– Вот всегда так: каждая пипетка мнит себя клизмой, – возмущённо пучил глаза дед Амвросий. Он от гнева лицом поспел, как помидор и руки места не находят. – Ну, что за народ эти бабы! Сущую соковыжималку Бог подарил! А может, наказал. За что – не ведаю!..
Это он про свою старуху, про Марию Пантелеевну. Видать, шибко допекла чем-то, вот он скоренько и сорвался со двора, на берег Днепра убежал нервы причесать – тут смирная волна умиротворённо в камнях шелестит, ветерок прохладой дышит. А птахи что вытворяют! Хоть в консерваториях не обучались, а как поют, как душу лакомят!
– Время такое приспело расхристанное – всё наперекосяк, – сокрушается он, усаживаясь на плоский валун рядом с дедом Хомой. – Демократия, мать её за ногу, расцветает и расцветает, а народ , блин, тихо звереет! Ну, а бабы охренели вконец – свирепствуют особо люто. Уже в семье никакого порядка нет от их равноправия. Сплошной бардак получился. Иной раз гляжу на крикливых бабёнок и догадываюсь, от кого обезьяны произошли. Не зря, помнится, матушка моя этих верещалок называла бахалдами.
Хома вяло пожал руку друга и с некоторой ленцой в голосе поинтересовался:
– Ты чё это, Амвросий, кипяточком-то опять писяешь? Откель вдруг в тебе ярость благородная вскипела, как волна? Охолонись чуток, нервы покурочишь – новые не отрастут. Эко раздухарился, того и гляди «кондратий» в гости пожалует.
Амвросий зло высморкался под камень.
– Смотаться, что ли, в «Бабьи слёзы»? Ты как? Деньжата малость шелестят в кармане. Угощаю...
«Бабьи слёзы» – так селяне прозвали небольшой магазинчик, куда местные мужики сбегаются в минуты горения внутренних труб. Доброе вино по цене сердито, а «Агдамов» и всяких бормотушных портвейнов давно в продаже нет. Потому-то напитки богов уже давно разучились хлебать, а водка на выбор в любых дозах предлагается: хоть маленький шкалик суй в штаны, хоть бомбой литровой до поросячьего визга развлекайся. Надо признать честно, что критические времена у мужичков случаются гораздо чаще, чем у женского пола. Впрочем, и у неньки-Украины оное несчастье уже длится без передыху два десятка лет, и конца-края нашим «негараздам» не видно. Судьбинушка такая распроклятая выпала…
– Ни, не трэба до магазину! – молвил Хома, хитро глянул и потянулся под ноги за пакетом. – Як чув, прихватыв на усякый выпадок ликувальны каплы.
«Хреновуха, – радостно догадался дед Амвросий. – Ай, как кстати! В магазине на прилавке – сплошной дурёж. Можно напороться и на косорыловку гаражного производства. Новые наши ротшильды травят народ сивухой разной, а она, едрёна вошь, хужее рашпиля нутро дерёт. И никакого укорота на них, паршивцев, нет».
Хома выставил на гладкий камень бутылку, шмат сала, нарезанного на ломтики, и кровяную колбаску домашнего изготовления разложил. Извлёк из пакета булку тёмного хлеба, пару увесистых помидор сорта «бычье сердце» и нож.
– Жизня, друже, штука долгая и замысловатая, – успокаивал Амвросия задумчивый Хома, пока раскладывал закуску да наливал в стопки хреновуху. – Она многих людей сводит и разводит. И на то имеются разные причины, про которые ведать нам не велено.
«И то верно! – подумал Амвросий. – Нас с Пантелеевной много раз корёжило да пучило, и были мы похожи на разводной мост: то на дыбы вставали друг перед другом, то потом со скрипом сводились. Со стороны показаться может, будто хреновастые у нас отношения, но прочность всё ж временем тыщу раз перепроверена».
Выпили, закусили, тишину послушали.
– Женщины, мабуть, созданы, чтобы их кохали, а не понимали, – Хома вздохнул с тихим сожалением – Примерно так считает одна расфуфыренная профурсетка в сериале, что бабка моя по вечерам бачит.
– Потребиловка нехорошая получается, – усмехнулся Амвросий. – Меня Пантелеевна, помнится, по молодости крепко любила. И я её, понимаешь, – тоже. А на старости лет разлюбилка вылупилась. Хоть вой, хоть пляши… На днях мне так прямо и влепила, как пулю в лоб: мол, с некоторых пор, мой ненаглядный муженёк, я немного вдовой себя чувствую. Вроде ты ещё живой, а уже не мой. Оглянусь: нет тебя рядом, учесал куда-тось. То ль рыбалку для забавы заимел, то ль молодку завёл для потехи. А может, ориентация изменилась. Вот дурища! Это что ещё за намёки такие! На европейские ценности голубого цвета, что ли?! Мне блевать хочется от таких ценностей. Совсем обдолбалась старуха! Да я и по молодым временам шашни со всякими шмарами не водил, а уж про скотство этакое думать и вовсе не моги! Моя Мария, сам помнишь, когда-то была пригожа собою да видная с любого боку. Во всех нужных местах выпуклая. Так что ориентация у меня самая что ни на есть правильная и слишком древняя.
Хома наполнил стопарики.
– Зараз приймэм, друже, ще трохи. Потим я тэбэ спытаю. Почикай чуток, е пытання важлывэ. Будьмо!..
Выпили разом, слегка закусили молчком.
– Ну, спытай, спытай, – разрешил наконец-то Амвросий.
Хома перешёл на русский язык, Он всегда так делал, коль собирался держать длинную речь. Хотел, чтоб друже яснее усваивал его сокровенные мысли.
– Хочу я знать твою думку насчёт красоток. Вот заприметил я в мозгах у них какую-то поломку. Взять, к примеру, внучку мою, Ксюху. Она Ромке своему, – а он, сам знаешь, парнишка смирной породы, – так и заявила: «Если я скажу, что дважды два – пять, значит, – пять!»
Вздохнул тяжко и продолжил:
– Любовь, так думаю, – штука не шибко постоянная. Вертлявая, говорю, она бывает. То приходит на радость, то с треском ломается. А детки после этого треска остаются несчастными. Они – не результат греха двух дурнев, они – просто детки. Мы их любим, иногда балуем. По-другому не получается. Наша Ксюха тоже купалась во внимании, другого дела и не знала. Что попросит – пожал-ста! Каждый день одно и то же слышали: «Мама, дай! Папа, помоги!» Избаловалась, принцессой на горошине себя возомнила. Теперь вот своего принца заимела, славного сынка ему родила. Усмириться бы пора, да куда уж там!.. Понуждает Ромку при всяком случае, а он, бедолага, терпит, терпит…
– Всё, как всегда! – вздохнул Амвросий. – Любим своих отпрысков, воюем с ними и все битвы непременно им проигрываем.
Хома продолжил:
– Недавно ей и говорю: «Нэ шукай лыха – само тэбэ знайдэ. Зачем чоловика мытаришь? Это ты при нём львицей в нашем захолустье себя почуяла, а колысь обрыднет ему твоё дурошлёпство и он к другой уметнётся, из киски в драную кошку живо превратишься. Ох, и наплачешься!..» Ей бы молчком обмозговать моё слово, да куда там – взвилась, обиделась на деда! Вот я теперь и думку заимел: красота бабу завсегда портит. Снаружи – блеск, изнутри – вонькость.
– Ох, портит! Ещё как портит! Особенно бабу не только красивую, но к тому же умную, – продолжил тему дед Амвросий. – Умная и красивая – это ещё намного хужее, чем просто смазливая. Колкостей разных в ней больше, чем в ёжике. Без доброго сердца – это уже и не баба, а природное недоразумение. Катаклизма с клизмой. Но опасней всякой другой бестии – шикарные дамы. Сказать прямо: стервы. Полюбишь её за красоту, а у неё всё с вывертом. Запросы к мужику разбухают жутко: хотят, понимаешь, чтоб шибко умным и пригожим был, а ещё богатым и щедрым. Ну, и без привычек вредных – это уж непременно. А где такого хахаля вынюхать? Какие были – всех давно разобрали. Осталась некондиция всяко-разная: тот за воротник закладывает, этот по чужим спальням шныряет. Все запросы от мужика заполучить ваапче невозможно. Глупо в таком разе кобениться – что Бог послал, тому и будь радёхонька.
– Вот и я о том же! – с готовностью поддакнул Хома. – В семье потрибна не башковитая раскрасавица, а та, с которой всегда легко. Ладом усэ можна.
– Да где ж их взять, с которыми легко? Равенство всех перепортило: сверчков до фига, а шестков при таких мансипациях не видать. Обломались в нашем веке все шестки, говорю. Умный мужик в семье – везуха, умная баба – караул! спасайся, кто может!.. Приятно, конечно, с ней разговоры говорить, и в постели она – праздник, но для семейного брака её всякие попытки насилия надо браковать сразу и решительно. Так что, Хома, я тебя и себя заодно поздравляю: твоя Ганна и моя Мария не из той родовой породы, хоть и кровь из нас иногда литрами пьют. Жаловаться на них не будем – ради нашей с тобой пользы лакомятся.
– Правильно ты розумиешь, друже, но не все мужики так же думают. Сам бачив, як иные знаменитые артисты, политики да буратинки богатые разженились со своими переспевшими подругами и скоренько обзавелись молодыми «барбями».
– Им эти Барби по статусу необходимы, как дорогие машины, как загородные замки и бритоголовые мордовороты из охраны. А Барби умными не бывают. Когда она чуток глупа, но шоколадка сладкая, когда шёлковый глянец по ногам через заднее филе аж до самых до ушей – нашенским буржуям этого с лихвой хватает. А вот если умница да красавица – хана! Так получается: мы платим за всё и всегда. У богатых свои проблемы. Вокруг вроде бы халява сплошная, но чем-то за халяву всё ж платят…
– А по мэни, хай баба будэ чуток страхолюднэнька, но спокийна. Бэз клизмы, – с мечтательной улыбочкой уточнил Хома.
– И всё ж, самая толковая подруга – это мудрая баба. Пущай хоть с кривыми и тонкими ногами, но именно мудрая!
– Скилькы ни трэнды про жинок, а у красуни е вэлыка силыща!
– Тут я с тобой солидарен до гроба, – кивнул Амвросий, а взгляд вдруг в задумчивости затуманился. – Был такой случай. Году эдак в сорок девятом, посерёдке лета, помнится, в самую жару, бабы-путейщицы за селом пупки рвали. Время уже к обеду шло. Упрели, бедняжки, спустились к нашей речке. Я коров на ту пору пас, тишком незаметно укрылся в тенёчке под вербой. Разделись до самого «не могу», в воду вошли. Чистые богини! Роксоланы! Их бы прелести в персидские ночи шахам дарить – золотом да брильянтами их бы осыпали. Такого стриптизу никогда потом не видел. Груди – мрамор, соски – вишенки сладкие! А они, бедняжки, под солнцем, под ветрами рельсы и шпалы ломами ворочают, каждая за троих мужиков пот проливает, аж кофты к телу прилипли. Горе не кинешь в море. А куда денешься, коль их половинки в сороковые косточки порастеряли по лесам да по болотам!
– Добре кино побачив! Эх, и дэ мои симнадцять рокив, я б тэж!.. Мабуть, нэ видмовлюсь и зараз…
– Ишь какой ты бастрыга! Каждому – каждово! Чего уж в наши-то скрюченные годы матросить… Нам теперь, пожалуй, только секс по телефону пригоден, «а на большее ты не рассчитывай» – когда-то песенка такая была. Ну, да ладно, плесни по последней «на коня», так сказать. Остаток завинчу да под смоковницей сховаю, лопухом прикрою. Нам ещё на один «симпозиум» хватит вполне. Не пить же до самого упору, по сто пятьдесят – и добре!
Выпили, с аппетитом умяли последнюю закуску, а Хома хитро глянул искоса и выпытать решился:
– Так ты, друже, колись, за какие такие заслуги твоя родная пипетка твои же нервы растрепала, чего такого страшного натарабанила?
– Та всё то ж!.. Юлька меж нами торчит. Который год грызёмся из-за этой Трындычихи с кренделем на затылке. Верит ей, фюрерше. Мне не верит, а ей – пожал-ста!.. Влюбилась, блин, только за неё и голосует. Уже устал вразумлять: фурия твоя Юлька, языком орудует, как цыган пужалном – миссия у неё такая. Попомни: ухо от селёдки тебе достанется вместо всех её обещанок. – Да откуда тебе знать? – дуется, как тесто в корыте. – Ты разве наместник Бога на земле?! У тебя, чурбан, и жалости нет совсем, и сострадания. Её, болезную и разнесчастную, донецкие бандюки в тюрягу запхали. Да она святая, она гениальная! И пошло, и поехало… Украинская Жанка де Арка, понимаешь, получается – ничуть не меньше!
– Да ты шо!.. Н-да… А ваапче-то, права твоя Пантелевна. Дужэ даже права: гениальна вона стэрлядя.
– Вот тебе и ещё одна доказуха мысли моей правильной: в мире коварней не сыскать умных да расфуфыренных дамочек. Что получается? Красотка, конфетка и… катастрофа державного масштаба! Глаголит с экранов слишком сладко, а глаз-то драконий всё ж блестит. Бр-р-р!.. – подвёл итог разговору дед Амвросий, опять высморкался под камень, а потом признался с улыбкой мягкой: – Ну, уж нет, моя пипетка, хоть уже и не красуня, и возбухать понапрасну иногда принимается, а всё ж намного душевней будет этой клизмы сорокаведёрной.