XXXVI. Перевозка архива.
«Рано или поздно им придется рассказать об архиве, — думал Суворов. — Как привезу, помещу его в этой комнате. Тут тупик, надо только врезать замок».
Началась война, и Суворова вызвали в Москву с тем, чтобы он вывез в Нежинск все, что имело отношение к его прежней кафедре. С ним направлялись и сотрудники, которые не были призваны в Красную Армию.
Новый коллектив должен был, помимо научно-методической и преподавательской деятельности, еще заняться изысканиями железнодорожной трассы севернее существующей, удаленной от границы более чем на тысячу километров.
Вместе с эвакуируемыми материалами, оборудованием, вещами, Георгий Николаевич и думал захватить свой архив. Его в какой раз уже охватило было уныние и желание сжечь архив, но приснился Лавр, а, скорее всего, он услышал собственные мысли о том, что архив это больше, чем его собственная жизнь. Суворов спорил во сне. Чтобы спастись, убеждал он самого себя, надо сбросить с себя все лишнее, как в море, всю лишнюю одежду. Во сне он таки сбросил с себя все, но когда нагим вылез на берег, ему до того стало стыдно, что он кинулся в воду, чтобы утонуть...
Он верно рассчитал. Во всеобщей суматохе, охватившей Москву, разумеется, никому не было никакого до него дела, он выписал путевой лист, взял на вокзале контейнер, съездил в Перфиловку и за день управился с архивом, загрузил машину и стал прощаться со стариками. От усталости у него дрожали ноги.
Иван Петрович лежал у окна и не смог подняться. Они пожали друг другу руки, и Суворов с тяжестью в груди покинул дом, который помнил еще Софью. Баба Феня прослезилась, обняла его, трижды перекрестила:
— Христос тебя сохрани! Больше уж не увидимся. Хорошо, что ты едешь в Нежинск. Все дальше от границы. Поцелуй Ирину, Надюшу. Они славные. Ты бы подумал, Георгий...
Георгий Николаевич не стал успокаивать бабу Феню, так как они оба прекрасно понимали, что наступают страшные дни, в которые покоя не будет никому.
Когда он завел машину и задом выезжал со двора, ему казалось, что он навсегда покидает огромную жизнь, в которой осталось его детство, юность, все родные, первая и единственная любовь. И покидал он все это как-то несуразно, по-китайски, пятясь задом!
Маленькая сгорбленная старушка долго еще крестила воздух, в котором только что была машина с частью ее души.
На вокзале Суворову пришлось поволноваться не на шутку. Когда он уже оформил документы, и контейнеры должны были опломбировать и увезти, появился капитан с солдатами.
— Ваши документы, — обратился он к Суворову. — Нет-нет, паспорт. И эти тоже.
Капитан был молод, очень молод, что говорило о его большом служебном рвении. Пропал, подумал Суворов. Капитан цепко изучил каждую букву.
— Откройте! — указал он на контейнер, в котором был архив.
Контейнер открыли. В это время к капитану подошел штатский и стал тихо говорить что-то, кивая на Суворова и на контейнер. Георгий Николаевич разобрал лишь слово «тот». А может, не тот, успокоил он себя.
— Что тут?
— Институтский архив.
— Тут? А это? — было заметно, что капитан потерял интерес к Суворову и его контейнеру.
Значит, не тот, успокоился Суворов.
Капитан, скучая, велел открыть для проформы любой ящик. Как назло, крайними были ящики с документами и фотографиями.
А, была не была, — решил Георгий Николаевич.
— Это кто? — капитан ткнул в портрет князя Святополка-Мирского, назначенного министром внутренних дел России после убитого террористом Плеве. Портрет написал дед Георгия Николаевича то ли в Вильно, то ли в Гродно в самом начале века.
— Нарком путей сообщения, — сказал Суворов.
— Каганович? — насторожился капитан. — Не похож.
— Мирский. Вон написано. («Хорошо, только одна фамилия, без титулов и званий, и год не указан. Почему он в нашем архиве?») Это до Кагановича еще.
— А, — сказал капитан. — Отправляйте!
Он козырнул и удалился с солдатами. Пружинистая походка заметно выделяла его из прочих военных. Он шагал стремительно и собранно, словно видел перед собою цель. Так гепард гонит и нагоняет антилопу. Тому, кто ему нужен, здорово не повезет, подумал Суворов.
В Нежинск контейнеры из Москвы прибыли только в августе. Суворов уже отчаялся их получить. Взяв в институте машину, он завез один контейнер домой, а остальные привез в институт, где до вечера разгружал их вместе с сотрудниками кафедры.
Поздно вечером он пришел домой. Дворник Егорыч помог ему перетащить мебель и коробки из контейнера, получил свой пузырь и удалился на отдых.
Уже заполночь Георгий Николаевич сел на стул и с трудом перевел дыхание. Ноги его противно дрожали, а руки и поясница ныли и тянули.
«Совсем отвык от физических нагрузок, — подумал он. — А если сейчас в окопы?»
— Что там? — спросила Ирина Аркадьевна, которая в этот день недомогала и лежала в своей комнате. Надя поступила в институт и была на сельхозработах в одном из районов области.
— Оборудование и материалы для экспедиции. Ирина Аркадьевна, я об одном попрошу вас. Убирать в этой комнате не надо, хорошо?
— Хорошо, я понимаю. Вы лучше закройте комнату на ключ. Все-таки военное время, а там материалы экспедиции.
Для архива еще настанет его время, думал Суворов. Настанет прекрасный день, и его выложат из коробок на столы и полки. Опишут, присвоят идентификационные номера, реставрируют, расставят на полках хранилища музея или выделят для него целый зал. И там, в витринах и на подиумах он предстанет гражданам, как живое свидетельство той жизни, которая была до них, но в которой уже было место всем им. И они увидят, в каких условиях зарождалась их собственная жизнь, и, может быть, поймут немного больше в самих себе.
По радио вдруг вспомнили о полководце Суворове, жаль прослушал, что именно.