О загадке Толстого ( продолжение 3)
Более всего противоречит своей догматической концепции Толстой в повести " Хаджи -Мурат".
Противоречие это можно выразить словами так.
Жизнь хороша, даже если живешь не по - божески.
Писал Толстой эту вещь долго, с перерывами и , скорее всего, трудно. Именно потому что она не укладывалась ни в какие догматические рамки.
И в самом деле. Хаджи-Мурат- это реальное историческое лицо.
Если мысленно применить к нему наши европейские критерии, мы принуждены будем осыпать его бранью. Он — политический ренегат, многократный изменник, он, если угодно, даже провокатор. Любопытно, что европейский критерий приложил к нему сам Толстой, задолго до того, как стал писать свою повесть, и даже раньше, чем вступил на путь литературной деятельности. Это было в 1851 году. Лев Николаевич в письме сообщал своему брату: «Ежели хочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Сделал подлость, но происходит то, что, читая эту небольшую, в десяток страниц, повесть, мы не можем не любоваться этим персонажем во всей его первобытно-естественной красоте.
В самом начале повести есть развернутая метафора- сравнение гибели Хаджи - Мурата с гибелью куста "татарина", который человек пытался сорвать, но только измочалил его , а цветок так и остался на месте, мертвый, но не сломленный.
Мне пришлось слушать по ТВ интервью нашего журналиста с одним из чеченских лидеров в начале 2000-х годов. Когда журналист привел в пример этот отрывок из повести Толстого, чеченский лидер даже обиделся на то, что характер народа сравнили с кустом репейника. А журналист не смог объяснить ему смысл метафоры, смял разговор.
Между тем, в этом эпизоде с "татарином" раскрыта главная сущность кавказских народов- огромное жизнелюбие, непреодолимая воля к жизни и неукротимая энергия. И это не принижение, а возвышение народа.
Более же всего сущность чеченского ( любого, пожалуй , из кавказских народов) раскрывает песня, которую поет один из кунаков Хаджи-Мурата.
Вот ее текст. (Он очень важен для понимания сущности поступков и Хаджи-Мурата , и любого другого из чеченцев).
«Высохнет земля на могиле моей, и забудешь ты меня, моя родная мать. Порастет кладбище могильной травой, заглушит трава твое горе, мой старый отец. Слезы высохнут на глазах сестры моей, улетит и горе из сердца ее.
Но не забудешь меня ты, мой старший брат, пока не отомстишь моей смерти. Не забудешь ты меня, и второй мой брат, пока не ляжешь рядом со мной.
Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная, ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою душу примет небо».
Хаджи-Мурат всегда слушал эту песню с закрытыми глазами, и когда она кончалась протяжной, замирающей нотой, всегда по-русски говорил:
— Хорош песня, умный песня.
Да, главное для чеченского мужчины, джигита, - это месть. А самые важные вещи- конь и хорошая сабля.
В " Путешествии в Арзрум" Пушкин пишет о том, что для чеченца убить человека- это все равно что высморкаться, то есть одно из обычных телодвижений.
«Лучше умереть во вражде с русскими, — провозглашает Шамиль, — чем жить с неверными. Потерпите, а я с Кораном и шашкой приду к вам и поведу вас против русских. Теперь же строго повелеваю не иметь не только намерения, но и помышления покоряться русским». Здесь что ни слово, то острый нож в самое сердце доктрины Толстого.
Яснополянский моралист забыл свою проповедь, отдавшись чарам поэзии Кавказа. Это своеобразная поэзия. Это не классический Восток Шахерезады, Гёте, Лермонтова, Виктора Гюго, исполненный неги, сладострастия и философской лени. В кавказском Востоке, отраженном поэзией Толстого, эти элементы сочетаются со свойствами светлоголового хищника, тревожившего северную фантазию Фридриха Ницше. То есть сверхчеловека, Заратустры.
"Когда Хаджи-Мурат во главе своей свиты въезжает в русскую крепость, «на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме на папахе и в отделанном золотом оружии»», он менее всего похож на старца Акима или на опростившегося русского интеллигента из толстовцев. Когда он входит в приемную наместника князя Воронцова, на него обращаются все глаза. Да и есть на что посмотреть: «Хаджи-Мурат был одет в длинную белую черкеску, на коричневом, с тонким серебряным галуном на воротнике бешмете. На ногах его были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатки обтягивающие ступни; на голове — папаха с чалмой... Хаджи-Мурат отказался сесть и, заложив руку за кинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительно оглядывая всех присутствующих». Одним словом — хоть картину с него пиши. У этого чеченца тот естественный воинский «шик», под который старательно и тщетно подделывались и Печорин, и Долохов, и Кавказский пленник".
При этом Толстой говорит:" Ах, как хорош был бы Хаджи-Мурат, если бы не обман веры".
Но ведь и веры никакой нет. Есть молитва, намаз, пост, который соблюдается чинно и чисто формально.
И уж тем более нет никакого непротивления злу насилием. А шесть чеченских старцев, которые вершат правосудие, пострашнее всякого неправедного губернского суда, приговорившего Катюшу Маслову к четырем годам поселения.