(Название рабочее. Отрывки из мистической новеллы. В память о любимой героине из пьесы Александра Николаевича Островского).
- И вы по-прежнему утверждаете, почтеннейшая Харита Игнатьевна, что третьего дня видели Вашу дочь, покойную девицу Огудалову, расхаживающей по мансарде?
- Абсолютно точно, господин следователь, - кивнула головой вдова и трижды перекрестилась. - Гуляла, знаете ли, по мансарде и пела одну легкомысленную песенку, которой ее незадолго до ее смерти Василий Данилыч Вожеватов обучил!
- А, может, она уже...того, умом тронулась? - наклонился к уху следователя его помощник. - Я же собственными глазами видел, как тело девицы увезли в покойницкую! Там же дырка в груди была - ого-го! А кровищи-то!
- Помолчи, - так же тихо прошептал ему следователь и обернулся к вдове. - Так что за песня?
- Одну минуту, - прокашлялась Харита Игнатьевна и неожиданно для всех запела низким, хриплым голосом: «Веревьюшки веревью, на барышне башмачки»...
- Увозим! - кивнул головой помощнику следователь и надел фуражку...
Поминки по младшей дочери Харита Игнатьевна решила закатить с размахом!
Чтобы заткнуть рты тем, кто осуждал ее за торговлю дочерьми.
На деньги, данные ей Кнуровым, она приказала изжарить рябчиков, приготовить изысканные закуски и поставить на стол дорогое вино.
Перед началом церемонии вдова вспомнила что-то особенно грустное и поплакала, чтобы гости увидели ее опухшие глаза. Одетая во все черное, она присела на угловой диванчик и стала теребить кружевной платок. Прошел час. Никто не шел.
Вдова спустилась во двор и облокотилась о калитку. Вдруг в глубине улицы показался экипаж. Из него, опираясь на тяжелую трость, вышел Мокий Парменыч, за ним – Василий Данилыч Вожеватов. Он был хмур.
- Доброго здоровья, тетенька, примите мои соболезнования, - обратился он к Огудаловой и наклонился, чтобы поцеловать вдове руку. – Вижу, мы с Мокием Парменычем - первые.
- Так приходили уже гости и ушли, - соврала вдова, шикая на прислугу. – Вас ждем. Даже вина еще не открывали.
Вошли в дом.
- Позвольте, а где же портрет? – поинтересовался Кнуров, озирая туалетный столик.
- Какой портрет, Мокий Парменыч? – схитрила вдова.
- Ларисы Дмитриевны! – рассердился купец. – Он давеча тут стоял! Извольте вернуть на место!
Харита Игнатьевна секунду с недовольством смотрела на купца, но тут же скорчила скорбную гримасу.
- Тяжело, знаете ли, безутешной матери наблюдать портрет дочери в траурных лентах. 40 дней, как Ларисы нет рядом со мной, а мне все кажется, что вот-вот откроется дверь ее комнаты, и она выйдет к нам – цветущая, с гитарой!..
При этих словах Огудалова с тревогой посмотрела на дверь в комнату дочери и незаметно от всех перекрестилась: «Свят! Свят!».
Но Кнуров был неумолим.
- Верните портрет Ларисы Дмитриевны! – угрожающе прохрипел он и притопнул ногой.
- Господи Иисусе! – всполошилась вдова, бросившись к чулану. – Да, заберите его себе, сделайте милость!
Она вынесла завернутый в тряпицу портрет и передала его Кнурову.
Купец отбросил в сторону ветхую ткань, отодвинул от себя портрет, явно любуясь им, и погладил смоляную нарисованную прядь.
- Ах, барышня, барышня, - вздохнул он. – Это я, старый дурак, во всем виноват. Надо было сразу отвалить Вашей мамаше кругленькую сумму и вырвать Вас из ее хищных лап и этого вертепа. Вася (обратился он к Вожеватову), а ведь это мы, мы с тобой ее погубили.
- Ну, Мокий Парменыч, скажете тоже, мы-то тут при чем, - отозвался Василий Данилыч, разливая по рюмкам вино. – Это Сергей Сергеич виноват, не поделил Ларису с ее горе-женишком. Наше дело – сторона.
- Мы ее погубили, Василий Данилыч! – настаивал на своем Кнуров, поглаживая портрет. – Светлая была, невинная душа!.. Видишь, Вася, я говорю «душа», а она плачет.
- Кто плачет? – вздрогнула вдова. Не сговариваясь, она и Вожеватовов приблизились к портрету и впились в него глазами: по щеке Ларисы катилась прозрачная как хрусталь слеза.
- Ха! Мастерство живописца! – не поверил, было, Вожеватов, трогая слезу пальцем.
Но тотчас же отшатнулся.
- Ваша правда! Слеза! И солёная, - подтвердил он, облизывая палец.
Харита Игнатьевна упала без чувств.