2.5. Немеет ли от счастия душа, когда чернеет от загара тело.
У художника одна краска — кровь. У музыканта одна нота — стон. У поэта одна рифма — любовь. У человека одна жизнь — смерть. И у природы одна симфония — море. В море есть всё: и кровь, и стон, и любовь, и смерть. Впрочем, оно самодостаточно, ничего этого не надо ему. Это мы всё ищем то кровь, то стон, то любовь, то смерть. А надо искать одно лишь море. Найти и не отдавать его никому. Как Грин.
Суэтин смотрел на море. Первый раз в жизни. Где же раньше я был, думал он. В городе пейзаж прост: на плевок не наступить да под машину не попасть. А тут... Глаза его отмечали мельчайшие подробности пейзажа, душа грустила и ликовала одновременно, а мысли были о вечном и ползали по земле, как муравьи. Было пасмурно, и лезть в воду не хотелось. Суэтин захотел мороженого.
У Маркса один товар — деньги, а у мороженицы — еще и пломбир за девятнадцать копеек. Суэтин взял пломбир и сел на камень. У моря — одна вода. И ее так много. Заплатил за билеты Нежинск—Симферополь—Нежинск и любуйся, хошь — взахлеб, хошь — с бережка. И я у моря один... Как у моей матери. Мир во множестве плодит одиночества, но как применить к ним теорию множеств? Однако, пора создавать теорию одиночеств, пора. Сердце созрело.
Как хорошо. Первый отпуск на новом месте. Первый день. И я один, совсем один. Один во всем мире!
Справа были горы, слева море. И в стороне сердца женщина отчаянно барахталась в волнах. От нее и ее движений (странно!) исходил некий жар. Суэтину захотелось броситься к ней в воду. Он представил себе, как обнимает это скользкое молодое тело... Сколько пролито слез и крови ради нескольких капель удовольствия! Но ведь эти капли дороже алмаза. И они оставляют рубцы на сердце. Не все. Сторона сердца, которая была повернута к Альбине, осталась «чистой доской». А у нее? — впервые задал он самому себе вопрос.
Мысли, как птицы, летели вслед за взглядом справа налево, садились на воду, качались на волнах и исчезали в пучине. И так всю жизнь, подумал Суэтин: я и тут, у этого камня, и там, где у женщины почва то и дело уходит из-под ног, куда летят мои мысли и где исчезают без следа.
Она все плавает и плавает! Когда же она устанет? Разрушишься тут, ожидая ее! Как вон те горы в ожидании разрушения.
Суэтин сегодня был настроен на возвышенный лад. Это было тем более удивительно, что перед ним была просто женщина, с которой всякого мужчину связывают самые простые отношения. Юность какое-то время еще топчется на возвышенности, а зрелые годы проходят обычно в довольно-таки низменных местах, к которым Суэтин уже начал свой спуск.
Суэтину захотелось сказать этой женщине о том, что люди всю жизнь задают вопросы и всю жизнь на них отвечают, и ни один еще не воспользовался уже готовым ответом. Вот и у него к ней вопрос, что она чувствует, когда отдается стихии?
Суэтин захотел красиво обратиться к ней, скажем, вот так: «Личность формируется, лишь распадаясь. Гражданка, помогите распаду». Нет, не так. Еще по морде даст. Вот так. «Содержание личности — ее распад, форма личности — ее воля. Нет памятника воле, хотя воля — единственное, что делает из людей памятники». Сказать и красиво застыть перед ней. Как памятник. Нет, длинно и туманно. Ей мужчина нужен, а не памятник. Распад, воля, нет. Бредятина. Лучше по-простому: «Девушка, мы с вами где-то встречались?» О, сразу и тема для разговора. Если нет — почему нет, если да — то где и когда.
К чему он конструировал свой монолог? Принципы архитектуры позволяют из слов проектировать дома. Наметим и мы контуры и высоту грядущих отношений, думал он. Приятно, черт возьми, городить город любви на скалах и на краю пропасти! И потом уже, когда все это будет позади, далеко позади, и почти все позабудется, будут помниться лишь эти изящные конструкции. И останется ощущение высоты!
А вообще-то парню делать было нечего. Мыслимое ли дело, чтобы в обычной жизни граждане конструировали монологи? А потом с достоинством их произносили. Да чтоб их еще не перебивали. Успеть бы выпалить, что без всякого конструирования пришло в башку. Диалоги вообще большей частью напоминают схватку истребителей. Воздушный бой, покой нам уж не снится...
Как всякого трудящегося, Суэтина по субботам посещали мысли. Нашли они его и здесь, в солнечном, как обещали, Крыму. Нашли за тридевять земель от Нежинска, в его первый день на море, в его первую субботу законного отдыха от трудов.
Только что он с большим трудом отвязался от прилипшей к нему с утра «шалашовки».
— У всех мужчин и женщин без исключения есть единое общее дело, которому обучают с детства, — имел неосторожность брякнуть он, без всякой задней мысли, соседке по очереди, зубками, глазками и общей вертлявостью похожей на мышку.
— Ах ты шалун! — хихикнула мышка.
— Это сельское хозяйство, — Суэтин хотел сказать, что выращивать овощи и фрукты в принципе можно даже на Крайнем Севере и тогда нечего катить черт-те куда в поисках витаминов.
Мышка сделала глазки бусинками.
— Так написал Томас Мор, — пояснил Суэтин.
— Мор? Ты переписываешься со Штатами?
— Да, раз в неделю.
Хорошо, подвернулась та дама, которой Суэтин махнул рукой, а мышке сказал:
— Хочешь, познакомлю? Это моя половина, без которой я ноль.
Мышку как волной слизнуло. Зато дама подошла и поинтересовалась:
— Вы мне что-то хотели сказать?
— Я? — удивленно спросил Суэтин, а потом пожалел, так как ноги у дамы и все прочее были безупречными.
Женщина отдавалась морским волнам. Раскинув руки и ноги и скользя с волной на берег, она радовалась, как ребенок. Волна несла женщину, закручивала, швыряла ее на берег, таскала там взад-вперед, осыпала галькой, утаскивала опять в воду, крутила и била нещадно, а ей — хоть бы хны! На минуту освобождаясь от напора волны, она радостно прыгала и била руками по воде. Казалось, ей было все равно: утонет она или ее расшибет о подводные валуны.
Суэтин сидел, прислонившись к камню, и смотрел на нее. Прошло уже не меньше четверти часа. Ему было завидно, но и лень раздеться и лезть в холодную воду. Какая она, морская вода? Может, никакая? Как и женщина. К тому же, не было солнца и дул свежий ветерок. Как его? Бриз, кажется... Берег был почти пустынен. Бродили чайки, несколько парочек смотрели на волны, да старик собирал бутылки. Негр расслабленно лежал в шезлонге и напоминал подернувшийся пеплом жар. Откуда взялся? Не иначе, из самой Африки. И шезлонг оттуда? На юнце, как на осле, хохоча, ехала девица верхом. Прообраз их будущих отношений.
Когда женщина, усталая и радостная, выкарабкалась на берег, удачно вырвавшись из объятий стихии, Евгений подошел к ней и участливо спросил:
— Первый раз на море?
— Ага! — коротко кивнула та и запрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
Ей было лет двадцать пять, а может, и все тридцать. Она успела подрумяниться на крымском солнце, но по цвету тела видно было, что совсем недавно из средней полосы России. Эта средняя полоса особенно хорошо запечатлелась под трусиками. Она была достаточно широкая, эта полоса, но в меру. И в целом женщина крупновата, но ладная. Как говорят на партсобраниях, можно принять за основу и в целом. Все при ней. Суэтин с удовольствием глядел, как она прыгает. Маленькая складочка на животике аппетитно подпрыгивала в такт прыжкам. Суэтин проглотил слюну.
— Издалека?
— Из Нежинска, — запрыгала женщина на другой ноге.
— Да вы что! Земляки! — обрадовался Суэтин. Она ему напомнила кого-то, кого он не мог вспомнить. — Это надо отметить!
— Надо? — складочка продолжала подпрыгивать. — Интересно? — спросила женщина, проследив за взглядом Суэтина.
— Что? У вас ссадина.
— Где?
— Вот, — Евгений погладил женщину по прохладной ноге. — Больно?
— Кому больно, а кому и приятно, — женщина отвела руку Суэтина, послюнявила пальцы и приложила их к ссадине.
— Могу оказать неотложную помощь.
— Отложим. На недельку.
— Могу бодягу предложить или мумие...
— Бодягу, Склифосовский, при ушибах прописывают. А тут календулы хватит.
— Есть календула. Пошли!
— Нет, вы лучше даме сюда принесите. Даме идти больно.
— Момент! Я окрылен!
Суэтин сорвался с места и через десять минут вернулся, купив в аптечном киоске настойку календулы.
— Отвернитесь, я переоденусь.
— Не логично: я отвернусь, а вон те пялятся.
— Это для вас не логично, а для них логично. Ну что, Гиппократ, не подскажете, как попасть в Старый Крым? Дом Грина хочу посмотреть.
— Не знаю. Я тут первый день. Впрочем, вон дорога. Пойдем, спросим. Я провожу, — Суэтин впервые глянул ей в лицо и поразился его величавости. Прямо королева! Женщина со спокойной улыбкой смотрела на него.
— К чему бы это: спускаюсь вчера сюда и вижу в небе женскую грудь? — машинально спросил Суэтин. «Где же я ее видел?»
— К нашей встрече. Я вчера видела в небе мужские ноги.
— И вы не замужем?
— Разве только незамужние видят в небе мужские ноги? Интересно, почему из-за женских ног вы теряете голову? Я имею в виду не вас конкретно, а вообще мужчин. Впрочем, было бы что терять.
— Женщине этого не понять, — вздохнул Суэтин (видите ли, она озабочена не конкретными мужчинами, а «вообще»). — Я, пожалуй, с вами поеду. Конкретно — не возражаете? Один мой знакомый, поэт, говорит, что здесь на юге все покрыто ложью. Как загар покрывает тело, так ложь покрывает эту местность.
— Ваш знакомый случайно не Лев Толстой?
— Автобус. Наденьте шлепанцы.
В автобусе были свободные места, и они сели рядом.
Женщина глядела в окно. Суэтин видел ее царственный профиль, и у него замирало сердце. Каких красавиц, черт возьми, можно встретить в рейсовых автобусах Крыма! Будь я Потемкин или Петр — ноу проблем, подумал он. День, начавшийся для Суэтина прозаически серо, транспортом и очередями, вдруг заиграл красками.
— Солнышко пробилось, — сказал он.
Женщина отвлеклась от созерцания окрестности и взглянула на него.
— Вы пили с утра?
— Нет, — Суэтин ошарашенно смотрел на нее. — С чего вы взяли?
— Пить охота, — она засмеялась. — А вы что подумали?
— Ну что думают мужчины в таких случаях?
— Вот-вот, то же, что и женщины, когда к ним клеятся попутчики. Не обижайтесь. Я не о вас. Я в общем.
— А-а, — уныло протянул Суэтин. Штучка, кажется, еще та. Собственно, с такой внешностью другого и не следовало ожидать. Не иначе, любовница партайгеноссе Бормана или профсоюзный лидер. Встречал он таких в Москве! Но что ее сюда занесло, на эти камни? Лежала бы себе в шезлонгах Ялты, потягивала через соломинку коктейль, жмурилась и мурчала под пухлой рукой Бормана. Зачем сел с ней? Теперь и на попятный идти — неловко как-то... Чего, спрашивается, садился тогда? Раз сел, значит, судьба. Суэтин зло глянул на царственный профиль. Профиль стал анфас с обезоруживающей улыбкой.
— Кажется, приехали. Перекусим сперва.
В закусочной блюда были разогреты, похоже, еще вчера.
— Еда, прямо скажем... — сказала женщина. — Да что же мы? Анастасия.
— Евгений.
— В европейских ресторанах, если блюдо не востребовано в течение получаса, его сваливают в бак для отходов, — сказала Анастасия.
— С таким подходом в нашей стране начнется голод. Впрочем, не хватит баков. Бывали в европейских ресторанах?
— Приходилось.
И чего ради увязался за ней? Ведь понятно было — не твоего поля ягода! Так нет, испробовать захотел. Получай, пробуй... Однако остроумия ей не занимать. Остроумие, конечно, связано с тонкостью ума, но не с самим умом. Ум, как правило, не может проявить себя столь изящным образом. Для женщины это нормально. Даже чересчур хорошо.
— Что смолкли? — спросила «штучка». — Мысли?
— О вас.
— Это хорошо, когда думают о тебе. И что думаете?
— Да вот решил, что вы первая любовница первого секретаря Брянского обкома партии.
— Очень мило! Почему Брянского? И почему первая? Последняя — понадежней будет.
— Только в брянских лесах можно спрятать такую красоту.
— Оригинально вы признаетесь даме в своих высоких чувствах! — засмеялась женщина. — Ну, да ладно! Меня Настей зовут.
— А меня Евгений. По второму кругу пошли. Как на ипподроме.
— Да я вас знаю, Женя. Вы что, не узнали меня?
Вот те раз! Суэтин покачал головой.
— Не могу вспомнить.
— Ну вот, математик! Как же с памятью такой?
Суэтин лихорадочно соображал, где он мог ее видеть. В ЦУМе? В бухгалтерии? Может, на свадьбе у Белкина? Возле дома, однако, да-да... Постой-постой...
— Анненкова Настя. Узнал теперь?
Суэтин стукнул себя по колену.
— Ну да! Так и есть! Во, сейчас у тебя точь-в-точь такое же выражение лица, когда я в последний раз видел тебя. Ты тогда сидела на горшке.
Настя рассмеялась.
— Пить страшно хочется. Не напилась. Возьми еще бутылочку. Кстати, мы тут вдвоем с мамой отдыхаем. Она утром видела, как ты из автобуса выходил. Я-то, может, тоже не обратила бы на тебя внимание. Мужчина да мужчина.
— Обидные слова говорите, барышня. Мне сегодня за завтраком два раза заманчивые предложения делали.
— Ну что ж, опоздала заманить, — опять рассмеялась Настя.
Суэтин почувствовал себя легко, незаметно освободившись от субботних мыслей и субботнего настроения, преследовавших его с утра, от бремени суетливых обязанностей, которые дарит всякое новое знакомство, само ожидание которых вносит в душу такую сумятицу! То, что девушка оказалась знакомой, и даже не просто знакомой, а знакомой с детства, внесло в него мир, который он позабыл где-то в том детстве. Он сам не знал там на берегу, хочет или нет познакомиться с нею. Сидел и ждал, как кот, что получится...
Настя посмотрела на него и улыбнулась. Евгений зажмурился и прошептал:
— День-то какой!
Возле дома Грина какая-то девчушка топала ножкой и капризно восклицала: «Почему у Грина такой маленький домик?» А мама глядела то на нее, то на домик Грина, и в глазах ее был тот же вопрос. Ножкой, правда, о землю она не била.
— А почему с тобой не поехала Анна Ивановна?
— У нее сегодня давление. Утром прогулялась, тебя вот увидела, а потом села в плетеное кресло и сейчас, наверное, все сидит. Держит в руке книгу и спит. С зимы плохо себя чувствует. Приехали, пока сезон не начался. Народу меньше, да и дешевле все. Отоспаться, позагорать… Жаль, солнца нет.
— Ты загорела уже. В отпуске?
— Да нет. Так, отпустили на пару недель. А мама да, в отпуске.
— Где работаешь?
— На кафедре. Тебе что, Анна Петровна не сказала?
— Наукой занимаешься?
— Да, птицей.
— О-о, куриной наукой?
— А ты думаешь, на свете одна математика?
Суэтин молчал. Он именно так и думал. И вдруг почувствовал приступ раздражения и тоски. Раздражения против всего и тоски неизвестно по чему. Может, оттого, что теперь во всем не было математики, и была она неизвестно где. Поглядев Насте в глаза, он так же быстро успокоился.
— Я думаю, что на свете есть одна только Настя, и это более значительное открытие, чем все открытия в математике и курологии вместе взятые.
— Курологии? Нет такой, — засмеялась Настя.
— Сделаем. Вернемся в Нежинск и сделаем. Не открытие, так изобретение. Подадим заявку в ЗАГС.
— Слух был, что вы уже некоторым образом женаты, Евгений Павлович? Или объявлен перерыв?
— Ошибочный слух.
— Слухов ошибочных не бывает. Впрочем, куда нам о слухах судить — от горшка два вершка.
Теперь рассмеялся и Суэтин. Будто из груди заслонку кто вынул, которая мешала доступу кислорода. За последние три-четыре года ему не было еще так беззаботно.
— Чует мое сердце, хорошо мы с тобой отдохнем! — воскликнул он и услышал, как за спиной прыснули две девицы.
— Не забудь, я тут не одна, — улыбнулась Настя. — Слышала, ты насовсем из Москвы?
— Слух, однако. Да, отпущен на вольные хлеба.
Незаметно доехали до Коктебеля.
— Проходи, — Настя пропустила Евгения в низкую дверь маленького домика на склоне горы. — Отсюда замечательный вид. Смотри, как далеко видно. И дешевле, чем возле воды. Ма, это Женя.
— Добрый вечер, Анна Ивановна.
— Здравствуйте, Евгений, — произнесла Анна Ивановна, не поднимаясь с кресла. — Я вас видела давеча. Вы автобусом приехали?
— Да, я сегодня здесь первый день.
Пострел — всюду поспел, прочитала Настя на лице матери. Осваивает новую роль, драматическую, подумала Настя о матери.
— Чайку, попьем чайку! — воскликнула она.
— Может, вина? Я сейчас, — Суэтину захотелось на время вырваться из капкана лачужки и обдумать ситуацию.
За день он не вспомнил ни разу о контрах, которые были между Анной Ивановной и матерью. В чем там было дело — он, понятно, никогда не интересовался, но сейчас пожалел об этом. Какая кошка пробежала меж ними, как себя вести, думал он. Но потом, со свойственной ему и вообще молодости решительностью, сказал сам себе, повторив невольно слова принца датского: а будь что будет! Так себя вести, как будто до меня хоть потоп был. С «чистой доски»!
— Другого не было, — он протянул Анне Ивановне бутылку вина «Черные глаза». — Да и под цвет ваших глаз. «Ах, эти черные глаза, меня сгубили!» — речитативом произнес он.
Настя в восторге забила в ладоши, а Анна Ивановна, побледнев, вдруг с необыкновенной ясностью вспомнила Николая Гурьянова, как он пел, кружа ее по комнате: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили!» На этажерке горела свеча, тени летали по голым стенам, сосновая ветка в вазе так отчаянно пахла погибелью!
— Какая прелесть, — тихо сказала она, рассматривая этикетку. — Извините, у меня слабость сегодня. Садитесь. Настя, собери на стол. Но я только пригублю. Давление…
Анна Ивановна справилась с бокалом и попросила налить второй.
Очевидно, давление нормализовалось, подумал Суэтин, а Настя с настороженным любопытством смотрела на мать. Та, если и поддавалась на чьи-то уловки, то лишь для того, чтобы заманить ловца на свою территорию.
Настя тоже за день ни разу не вспомнила о сложных взаимоотношениях матери с Анной Петровной. Да с Евгением как-то и не думалось об этом. Все было ясно и хорошо! Женя достойно выкручивался из непростой ситуации. Математик, просчитал все варианты. Настя была уверена, что Суэтин тоже все вспомнил, понял и хладнокровно просчитал. И сейчас оптимально решает свою задачу. Он оттолкнулся от начальных условий, которые были до него, и ни разу не вспомнил о них. Молодец! Насте нравились мужчины, в которых логика преобладает над эмоциями. Впрочем, она сама такая. А какая же еще, спрашивала Настя у зеркальца, висевшего справа. «Такая, такая!» — подтверждало зеркальце. Настя снова взглянула в зеркало и там увидела себя и Евгения в свадебных нарядах.
Вечер пролетел мило. Анна Ивановна расспрашивала Женю про Москву, про новую работу в Нежинске, о перспективах и возможности защиты диссертации. О личной жизни не спросила ни слова. И он ничего не сказал.
— Он развелся, — сказала Настя матери, когда Суэтин ушел.
— А я знаю, — внимательно посмотрела Анна Ивановна на мечтательное лицо дочери.
На следующий день у нее был приступ, потом еще. Через день Настя увезла мать домой. С Суэтиным она попрощалась достаточно сухо, но последний ее взгляд не был прощальным.
Анна Ивановна, поблескивая глазами, наблюдала, как она себя ведет, и готова была тут же «ухудшить» свое самочувствие.
Суэтин понял, что жизнь занесла его на путь, над которым властвует рок.
Через пару дней он тоже вернулся в Нежинск. Он захватил с собой море, а еще кровь, стон, любовь и смерть.