Предвечерье оставалось прохладным. По здешним меркам в начале мая, коль температура держится лишь около двадцати градусов, это прохладно. Сады отцвели почти в жару, а нынче на восходе солнца было всего-то тринадцать – Хома сам на градусник заглядывал.
Впрочем, жару он не любил, на берег вышел в жилетке поверх рубахи, чтоб не озябнуть. Приготовил удочку, наживил червячка на крючок, взмахнул чёрным пластиковым удилищем и закинул приманку метров на семь-восемь от берега, туда, где ходит серебристая плотва. Уселся поудобнее на знакомом плоском валуне и отчего-то стал смотреть не на поплавок, ныряющий в мелкой морщинистой ряби реки, а на барашки белых облачков в небе. Куда их гонит никому неведомый пастух Макар, на какие такие пастбища?
От этого занятия отвлёк щебет воробьёв в листве шелковицы. Природа и от пташек требует своё. Воробьиха жеманная попалась, а воробушек так и вьётся рядом с ней, так и выплясывает щёголем. Растопырил крылышки, мелко трепещет ими, скачет по ветке и щебечет что-то любовное, Звонко щебечет, пронзительно. Брешет, конечно, обецянки-цяцянки разные сулит. Потом заскочил ей на спинку, задрожал всем взъерошенными пёрышками да уж слишком быстро вдруг соскочил. Прилетел другой хахаль, тоже принялся верещать и на спинку ей заскакивать. «Вот такой у них секс скоренький получается, – подумал Хома с улыбкой. – Сплошной разврат. Групповуха, стало быть, в почёте».
По дороге, мимо ближней автобусной остановки, едва слышно прошуршали шинами три чёрных дорогих автомобиля, свернули на гору, туда, где располагалась почта, пара магазинов да высилось двухэтажное здание исполкома. Через минуту, – Хома разглядел отчётливо, – возле этого здания автомобили и остановились. «Опять районное начальство припылило, – догадался Хома. – Не сидится им в городе, норовят нашего председателя сельсовета схавать. Неслухняный мужик, понимаешь, попался. Шею не гнёт перед упырями всякими, потому и народ за него горой стоит. Хренушки вам – голову нашего не отдадим на съедение!»
Так он думал, равнодушно глядя на поплавок, который ленивым ветерком медленно подгоняло к берегу. Сзади послышалось знакомое: «кхе-кхе». Оглянулся. По крутобоким неровным камням в его сторону по дамбе спускался Амвросий.
– Будь здоров, Хома! – Амвросий присоседился на другом валуне в паре метров по правую руку. – Ну, как оно?.. Много ль надёргал? – поинтересовался сквозь привычную ухмылку с косоватым прищуром выцветших серых глаз.
– И ты, друже, тэж не будь хиляком – ответил Хома. – Клёв – та так сэбэ… Тилькы чотыре библыци изловыв. Одна, подлюка, з долоню велычыной, сорвалась. Да у самого бэрэжку бычара убёг – чёрнявый вэсь, головастый, як Ворон.
– Сюда шёл, видел: слетелось вороньё. На трёх машинах прикатили.
Ворон – это глава районной администрации, в народе его так окрестили за тёмные делишки.
– Я тэж отсель их бачив. Причухалы до нашого головы, разбийнэ плэмья, кровушку пыть. Якось-то воно будэ!
– Опять ты, Хома, фигу в кармане начальству кажишь: «разбойное племя»! Чего ж тогда на собраниях хвост поджимаешь да голосуешь себе поперёк!
Хома сразу лицом спростоквасился, глаза в сторону увёл. Амвросий знал причину извечной пришибленности друга, почтение власти воспиталось в Хоме давно. Вдосталь нахлебался издёвок сверстников ещё в годы оккупации, когда его отец, Изосим Беленко, вдруг осенью сорок первого пошёл служить в полицию. В начале сорок четвёртого, как только Красная Армия наконец-то освободила Никополь, особисты тут же арестовали «предателя и мучителя народа». Три года потом в Воркуте горбатился, когда вдруг в селе объявился один из связных партизанского отряда, который был когда-то лично связан с Изосимом и доставлял от него ценную информацию партизанам и подпольщикам Никополя. Партизаны друг у друга были на виду, а имя своего человека в полицейской управе, разумеется, лишним людям знать не положено. Одни из народных мстителей погибли за годы оккупации, другие после освобождения города влились в ряды регулярной армии, и некому было замолвить праведное слово в защиту честного человека.
Измазали Беленко чёрной грязью, сослали на север в лагеря. Сын его, Хомка, был бит не раз, отлучён от дружков массовым презрением и однажды вовсе отказался учиться в школе. Хорошо, что уцелел тот единственный свидетель, бывший подпольщик. Вернулся он после демобилизации в сорок седьмом и, узнав про беду боевого товарища, письменно заступился за честного человека. Наконец-то разобрались. За геройство никаких наград не дали и даже не извинились за жестокую несправедливость, но на свободу вскоре выпустили. Человек и в самом деле – щепка. «Скажи спасибо, что подохнуть не успел в лагере», – подвёл черту недоразумению молодой особист, выдавая ему документы.
Жёлтым и жутко худым вернулся Изосим Беленко с пояса вечной мерзлоты. Радость была скоротечной – туберкулёз сожрал лёгкие через десять месяцев после возвращения. Кашлял мучительно, харкал сгустками крови, а однажды, в начале марта сорок восьмого, утром кашель утих. Навсегда утих…
Хомку эта история здорово искалечила, психическую травму он так и не излечил. Усвоил одно: он – тоже щепка. В шестнадцать лет поступил учиться в ФЗУ, чтоб стать трактористом, потом его призвали на службу в армию. В пятьдесят шестом танковый полк, в котором довелось служить, спешно погрузили на железнодорожные платформы и направили в Будапешт усмирять контру. Красивый старинный город, на фасадах зданий много лепнины и скульптур из какой-то там эпохи барокко, а вот беда приключилась...
Его танк сгорел на одной из таких улиц вблизи от железнодорожного вокзала, а сам он с ожогом спины и ранением правого предплечья накануне демобилизации угодил в госпиталь. Перед отъездом на родину с ним беседовал особист с холодными сверлящими глазами и строго-настрого наказал навсегда забыть про Венгрию, про ранение и про всё, что ему довелось увидеть в ходе спецоперации по сохранению лагеря социализма. Подписку вынудили дать, потому и тайну сию Хома хранил крепко. Нарываться на неприятности – себе дороже. Лишь жене в первую брачную ночь признался про причину шрамов на теле да и то слишком скупо, без лишних подробностей. А какие ужасы довелось увидеть и испытать в чужеземной стране – о том ни словом не обмолвился.
Напоминание Амвросия про дулю в кармане породило досаду в груди. Хоть и не шибко любил начальство, но боязливое почтение прижилось в районе паха, куда душа скатывалась при всяком окрике. Угнетался и понимал: без хозяина – никуда!
«Начальство – штука нужная. Без этих красномордых вожаков сплошной бардак по всей державе получится, – так Хома размышлял рациональным умом. – Хотя оно, конечно, и с начальничками нашего родного разгуляя хватает. И всё же без них бардака будет ещё поболее. Команды всякие отдавать, решения в жизнь выносить надо? Надо! Присматривать за исполнением решений надо? А иначе-то как?! За нами глаз да глаз… Чуть чего – всё шиворот-навыворот… Бдить повсюду требуется – народишко-то балованный да ленивый нашему правительству достался. Как шурупы в башке ни крути, а начальство нам позарез необходимо. Дел у него – невпроворот. Местным шишкам приходится ответ держать перед областным руководством, а над всеми торчит там, в Киеве, Президент всея Украины. Даже словечко это, «Президент», наказано писать с большой буковки. У них там, в администрации, дисциплина, как в банде: сверху гаркнули – не балуй, будь любезен высшую волю исполнить! Оно и верно: у капитализма тоже, понимаешь, нет человеческого лица».
Амвросий размотал удочку, насадил наживку, сдвинул поплавок, чтоб грузило легло на песчаное дно, и закинул подальше, на глубину. Помолчал, а потом, словно разгадав думку Хомы, хмыкнул и высказался:
– Начальство, оно отродясь много места под солнцем занимает. И вот удивительная штука получается: им этого места всегда мало бывает. Ну, а нам с тобой в тени уютнее жить. Не так ли, Хома? – и глянул с лукавинкой на древнего друга. – Не с нашей-то мордой в палату лордов.
Хома согласно кивнул и, не отрывая взгляда от поплавка, добавил со вздохом:
– Академиев мы не кончали, чего уж соваться в палаты чужие! Нервы надо беречь. Это начальникам, им отродясь на этом свете всего мало. Понастроили себе крепости, живут, как на другой планете, марсиане хреновы. Гребут народное добро, днём и ночью хапают. И Богу матом молятся, и в чёрта верят.
– Вот-вот, и я о том же… Они и на Марсе будут яблони трясти. Помнишь, раньше в городе после снегопадов специальные машины дороги чистили? У них две лопасти, словно руки, поочерёдно снег хапали и по конвейеру отправляли в кузов самосвала. Хоп-хоп, хоп-хоп! Пять минут – глядишь, кузов полный. Вот и наши «слуги» загребуще чужое добро хапают. Им не стыдно. Им – можно… Застеклили зенки тёмными очками. Государство гниёт, а им и не больно. Это нам с тобой, и плохо, и больно. А им – всё нипочём! Взять того же Ворона, он всегда был и будет партейцем. Раньше на Ющенко молился, нынче в партию бандюковичей затесался, а на сытой морде всё то же читается: "Слава КПСС!" Будяк, одним словом... Но не это больше всего нервы теребит. Когда у нас радости нет – это не так страшно, а когда у тридцатилетних в глазах безнадёга – вот беда!
– Эт точно ты сказал! Захирение, муть на душе – получай или пьяницу, или наркомана. И тоди даже порядна людына зломаеться.
Поплавок дёрнулся, его рывками повело в сторону. Хома замолк, напрягся. Наконец рыбёха наживку заглотила, поплавок утянула под воду. Косо махнув удилищем, Хома ловко подсёк добычу.
– Ось и молодняк наш дурный, як ця плотва. Уколовся разок-другый – и пидсив на наркоту. Соскочить потим силов нэмае, – заключил Хома. – Значить, цэ кому-сь дюже трэба. Знати б – кому?
– Хочешь ведать мирового злодея в лицо? – Амвросий глянул с иронией. – У этого дракона мно-ого голов. Как сказал какой-то мудрый мужик, жизнь – театр. А в театре кто главный? Правильно, режиссёр! В нашем государстве режиссёр – это Президент. А суфлёр у него – сущий дьявол, пахан самый главный. Живёт за океаном. Там тарабарит шепотком – туточки всё в точности исполняют. Вот такие политические спектакли получаются. Народу отведена участь ротозеев. Внимайте, господа-товарищи, и голосуйте правильно.
Амвросий вздохнул, зло сплюнул в сторону. Потом после паузы продолжил:
– Мы-то по себе знаем, как делаются оранжевые бунты. Брехня сработала – и ты уже, как тот бычок, подсел на крючок. Я ж тебе, помнишь, говорил: брешет, как Геббельс, твой Андреич. Завербован он, с потрохами продался. Даже донецкие бандюки, и те намного лучше цэрэушных шпионов. Не верил мне. Тебе, видишь ли, широкой демократии, всяких-разных европейских ценностей захотелось отведать. Вот и подавился. У них, у этих демократизаторов, правды столько же, как у той козы хвоста. Потом сам плевался, себя костерил, а заодно и своего прокажённого президента проклинал.
Хома хорошо помнил те окаянные дни. Зря не послушал Амвросия. Ох, зря! Хоть Амвросий и бывает ехидным, но умом всё ж не хил: нужные газеты читает, в интернете каждый день колупается. Голова у него напичкана такими знаниями, каких, пожалуй, нет у многих оранжевых харизматиков. Эх, двинуть бы Амвросия в президенты! Он бы живо, кого надо – к ногтю. Всю вшивоту мигом бы извёл. Да и обо мне он бы не забыл… Не в том смысле, что – к ногтю, уважаемым человеком сделал бы... Свой президент – штука нужная. Уж я бы этого Ворона ощипал! И всех его воронят – тоже…
И вдруг Хоме как-то очень не случайно припомнился любимый фильм из детства, и он, словно Петька, интересовавшийся у Чапаева про его способности командовать всеми армиями мира, почухал затылок да и спросил у Амвросия:
– Скажи мэни, друже любэзный Амвросий Ильич, вот якбы народ тэбэ выбрав презыдэнтом Украины, ты б справывся?
Амвросий хмыкнул:
– Ага, размечтался! Обернулась порося на карася.
Глянул испытующе, но в глазах Хомы не обнаружил ни подвоха, ни издёвки. С детской непосредственностью и надеждой тот ждал честного ответа. Старик задумался крепко.
– Пожалуй, справлюсь, – ответил почти уверенно. – Одно могу железячно обещать: никаких пустых «обещанок» я бы никому не втюхивал. За «базар», как говорится, надо отвечать. Да ещё вот что: я бы этих суфлёров в их будках всех законопатил бы наглухо.
Ответ Хоме шибко понравился. Хоть наши мечты почти всегда пахнут нафталином, но в этом запахе есть привкус розового счастья. Цвет поросячий, а радует! «Вот такой государственный муж и нужен Украине – подумал он. – Начальство, как ни крути, а штука всё ж нужная. Амвросий и сам на чужое добро не падок, и другим чуть чего клешни поотшибает. Як бы так, то дождэмо поры, що й мы вылизэмо з норы».