С площадью Маяковского у меня связан не один период жизни, а несколько; иногда их разделяли годы, но потом судьба снова приводила меня к Маяковке. И сейчас, когда я давно уже не живу в Москве, я понимаю, что Маяковка и окружающие ее улицы для меня - родной район, почти такой же родной, как Шаболовка, где я прожил 15 лет после 1943-го года.
В 53-ем я поступил на первый курс МАДИ - Московского автомобильно-дорожного института, старое здание которого находилось на Тверской-Ямской, что позади "Пекина". По слухам, раньше в этом здании размещался институт коммунального хозяйства, и рассказывали, что у обучавшихся в нем коммунальщиков жест приветствия выглядел очень похоже на испанский "но пасаран", только поднятый вверх кулак при приветствии энергично смещался не вверх, а сантиметров на десять вниз, обозначая спуск воды в старинном сливном бачке унитаза.
От памятника Маяковскому до института было минут пять ходу, и почему-то мои воспоминанья об этом ежедневном променаде - от метро до института и обратно - связаны сейчас с промозглой слякотью и промокшими ботинками. Возможно, "холодное лето 53-го" естественно перешло тогда в мерзопакостную осень и такую же зиму, хотя, может быть, никакой мерзопакостности и не было, а была, как говорят англичане, плохая одежда и обувь.
В МАДИ я попал после долгих колебаний и размышлений, которые подпитывались всевозможными советами окружающих, хожденниями на "дни открытых дверей" в разные московские институты, но были, в общем-то, скорее гаданием на кофейной гуще.
Из визитов в институты запомнились показательные выступления гимнастов в Инфизкульте. Мы стояли около перекладины, на которой крутил "большие круги" какой-то добрый молодец, и кто-то из зевак-абитуриентов глубокомысленно заметил: - Вот это лишний раз доказывает, что человек произошел от обезьяны.
Еще мы были в Институте стали, Цветмете и МАДИ. В Инъязе, Медицинском, Геологоразведочном, Лесотехническом, а также на факультете журналистики МГУ мы не были, хотя поступать во все эти вузы я тоже собирался.
Что до выбора МАДИ, то решающим оказалось высказывание моего старшего брата, который в это время заканчивал МАИ. Он сказал что-то в том смысле, что в самолетостроении осталось не такое уж большое поле для творчества, - очевидно, конструкторы будут только зализывать формы планеров да наращивать мощность двигателей, а вот в землеройном деле - как говорится, конь не валялся: кроме большущей лопаты, именуемой экскаватором, пока ничего не выдумали, так что дерзай, брат. Как я теперь понимаю,дело обстояло с точностью до наоборот: авиация родила космонавтику, а землеройщики ограничились изобретением лопаты еще большей мощности.
Ну, а я тогда оказался впервые у Маяковки с ее театром сатиры, рестораном "Пекин", залом Чайковского, стальными метровскими арками и колоннами, а также небесной, хоть и подземной, дейнековской мозаикой на потолке, которую я любил разглядывать. В Центре же площади возвышался памятник любимому мною (тоже не без влияния брата) Владимиру Владимировичу, про который Илья Эренбург написал, что этот задорный монументальный господин очень мало похож на того живого Маяковского, которого он знал.
Чтобы уж покончить (хотя бы на время) со станцией метро, надо еще добавить, что арки были интересны для нас тем, что можно было с силой запустить прижатую внизу к колонне монету по стальному желобу, уходящему вверх, и она, устремившись к потолку, огибала всю дугу и заканчивала свой путь у основания колонны на противоположном перроне
.
Впрочем, где-то через пару лет институт переехал в новое шикарное здание с колоннами около метро "Аэропорт". Здание строилось долго, и примечательно, что оно чуть ли не последним въехало в ту затяжную эпоху, когда было развернуто исключительно типовое строительство с его "хрущобами" и совмещенными санузлами, которые жильцы окрестили "гаваннами", а всякие колонны и карнизы стали именоваться архитектурными излишествами.
С этим переездом от Маяковки я отдалился, правда, всего на три метровских перегона, и, как оказалось впоследствии - временно.
Второй раз могучая рука судьбы вернула меня к любимой площади уже через семь лет, предварительно поучив жизни и пощипав слегка мой послеинститутский романтизм на военных стройках в дальневосточной тайге.
На этот раз я попал на улицу Герцена, 42. Конечно, это была не Маяковка, а скорее площадь Восстания, но все равно недалеко. Наше Первое московское управления "Стальмонтажа" находилось в двух кварталах от Садового кольца, а совсем рядом располагался особняк Лаврентия Павловича, не к ночи будь помянут.
Сам товарищ Берия к тому времени уже давно где-то покоился после предательского удара не без оснований боявшегося его Никиты. Боялся, боялся, да и прописал Лавруше ижицу, подключив к операции бесстрашного Георгия-победоносца. Смерть пришла иностранному шпиону и растлителю малолетних комсомолок, спортсменок и просто красавиц.
Правда, впоследствии жена, то есть уже вдова Лаврентия Павловича сказала, что все это - наговоры, а все красавицы и спортсменки были агентами КГБ и состояли с ее мужем исключительно в деловых сношениях, и самоотверженно трудились, в том числе и по ночам, в интересах доблестной советской контрразведки.
Сказать, что я безвылазно сидел в этом самом управлении, было бы неверным. Сначала меня послали на монтаж нового корпуса ЗИЛа, который потом начал выпускать славный грузовик ЗИЛ-130, затем с помощью опекаемых мною кранов наши монтажники строили большущий ангар в Домодедовском аэропорту, здание СЭВа, которое много лет спустя штурмовал Макашов со товарищи,и с криками: "-и не будет у нас ни мэров, ни херов!" - громил стеклянные двери первого этажа московской мэрии.
И были еще завод имени Хруничева, где сейчас мастерят всякие спутники, здание «Гидропроекта» на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе, корпуса хитрой электроники в Зеленограде, близ того самого Крюкова, от которого поперли немцев в сорок первом, опять же при активном участии Жукова - будущего Георгия Победоносца.
Кроме этих московских строек монтировались во множестве по России и Белоруссии ретрансляционные мачты, по которым тоже ползали, их же и возводя, самоподъемные кранишки, также числящиеся моими подопечными.
На Герцена я возвращался, чтобы выпускать стенгазету, получать зарплату и квартальную премию, часть которой мы по святой традиции несли в шашлычную "Эльбрус", славившуюся нежнейшими шашлыками, хрустящими белыми булочками и хорошим красным вином. Потом шашлычная сгорела, и чудо-повара разбежались. Однако воспоминания от тех застолий остались самые приятные.
Раз уж зашла речь о праздничных угощениях, то нельзя не вспомнить одно тогдашнее посещение ресторана "Пекин": мы с моим приятелем, Володей Китаяном, помогли оформить приличное вознаграждение за рацпредложение хорошему парню, кстати, художнику нашей стенгазеты - мастеру Вадику Шрамкову. Получив неожиданно большие деньги, он потащил нас пить пиво в "Пекин". Официант, который был явно не в восторге от такого заказа, высокомерно спросил у банковавшего Вадика: - А закусывать чем будете? - Принесите головку сыра, - сказал тот. - Головки разные бывают, - уже почти презрительно заявил официант. И тогда Шрамков произнес фразу, которую я бережно храню в воспоминаниях всю последующую жизнь. Он сказал вежливо: - Примерно такую, как ваша, только без ушей, и помойте, пожалуйста.
На другой стороне Садовой находилось американское посольство с шикарными машинами под его окнами. Машины мы разглядывали, дивясь их габаритам и изяществу отделки. Иногда же после каких-нибудь очередных происков наглых империалистов отправлялись к посольству организованно, всем коллективом, выражать протест вместе с другими, соседними организациями.
Партия закупала для протестантов пузырьки с разноцветными чернилами, коими возмущенные трудящиеся весело били окна и пачкали стены посольства. Наглые, но предусмотрительные янки в этот день заблаговременно загораживали окна изнутри инвентарными, припасенными специально для таких случаев фанерными щитами, а наутро выбитые окна быстро стеклились, а стены чистились. Я подозреваю, что восстановительные работы выполнялись силами вчерашних протестантов: война - войне, а миру - мир.
В управлении работали великолепные монтажники. Когда я в него пришел, там трудились еще старики, которые монтировали в конце 30-х годов Крымский мост, и помнили, как Булганин, тогдашний московский голова, выступая на митинге, заявил, что мост надо построить на год раньше срока, а когда руководитель строительства робко заметил, что это нереально, Булганин громогласно, в микрофон, предложил ему отойти и не мешать трудовому порыву рабочего класса.
Следующая встреча с Маяковкой случилась через три года. Все эти встречи-разлуки в значительной степени объяснялись моим продвижением, и, как следствие, передвижением по службе. На этот раз я очутился уже почти на самой площади - в здании нашего министерства, куда был приглашен работать в Главстроймеханизацию, начальником отдела, фактически аж главным механиком всего этого миллионного министерства, как потом выяснилось, самой большой строительной организации в мире.
В связи со столь головокружительным возвышением мне тогда приснился сон, что меня просят продирижировать оркестром в Большом театре. Самое поразительное, что я вместо категорического отказа спросил, что за спектакль ставится. - "Лебединое озеро", - был ответ. Мало того, меня просили не беспокоиться, поскольку все музыканты знают свои партии. Не помню, чем дело кончилось, но ясно помню, что я уже соображал, мол, раз надо, так надо, а может, и вправду дело не такое уж хитрое?
Через несколько лет работы в Министерстве я начал понимать, что дело это почетное, но какое-то не очень живое, придумал для себя новое управление механизации в Краснодаре и уехал туда начальником. О расставании с Москвой я никогда не жалел, а вот Маяковку вспоминаю с теплотой и нежностью. Впрочем, возможно, это ностальгия по ушедшим годам и оставленным друзьям и подругам.