XLIX. Страсти по Кафке.
Дома он, не ужиная и впервые не записав в дневнике ни строчки, лег в постель. Почему-то вспомнилась Прага, и нашло странное умиротворение. За пять свободных дней он вдосталь находился по улицам и площадям старинного города. К вечеру, правда, сильно уставал.
Куда раньше так спешил? Все так спешат к своей старости, словно оттуда можно еще куда-то пойти. Вот он, громадный зал, бюргеры, совершенно удивительная атмосфера дружелюбия...
Это был его последний день в Праге... Странно, как все хорошо видно, в таком ярком свете... И я всматриваюсь, словно гляжу на все это в последний раз, подумал Суворов. Последний взгляд — а как первый. Почему же я раньше ни на что не обращал внимания? Потому что смотрел не на мир, а только на самого себя?..
...Не спеша, Суворов шел по стертому булыжнику узкой извилистой улочки, ведущей, скорее всего к реке. Навстречу, также не спеша, поднимался худощавый мужчина в черном распахнутом плаще, из кармана которого торчала свернутая газета. Георгий Николаевич невольно обратил внимание на большие растопыренные уши мужчины и пронзительный взгляд настороженных черных глаз. Казалось, он впитывает, вбирает, всасывает в себя отчаяние, разлитое в воздухе и невидимое больше никому. Его глаза и уши были словно специально созданы для того, чтобы слышать и видеть одно лишь отчаяние.
Суворов вспомнил портрет Кафки. Пешеход был очень похож на него. Удивительно, Кафка начисто лишен чувства юмора. Может, потому что юмора нет в природе, и его мы придумали, как греки своих богов? Но мы явно превзошли греков. Мужчина прошел мимо Суворова, скользнув по нему невидящим взглядом. Суворову вдруг захотелось прямо там, на этой улочке, сесть где-нибудь у стены и перечитать «Замок».
— Стой! — услышал он.
«Стой — это не для меня. Меня уже не остановить», — подумал Суворов.
— Стой же! Дальше нельзя!
Георгий Николаевич оглянулся, никого не было.
— Вам попить, Георгий Николаевич? — услышал он.
— А? Что? Это ты, Лёля? Нет, благодарю. Я тебе рассказывал, как съездил в Прагу?
— Рассказывали, рассказывали. Спите. Поздно уже.
Свернув с улочки в тихий дворик, Суворов наткнулся на небольшую библиотеку, но подумал не о землемере К., а о старосветских помещиках. Ему захотелось на часок зайти в нее и отдохнуть в тишине читального зала. Он вошел, представился на русском, французском и немецком. Сказал по-чешски:
— Рад бых видет «Замек», — и добавил по-немецки: — «Das Schlos» von Franz Kafka.
— Просим.
Библиотекарша напоминала старую книгу, достаточно интересную, но не захватанную руками. Как тот же «Замок».
Она была типичная еврейка. Очень живые красивые глаза, слегка выдающаяся нижняя губа, черный с проседью вьющийся волос. Чувствовалось, что до пенсии ей осталось совсем немного, но лицо и повадки пани говорили о противном. Суворову показалось, что она как-то особенно взглянула на него. Ему даже стало не по себе. Он достал из кармана изящную матрешку миниатюрного исполнения, показал, что их пять штук, одна в другой, и подарил пани библиотекарше. Та явно растрогалась.
— Большое спасибо, — сказала она по-русски, а потом перешла на немецкий и чешский.
После краткого диалога непонятно о чем, пани допустила его к книжным полкам. Суворову показалось, что она сделала это со смешанным чувством гордости за подборку книг и страхом, что этого не оценят. Так мать допускает к дочери приятного ей, но малознакомого человека. Георгий Николаевич все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Он оборачивался, улыбался ей. Она улыбалась ему в ответ, и даже стала ободряюще кивать головой.
— Очень интересно, очень интересно, — бормотал Суворов, подбираясь к Кафке.
«Замок» был на немецком, чешском и, что удивительно, на русском языке. Георгий Николаевич показал пани издали книгу и прошел к столику возле окна, выходящего в дворик. Открыл с первой главы «Прибытие».
Он несколько раз перечитывал этот роман и не мог понять, чем он берет его, с самого начала погружая в нереальный мир, который хотелось узнать. Краем глаза он поглядывал в дворик, а затылком чувствовал взгляд библиотекарши.
Еще раз взглянул перед собой, увидел ту же улочку, мимо шел мужчина, похожий на Кафку. Этот нереальный мир, который я так хочу узнать, его душа, подумал Суворов. А может, моя?.. Он сидел на корточках, прислонившись к неровной стене, отчего камнем надавило лопатку, и читал книгу.
— Пан желает эту книгу взять домой? — раздалось у него над ухом. Уже стемнело, и в окне чернели ветви деревьев. — Или, может, пан имеет интерес прийти сюда завтра еще раз?
— Вы хорошо говорите по-русски, пани...
— Вы меня позвали, Георгий Николаевич?
— А? Что? Лёля? Я тебе говорил, что в Праге встретил...
— Говорили, говорили. Спите, спите...
— Пани ... — представилась библиотекарь, имени он не разобрал, но не переспросил. — Моя дочь в школе, потом в институте учила русский, вот я и выучила вместе с ней, — она засмеялась.
— Благодарю вас. Я хотел немного окунуться в атмосферу этого романа. Понимаете?
— Очень хорошо понимаю, — ответила библиотекарша. Ее голос напоминал Суворову кого-то из институтских дам, но он не мог вспомнить, кого: — Извините, но я закрываю. Пора домой.
Суворов поблагодарил пани и вышел. Ему почему-то не хотелось покидать это место, и он сел на скамью под акацией. Его явно преследовал тот мужчина. Он снова прошел перед ним по дворику, скользнув по нему невидящим взглядом. Библиотекарша закрыла дверь и направилась через дворик к переулку, которым он спустился сюда по булыжнику.
— Извините, пани... как выйти на Карлов мост? — поднялся со скамьи Суворов.
Пани от неожиданности вздрогнула:
— Пойдемте, покажу. Это вот сюда.
Несколько шагов сделали молча, потом Суворов спросил, как здесь относятся к русским.
— К русским? По-разному. И хорошо, и плохо. К хорошим хорошо, к плохим плохо.
— Пани дипломат, — засмеялся Георгий Николаевич. — У нас так в Грузии говорят.
«С чего это я приплел Грузию? — подумал он. — А, там Вахтанг. Как он там?»
— Вы бывали в Грузии?
— Приходилось.
— И где лучше — тут или в Грузии?
— Хорошему человеку везде хорошо, — засмеялся Суворов. — А плохому везде плохо. Везде одинаково. Дома лучше всего.
— Это так, — согласилась библиотекарша. — Вам туда.
Суворов с сожалением посмотрел в направлении, куда ему надо было уйти от этой притягивающей его непонятно чем женщины, потом на нее. Она сделала шаг-другой...
— Мама! — окликнули пани сзади.
— Как там Вахтанг?
— Какой Вахтанг? Кикабидзе?
— Я ведь там, Лёля, встретил ее.
— Кого, Георгий Николаевич?
— Ее.
Суворов обернулся, и у него оборвалось сердце. К нему вприпрыжку приближалась — Инесса Рембо! Он оторопело смотрел, как она поравнялась с ним, скользнула мимо к пани и чмокнула ту в щеку. Стала что-то объяснять ей. Пани кивнула на него. Дочь посмотрела, улыбнулась и помахала рукой. Суворов подошел к женщинам.
— Это моя дочь... — представила ее пани. И опять он не разобрал имени.
— Суворов. Георгий Николаевич, — счел нужным представиться и он.
— Как? — девушка уже протягивала к нему руку, но вдруг отдернула.
Суворов повторил.
— Да, дочка. Бывает такое, — сказала по-русски пани.
Георгий Николаевич вспомнил, где он слышал этот голос. Это был голос Инессы Рембо! «Как же так, — думал он, — передо мной две женщины, и та, которая Инесса, не Инесса, а та, что явно не она, и есть Инесса Рембо?»
— Инесса, — спросил он, — почему ты не сказала мне, что...
— Что я есть я? — засмеялась пани. — Или она? Я не знаю никакой Инессы.
— Это была она, — пересохшими губами шептал Суворов, — А я, дурень...
— Бредит, — раздался над ним чей-то голос.
— Простите, не сочтите меня назойливым, но я очень хотел бы провести с вами сегодняшний вечер. Куда здесь лучше пойти?
— Сначала зайдем к нам домой, — предложила библиотекарша, а затем обратилась к дочери:
— А ведь пан Суворов так похож на твоего отца.
Суворову стало очень тревожно, перехватило дыхание, зажгло в груди. Он с трудом поспевал за пани. Дочка куда-то исчезла. Как тогда исчезла куда-то Инесса.
Быстро стало темнеть. Пани жила неподалеку от библиотеки, в двухэтажном строении прошлого века недалеко от Влтавы. Дворик был глухой. Стены и высокие деревья отделяли его от всего мира. Казалось, сумерки зарождались в этом дворе и растекались далее на весь город, а может, и на весь свет. То-то тут шастает этот мужчина в черном плаще. Под деревьями стояли короткие скамеечки. На них сидели, тлел огонек сигареты, слышался женский смех.
— Вот здесь, — сказала пани и пропустила Суворова вперед.
Они стали подниматься на второй этаж. Ступени скрипели. Казалось, наверху за дверью их встретит Ольга или сама Фрида. Сверху спустился все тот же мужчина. Проходя мимо библиотекарши, он приподнял шляпу. Они поднялись — и дверь тут же распахнулась, как картонка. На пороге стояла крепко сбитая миловидная девушка в коротеньком платье, похожая и не похожая на ту, что подбежала давеча к матери на той улочке. Инесса тоже была в течение одного часа совершенно разной, но одинаково пленительной.
— Одинаково... — прохрипел Георгий Николаевич.
— О Господи...
— ...Просим, — пригласила она. В руках она держала тапочки, будто специально приготовленные для Суворова. Рядом с ней стояло ведро с водой. Она только что кончила мыть полы. Пол был деревянный и пах так, как может только пахнуть свежевымытый деревянный пол летним вечером.
— Нравится запах? — спросила девушка, улыбнулась и строго посмотрела на Суворова. На коленях, локтях и щеках у нее были ямочки, а между верхними передними зубками была щелочка, над которой нелепо морщился тонкий с хищными ноздрями нос.
— Очень.
— Тогда проходите, — сказала она.
Некоторые дома имеют особенность сниться потом, в слегка искаженном виде и преломленном сознанием освещении. В такой дом заходишь с бьющимся сердцем с тихой улочки, а выходишь из него на широкий залитый солнцем луг, и сердце подступает к горлу. Этот дом был из таких. Суворов смотрел на обстановку и вспоминал ее, как сон. Ему часто снился этот сон. Он с Инессой. Или с Софьей? Или с Ириной? Он постоянно с кем-то, но постоянно один.
— Давайте никуда не пойдем, хорошо? — предложила пани.
Девушка стала прибирать разбросанные вещи, а пани быстренько собрала на стол. Вечерний стол не предполагал шпикачек и кнедликов. Они сели на жесткие венские стулья, сверху свисал старинный абажур. В конусе золотого света поднимались три струйки ароматного чая, и неторопливо лилась беседа на берегу пруда, имя которому «Воспоминания».
— Скажите, пани... вы Инесса?
— Так ты счастлив был со своим «надо», Георгий?
— Вам же сказали — дальше нельзя!
— Это опять вы. Я же только начал читать вашу первую главу «Прибытие».
Вечерело, но свет не зажигали. В широком окне розовело закатное небо. Улица убегала прямо в солнце. Было тихо и тепло.
Георгий и Инесса сидели перед окном на двух венских стульях. Он, размахивая руками, рассказывал ей что-то, она, глядя на несвойственную ему манеру жестикулировать, улыбалась. Произносимые слова тут же забывались, словно и не нужны были им совсем. Глядели друг на друга они почти холодно, разве что с легкой, ироничной заинтересованностью.
Совершенно случайно, жестикулируя, он коснулся своей рукой ее руки и не убрал ее, и она вроде и не заметила. Только как-то напряглась. Георгий потерял нить разговора и смолк.
Он вдруг провалился на мгновение в чудовищную даль прошлого, в тот свой первый проклятый приезд в Тифлис, и там сидел рядом с Софьей и касался локтем ее локтя!
Наклонившись к Инессе, чтобы придать своим мыслям, а значит, и словам, некий разбег, он невольно прикоснулся своей ногой к ее ноге. Тут мысли его и вовсе смешались, а в глазах Инессы появился страх, как бы он не отстранился от нее. Ее страх пронзил Суворова, и он задрожал. То же самое он ощущал и в Инессе.
Георгий не чувствовал ее тела, он знал, что они касаются друг друга. Этот факт удивительным образом перечеркнул все, что было вокруг, и оставил только одну мысль — об их близости. О тех волшебных мгновениях, когда они еще не растаяли в воздухе, не ушли в землю, а бегут, бегут сказочными, угасающими искорками по тонюсеньким нитям плоти, изливаясь в голос ночи.