Геннадий Барабтарло и Севастьян Найт

Сагит Фаизов
Сагит Фаизов

Геннадий Барабтарло и Севастьян Найт, политический детектив и метафикциональная проза на кукурузном поле Набокова

     Эти заметки написаны в связи с публикацией в России романа Владимира Набокова «Истинная жизнь Севастьяна Найта» в переводе Геннадия Барабтарло и являются ироническими комментариями к аналитическому послесловию переводчика или, как сказано в аннотации издательства («Азбука-Классика»), «обстоятельному заключительному очерку». Основной предмет анализа Барабтарло — «тайные ходы и повествовательные наслоения». Из персонажей в центре внимания переводчика находится рассказчик, или повествователь, главный персонаж. Который, по мнению переводчика, отнюдь не очевиден и которого внимательному читателю следует отыскать в сложном лабиринте «кукурузного поля» (метафора переводчика) и тогда получить «разгадку главной тайны жизни» Севастьяна.
     Все бы ничего, и с эпистемологией нужно разобраться, и с онтологией*, и с персонажами. Только разбираться нужно с большим вниманием к указателям в лабиринте, и пусть это будет лабиринт на кукурузном поле, неважно. Вот перед нами персонажи, главные и неглавные.  Оставим главных на потом, тем более, что переводчик с ними почти разобрался (так он думает, во всяком случае). Отдельные «тайные ходы» будут вскрыты в процессе ознакомления с персонажами. «Повествовательные наслоения» я не рассматриваю, но рассчитываю что мои комментарии могут быть использованы при последующих размышлениях над архитектоникой романа**.
     Из неглавных персонажей предлагаю в первую очередь и при первом приближении рассмотреть персону (и персонаж) коммерсанта Зильбермана, по поводу которого Барабтарло отмечает его двойничество относительно персонажа собственного текста повествователя, брата Севастьяна Найта, и персонажа из повести Найта «Обратная сторона Луны», попутно приписав повествователю, будто он не видит родства г. Силлера из повести с Зильберманом; скорее, повествователь это видит, у него Зильберман, предостерегающий повествователя от поисков любовницы Найта, говорит: «Дгругую стогрону луны нельзя видеть». Понятно, что в этих словах повествователь лишь намекает на видимое им сходство случайного попутчика с персонажем его брата, но разве повествователь не имеет права на намеки? Он и вправду не очень проницателен, но в другом: некий чудаковатый коммивояжер из евреев, случайно оказавшийся с ним в одном купе, берется отыскать полный список постояльцев отеля в Блауберге, в котором семь лет назад брат повествователя встретился с роковой женщиной (самому повествователю не удалось получить регистрационную книгу заведения), отыскал этот список в течение нескольких дней, отдал повествователю, отказавшись от вознаграждения, в пятницу, в день смерти брата, а повествователь, извлекши из списка вместе с Зильберманом четыре имени, за которыми могла скрываться роковая соблазнительница брата, пустился отыскивать обладательниц этих имен, не поленившись съездить из Страсбурга в Берлин.  При этом нахально вторгающийся в дома неизвестных женщин для расспросов по очень деликатной теме повествователь, человек очень энергичный и предприимчивый, почему-то запросто поверил, что перед ним в лице Зильбермана объявился бывший частный детектив, у которого «все отельегры» как на ладони. Его не смутил отказ Зильбермана от вознаграждения, подарок, полученный им от случайного попутчика («записьменная» книжка стоимостью в пятьдесят франков) вызвал некоторое смущение, но не стал поводом для критических размышлений. (Внимательный читатель должен насторожиться относительно коммивояжера уже оттого, что тот подсел к повествователю на следующей станции после Блауберга с его гостиницей, где повествователь  столкнулся с суровым приемом.) К неизвестно откуда взявшейся фигуре коммивояжера еще предстоит вернуться, но сейчас следует заглянуть в список Зильбермана.
     Итак, четыре женщины, одна из которых, вероятно и более чем вероятно, была любовницей покойного Севастьяна Найта. В поле зрения Барабтарло присутствуют только две женщины: Нина Речная и мадам Лесерф, отсутствующая в списке, но оказавшаяся той же Речной. Елена Гринштейн, Елена Граун и Лидия Богемская оказались втуне, поскольку они, по мнению Барабтарло (и повествователя), не были связаны с С. Найтом (повествователь первоначально существование такой связи предполагал). Но зато в поле зрения Барабтарло (и повествователя с его реминисценцией из Чехова в последней главе) оказалась чеховская Нина Заречная, заново воплотившаяся в Нине Речной. По моему суждению: якобы воплотившаяся в Нине Речной. В. Набоков тут, пожалуй, обманул своего переводчика. Нина Речная происходит совсем от других персонажей российской литературы и персон российской действительности. И изображает не только мадам Лесерф, но еще и всех трех женщин из списка Зильбермана. Четвертая из женщин, Нина Речная, в своем собственном обличье в романе вообще отсутствует, две ее характеристики принадлежат людям, противоположно ангажированным: ее «бывшему» мужу и мадам Лесерф.
     И вот как В. Набоков маркирует розыгрыши, устроенные Речной энергичному, но глуповатому повествователю***. Первая из списка, к кому отправляется брат писателя, Елена Гринштейн. Придя к ней (выехав для этого из Страсбурга в Берлин), начинающий писатель попадает на похороны, умер деверь Елены, «молодой и грациозной, с небольшим припудренным лицом и продолговатыми мягкими глазами, которые, казалось, были вытянуты к вискам» (последняя деталь — намек В. Набокова на косметическое обеспечение вытянутости глаз); волосы у нее темные. Убитая горем Елена тем не менее сочла возможным поговорить с неожиданным посетителем, припомнила его отца, убитого на дуэли, порекомендовала встретиться с Розановыми, один из которых был гимназическим товарищем Севастьяна. Первая из списка оказала сильнейшее впечатление на В.: «...Она и не могла быть женщиной, доставившей Севастьяну столько страданий. Такие, как она, не разбивают жизни, они ее создают. Вон как уверенно она заправляла домом, который разрывался от горя, да еще нашла в себе силы уделить внимание каким-то фантастическим делам совершенно постороннего и лишнего здесь человека». Внимательный к словесной одежде явлений начинающий писатель отмечает по поводу фамилии Елены, что она хоть и еврейская, но утрата у-умляута после «р», то есть трансформация прежних Грюнштейн в Гринштейн, свидетельствует о ее русских корнях. Будь повествователь еще внимательнее, он бы заметил, что в немецком языке, из которого происходят обе фамилии, есть слово «grin» со значениями «ухмыляться», «усмехаться» и «оскал». Набоков же на тот случай, если внимательный читатель это припомнит,  отмечает, что в «смежной комнате, где еще другие люди сидели и расхаживали, кто-то начал не то смеяться, не то взахлеб рыдать».
     Следующая женщина, с которой должен был бы встретиться повествователь, - Нина Речная. Он не застал ее дома и не мог застать: с супругом Пал Палычем Речным, живущим по адресу из списка Зильбермана, она давно рассталась (если хотите верить Пал Палычу, повествователь и комментатор Барабтарло поверили). «Нынешняя» супруга Пал Палыча Варвара Митрофановна вот-вот должна прийти, но она неинтересна повествователю. Не дождался он ее, и напрасно: мог бы встретиться с той же Речной,  с которой уже разговаривал в Берлине, в новом ее образе. Задерживалась она, надо полагать, приехав из Берлина, по костюмно-гримерным обстоятельствам. Почему я так решительно сужу о сохранившейся связи супругов Речных? По фразе о способности гостя и двоюродного брата Пал Палыча  с фамилией Черный написать свое имя вверх ногами обычным почерком, произнесенной вначале Пал Палычем, а затем мадам Лесерф. Для того, чтобы мадам могла «разоблачиться», и превратиться в Речную, будто бы находившуюся когда-то в адюльтерной связи с деверем, вторым в ходе поисков повествователя, она должна была припомнить уже известное повествователю качество деверя. Но ей важно было также напомнить незадачливому искателю о его невнимательности или глупости: ведь тема деверя сопровождала и первый его визит и первую из четырех женщин. Как повествователь, так и читатель, могли также заметить, что слово «деверь» может быть прочитано как «де, верь» (анаграмма, которых Барабтарло разобрал множество). На всякий случай во второй визит повествователя Набоков вводит тему смеха, дополнительный маркер связи между Гринштейн и Речными: Пал Палыч смеясь встречает повествователя и далее не раз заливается смехом в ходе беседы с ним. Есть у Набокова еще одна специфическая маркировка тождества первой Речной и второй Речной — через косвенное обозначение связи второй Речной с Севастьяном: Варвара Митрофановна выехала в Париж из Севастополя, имя Севастьян в его латинской версии происхождения указывает на жителя города Севастия, в греческой версии Севастополь — город «sebastos» или «sevastos» («священный», «высокочтимый», греч.), то есть тоже родственный Севастьяну.
     Третья женщина, к которой стремится искатель, - Елена Граун. Вместо нее на сцену выходит ее подруга — мадам Лесерф, «маленькая, щуплая, бледнолицая молодая женщина с гладко зачесанными черными волосами <...> милая, спокойная, с плавными движениями особа», ее телосложение — то же, что у Елены Гринштейн, волосы именуются не только черными, но и темными (при описании второго визита к ней). Ее обаяние оказалось столь сильным, что повествователь почти влюбился в нее. Встретиться с самой Граун ему не удалось: «разоблачение» мадам Лесерф, дополненное «разоблачением» человека из ее окружения (был француз, оказался русским) сделало, в понимании повествователя, ненужной беседу с Граун. Тут «подлинно немецкая фамилия» Граун, как и «не вполне немецкая» Гринштейн ранее, подвела биографа брата: семантически связанная со словом «grau» она актуализирует в энигматическом инструментарии автора романа оба значения «grau»: «серый» и «седой», - и маркирует связь Граун (а также стоящей за ней Речной) с коммерсантом Зильберманом, у которого  ботинки были «покрыты старыми короткими гетрами мышиного цвета», и — через смысл «седой» - с одной реально существовавшей персоной, о которой будет сказано ниже.
     Четвертой знакомой повествователя должна была стать живущая в Париже Лидия Богемская, но не стала. В дверях ее квартиры повествователя встретила «пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой», то была сама мадам Лидия Богемская. Повествователь тут же ретировался, вызвав, надо полагать, бурное веселье устроителей этого розыгрыша, воображающих себя богемой. Правильное понимание ситуации подсказывается Набоковым через диалог биографа с консьержем: «Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» - я пользовался старым приемом Шерлока Холмса. «Так точно», - отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ  был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка».)  «Правильный ответ» здесь — шутка Набокова. Консьерж обрисовал «Лидию Богемскую» такой, какой она была.
     Завершив свои поиски, повествователь испытывает удовлетворение, близкое к полному: он отыскал возлюбленную своего брата, злонамеренную и пустую женщину, не читающую никаких книжек и бесконечно далекую от духовного космоса Севастьяна Найта. Нечто подобное, видимое, испытывал и комментатор действий повествователя Барабтарло,
начисто позабывший о проблеме сосуществования четырех женщин в гостинице г. Блауберг, которая не исчезает, а, напротив, возникает тотчас после «разоблачения» Лесерф и превращения ее в Речную. Если Лесерф это Речная и Граун, как воспринимал расклад фигур, повествователь, то он должен был себя спросить, как Речной, которая уехала из гостиницы на день раньше Севастьяна, если верить списку Зильбермана, удавалось выдавать себя за Граун, уехавшей из гостиницы на пять дней раньше Севастьяна? Если Лесерф это Речная, Граун, Гринштейн и Богемская, что и было на самом деле, то как Речной удавалось в течение ряда дней выдавать себя то за Граун и Гринштейн, то за Граун и Богемскую (Гринштейн и Богемская жили в разные дни)?  Удалось ли супруге Пал Палыча обмануть Севастьяна Найта так же, как она обманула его брата? Вряд ли. И не только потому, что Севастьян был проницательнее своего брата. Сами условия гостиницы-пансионата с ее обслуживающим персоналом, уборкой номеров, совместным столованием, подчинением общего ритма жизни режиму лечебных процедур делали невозможным сколь-нибудь длительный розыгрыш с перевоплощением одного человека в двух других. Следовательно, список услужливого коммерсанта, носящего серые гетры, был подделкой и вопрос о сосуществовании четырех женщин, по существу, является вопросом о том, кем был Зильберман и зачем ему понадобилось составлять ложный список и — вместе с супругами Речными — разыгрывать не лишенного литературного таланта, но недалекого биографа?
     Для ответа на этот вопрос комментаторам следует отказаться от того представления о романе, что он был одним из этажей красивейшей башни В. Набокова из слоновой кости. Как известно, Набоков, писатель преимущественно кабинетный и «башенный», время от времени выходил из своей башни и жестко высказывался по актуальным вопросам политического свойства****. В случае с романом о Севастьяне Найте писатель, оставаясь в башне, выпускает в свет из ее затененных окон бумажных голубей, крылья которых испещрены напоминаниями об ужасах времени.
     Голубь, на одном из крыльев которого нарисован забавный человечек в котелке, двойник Чарли Чаплина, милый-милый Зильберман, «готовый безкорыстно услужить, предупредить, предохранить» (Барабтарло), сообщает, что за маской Чарли Чаплина и Зильбермана скрывается изобретательный и хладнокровный агент сталинского ОГПУ Яков Исаакович Серебрянский (то есть Зильберман), организовавший в 1930 г. похищение председателя РОВС генерала А. П. Кутепова в Париже, генеральную репетицию похищения другого председателя РОВС генерала Е. К. Миллера (Кутепова довезти до границы СССР не удалось, он умер от сердечного приступа, Миллера доставили в Москву); похищение А. И. Кутепова обозначено в словах Зильбермана «генегральных репетиций смерти», смерть обоих генералов — в слове «гробинзонада». Позже повествователь окажется у ямы, вырытой таинственным садовником в саду усадьбы Лесерф под Парижем, и он припомнит «недавнее убийство, при котором убийца закопал свою жертву в таком же вот саду», здесь Набоков напоминает о тайной могиле генерала Кутепова в саду частного дома под Парижем. Сам Кутепов, его портрет, упоминается в описании визита повествователя к супругам Речным. Имя супруги Миллера София появится во фразе «Соня придет через полчаса», прозвучавшей во время визита повествователя к Елене Гринштейн. Выбор именно этого имени для напоминания о генерале объясняется тем, что София Петровна была довольно известным человеком, внучкой Натальи Николаевны Пушкиной. Девичья фамилия Софьи Петровны (Шипова) будет обозначена в эпизоде, когда биограф уколол свою и мадам Лесерф руку об кольцо Лесерф с острым камнем; при втором визите мадам скажет: «Помните о моем сапфире». Название места рождения генерала Миллера «Череповец» находится в фонетической смычке с девичьей фамилией Нины Речной — Туровец.
     Второй голубь из башни, с портретом Нины Речной, в примечаниях к этому портрету свидетельствует о трех реально существовавших женщинах, которые скрываются за маской или масками Нины: певице Надежде Плевицкой, сотруднице ОГПУ Полине Натановне Беленькой и артистке Марии Андреевой. Первичная подчеркнуто адресная проекция от образа Нины к Плевицкой дана Набоковым в словах повествователя о Речной после встречи с Пал Палычем: «Возможно ли, чтобы ею и вправду оказалась первая жена этого пустоплюя» (Эдмунд Плевицкий был первым мужем певицы). На Плевицкую указывает также фамилия Елены Гринштейн (в начале карьеры певица находилась в штате балетной труппы Штейна). Основной порочащий Плевицкую поступок певицы: участие в похищении генерала Миллера (в 1930-х гг. она являлась сотрудницей НКВД вместе со своим мужем Скоблиным), - отразился в номинировании голоса Елены Граун как «контральто», словом, которое следует прочитывать как «против старика» или «против старого» («альто» в этой энигматической конструкции подразумевает немецкое слово «alt» {«старый»}, генералу в момент похищения было неполных 70 лет). Преклонный возраст самой Плевицкой в момент похищения (1879 г. р.) отразился во втором значении слова «grau» («седая»), присутствующего в фамилии «Граун». Вероятно, прежде всего к Плевицкой, вышедшей из крестьянской семьи, имеет отношение фамилия Лесерф («le serf» французского языка означает «крепостной» или «крепостная»). Третья встреча биографа и Лесерф на запущенной усадьбе под Парижем маркирует не только место вероятного захоронения Кутепова, но и нелегальный псевдоним Плевицкой - «Фермерша». Скоблин маркирован автором через неуместное «de» перед фамилией Речной: одно из значений «de» во французском языке «скоба». Известен памфлет В. Набокова, негативно характеризующий певицу и ее второго мужа*****.
     Полина Беленькая, она же Серебрянская, участвовавшая в похищении генерала Кутепова, сатирически выведена в образе Лидии Богемской. Энигматическое обозначение фамилии «Беленькая» проведено Набоковым в слове «белка» сказки Черного: «В некотором царстве жил-был автомобильный гонщик (генерала Кутепова похитили, втолкнув в автомобиль на улице. - С.Ф.), у которого была маленькая белка...» Вероятно, что в первую очередь Полину Беленькую маркирует черный бульдог мадам Лесерф. Барабтарло правильно заметил, что черных бульдогов не бывает, но Набоков это знал,поэтому он вывел мадам Лесерф к брату Севастьяна не с собакой, а в сопровождении черного револьвера системы «бульдог» (специфического оружия небольшого размера с коротким стволом). Другие действительные героини романа (Плевицкая и Андреева) тоже могли иметь при себе это оружие.
     Мария Андреева, выбранная для участия в трагическом двойном театре романа, видимо, заинтересовала В. Набокова как современница Нины Заречной и предтеча Нины Речной, блестящей актрисы, подчинившей свой талант «делу партии».  Похоже также, что именно Мария Андреева стала для В. Набокова матрицей, с которой он скопировал истинный облик Нины Речной, не увиденный, однако, ни повествователем, ни читателем. Маркировка Андреевой проведена через прохладобоязнь мадам Лесерф, выразившейся в чересчур, не по сезону натопленных комнатах парижской квартиры фон Граун, где жила Лесерф, и замерзании Лесерф в усадебном доме, откуда она и биограф ушли гулять, поскольку «на дворе как будто теплее, чем в этом злополучном доме» (так мадам Лесерф боролась с холодом, а В. Набоков напомнил о Савве Морозове, умершем после того, как завещал Андреевой, своей возлюбленной, изрядную сумму денег, большая часть которой в конечном счете досталась большевистской партии). Дополнительное напоминание о Морозове слышится в нелогичной и неуместной, сказанной вне связи с предшествующими словами фразе Лесерф на прогулке: «Летом здесь растут розы - прямо здесь, в этой грязи, — но меня сюда летом больше калачом не заманишь» (в английском розы — roses, во французском та же графическая форма). Очевидно сходство биографий Морозова и Найта: оба учились в Кембридже, у обоих наблюдалось обострение психиатрического заболевания накануне смерти, оба в последние годы перед смертью были влюблены в актрис (или в одну и ту же актрису). Вопрос мадам Лесерф к повествователю, не покончил ли его брат с собой, застрелившись,  происходит из желания В. Набокова максимально сблизить эти две биографии (С. Морозов застрелился или был застрелен).
     Тайна, которую Севастьян Найт мог сообщить брату, не имеет никакого отношения ни к метафизике, ни к «частоте колебаний души» (слова повествователя), ни к «кривизне пространства и тока времени» (слова Барабтарло). Она из стандартного индийского фильма: у Севастьяна Найта есть сын, и ему, Найту, важно успеть сказать об этом брату. И, напротив, Нине Речной (вместе с Гринштейн, Граун, Лесерф), агенту НКВД, которая по причинам неизвестным (все-таки любила, видимо) решилась родить сына от человека, с которым ей не по пути, и ее куратору Зильберману важно скрыть отцовство Севастьяна Найта. Причины такого выбора Набоков не объясняет, но если читатель разгадал «великую тайну», к которой стремился незадачливый брат и дядя, и род деятельности людей, оберегавших эту тайну, то он уверенно может предположить, что брат и дядя мог стать серьезной помехой в специфической деятельности Речных, Зильбермана и Черного. На решительные намерения этой группы указывает и револьвер в кармашке Лесерф, и яма, увиденная повествователем в саду, и предупреждения Зильбермана повествователю относительно опасности его поисков, явные и скрытые******. От расправы группы с биографом последнего спасла только его глупость: задай он Речной хоть один вопрос, связанный с Зильберманом, смерть его была бы  неминуема. Впрочем, В. Набоков дает понять, что она его может настигнуть: указание на этот счет скрыто в отождествлении двух братьев в конце повествования повествователя.
     Сын Найта — тот самый мальчик, который очень любил модели автомобилей и при первой же встрече с дядей решил подарить ему собственный рисунок авто. Фотографию этого мальчика, малыша с щенком, повествователь видел на стене в комнате Севастьяна. Наиболее ясный намек относительно происхождения мальчика представлен Набоковым в отлетевшей голове шахматного коня*******, которого держал в руках развеселый Речной, открывая дверь повествователю. Голова этого коня находится на небе в виде созвездия, называемого Малый Конь или Голова Коня. Когда-то дочь Хирона Гиппа забеременела, и чтобы она могла скрыть беременность от отца, Посейдон превратил ее в лошадь и перенес на небо. Не помню, кто был виноват в беременности Гиппы. В сходном случае из первой половины XX в. кавалер (а Knight не только шахматный конь (Барабтарло шахматный дискурс Найтовой биографии рассмотрел в подробностях), но и «кавалер», наездник) указан по очевидным двум приметам: Найт - «конь», но не просто конь, а черный, подобный ночи (формант «night» фамилии «Knight»). Таким образом, дядя Черный, взявший с собой ребенка на прогулку, вместо того, чтобы пить коньяк с Речным и повествователем, - антипод  Севастьяна Найта (этот признак усилен в нем его «гениальностью»), он Черный с черным знаком.
     «...Теперь я нахожу поэтическую отраду в очевидном и обыкновенном, в том, чего я почему-то не замечал всю свою жизнь», - писал Найт из Сен-Дамье******** женщине, которую надеялся всегда видеть рядом. «Очевидное и обыкновенное» - это сын, любимая женщина, семья. Но что-то помешало Найту продолжить говорить об этом. В. Набоков пытается подсказать что.  Со слов «они правда слышали голоса» в письме начинается монолог человека, у которого наступило помрачение рассудка. «Они слышали голоса в Дом чету?, но теперь им предстоит сгореть на костре». Барабтарло правильно расшифровал «Дом чету» как  Domremy, название родной деревни Жанны Д;Арк, но это только промежуточный этап расшифровки. Автор записал «Дом чету» в двух словах, когда же и мы запишем название деревни в двух словах (Dom remy), то увидим, что второе слово является ретроинскрипцией русского слова «умер». Дом умер, умерла поэтическая отрада очевидного и обыкновенного. Предшествующие «Дом чету» слова подтверждают такое чтение: голоса в «Domremy»-«Doм чету» и в помутненное сознание Севастьяна Найта пришли из Дома мертвых Ф. М. Достоевского, из следующего фрагмента «Записок»:
     «Арестанты слышали, как он кричал однажды  ночью  во  сне:  "Держи  его,
держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.. " Арестанты почти все говорили ночью и бредили.  Ругательства,  воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им  в  бреду  на  язык.  "Мы  народ битый, - говорили они, - у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам"».
 
     Ранее читатель видел, как голова коня отделилась от коня.
      

* Г. Барабтарло: «Брайан Макгэйл помещает Набокова на грани между модернистическим романом», для коего характерна «эпистемологическая доминанта» и «постмодернистическим романом», в котором он наблюдает доминанту онтологическую (Барабтарло, Г. Тайна Найта // Владимир Набоков Истинная жизнь Севастьяна Найта. Спб., 2013. С. 256).
** Лишь по поводу последней главы считаю нужным заметить, что она, на мой взгляд, не что иное, как пародия В. Набокова на «наипошлейшие пошлости, спрыснутые «модерном», с подливой из Фрейда или «потока сознания», или еще чего-нибудь в этом роде», о которых писал Севастьян Найт предполагаемому издателю своей книги (Владимир Набоков Истинная жизнь... С. 77).
*** Американский литературный обозреватель П.М. Джек отметил глупость повествователя еще в 1942 г. См. об этом: (в обзоре рецензий).

            **** См. об этом, в частности: http://www.philol.msu.ru/~tlit/texts/nm_tvlg.htm 
            ***** Там же.
            ****** Отказ Зильбермана от вознаграждения с выдачей повествователю своего вознаграждения в два франка в пятницу, в день смерти Севастьяна, в 6 вечера сам по себе был полускрытой угрозой: число пятницы, равное 5, и число 6 вместе образуют 11 с конечным числовым значением 2, столько же франков получил повествователь. Но важны и рассуждения коммивояжера, в которых он удивительным образом (для собеседника) приравнял 20 к 2, разъяснив (для читателя) таким образом одно из правил числовой энигматики: нуль без особой нужды не учитывается, он факультативен. Так Набоков, который время от время использовал в дополнение к вербальной числовую энигматику (не  только в «Истинной жизни», здесь же, в «Истинной жизни», не один раз) сопрягает 2 и 0 и дает понять читателю существование вероятности превращения обоих братьев, или второго брата, в «ничто». Замечу также: назначенный Зильберманом час встречи с биографом, скорее всего, является часом смерти Севастьяна Найта.
******* Фото малыша с щенком на стене соседствует со снимком, на котором китайцу отрубают голову.
******** Думаю, при помощи выдуманного названия Сен-Дамье В. Набоков напоминает читателю о святом Дамьене Молокайском и через него о лепрозории на Гавайях, где отец Дамьен во второй пол. XIX в. выполнял свою духовную и гуманитарную миссию. Набоков таким образом выстраивает некую оппозицию Мертвому дому Ф.М. Достоевского, упоминаемому в последнем письме Севастьяна (см. об этом в конце статьи), и показывает, насколько необычными, напряженно-трагическими были переживания Севастьяна в Сен-Дамьене. Тема лепрозория высвечивается также в мотиве отсутствия руки у Севастьяна и множества маленьких ручонок, выпавших из его перчатки, во сне его брата. Созвездие Конь (Пегас), астрономический символ Севастьяна, — экваториальное и наблюдается на Гавайях.