет не так. Утром ты едешь по своим делам, а я — в аэропорт Толмачёво.
— А зачем ехать в аэропорт, если билет можно и здесь купить? На этом берегу тоже кассы есть. Ты на субботу брать будешь?
— Ты не понял. Я завтра улетаю.
— Не улетаешь ты завтра.
— Улетаю.
Я обкрутился простынёй, стал расхаживать по комнате, издеваться и паясничать:
— О, дорогой, милый! Ты хочешь, хочешь, чтобы я остался? Скажи, скажи мне это ещё раз! Я останусь! Останусь на веки вечные!
Тимур швырнул в меня подушку, но желание дурачиться почему-то быстро пропало, мы улеглись и почти сразу уснули.

Утро вторника было таким же морозным и солнечным. Я не слышал, как ушёл Тимур, проснулся в начале десятого, причём с таким счастливым чувством, будто ночь провёл с самой желанной женщиной на свете. Приняв душ и выпив чашку кофе, я думал, чем бы себя занять. Поковырялся в книгах, а потом вспомнил о Юлином подарке, открыл футляр, и душа стала быстро погружаться в какую-то кисло-жгучую жижу. Наверно, к тому времени я всё-таки разлюбил Юлю ещё не до конца, просто сам себя пытался убедить, что всё давно кончено. Но давить на шов оказалось ещё рано. «Я благодарна тебе за то время, которое провела с тобой…» Но зачем же разрушать счастье? Неужели это была не любовь? А может, всё из-за отца? Вдруг при мне он дал согласие, а потом она пришла к нему, а он её разубедил, отговорил… Сказал, не надо тебе, детка, выходить замуж за этого придурка… Ведь я же совсем не знал Бориса Витальевича. Сколько раз мы с ним пересекались? Два? Ну и что, что тогда на кухне он шутил вместе с нами и даже предложил мне добавить в кофе коньяк… И что, что мы обнимались в его присутствии… Юля любила отца, и если бы, всерьёз подойдя к проблеме её замужества, он сказал «нет»… Хотя… чушь всё это. У Юли характер ещё тот…
Между своими раздумьями я решил, что ничего страшного, если выпью один-два бокала вина. Но получилось так, что я выпил всю бутылку, а потом ещё и бутылку водки. Выпил и прилёг на софу. Мне показалось, что из форточки сквозит, я плотно её закрыл и опять улёгся. В моей пьяной голове плавала какая-то невнятная тяжесть. Я уснул, а проснувшись, обнаружил себя в таком неловком положении, что готов был провалиться сквозь землю от стыда. Тимур пришёл с Ирой, и та сразу, не раздеваясь, бросилась открывать окна, распахнула балкон.
— Боже, ну вы даёте! Такой дух стоит, как будто вы не вдвоём пили, а целая рота солдат здесь всю ночь гудела… — говорила она хозяйским тоном.
Тимур смотрел на меня, пытаясь понять, что произошло. А я не придумал ничего лучше, как сочинить оправдание: дескать, позвонили с работы, а там неприятности, завал, якобы меня срочно попросили выйти из отпуска, вот поэтому и расстроился, выпил, а сейчас, мол, нужно немедленно ехать за билетом и вообще — срочно улетать. Я стал поспешно собираться, боясь сделать лишний выдох, потому что мне казалось, что открытые форточки и балкон уже не помогут.
Ира, худосочная, очень такая обыкновенная, с прямыми жиденькими волосиками по плечи, стала что-то лепетать, мол, как же так, Тимур столько обо мне рассказывал, что она так хотела со мной познакомиться, а я вдруг подхватываюсь и лечу. А у Тимура и вовсе отнялось лицо, как отнимаются руки-ноги.
Я понял, что в такой ситуации даже не надо пытаться собирать вещи, лучше в самом деле поехать и что-то купить, если не билет, то, по крайней мере, лавровый лист, зажевать, чем-нибудь заесть, а потом уже вернуться сюда: всё, как учили в армии.
Тимур сказал, что поедет со мной, а Ира — что приготовит что-нибудь к нашему возвращению. Она всё расстраивалась, что я улетаю.
— Ты же говорил, что Денис будет у тебя до конца недели! — говорила она, обращаясь к Тимуру, будто бы тот её обманул.
— Денис будет у меня до конца недели, — почему-то твёрдо сказал Тимур.
Едва мы выбежали из подъезда и завернули за угол, как я стал дико ржать, поскользнулся и упал. Тимур улыбнулся, от чего мне стало ещё смешнее, я катался по снегу и не мог подняться. Он хотел мне помочь, но я его потянул за капюшон, мы оба очутились в сугробе и буйно смеялись, барахтались, и нас невозможно было остановить.
— Дэн, сколько ты выпил? Ты пошутил насчёт звонка с работы? С чего бы ты раздавал мой телефон? — говорил Тимур, лёжа в сугробе и отдыхиваясь. — Никуда ведь сегодня лететь не надо?
— Да пошутил, пошутил. Не надо. Даже на Ил восемьдесят шесть никуда не надо. Лететь. Особенно не надо лететь в Екатеринбург и в Ангарск Иркутской области — туда тоже особенно не надо. Лететь, — договорил я и артистично всхлипнул, желая показаться обиженным дитём. Но я напрасно так сделал, потому что этот всхлип прорвал во мне самые настоящие крокодильи слёзы.
Тимур смотрел на меня и мягко улыбался. А у меня ручьями лилось из глаз. В тот момент мне показалось, что так смотреть и улыбаться, как смотрел и улыбался Тимур, может только самый дорогой и близкий человек на свете, который пережил со мной страшную болезнь, и от этой абсолютно ясной мысли я стал плакать навзрыд, и очень громко, на всю улицу. Тимура это ничуть не смущало и не пугало. Он стоял, смотрел на меня и продолжал мягко улыбаться и молчать. Потом я стал кричать, что Юля дура, сука и всё такое, и сильно икал.
— Да дура, дура! Конечно, дура! Бросить ребёнка и исчезнуть с концами! — сказал Тимур, перебивая меня. — Что за мать такая?!
Я перестал кричать и икать, спросил, какого ребёнка она бросила.
— А ты что, не знаешь, что у неё ребёнок был? Мальчик. Да.
— Нет.
Меня овеяло жаром.
— Как? Ну вот же он — в сугробе валяется. Вставай, пойдём уже, — сказал Тимур и протянул руку.
Мы отправились в магазин, купили лавровый лист, а потом бегали на школьном стадионе, я жевал и выгонял из себя алкоголь, а Тимур просто бежал рядом, за компанию. Мороз стоял несильный, и я не боялся простудиться. Это Тимур боялся, всё уговаривал меня идти домой, повторял, что я напрасно стыжусь Иры, потому что она умная и всё понимает.
 — А ты забыл? Умная женщина — это всегда беда для мужчины! Бе-бе-бе-бе-бе. Сам же мне говорил!
Вернулись мы примерно через час, и нас, а особенно меня, ждала ещё одна шокирующая картина. Ира чуть ли не в дверях панически сообщила, что как только мы ушли, позвонили из Белгорода, спрашивали меня, и мне срочно нужно перезвонить на работу.
«Такого не может быть!» — подумал я и снова стал икать.
— И-ира, кы-то? Кы-то звонил из аэропорта?
— Начальник чего-то там… какой-то службы. Фамилия Ватутин. Вот я тут телефон его записала.
Ясно, что она не шутила. Это фамилия моего настоящего начальника и его настоящий телефон.
— Начальник службы перевозок?
— Да. Перевозок. Точно. Так что? Я салат майонезом заправляю?
Тимур, сопя, как бык, потёр пальцами переносицу и сказал, обращаясь к Ире:
— Мы сейчас. Заправляй майонезом или чем там...
Мы накинули куртки и вышли на лестницу.
— Слушай... Ей-Богу, Дэн, на кой чёрт ты это всё утраиваешь? — разворачивая меня за плечи лицом к себе, начал Тимур.
— Тим, я тебе клянусь! Ничего я не устраиваю! Видимо, правда звонили!  Ватутин — это мой начальник, но откуда он знает, что я здесь, и откуда у него твой телефон, я понятия не имею. Я клянусь!
Тимур присел на корточки, опустил голову. Спросил, откуда я вчера ему звонил, когда взял билет, я ответил, что из агентства.
— Это в присутствии этого… Ватутина было?
— Да нет же! Ватутин вообще в аэропорту сидит, а я звонил из города, из касс. Там была только Марина, кассирша.
— Так. Значит, она знала, что ты в Новосибирск летишь?
— Ну да. Но номер-то твой откуда у неё?
— Дэн, очнись. У вас там в этой вашей кассе телефоны какие стоят? Обычные? Или новые, с памятью которые?
— С-с.
— Значит, тогда иди и перезванивай. Фу-у-х, — выдохнул Тимур и пристукнул меня рукой по животу. — Вперёд.
Но перед самой дверью, он меня вдруг одёрнул.
— Стоп! Что за Марина, Дэн?
— Кассирша.
— Просто кассирша? — Тимур подмигнул и улыбнулся.
Я ответил глазами, что непросто, но чувствовал себя мальчонкой, попавшимся на непродуманном вранье.
— Ладно, вечером расскажешь, — подтолкнул меня Тимур и буркнул: — Хотя, я так понял, там и рассказывать особо нечего.
Я перезвонил на работу, оказалось, ничего катастрофического: просто мой первый рабочий день после отпуска отменялся, нужно лететь в Москву, об этом меня и хотели предупредить, чтобы я не опоздал на утренний рейс.
— Ребята! Ура! Я остаюсь с вами! Давайте есть, пить, разговаривать! — объявил я, положив трубку.
Все облегчённо вздохнули, сели за стол. Но не успели наполниться наши бокалы, как зазвонил телефон. И опять межгород. Мы переглянулись. Ответил Тимур и, что-то выслушивая, напряжённо сдвинул брови.
— Послушайте, девушка! Нет здесь ника… Это не б…
Очевидно, разговор прервался.
Я поинтересовался, кто звонил.
— Не тебя, не бойся. Опять спрашивали, не нужна ли нам тонна говядины.
Ира хихикнула.
— Так сказал бы, что нужна! — рассмеялся я. — Мы бы её продали по цене двух тонн. Сейчас все так делают!
Тимур засмеялся тоже.

Общались мы легко и весело, и я был рад тому, что у Тимура появилась именно такая девушка, как Ира. Наблюдая за ней, я предположил, что она в какой-то мере верховодит. Я думал, что Тимур вообще не умеет выстраивать отношения с женщинами, что они его как бы и вовсе не интересуют, так… чисто технически. Зато он интересовал многих. Ту же Юлину сослуживицу Лену я подлавливал на скрытой лести — какой Тимур «интересный мужчина». Хотя и не скрытой — она прямо так и говорила, вернее, неумело кривлялась, цитируя слова героини фильма: «Вы та-а-кой интересный мужчина...» Но Тимура ничто не цепляло. Оксана, конечно, скрыть своих чувств к Тимуру не могла, несмотря даже на то, что почти всегда молчала. Её выдавали глаза: она заворожённо следила за каждым его жестом. У меня, понятное дело, был свой меркантильный интерес в их отношениях. Во-первых, Оксана уравнивала наши статусы: я с девушкой, он с девушкой. Во-вторых, появлялась бы ещё одна гиря на чаше весов, которая может и смогла бы удержать Тимура в Свердловске. Я толком не понимал, зачем мне требуются эти равенства и параллели, почему я вообще хочу, чтобы Тимур остался там жить. Просто смертельно хотелось —  и всё. Встречались ли когда-нибудь они вдвоём — неизвестно.
Просидели мы допоздна, Тимур пошёл провожать Иру, а я, оставшись один, почувствовал старую добрую щекотку внутри. Но я так ничего и не придумал. Просто разобрал софу, застелил и подложил под простынь плавленые сырки. Когда Тимур вернулся, я, понятное дело, не смог сдержаться и выдал себя гигиканьем.
— Я так понимаю, что сейчас что-то где-то будет, да? — сказал Тимур, озираясь по сторонам, и, окинув взглядом даже потолок, добавил: — Любопытно, любопытно… точно ведь сейчас что-нибудь грох, бабах!
Прежде чем войти в ванную, Тимур тщательно осмотрел дверь. Пока он чистил зубы, я со стыдом подумал, что сырки надо убрать. И убрал.
— А ничего не будет, Тим, — сказал я, когда он вышел из ванной. — Ни-че-го. Больше никакого «грох-бабах» в жизни. У меня кончается отпуск, я вернусь домой… Письма… всё это глупо… — я отрешённо помотал головой и потерял желание говорить дальше.
Тимур остановился посреди комнаты, расставился буквой «Ф» и как-то глазасто смотрел на меня.
— Дальше будет жизнь, Дэн. И, по-моему, несмотря на всё, ты ей умеешь радоваться куда больше, чем кто-либо. Чем я, например… — сказал он, скинул брюки и юркнул под одеяло.
— Пустота, понимаешь? Нет любви и пустота повсюду, — вздохнул я обречённо.
— Это хорошо, что пустота. Значит, новое чувство придёт на чистое место.
— А оно придёт?
— Ну… ты же человек с феноменальным воображением! Поэтому, если не придёт, то ты сам его придумаешь… — сказал Тимур, усмехнулся, провёл своей ладонью по моей колючей лысине и громко выкрикнул: — Узел! Отбой!
— Тэк! Кто там у нас опять бу-бу-шу-шу? Богратионов-Бондаренко? — подыграл я, имитируя противный голос Синицына.
Я смолк, а потом поудобнее устроившись, облокотившись на подушку, снова начал:
— Так. Ну, ты же ведь знаешь, как мне нравится… Нет, не так. Ты же знаешь, что я просто обожаю пить сок твоего мозга. Воды уже много утекло, скажи мне всё-таки, почему Юля тогда исчезла?
Тимур издал недовольный короткий рык и сказал, что ничего нового сказать мне не может, сколько бы воды ни утекло.
— Значит, старое скажи!
— В смысле — старое? Что Юля умная женщина? Умная. Представь себе, разобралась в своих чувствах, поняла, что всё. Оставалось только два пути: сделать так, как она сделала, или откладывать своё решение, но потом так или иначе пришлось бы тебе всё объяснять. И что? Тебя бы в любом случае её объяснения не устроили, начались бы разбирательства, вся эта тягомотина, нервов ещё больше бы ушло — и твоих, и её. А так разрыв получился очень даже красивым. Своим исчезновением она ответила тебе «нет». Юля просто умница.
— Интересно, а тогда — ты это всё понимал, умница?
— Я понял практически сразу.
— Тогда почему же ты мне так и не объяснил? Именно так, как сейчас не объяснил тогда?
— Потому что тогда сок моего мозга на вкус тебе казался… как сок алоэ или как рыбий жир… Всё, спать!
— Слушай, а как ты про Марину догадался? Или чисто случайно… взял меня на понт и… Собственно, ничего и не было, так… пару раз…
— Угу. Только что-то ей неймётся, похоже. После того, как ты мне позвонил и сказал, что взял билет, мне весь вечер названивал межгород. И молчали. Видимо, ей очень интересно, к кому ты в Новосибирск полетел…
— Дура, что ли? Зачем было названивать… Услышала мужской голос и успокоилась бы.
— Не-а. Отвечала-то Ира… Я как раз бегал по магазинам как сумасшедший.

Проснувшись глубокой ночью, я обнаружил, что Тимура нет рядом. Он курил на кухне, сидя в темноте. Я сходил по нужде и приплёлся к нему, тоже взял сигарету.
— Чё не спишь? — прохрипел я.
— Да, что-то как-то… сна нет…
— Может, от коньяка?
— Не знаю. От всего.
— Слушай, Тим, ну хватит уже. Все отношения выяснены, часы переданы… Всё нормально.
Тимур покивал головой.
— Или ты мне что-то недоговорил? Есть ещё что-нибудь такое, о чём я не знаю? Может, ты до сих пор что-то боишься мне сказать? Что-нибудь про Юлю, например. Или про себя?
— Нет. Ничего такого нет. Хотя… есть. Ты меня спрашивал, почему я пошёл не на истфак, а на психологию? Ещё в автобусе, по дороге из аэропорта, да?
Я кивнул.
— Я тогда не ответил. Так вот… наверно, из-за тебя, из-за этой твоей всей… истории с Юлей. Я решил, что ничего не понимаю в людях. Я, если честно, не понимаю даже, что такое любовь. Не понимаю, Дэн. Не чувствую. Хотелось разобраться… Научно.
— Ну, ты даёшь! Не понимаешь, что такое любовь? А как же Ира?
Тимур вяло усмехнулся.
— Таких отношений миллиарды, они на каждом шагу, и тут всё очень просто. Но это не имеет никакого отношения к слову «любовь», в смысле чего-то такого… возвышенного… Вот если взять тебя… скажи… тебе было страшно потерять Юлю? Ещё до того, как ты её потерял?
— Конечно! Очень страшно.
— Ну вот. А мне… не страшно. Это об Ире. Вся разница.
— Тебе, по-моему, никого не страшно терять, ни женщин, ни друзей. Ты и меня чуть не потерял. Нет, Тим, страх потери — это не совсем тот оценочный критерий. Тебе же хорошо с ней?
— В принципе, да. Нет, ну, конечно же, зачем бы я поддерживал отношения, в которых мне плохо? Ты не понял, Дэн, я… о другом, ну да ладно. Пойдём спать…
— Нет. Всё же… Погоди. А почему ты так уверен, что я испытывал настоящее чувство к Юле? Мне могло просто казаться…
Тимур повернулся вполоборота в проёме кухонной двери, задумался, потом, направляясь к постели, тихо сказал:
— У Цветаевой, помнишь? «Я любовь узнаю по боли…»
«Всего тела вдоль…» — мысленно завершил я цитату…
Мы легли, Тимур быстро уснул, но теперь, после нашего разговора, не спалось мне. Я лежал, гонял какие-то мысли, выходил курить на кухню. Мне казалось, что я всё равно куда несчастнее Тимура. Становилось как-то особенно отчётливо ясно: познав то, что я познал, искупав своё сердце в том удивительном море чувств, казавшихся мне сверхнастоящими, я уже никогда не соглашусь на какую-то сделку со своей совестью, не стану заглушать своё одиночество какими-то суррогатными отношениями. И нет — мне не страшно быть одному.
Я вспомнил, как однажды Юля, вся ещё блестящая, в струйках пота, после того, как мы вместе кончили, целовала меня в глаза и говорила: «Знаешь, к какому слову не существует синонима? К слову ,,любовь’’». Когда что-то слышишь впервые, это не кажется тебе банальностью, и даже потом, если это запало в душу, ты не стыдишься повторять. Тогда я всё шутил: «Я подберу, подберу синоним, вот увидишь», а Юля посмеивалась: «Ну, подбери, подбери, а я посмотрю, как ты это сделаешь…» И я действительно так и не смог подобрать синоним к слову «любовь»… Я никогда не поверю в то, что Юля меня не любила. Что бы там Тимур ни говорил…
«И почему его вдруг так взволновал вопрос о подлинности чувств? Наверно, это он так… просто философствует», — думалось мне под утро.
Ночь не была для меня мучительной. Мне не спалось, зато душа моя спала. Сладко спала.
И в оставшиеся дни уже никакой печали, никакой тяжести раздумий не было. К Тимуру приходили друзья, однокурсники, появилась гитара… И неожиданности:
— Внимание! А сейчас! Прозвучит песня на стихи того человека, который находится среди нас, — объявил Тимур. — Отгадайте, кто это.
И я услышал своё «Если ты приглашаешь на небо…»

В Новосибирске осталось несколько счастливых дней моей жизни. И я знал, что они уже никуда не денутся из памяти. Но я вдруг остро почувствовал, что этим наша дружба с Тимуром и завершится. Я хоть и ощущал некое сопротивление перед натиском толщи будущего пресного бытия, осознавал, что такая удалённость друг от друга действительно всё сведёт на нет, и она бы уже давно свела, если бы не усердие Тимура, с которым он тянул время, если бы Юлины часы попали ко мне раньше, но я был уже готов закрыть очередную страницу своей жизни. Хорошо, что я её перечитал. Я вернусь домой и вряд ли буду писать письма или звонить Тимуру. Открытки и поздравительные телеграммы — вот всё, что останется и проживёт ещё несколько лет…

Во время прощания в аэропорту Тимур, видимо, не ожидал, что станет жертвой своего же недоверия ко мне. Впрочем, не недоверия, а скорее, страха, опасения. Стоило мне сказать одно лишнее слово, пошутить, как…
Он замешкал, когда я отошёл с зарегистрированным билетом от стойки, над которой табло показывало рейс «Новосибирск-Екатеринбург-Воронеж».
— Что за финты опять? Покажи-ка свой билет.
Когда он увидел, что в билете и вправду указан маршрут до Воронежа, ошалело уставился на меня, спросил, что всё это значит.
— А? Ну… Ах, да, — я почесал затылок. — Забыл тебе сказать, прости… У меня в Воронеже появилась новая возлюбленная…
— Ну-ка, дай-ка сюда ещё раз.
Тимур выхватил билет и отбежал с ним к регистрационной стойке, держа его перед собой обеими руками, как горшок с какашками ребёнка. Я слышал, как он спрашивает: «Девушка, а вот этот лысый сумасшедший человек действительно летит до Воронежа? Не в Екатеринбург, нет?» Регистраторша посмотрела на билет и закивала головой.
— Дэн. Ну что за розыгрыши? Ты куда летишь?
Внутри у меня опять демонически зажгло, защекотало, и я решил не пояснять, почему выбрал этот пункт назначения.
— Ты безбашенный… — Тимур расстроенно вздохнул и добавил: — Лети куда хочешь!
— О! Ты мне всегда напоминал моего отца, но теперь я узнаю и свою маму! Она провожала меня в Новосибирск именно с такими словами. Лети куда хочешь, сказала... — я сменил интонацию, продолжил тоном расстроенного школьного учителя: — Богратионов, ну какой же ты… С географией у тебя плохо? От Воронежа пять часов на автобусе до Белгорода.
— Нет, что-то тут не то, — Тимур недоверчиво потряс головой и посмотрел исподлобья. — А какой самолёт летит в Воронеж? — настороженно спросил он.
— Ту. Сто тридцать четвёрка. Тим, не хочу я через Москву лететь, не люблю, ненавижу, надоело! Мне всё равно туда ехать в понедельник, в Москву эту, будь она неладна.
— Значит, отказаться от полёта на своём любимом «Баклажане» и лететь на каком-то «Гудке»… да ещё и в Воронеж?! — Тимур скривился.
— «Свистке», балда! Каком «Гудке»? Мне все самолёты  осточертели, на чём лететь — без разницы.
— Какая разница? Ты сейчас врёшь и глазом не моргнёшь! Но зачем меня-то разыгрывать, Дэн? Или тебе это по работе надо в Воронеж?
Я захохотал.
Через два с половиной часа мой самолёт приземлился в Екатеринбурге. Сердце даже не дрогнуло. Всё уже казалось неважным, бессмысленным, как декорации для спектакля, который провалился и больше никто никогда не собирается повторять постановку. Я потоптался у входа в аэровокзал, покурил, выбросил пустую пачку, а потом достал из кармана чёрный футляр с часами, и он тоже отправился в урну.
Я ничего не почувствовал — словно отпала сухая корка с царапины.

Накануне Нового года я получил поздравительную телеграмму из Новосибирска с двумя подписями «Тимур, Ирина», повертел в руках бланк, на котором яркими красками были нарисованы Дед Мороз, кролики, белочки, зайцы и усмехнулся: всё казалось полной нелепостью. Аляповатый рисунок и шаблонный текст будто сработали на осквернение памяти, которая пыталась ютиться в том времени, что предшествовало моей поездке. Если бы я получил такую телеграмму год назад, у меня бы захватило дух — как в детстве на качелях. Теперь же это обязывало сделать ответный шаг, глупый и никому уже ненужный. «Потому что… расстояние способно разрушить любую связь. Даже самую крепкую. Увы…» — вспомнилось мне, когда на следующий день, тридцать первого декабря, я шёл на почтамт. По зонту барабанил дождь, Белгород, как никогда, был омерзителен. На почтамте невозможно было пробиться к столу с бланками и чернильницей — столько скопилось народу. Как назло, я не захватил с собой ручку, а в чернильнице не оказалось чернил. За теми отправителями, у которых при себе имелось чем писать, выстроилась очередь. В голове вязкой кашей застыли мысли о предстоящем вечере; совсем не хотелось встречать Новый год, скисая в компании школьных друзей, пить, есть. Ничего не хотелось.
— Держите. Вы? Или кто следующий? — мужчина протянул мне ручку, держа её прямо, точно свечу.
Я быстро накатал адрес и растерялся: а что писать? «Поздравляю, желаю…» Господи, ну это же ведь так пошло!
Смяв и бросив в корзину пятый по счёту бланк, я понял, что телеграмму просто-напросто не отправлю, и направился к выходу. Кто-то выходивший передо мной так хлопнул дверью, что плакат «С Новым 1994 годом!», висевший над ней, сорвался и очутился у моих ног перевёрнутый обратной стороной.
Сердце ёкнуло: «Наверно, плохой будет год…»

В апреле 94-го о дне рождения Тимура я вспомнил уже спустя две недели. Вспомнил и подумал: «А ведь он был прав, когда говорил «давай всё забудем…» Полное беспамятство и бесчувствие — идеальный выход, и я его не искал, он нашёлся сам собой. Я жил, никак не думая о том, нравится ли мне это или нет.
А в декабре умер мой отец. После похорон я пил несколько дней, и в моей пьяной голове шаталась мысль, что теперь на всём белом свете остался только один человек, от которого можно услышать фразы типа «это явно лишнее…» Я позвонил в Новосибирск. Трубку взяла Ира. Голос у неё был вымотанным и убитым. Она сказала, что только-только вошла в квартиру, вернулась из Кемерово с похорон отца Тимура, а сам Тимур остался ещё там и приедет позже. Параллельность событий меня ошеломила: наши отцы отошли в мир иной с разницей в три дня. Но я не стал ничего говорить Ире, лишь пробурчал слова соболезнования, попросил передать Тимуру. Ира заунывно поинтересовалась, как у меня дела, с такой же унылостью отчитала за то, что я не пишу, не звоню и даже не поздравил их со свадьбой. А я никаких известий об их свадьбе и не получал. Но выяснять уже ничего не хотелось, я промычал что-то невнятное и был рад, что на этом попрощались.
Вскоре я с головой погрузился в работу — устроился в частную фирму, занимавшуюся вахтенными авиаперевозками и продажей запчастей для самолётов. Тогда же и стал одним из немногих обладателей электронного почтового ящика. Помню, как мне нестерпимо захотелось написать кому-нибудь письмо — первое в жизни электронное письмо не по работе, а личное. Меня потрясала скорость обмена сообщениями. Но я так и не мог в поле «кому» вписать ничей адрес.
Осенью 95-го, когда я был в командировке в Новом Уренгое, моим соседом по гостиничному номеру оказался военный, старший лейтенант. Он заглянул ко мне, попросил закурить, а потом — слово за слово —  предложил и выпить. Мог ли я отказать человеку с «паучком» связиста на петлицах, отливающим золотом? В тот день от спиртного я как-то по-особенному размяк, развоспоминался о службе.
Лейтенант ушёл к себе, я остался в номере один, сердце сжалось, а потом разогналось так, словно неслось навстречу чему-то радостному. Я позвонил в Новосибирск. Разговор начал весело, но это была какая-то дутая весёлость. Я всё ждал, думал, Тимур спросит, почему я не пишу, не объявляюсь, но он не спрашивал. Я тоже решил ничего у него не спрашивать на эту тему. Просто похвастался, что у меня теперь есть электронная почта, сделал ложный намёк, дескать, с другими я переписываюсь и обычные письма уже не пишу вовсе.
— Так а у меня электронная почта уже давно, модем и все дела… — как ни в чём не бывало сказал Тимур.
Через неделю, когда из головы всё вылетело, я получил от Тимура нескончаемо длинное письмо, и когда стал читать, то даже усомнился, что это пишет он. Письмо было каким-то таким простым, откровенным и сердечным, что вызвало во мне давным-давно забытый трепет и сладостное жжение в груди. Особенно меня потрясло начало, где были такие слова: «После того как ты перестал мне звонить и писать, возникло ощущение, что теперь я живу в доме, в котором будто бы нет одной стены. Вряд ли я смогу выразить своё состояние точнее. Вроде всё есть, всё на месте, но стены нет…»
Перечитав этот абзац несколько раз, я опять спрашивал себя: «Тимур ли это?» Не менее странной показалась мне и вот такая его откровенность: «То, что мы с Ирой вот уже пять лет живём не в любви, я не только вижу и чувствую, но и всякий раз я это слышу. Знаешь, какой это звук, Дэн? Это когда осенний ветер качает пустые детские качели на площадке. Это их скрип…» Мне всегда казалось, что Тимур избрал для себя очень простую модель жизнеустройства и менять её не собирается. Сам же говорил, что традиции придуманы не просто так, а для того, чтобы не потеряться в жизни, не забредать в тупики. «По традиции человек должен завести семью. Любовь — это химера…» — его слова. Чего же он хочет теперь, и что его не устраивает?..
Казалось, что в ответ я накатаю не меньше, чем он. Но я не смог родить ни строчки, как когда-то не мог написать Юле, застряв на «Здравствуй!» Не ответить же вовсе я тоже не мог: здесь был не тот случай, чтобы играть в молчанку. Через день кое-как я выстроил односложные предложения о своей работе, о каких-то незначительных событиях, отправил, но не знал, что ждать в ответ, когда ждать и ждать ли вообще…
Однако вскоре сложилось так, что в моей жизни, переписка с Тимуром оказалась самым стабильным, что в ней было на тот момент. Мы писали друг другу регулярно. Я не переставал удивляться, с каким заводным интересом Тимур расспрашивает меня о моих авиационных делах, о том, что я читаю, какую музыку слушаю. Ненужных вопросов, типа, что у меня на душе, есть ли у меня кто-то, он не задавал. Это было и так ясно. О себе он писал ровно столько, сколько мне хватало. Тимур оканчивал университет, занимался дипломом и научным творчеством, готовясь к аспирантуре. Сбылась и его мечта — он открыл книжную лавку, оформил ИП. О сбывшихся мечтах особенно интересно.
Тимур удивительным образом умел улавливать в письмах тончайшие оттенки моего настроения. Он почувствовал, что работой в авиакомпании я уже перегораю. «Я помню твои мечты. Но сбывшиеся мечты — это наши ловушки. И я в такой же ситуации…» — написал он мне. 
В одном из его писем всплыло кое-что интересное, но теперь уже совсем неважное, из нашего армейского прошлого. Оказывается, в тот Новый год, когда исчезла Юля, Тимур приготовил мне подарок — сборную модель «Ил-86». Будь всё иначе, я носил бы его на руках, потому что нигде эту модель не мог найти. Он её купил в Москве, ещё осенью, когда ездил в командировку вместе с майором Каниным. Понятно, что в те мгновения, когда разыгрывалась «драма века» — именно так Тимур и выразился в письме, было не до подарка. Коробку опять пришлось спрятать. Вручил он мне её уже перед самым дембелем, а я так и оставил самолёт на узле. Он писал, что в тот момент ему было очень обидно, ведь  напомнил мне трижды, чтобы я не забыл...
В середине осени 96-го наша переписка приостановилась.

Я лежал под капельницей, читал. Дверь в палату неожиданно и широко распахнулась, словно её открыли ногой:
— Бондаренко! — как припадочная заорала медсестра, не зная, к кому обращаться из шестерых.
— Я! — выкрикнул я, точно из солдатского строя, рефлекторно.
— К теле… — сестра осеклась и, прищурившись, взглянула на штатив с бутылью, — фону… — чуть слышно досказала она. Не отрывая взгляд от капельницы, потянулась, нащупала дверную ручку и скрылась.
Тимур перезвонил через час, и мы проговорили неприлично долго; какая-то врачиха в ординаторской стала брюзжать: «Закругляйтесь». Я всё отговаривал Тимура лететь ко мне, уверял, что всё ерунда и что лучше встретиться позже, когда я окончательно оклемаюсь. Я не понимал его рвения: слава Богу, я не умирал. К тому же у Тимура своих проблем хватало. Иногда, перечитывая его письма, я не переставал удивляться: к скольким он проявил своё участие. Вот сдалась ему эта тётя Вера, пусть даже оставившая в наследство новосибирскую квартиру? Тимур сидел с ней после инсульта во время своих каникул где-то в районной больнице под Таштаголом, мотался за какими-то лекарствами… Тётя Вера умерла через неделю после того, как он уехал. Теперь что-то обнаружили у Ириной мамы, и это не считая его маму с больным сердцем и бессменного брата...
Вернувшись на работу после больницы, я насчитал с десяток писем от Тимура, и все они были гигантскими по размеру. О сканерах тогда ещё мало кто слышал, и Тимур не поленился перепечатать уйму статей из газет и журналов, где содержались мыслимые и немыслимые советы, как лечить сахарный диабет. В ответ я отправил ему коротенькое письмо, а начал с шутки: «Богратионов! Ты опять какие-то «липы» печатаешь? …Спасибо тебе, конечно, но это уже явно лишнее. Инсулин — вот и всё лечение…»

Тимур окончил университет в 96-м, от аспирантуры отказался, продал квартиру в Новосибирске и в начале зимы перебрался в Кемерово. После смерти отца мама Тимура сильно сдала, нуждалась в присмотре. Брат некоторое время не пил, но вскоре взялся за старое, воровал у матери пенсию, продавал ценные вещи. Ира не хотела уезжать из Новосибирска, терять престижную работу, но поехала. Тимур прислал мне письмо, в котором чуть ли не впервые спрашивал моего совета. «Дэн, что мне делать? Я понимаю, что испортил человеку жизнь и продолжаю портить. Я не в силах больше настаивать, чтобы Ира одумалась и, пока не поздно, начала новую жизнь. Представляешь, она всё ещё меня любит. Ей уже 28, а я не знаю, долго ли ещё будут догорать её чувства… По статистике, любовь длится пять лет. Глупости? Возможно… Но если это верно, то срок вышел, а она решила ехать со мной. Мне было бы куда легче без неё. Нет, мы не враждуем, никто ни в чём друг друга не упрекает, но именно это создаёт невыносимую среду обитания…» Письмо заканчивалось словами: «Я не знаю, встречу ли я когда-нибудь ту, без которой не смогу жить. А ты как думаешь, Дэн, это когда-нибудь случится?..»
Я не знал, что ему ответить. К тому времени я изголодался по любым отношениям, поэтому мне казалось, что будь рядом со мной хоть какая-то женщина, я буду её ценить и беречь. Но кроме беспорядочных сексуальных связей в то время в моей жизни ничего не было. То, что обещало привнести большое и светлое чувство, всякий раз застревало где-то в самом начале пути.
Переезд Тимура и Иры в Кемерово не позволил их союзу так быстро распасться. Отвлекал быт: они занялись покупками и разменами квартир, отселили Валеру от матери, сами поселились неподалёку. Теперь в своих письмах Тимур писал, что их связь с Ирой проверена временем и испытана тяготами, один бы он не потянул размены и расселения, а Ира честно выкладывалась, лавируя между двумя работами, аспирантурой, агентствами недвижимости и нотариусами.

Встретились мы с Тимуром в августе 98-го, когда я жил уже в Москве.
Этой встрече предшествовала сбивчивая переписка. Меньше всего мне хотелось посвящать Тимура в то, что происходит в моей столичной жизни. Он это почувствовал, спросил, по-прежнему одинок ли я. До этого никогда не спрашивал. Вопрос я проигнорировал, просто не знал, что отвечать, когда одинок, но и не одинок. «Ты же — не я, — писал он в письме, — у тебя, если появится какая женщина, то наверняка за этим обязательно последует шквал, буря, начнётся ломка дров…» Удивительно, но как раз в тот день, когда я получил от него письмо с этими словами, на Москву обрушился ураган, с треском валивший деревья. Такое совпадение показалось мне чересчур уж символичным и зловещим. Тем более что женщина к тому времени у меня действительно появилась. Тимур ещё ничего не знал. Но, получая от меня всё чаще и чаще отписки, а не письма, он решил позвонить и дожать своей наставнической интонацией; сказал, что я ему совсем не нравлюсь, что в середине августа он летит в Мюнхен, хочет остановиться на день в Москве, поговорить.
В тот день, когда мы должны были встретиться, на мою голову одна за другой высыпались неприятности. Проснувшись ранним утром, я лежал и ждал звонка Тимура, как вдруг обнаружилось, что звонок жду напрасно: его нечем принять. Я обыскал всё, но своего мобильника так и не нашёл. Потом позвонили в дверь, и на пороге оказалась та, из-за которой и разгорелся в моей жизни сыр-бор. Началось долгое выяснение отношений вперемежку со слезами и сексом. Я опоздал на работу, а когда приехал, чудом отвертелся от командировки в Тюменскую область. До Тимура дозвониться не удалось, его телефон почему-то отказывался работать в роуминге. Благо накануне прилёта мы составили альтернативный план на случай, если связи не будет, обозначили место и время встречи.
Ворвавшись во «Friday's» и столкнувшись с Тимуром прямо в дверях — он собирался уже уходить, потому что прождал меня больше двух часов, — я пролетел мимо: всё что угодно, но я не ожидал увидеть его в очках!
— А, а это ты! Привет! — именно так я поздоровался с человеком, которого не видел почти пять лет.
Но видит Бог: этих лет я не чувствовал! Электронная переписка создала иллюзию соседства.

— Дэн, ну вот скажи… — хитровато улыбался Тимур. — Ведь ты же ненавидел этот мегаполис, а теперь в каждом письме пишешь, что он самый лучший на свете… Как так, а?
— Тебя как дипломированного психолога это удивляет? — спросил я, ещё не восстановив дыхание после двух эскалаторов метро. — Это что за цифры, не знаешь? Цены? Или номера телефонов? — сострил я, глядя в ресторанное меню и повторив услышанное однажды в юмористической передаче.
— Ничего меня не удивляет. — Тимур был степенным, как министр, поправил очки. — Дэн, ты знаешь, я всегда думал, что если люди пишут письма, то они делают это для того, чтобы другие люди, которые их читают, понимали то, что там написано. Ты же, по-моему, специально вот уже полгода пишешь мне так, чтобы я ничего не понял... — Тимур по-доброму улыбнулся.
Я взглянул на него и понял, что передо мной, несмотря на очки, всё-таки снова сидит тот, которому я могу излить всё до капли. Ему — и никому больше. Почему же мне так не хотелось рассказывать обо всём в письмах? Похабнее, избитее, тривиальнее ситуации не бывает: я полюбил ту, у которой муж и вот-вот будет ребёнок.
— Дэн. Ты знаешь, я уже начинаю улавливать взаимосвязь: как только кризис какой-нибудь, так у тебя обязательно любовь, — этот тон Тимура был легко узнаваем: не поймёшь, шутит, серьёзен ли — как тогда, в армии… — Или наоборот. Кризисы в стране происходят потому, что у тебя любовь… Что с тобой делать?..
В тот день, когда прилетел Тимур, очереди к банкоматам были, наверно, такими же, как в своё время к продуктовым магазинам в Свердловске.
— Не знаю, что со мной делать. Я думал, ТЫ знаешь.
— И я пока не знаю. Я не телепат, — Тимур хлопнул, закрыв папку меню. — Рассказывай, будем разбираться...
И мы стали разбираться. Разбирались сначала в ресторане, потом до поздней ночи в Шереметьево-2. А потом ещё и ещё: день в Москве, когда Тимур летел обратно из Германии, год в письмах и два года по ICQ…
Что может быть хуже (или лучше?) того, когда ты хнычешь, а тебя утешают, когда ты не знаешь, чего хочешь, а тебе предлагают десять «блюд»? Однажды прямо с утра, толком ещё не успев расположиться за своим рабочим столом, я набрал в окошке сообщение: «Тим! Скажи мне что-нибудь жизнеутверждающее…», — влепил грустную рожицу и клацнул enter.
«Тимур печатает», — карандашик забегал сразу же.
«Жизнеутверждающее? С удовольствием! Вероятность найти ту женщину, которую ты ищешь, Дэн, равна… нулю. Пойми, любовь — это редкий дар, и крайне маловероятно, что два человека, у которых этот дар есть, встретятся и будут жить вместе долго и счастливо…»
После такого «жизнеутверждения» аську даже выбило. А может, её выбило от того, что я вознёс кисти над клавиатурой, готовясь брызнуть ядом в ответ. Её выбивало снова и снова, едва ли я прикасался к клавишам и начинал отвечать. Наконец я отодвинул клавиатуру и пошёл за кофе. Вернулся с горячим пластмассовым стаканчиком и посмотрел в монитор. Вдруг снизу вверх посыпались зелёные цветочки.
«О! Заработала!» — выстрочил я, пододвинул клавиатуру, опрокинув кофе. «Вероятность того, что…» Но аську тут же выбило снова…
Так мне и не удалось в тот день доказать Тимуру, что «вероятность НЕ равна… нулю…»

Вскоре мне опять стали сниться самолёты. Это были уже целые серии снов. Самолёты снились всякие: и падающие, и горящие, и, что любопытно, падающие, но почему-то остававшиеся целыми и невредимыми. Иногда бывало даже так, что поутру самым первым от Тимура приходило сообщение с вопросом: «Что сегодня шмякнулось? ,,Боинг-747’’ или ,,Ту-154?’’»
Файл нашей переписки разматывался (или скручивался), как бесконечный телеграфный рулон.
Но однажды, когда утром в понедельник я спросил у Тимура, почему это он не интересуется, снилось мне что-либо или нет, а в минувшее воскресенье действительно произошла катастрофа (в Шереметьево разбился «Ил-86»), в ответ пришло: «Дэн. Вчера вечером у меня умерла мама. Извини, я убегаю».
Я почувствовал себя ничтожеством, потому что ничего не мог сказать в такую минуту — даже банальность. Впрочем, именно этого я и боялся больше всего: сказать что-нибудь банальное, бессмысленное. И я тешил себя надеждой на то, что молчание — вот что показывает и доказывает, что сейчас я рядом с ним. Тишина, в которой слышны только удары сердца. Любые слова в подобной ситуации должны меркнуть.
В своём ежедневнике за 2002-й год, подаренном мне моей мамой, я зачем-то обвёл в рамку тот воскресный день — 28 июля…
Иногда мне казалось, что вся трагедия нашей дружбы в том, что она создана лишь для красоты. Нет в мире ничего бесполезней красоты. Бесполезным было и наше равенство с Тимуром. Равенство во многом, почти во всём, достигнутое с годами. Я не раз оказывал помощь, иногда материальную, иногда какую-то ещё, тем своим знакомым, у кого умирали родители или родственники, но я заметил — чем ближе человек, тем меньшее участие я принимаю. Я вспомнил день, когда пришло известие о смерти моего отца, душераздирающий плач мамы, а я ничего не мог сказать, кроме: «Мам, не надо…»
Мы с Тимуром были из тех людей, у которых деньги всегда водились, но даже когда их не было, то никому и в голову не приходило предлагать друг другу финансовую помощь. От этого наши отношения казались мне в какие-то моменты ещё более бессмысленными: я ищу, у кого занять, а Тимуру в это время пишу, что у меня нет никаких проблем. Если вдуматься, то дружба наша состояла из праздной болтовни.
После смерти мамы Тимур исчез почти на два месяца. Я не беспокоил его, не звонил, не писал. Мне думалось, нет ничего мерзче: разыскать его и что-то спрашивать, предлагать какую-то поддержку. И какую?
Придя утром в офис, я наконец увидел мигающий конвертик в трее. Правда, я не ожидал, что в первый же день Тимур начнёт спрашивать меня, что произошло за то время, пока мы не общались, как поживает моя возлюбленная и «мой-не мой» сын, после чего поставит смайлик. А что мне было спрашивать у него? Как прошли похороны? «Ты в порядке?» Или тужиться, сочиняя нетривиальные фразы? Нет… Отвечая на его вопрос, я просто признался честно, что выбился из сил, что мне тоже нужен передых, что я тоже хочу исчезнуть на время, куда-нибудь поехать, всё равно куда. Или посвящать в подробности, что сын не мой? Впрочем, это сообщить стоило. На экране развернулось ответное сообщение: «Дэн, но ты же прекрасно знаешь, что если исчезнешь на время, это ничего не даст. Если так дальше не можешь, то возьми и порви, разруби отношения. Пострадаешь месяц-другой, ну и что? Переживёшь! Помнишь, как у Цветаевой: ,,Не проигрывает тот, кто рвёт первым…’’»
Я так и сделал. Причём в тот же день. Взял и порвал. Вполне возможно, то испытание, если это было, конечно, испытание, а не очередная ловушка, в которую я загнал сам себя, я не пережил до конца, да и страдал после разрыва не месяц, а полгода, но так было куда легче, чем жить, как на вулкане. И совершенно точно — я не проиграл. А потом всё как-то быстро и незаметно рассосалось, развеялось.
Дня через три Тимур в разгар нашего философствования написал: «Формальные решения для того и существуют, чтобы человек избегал мучений в принятии решений интуитивных…» Может быть, именно это я и взял на вооружение, когда решил попробовать формализовать свою жизнь? Взять — и просто сойтись, жить с той, с которой можно было бы выстроить пусть и циничные, но зато честные партнёрские, почти договорные отношения. Но где и как такую найти? Висеть на сайтах знакомств? Как ни странно, всё получилось, даже никаких объявлений ни читать, ни размещать не потребовалось.
И вот однажды утром, когда натужное пищеварение в системном блоке закончилось, я прочёл реакцию Тимура: «Дэн, приглашение на твою свадьбу — это, конечно, очень круто, таких телеграмм я от тебя ещё не получал. Но всё-таки шутка не смешная…» «А я и не смеюсь», — ответил я и отправил Тимуру файл с отсканированной квитанцией, где чётко была обозначена цель платежа: «Госпошлина за государственную регистрацию заключения брака».
На следующее утро мне пришлось ехать в Домодедово, встречать Тимура. Он шагал навстречу по залу аэропорта, улыбался, то и дело поднося к центру лба указательный палец правой руки. Жест был адресован мне.
— Отговаривать прилетел? — звучно хлопал я Тимура по спине, приветствуя и обнимая.
— Нет. Зачем же? Я просто хотел посмотреть в твои глаза.
До моей свадьбы оставалось больше месяца, и я не понимал, зачем Тимур прилетел, о чём хочет поговорить.
— Кстати. Не обратил внимания, какой сегодня день? — спросил он в такси.
— Моя любимая пятница.
— Двадцать восьмое ноября две тысячи третьего. Десять лет назад в этот день ты летел ко мне в Новосибирск…
Думалось, у Тимура в Москве какие-то дела. Но нет: до вечера воскресенья мы просидели у меня за вином и разговорами.
Конечно же, он был обескуражен моей скоропалительной женитьбой, не понимал, почему моя будущая супруга живёт в Киеве, не верил, что нормальная женщина могла согласиться выйти замуж, получив такое предложение во время болтовни в аське. Он успокоился, когда я ему сказал, что мы с Алей вместе учились на высших литературных курсах, и предложил прочесть несколько коротких Алиных рассказов в духе психологического реализма.
— Ну и? Что скажешь? — спросил я, дождавшись, пока Тимур закроет журнал и отложит очки.
— А? Да нет, всё нормально. Только… а жить вы где будете? В Москве или в Киеве? Хотя… какая разница… — Тимур пожал плечами, улыбнулся и широко расставил руки.
— Вот именно. В наше время кому где нравится, тот там и живёт, — шутил я.
А может, и не шутил. Во время той встречи мне стало как-то особенно ясно, что формула «расстояние — враг отношениям» устарела, осталась в прошлом веке — там, за шатающимся буфетным столиком в аэропорту Кольцово. Никакого отягощения расстояниями, во всяком случае, я уже давно не чувствовал. Всё перемешалось, перевернулось с ног на голову: с теми, кто жил в Останкине или в Чертанове, я виделся не чаще, чем с Тимуром, — примерно раз в три-четыре года. Да и что за помеха какое-то расстояние для человека, работающего, как я, в гражданской авиации, или такого, как Тимур, — беспрестанно мотающегося по командировкам? Я уже не мог почувствовать, каково это — быть отрезанным от мира, писать письма на обычном листе бумаги, выдранном из общей тетради, заказывать междугородние переговоры, беседовать с человеком по телефону, а ощущать его всё равно где-то там — на другом конце планеты. Весь этот неизбывный щемящий и терзающий ужас вместе с вытягивающей душу тоской, всё осталось далеко позади — в туманном холодном море, в котором, как «Титаник», затонула огромная страна со всеми своими телеграфами и почтами.
Мне вспомнилось, как во время последних учений мы оказались с Тимуром вместе, но попали на полевой узел связи, где были установлены ленточные телеграфные аппараты, чудом уцелевшие с послевоенных лет. Расклейка текста на бланки чем-то напоминала мне возню со спагетти: лента, вылезавшая из аппарата, скручивалась в клубок, всё вокруг было липкое, мы все испачканы клеем, как ни старались работать аккуратно. Перед обедом долго чистили форму подтаявшим снегом. Тимур, потирая ладони, вздохнул: «Господи, когда же всё это кончится…» Эту фразу он произнёс и сейчас, когда его телефон напомнил о себе острой коликой входящего сообщения.
— Чего это ты так? Кто там? — спросил я.
— Спам.
Воображение моё разыгралось, и я почему-то представил себе, как мы лежим на койках в казарме, получаем и отправляем SMS…
Армейскую службу мы с Тимуром почти не вспоминали, это бывало крайне редко. С незапамятных времён мир вокруг стал куда интереснее нашего прошлого. У нас были интересные работы, поездки в разные города и страны, общение с людьми. Как и прежде, мы много читали, обсуждали литературу, с удивлением обнаружив, что наши вкусы и предпочтения стали почти одинаковыми. Поэтому если в разговоре что-то и упоминалось о службе, то обычно в контексте «а я это ещё в армии читал». Впрочем, меня не раз удивляло: когда же мы успевали что-то там читать? На чтение тратилось от силы два-три часа ночью на дежурстве.
— Дэн, но зато каждый день! — с торжеством заметил Тимур, когда об этом зашла речь. — Я тут однажды прикинул и, знаешь… Оказывается, мы с тобой перечитали по меньшей мере три книжных полки в библиотеке, это полторы сотни книг, а то и больше…

Через месяц Тимур должен был прилететь на мою свадьбу, но накануне поскользнулся и серьёзно повредил бедро. В этом я поймал некий тайный отражённый сигнал: десять лет назад я ведь тоже не попал на его свадьбу с Ирой — телеграмма с приглашением непостижимым образом до меня не дошла. Теперь Тимур не попал на мою — и тоже не по своей воле.
Две недели он провёл в больнице, там же ему пришлось встречать и Новый год — 2004-й, который, как оказалось, ничего хорошего ему не сулил.

Весь год мы активно переписывались, а встретились в конце октября, причём в Екатеринбурге. Я находился там в командировке, заодно гостил у тёти Лизы. Тимур по каким-то своим делам был во Франкфурте, и пересекаться в Москве было не с руки обоим. Всё же очень непривычно мне было встречать его в Кольцово, прилетевшего рейсом «Люфтганзы». Ещё более непривычен был сам Тимур. Это я почувствовал с первых же минут. Совсем другой взгляд, всё какое-то другое, загадочное.
Мы выпили за пятнадцатилетие нашей дружбы. Сидели в кафе недалеко от нашего штаба. Никакой ностальгии никто из нас не испытывал, хотя возраст у нас был ещё тот — нам уже шёл четвёртый десяток, и многие наши ровесники просто помешались на воспоминаниях о собственной юности, многих захлестнула, как писал Егор Гайдар, «фантомная боль по утрате Империи».
— Я вообще как-то о будущем больше думаю… — сказал Тимур и почему-то плутовски улыбнулся. Эта улыбка стала свидетельством тому, что в жизни у него что-то изменилось или что-то намечается.
— Вы с Ирой ждёте ребёнка? — спросил я, тоже улыбнувшись и прищурив один глаз.
Тимур моментом посерьёзнел.
— Дэн. С Ирой мы расстаёмся. Можно сказать, уже расстались. Вопрос в формальностях, — и он снова посветлел: — Её зовут Ольга.
— Кого? — уставился я на Тимура.
— Её, — он широко растянул губы и повторил: — Е-ё.
— Так. Подожди. Давай-ка сначала и всё по порядку.
— Дэн! Я и даю сначала! Всё сначала! Ты не представляешь, как это здорово!
Я сидел, как болван, моргал, не понимая, о чём он говорит, откуда взялась какая-то Ольга.
— Я её встретил месяц назад… И всё. Я догадывался, что так бывает. Но не думал, что и со мной такое может случиться. Слушай, Дэн, скажи… а ты? Вот ты — как и когда понял, что Юля — это твоё?
Я досадно причмокнул и нарочито тяжело вздохнул:
— Тим, Господи, ну… не помню я уже. Хрен его знает, когда. Давай лучше про твою Олю…
— А полетели в Кемерово? Прямо сейчас! Я вас и познакомлю!
Я чуть было не прыснул прямо на него томатным соком.
Конечно, никто никуда не собирался лететь. Нам заменили скатерть с «кровавыми» пятнами, я сидел, слушал, а сам даже боялся представить, что пятнадцать лет назад я — вот так же мог надоедать Тимуру, грузить его своими рассказами и разговорами о Юле. Да, я смотрел на Тимура, как на глупого мальчишку, но видит Бог — я просто таял оттого, что он сейчас сидит рядом и несёт чушь — ту самую, которую однажды поэт снабдил прилагательным «прекрасная». Рассказывая об Оле всё живее и с непривычной быстротой, Тимур уже не просто светился, а исструял свечение. Он пропустил мимо ушей, когда я спросил, почему я обо всём узнаю только сейчас, он отделался и от моего вопроса «как там Валера», когда я уже всем своим видом показывал, что пора бы сменить тему.
— А что Валера? — говорил Тимур, наконец приступив к давно остывшему антрекоту. — Он в своём репертуаре. Опять куда-то пропал. Я его уже не ищу. Деньги закончатся, прибежит, никуда не денется.
Но Валера не прибежал, и закончились у него не деньги. Через несколько дней у него закончилась жизнь. Его нашли окоченевшим где-то на задворках совсем чужого микрорайона.
Тимур хоть и часто вспоминал в своих письмах о брате, когда тот был ещё жив, но много о нём не писал, две-три общих фразы. Мне запомнилось письмо, которое он прислал уже после того, как справили сорок дней. «Невыносимо больно видеть, когда мощное, сильное и благородное животное, к примеру, такое, как лев, на твоих глазах превращается в жалкого хромого кота с обсмоктанной шерстью. Я бы очень хотел, чтобы Валера остался в памяти таким, каким он был в моём детстве и в ранней юности, только теперь это уже невозможно…»
Больше Тимур о нём почти не вспоминал. Он был весь в любви к Ольге. И всё чаще моё рабочее утро начиналось с выпадения на экран «поцелуйчиков из красных губ» или целой строчки из бьющихся сердечек. «Мне кажется, такие эмоции в аське излишни, — однажды пошутил я. — Ты мне эти губки, сердечки и цветочки шлёшь так, как будто бы Оля в твоей жизни появилась благодаря мне». «Timur is typing», — подхватился карандаш. «Не исключено, что благодаря тебе. Ни одна книга не могла на меня так подействовать, как твой личный пример, твоя любовь к Юле. Одно дело — где-то прочесть и поверить, что такое возможно, а другое — видеть своими глазами…»
Я прочёл и подумал: «Господи, что там было видеть?..» Той своей любви я совсем уже не помнил.
В феврале 2005-го, как раз в День защитника Отечества, чуть свет от Тимура пришло SMS: «Дэн, ты готов?» Продрав глаза, я набрал и отправил в ответ три вопросительных знака. Тут же дилинькнуло: «Стать крёстным!!!»
Моя Аля ещё спала, а мне ужасно хотелось поделиться с ней этим известием. И тогда я решил разбудить её по-особенному: взял и перевёл все часы в доме, будто бы уже одиннадцать, а не половина девятого.
— Слушай, мать, ну ты и спишь! — присел я на край кровати с кофе и йогуртом на подносе. — Хватит дрыхнуть, я сейчас тебе такое сообщу!.. Ты лежи, лежи.
Аля от такой новости, конечно, проснулась, но через минуту я уже поймал её плавающий осоловевший взгляд. Она включила телевизор, и — о, чёрт! — сразу стало ясно, который час. Как я не догадался выдернуть его из розетки…
К тому времени мы «дружили» семьями. Виртуально. Правда, о чём там говорили между собой моя Аля с его Олей, мы с Тимуром понятия не имели. С Олей я практически-то и не общался, а вот Тимур с моей Алей — бывало частенько.
«Дэн! Ну ты… Право слово, ну нельзя же так над человеком издеваться!» — таково было первое сообщение от Тимура утром следующего дня. А я ему ответил, оправдываясь за выходку с переводом стрелок: «Что? Тебе на меня уже успели настучать? Аля — это мой человек, поэтому льзя, Тим, льзя!»
Иногда я смотрел на своё окружение — на работе, да и просто на знакомых, и мне казалось, такого друга, как у меня, нет ни у кого. Но, Боже мой, я всё равно не понимал, всё равно задавал себе этот вопрос — как мы с Тимуром стали друзьями?

В середине марта у меня что-то не заладилось с работой, а Тимур как раз сообщил, что приедет на три дня в Санкт-Петербург на какую-то конференцию, но времени у него в обрез, поэтому без заезда в Москву. Я хотел, но и не хотел с ним встретиться. Не хотел потому, что знал — этой встречей я себя лишь раздразню.
После его звонка я ходил по квартире и рассуждал вслух: лететь, не лететь, что такое один день…
— Тимур, конечно, ничего не скажет, но… — Аля неодобрительно скривила губы. — Нет, Денис. Лети.
— Аль, ну сама рассуди: утром туда, вечером назад. И посмотри, что на улице творится. В Питере тоже снег, наверняка рейсы задерживаются, только зря время потрачу…
— Ты для кого эти отговорки придумываешь? Для меня? — спросила Аля, как-то даже очень строго, как настоящая жена-командирша. — Езжай вечерним поездом, тогда утром точно будешь там, — добавила она, накидывая фартук.
— А что это ты меня так выпроваживаешь? И что мне утром делать в Питере, если Тимур освободится только к двум?
— Господи, Денис, ты всё ещё здесь?
Нам с Алей, которые пришли к ступенькам дворца бракосочетаний истерзанными своими предыдущими любовными передрягами, было за что ценить друзей. Аля постоянно моталась в Киев, и не столько к родителям, сколько чтобы встретиться со своей подругой.
Я уехал в Питер самым поздним поездом, но приехал всё равно рано, что-то около девяти. Мы договорились встретиться в три дня. Я сидел в кафе, пил чай с бергамотом, курил, ковырялся в своём новом «Сименсе». В стёкла била мокрая метель, звучала какая-то нестройная, некрасивая музыка, но вот будто тягучий туман, по залу расползлось вступление «Whitesnake». На большом экране в слабоватой киношной мге металась девушка с фигуркой балерины в коротком белом платье, больше похожем на пеньюар, отчаянно швыряла вещи в чемодан. Мужчина стоял у стены. «Из зыс лав» — точно пояснял кадры периодически появлявшийся длинногривый Дэвид Ковердэйл. Я смотрел, слушал, а потом попытался проникнуть, словно спуститься в батискафе, под толщу лет, в ту свердловскую «однушку» с уютным освещением, ощутить хоть что-нибудь, хоть на долю секунды. Но ничего так и не получилось. Может, потому что в той квартирке никогда не было подобных мучительных сцен…
Когда я увидел Тимура, то лишился дара речи. Боже правый, как он был одет! Я-то ожидал увидеть его в скучном костюме, а тут к моему столику шагал, улыбаясь, какой-то парижский худосочный эстет. Фотомодель. Тёмно-серое полупальто, шарф винного цвета. Надо сказать, что Тимур никогда и не одевался с присущей нашему поколению внемодной скромностью, но в этот раз журнал «GQ» явно проиграл, разместив на обложке свежего номера фотографию Леонида Парфёнова. И причёска — последний писк моды: длинноватые волосы в лёгком беспорядке. Мне почему-то вспомнились Юлины слова: «Вот же повезёт в жизни какой-то женщине…» «Уже повезло!» — мысленно добавил я от себя.
— Ну-ка! Покрутись-ка! — я мотнул рукой. — Покрутись и скажи: «Так я теперь буду выглядеть всегда!»
— Алиса Фрейндлих гениально сыграла девяностолетнюю старуху в фильме по роману Дины Рубиной. Недавно вышел. Видел?..
Мы обнялись и присели, но мне хотелось обниматься ещё.
Когда мы говорили по телефону перед встречей, Тимур показался мне обычным, прежним — степенным, устоявшимся. Но теперь, видя его перед собой, я то и дело улавливал в нём весёлого чертёнка, очень живого, мило-безобидного. Чертёнок этот нисколько не мешал мужественному академизму. Тимур говорил, что-то рассказывал, а я думал: «Вот молчи он сегодня весь день, как молчал когда-то, в первые дни на дежурстве, я бы всё равно млел — даже от его молчания». И у меня снова возникло ощущение глубины и высоты человека, сидящего передо мной. Вот возьми его сейчас и перебей, спроси у него что-нибудь невероятно отстранённое, совсем не в тему, и он ведь ответит! Мне казалось, что он знает всё на свете, как лучший знаток клуба «Что? Где? Когда?»
— Тим, извини, ради Бога, я… Ты… не напомнишь мне… Сейчас, погоди… — оказалось, что и вопрос-то сходу придумать трудно. — А в каком году было восстание Спартака? — спросил я, но понял, что промазал, это-то он, как никто другой, должен знать.
— Спартака? В семьдесят четвёртом. До нашей эры, разумеется. А что?
— Нет-нет, ничего. Извини, пожалуйста. Так. Ну-ну. И что там, значит, Ольга?..
— Нет, стоп! Ты почему про Спартака спросил?
— Тим… Не обращай внимания, просто ляпнул.
Тимур с хитрым видом перевалил голову с боку набок:
— Просто, да не просто. У меня летом намечается поездка в Рим. Сам не верю. Неужели побываю…
— Побываешь, побываешь, — торопливо возвратил я его к теме. — Так что там Ольгин бывший муж, говоришь?
Мы разговаривали, а у меня внутри всё приятно ныло. И тогда я понял, что мне нужен ещё один друг, которому я бы рассказывал о Тимуре — примерно так, как он рассказывает мне об Ольге. Впрочем, таким другом у меня была жена. Она всегда любила слушать, когда я говорил о Тимуре. А самое любопытное — и для меня чертовски приятное — незадолго до этой встречи я узнал, что Аля с Тимуром так активно и по душам разговорились по аське, что оба взревновали меня друг к другу. Я это почувствовал, но ничего не выяснял, гордился молча. А теперь при встрече ужасно захотелось узнать, что же там за перестрелка велась.
— Тим, — подмигнул я, — ну, может, всё-таки расскажешь поподробнее?
— Дэн, да ну… а что рассказывать? — всплеснул руками Тимур. — Началось с того, что Аля отпустила такую фразу, типа: «Ты не знаешь Дениса…» В смысле — это я тебя не знаю, получается… Понимаешь, да?!
— И?
— Ну и... Я вначале думал просто отправить ей смайлик, а потом накатал полстраницы… Потому что был в некотором роде удивлён её самонадеянностью. И в конце отправил не смайлик, а красного чёртика.
Я захихикал:
— Детский сад! Господи, какой детский сад!
— Конечно, детский сад. Но детский сад бывает неинтересный, а бывает интересный. Так вот у нас интересный детский сад.
И я опять млел, таял, в душе всё приятно ныло, как ноют мышцы после нагрузок. И я по-прежнему не мог оторвать от Тимура глаз. Смотрел и слушал. Но не всё слышал.
— Дэн, а у тебя когда поезд-то? Отправление?
— Да.
— Что «да»? Отправление когда, спрашиваю.
— Ага, поездом.
В поезде я жалел, что не включил диктофон. Многое было пропущено мимо ушей. Например, я так и не понял, что за проблемы с бывшим Ольгиным мужем, почему он им названивает, чего хочет. Кто он, в какой структуре он работает, то ли в ФСБ, то ли в МВД...

В предпоследнюю субботу мая знакомые пригласили меня в загородный дом. Кто-то отмечал день рождения. Пили, шумели, веселились, тлел мангал. Был уже поздний вечер, когда принесли мой телефон, оставленный в доме, и сказали, что он беспрестанно «Тэйк-он-микает». Эту мелодию «A-ha» я установил для звонков Тимура. «Богратионов. Пропущенных вызовов 9, последний в 23:52». Моё охмелевшее сердце встрепенулось: «Тимур? Звонит мне ночью?» Мы с ним вообще почти не звонили друг другу, только в случае крайней необходимости. «Интересно, чего это он вдруг? В эти выходные они же вроде путешествуют по Алтаю…»
Я смочил лицо минеральной водой и перезвонил. Тимур не ответил, а минут через десять набрал меня сам.
— Дэн, ты, как диабетик с многолетним стажем, скажи, пожалуйста, четырнадцать миллимолей на литр это много? — голос Тимура был хоть и срочным, но не показался мне паническим.
— Бог мой… Ты знаешь, вообще это много, но… может, и не страшно, бывает ещё диабет беременных. Так что… может, и нормально. А ты… А вы где?
Тимур сказал, что они в какой-то больнице, в Красноярске, и что у Ольги где-то в дороге внезапно открылось кровотечение, большая кровопотеря, сейчас она без сознания.
— Говорят, что вроде плод спасти уже нельзя, — сказал Тимур, и я в очередной раз изумился его самообладанию.
Пытаясь что-то советовать, я утопал в междометиях. Я даже не стал выяснять, как они очутились в Красноярске, ведь собирались ехать куда-то и вовсе на юг или юго-запад от Кемерова. Тимур извинился за поздний звонок и сказал, что выйдет на связь, если что. Этим «если что» в полдень воскресенья стало sms от него из двух слов: «Ольга умерла».
Я получил сообщение, и мне тут же захотелось его удалить, словно после удаления жизнь откатилась, отмоталась бы чуть назад — всего на один шаг. Было и в самом деле такое чувство, что судьба, опьянённая счастьем, так разгулялась, так разошлась, что вдруг нечаянно пошатнулась и сорвалась в бездну. Но почему-то казалось, что это недоразумение ещё можно исправить, пока следы горячи. Об этом сообщении Але я сказал не сразу. Я отключил в себе всё, что только мог отключить: голову, сердце, душу. Долго ходил с сигаретой и с телефоном взад-вперёд по лоджии, пытаясь что-то написать в ответ. Но какой бы текст ни появлялся на дисплее, он исчезал перед мигающей палочкой курсора. Наконец о том, что случилось, сказал Але. Мы оба молчали. Она долго сидела за столом в кухне, потом принялась осторожно, словно старалась не издать ни одного лишнего звука, убирать застывший обед. А я всё тыкал по клавишам, набирал и опять стирал сообщение. Наконец, набрал: «Я с тобой», — и нажал «отправить».
Позвонив на следующий день, Тимур сообщил, что в Красноярск уже едут родители и родственники Ольги, забирать её тело из морга. А её бывший муж уже там.
___

Я сидел в открытом кафе напротив Колизея в Риме и пил вино. В итальянской столице было солнечно, плюс двадцать шесть, пахло бабьим летом и выпечкой. Позвонил знакомый, спросил, что я делаю в Риме. Я ответил, что ничего не делаю, сижу напротив Колизея, пью вино. Я просто сбежал на выходные из Москвы, вырвался из промозглой темницы ноября, но приятелю этого не понять. Обычно в ноябре мне всегда хотелось зимы и снега, но в тот раз, как никогда, вожделенным оказалось мягкое тепло. У приятеля я спросил, не знает ли он, в каком году было восстание Спартака, тот удивился, буркнул про смартфон и Википедию.
Опять раздался звонок. Но вместо номера отобразилась абракадабра — какие-то звёздочки, решётки и другие знаки. Я ответил, а там пошли такие гудки, будто бы я кому-то звоню. Эти трюки моего мобильного оператора были мне известны. Я научен горьким опытом, однажды в роуминге с меня сняли за подобные «звонки» почти сто евро… Я выключил телефон и включил его лишь поздним вечером. После включения почему-то потребовалось ввести дату и прочее. Я ввёл: 27.11.06. Высыпались разные SMS, и среди них: «Денис, это Ира Богратионова, если можешь, срочно перезвони мне по номеру…» Что-то заставило меня обратить внимание на дату. Да. Тринадцать лет назад в этот день я улетал в Новосибирск.
Я перезвонил Ире и самым первым рейсом вернулся в Москву.
Прилетев в Шереметьево, взял такси и поехал домой — забросить чемодан и переодеться. В такси я вдруг почувствовал, что душа моя противится встрече с Ирой. Предстоит одно из двух: либо рассказывать ей всё, что знаю о событиях тех дней, либо услышать от неё какие-нибудь ужасающие подробности, потому что я сам почти ничего не знаю. Второго мне не хотелось. Не хотелось ничего выяснять, узнавать, вязнуть в мыслях. Хотелось только одного: прийти на работу, пусть загружается Windows со всеми причандалами, пока я переобуваюсь и вешаю пальто в шкаф, а потом, когда сяду в кресло, в трее уже будет мигать жёлтенький конвертик сообщения. Я кликну по нему мышкой и увижу: «Привет, Дэн!»
Аля была на работе и не знала, что я вернулся из Рима на два дня раньше. Я принял душ и плюхнулся на кровать в банном халате. В окне серел омерзительный день, я задёрнул шторы. «Позвонить и отменить встречу? Или не звонить вовсе, просто отправить SMS? А может, всё-таки пересилить себя и поехать? Почему я боюсь что-либо знать? Почему?»

В сумраке, быстро окутавшем город, за огромными окнами кафе на Тверской медленно двигалась пробка, усыпанная красными огнями машин.
Пепельница, зажигалки, сигареты, чашечки со следами кофе и мобильные телефоны — это всё, словно неотъемлемый реквизит новой эры.
Когда Ира начинала что-то говорить, она закусывала губы, глаза её быстро моргали и увлажнялись. Я помнил её такой, какой она была тринадцать лет назад, когда сидела в кухне новосибирской двушки, деликатно улыбающуюся, рассказывающую о студенческих буднях… Ира не очень изменилась, не постарела — всё такая же худенькая, с жидкими волосиками. И всё же было в ней что-то совсем истлевшее.
Я опять посчитал (будто бы в этом был какой-то смысл) — прошло полтора года после того, как умерла Ольга и исчез Тимур. Мне верилось в его чудное исчезновение, испарение, растворение в пространстве, а не в то, что так явно следовало из логики и моих предположений. Он всю жизнь искал любовь, и он её нашёл, встретил. А после этого уже ничто не важно. «После похорон Ольги он сел в машину и куда-то уехал», — вот всё, что я сказал Ире.
Я зачем-то спросил, когда Ира видела Тимура в последний раз.
— Видела? — переспросила она и задумалась. — Давно. Наверно, за полгода до того, как… Да. В декабре примерно…
— Кстати, а ты Ольгу видел, Денис?
— Ни разу, только на фотографиях. Мы с Алей думали, выберемся к ним… тем летом…
— Я её тоже не видела, — Ира прижала к носу салфетку, подержала и убрала. На её губах появилась слабая улыбка. — Денис, ты будешь смеяться, не поверишь, но я… была даже рада за Тимура. Мы как-то так легко с ним расстались... Мне было самой дико — вроде бы прожила с человеком, которого любила, десять лет, одиннадцать почти, а расставались… как с хорошим добрым попутчиком в купе поезда… Я радовалась за него, видела, как горел, порхал... Сейчас, конечно, от боли душа разрывается…
 — А я уже ничего не чувствую… Полное онемение с тех пор. Такой резкий переворот… в голове не укладывается.
— Не укладывается. Даже на его могилу не сходишь… — проговорила в нос Ира и, видимо, приготовившись плакать, вытащила очередную салфетку.
Мы молчали. Я не хотел говорить, потому что в кафе после попсы и другого шума, совсем неподходящего к нашему разговору, наконец, зазвучала музыка. «Я верю, что есть путь в прошлое — в лето нашей юности…» — пел Мортен Харкет — «I wish there was a way back to the summers of our youth…»  Песня очень хорошо подходила для финала. Если Ира сейчас не скажет, что ей пора, то это скажу я…
Мы одновременно потянулись за сигаретами.
— Курим, и я, к сожалению, уже должна бежать. — Ира сделала паузу и как-то странно прищурилась. — Ты знаешь, Денис…. Я так и не поняла, что у вас за дружба была. Как люди вы очень разные характерами, да и вообще. Тимур и сам всё время говорил об этом. А теперь… я тебя снова увидела и поняла, что между вами есть какое-то сходство, между прочим, огромное, но в чём оно заключается… — она мелко потрясла головой.
— Я гадаю над этим почти двадцать лет.
Прощаясь, мы обнялись. Некоторое время я ещё сидел за столиком и смотрел на огни машин за окном.

Перед Новым годом мне приснился сон. Всё, всё, всё — как и тогда: аппаратная узла связи, шум телеграфа, лица сослуживцев, майор Канин, идущий по коридору. Я был удивлён — ещё ни разу так явственно и очевидно армия мне не снилась. Я сдаю смену, выхожу из штаба, сажусь в трамвай, еду в казарму, захожу и вижу, что отсутствует одна стена. Вместо неё зияет дыра прямо на улицу, а там — непроглядная тьма и валит снег. Нет именно той стены, у которой стояли наши койки с Тимуром. Как же так: я ехал, был солнечный летний день, откуда вдруг темень, снег?.. И где стена? Я кидаюсь к телефону, чтобы позвонить Тимуру и спросить, что же здесь произошло. Но телефон мёртв, зуммера нет. Я дую в трубку, тереблю рычаг, чувствуя, как языки пламени уже прикасаются к сердцу... Осознаю наконец, что сплю. Но, как ни странно, я просыпаюсь с неведомым прежде ощущением — будто душа моя откуда-то вернулась, будто бы там её, как сувенир из фосфора, напитали каким-то светом, тёплым и спокойным, и она всё ещё светится…

[2013]