XXXIII. Инесса Рембо.
В августе сорокового Суворову предложили ехать в Нежинск и организовать в институте инженеров железнодорожного транспорта кафедру, укомплектовать ее кадрами, разработать учебные курсы, а параллельно вести железнодорожные изыскания. Это сулило долгожданную возможность заняться собственным делом, создать школу и стать независимым от чьих-либо конъюнктурных соображений. К тому же, это открывало дорогу и в Академию наук.
Суворов препоручил кафедру заму, дом Ирине Аркадьевне, архив бабе Фене (Иван Петрович хворал), и укатил в Нежинск.
Когда поезд перевалил за Урал, и за окнами закружились бескрайние поля Западно-Сибирской низменности, когда за Омском поезд въехал в туннель, прорытый в снеге, завалившим, казалось, всю землю еще в допотопные времена, Георгий Николаевич вдруг понял, что едет в Сибирь навсегда.
Не я первый, подумал он, не я последний. Сибирь — не меньше, чем Россия. Что мы знаем о ней? Она, как айсберг, главное скрывает. Так что все открытия впереди.
В Нежинске снег лежал под застрехи домов. Ветер пронизывал прохожих. Не верилось, что здесь бывает когда-то тепло и растет трава.
Черный человек, матерясь по-черному, лез по белым сугробам, и в белом снегу оставались глубокие синие следы и по сторонам черные язвы его слов.
Суворова поначалу охватило уныние, но день развеял тревогу.
Аспирантка профессора Караваева Инесса Рембо свела с ума пол-института, собственно, ту его часть, в которой были одни мужчины. Она не прилагала к этому особых усилий, так как мужчины легко сходят с ума и сами. В любом коллективе найдется барышня или дама, за которой мужская часть коллектива волочится, как борона за трактором, и дело тут, может, отнюдь не в барышне или даме, а в бороне, готовой боронить все, что придется.
Инесса Рембо была пленительное создание, коему только блистать в оперетте или здравницах Сочи. Мужчина, оказавшись рядом с ней (неважно где — на работе или в трамвае), тут же забывал о своих обязанностях и начинал думать только о возможностях. В ней все звало к себе, за собой, на себя. Устоять было практически невозможно, отчего многие пали. Ей, впрочем, не попался еще ни один мужчина, который был бы интересен дольше, чем два-три вечера. Инессе уже стало казаться, что все мужчины произошли от бабочек-однодневок, эфемероптер.
Могут спросить: откуда взялась такая? Кабы знать. Природа.
Необходимо сделать оговорку, чтобы не истолковать этот женский образ несколько превратно. Инесса Рембо была совсем не то, о чем, прежде всего, думаешь. Она была, конечно же, ищущей дамой, но искала не сексуально-низменных утех, кои ищут работницы и студентки, а великих чувств и высоких отношений. Поскольку эти редкие качества в современниках мужчинах найти было не так-то просто, она перманентно очень быстро разочаровывалась в каждом очередном своем поклоннике.
В институте новости случаются каждый день, но далеко не каждый день из Москвы приезжает организовывать кафедру молодой неженатый профессор приятной наружности. Как бы то ни было, сорокалетний доктор наук Суворов, подтянутый, как строевой офицер, и весьма острый на слово, с квартирами в Москве и в Нежинске — был лакомым кусочком не только для девушек на выданье, но и для дам, которые эту процедуру оставили в прошлом.
Инесса Рембо увидела профессора в столовой за шницелем с макаронами и подливкой и, спросив разрешения, подсела к нему.
— Профессор любит шницель с макаронами и подливкой? — спросила она чарующим голосом, и глаза ее изобразили такую невинность, что даже прослезились. — Я не могу без содрогания смотреть на них, особенно на подливку. Ведь в ней скорбь всех домохозяек мира.
— И восторг мужских желудков. Что же тогда прикажете брать здесь? — спросил Георгий Николаевич. Он еще по приезду заприметил обаятельную брюнетку и узнал, кто такая: — Жульена из птиц и баранины в горшочках не подают.
— Тут, профессор, ничего и не надо брать, если не хотите нажить себе гастрит.
— А заодно, и состояние. Разрешите представиться: Георгий Николаевич Суворов.
— Инесса. Есть одно кафе, но оно отсюда в получасе ходьбы.
— Я не могу позволить себе терять час на ходьбу, — сказал Суворов, думая о том, что такого часа у него не было уже много лет.
— Зачем же терять? За этот час можно найти что-нибудь и поважней, чем время.
— Да? — Суворов внимательно посмотрел на Инессу. — Вы уверены?
— Я просто знаю.
— Вы, кажется, аспирантка профессора Караваева? — рискнул Суворов выказать свою заинтересованность.
— Вы прекрасно осведомлены, профессор, — улыбнулась Инесса. — Да, аспирантка второго года. Учеба занимает все мое свободное время. А научные исследования остальное.
Суворов отодвинул от себя тарелку и посмотрел на Инессу.
— Значит, предлагаете сходить в кафе?
— Да, предлагаю.
— Хм, — Суворов посмотрел Инессе прямо в глаза. Та не отвела их. — Прямо арабская поэзия, газели или как их там, — пробормотал он: — Ведите, Инесса, — выходя из-за стола, он рассеянно подумал, что совсем неплохо приходить домой не в пустую квартиру, а к домашнему очагу, где тебя расспросят, как прошел день. — Ведите, — еще раз сказал Суворов, и Инесса Рембо взяла его под руку и повела.
Об их отношениях на следующий день заговорил весь институт. Но, поговорив два дня, нашел другую тему.
В пустой профессорской квартире гулко раздавались шаги, с шумом била из крана вода, жемчугом рассыпался смех Инессы Рембо.
— Ты не родственница Артюра Рембо? — спросил Георгий Николаевич.
— Я его родная дочь, — засмеялась Инесса. — Разве не похожа?
— Похожа, — согласился Суворов. — Ты вся поэзия.
— Что ты скажешь, когда попробуешь мое мясо по-фламандски? Не пробовал? Телятина, лук, горчица, черный хлеб и пиво, и все это в казанке — пальчики оближешь!
Суворов приятно удивился:
— Да что-нибудь скажу.
В институте вновь заговорили о Суворове и Рембо, когда прошли все приличные сроки: через месяц после их первого посещения кафе. Затяжные отношения, как затяжные прыжки с парашютом, чреваты гибелью или спасением. А невольные зрители их бывают охвачены при этом весьма непростыми чувствами: кто пленительного восторга, а кто и горькой досады.
Обсуждали от ректората (секретаря) до техничек. Будь на месте Суворова и Рембо кто-то другой, может, и совсем не обсуждали бы, но две яркие одинокие личности приковывали к себе всеобщее внимание.
Инессу было не узнать: она перестала расстреливать мужчин насмешливыми взглядами, голос ее стал более холодным, а речи более рассудочными, и при разговоре с ней у мужчин не потели руки, и не возникало ощущения, что от них требуется что-то еще. Рембо вообще перестали видеть с другими мужчинами. Они словно исчезли из ее жизни навсегда. Поспокойнее как-то стало в рекреациях и аудиториях, на кафедрах и этажах. Особенно для замужних женщин и невест.
На новоселье Суворов пригласил институтскую элиту, свою кафедру и техничку тетю Глашу. Столь демократический состав гостей обещал интересный вечер, могущий стать событием если не в истории железнодорожного движения, то в истории института. Кстати, все ждали от ужина и разрешения некоторых вопросов, которые были не погашены в общественном сознании неопределенностью отношений профессора и аспирантки.
Стол накрывали Инесса и тетя Глаша, которая до пенсии работала в ресторане поварихой. Они же и приготовили закуски и заготовки для горячих блюд. Тетя Глаша рассказывала бесконечную историю о какой-то покойнице и соседке Матрене. В этой истории покойница и Матрена все время менялись местами.
Поскольку у Суворова еще ничего не было, патефон и пластинки принесла Инесса, посуду и приборы сотрудники кафедры, пару примусов достала тетя Глаша, стол взяли у соседей, а дворник обстругал доски и сбил из них две вполне приличные скамьи.
— Квазиампир, — оценил Суворов новый стиль и подмигнул Инессе. — Просто и доступно. А для нас с тобой и для тети Глаши, как шеф-повара, вот эти два трона и кресло.
В один торец стола Суворов поставил два деревянных стула с казенными бирками под сиденьем, а в другой приземистую табуретку, которой только бить по башке гвардейцев кардинала Ришелье.
— Я тут, ты тут, — указал он Инессе. — Вы, теть Глаша, ближе к примусам. Гостей рассыплем по скамьям. Всего двадцать четыре человека. Разместимся. А нет, на полу места много.
— А давай напишем на полу: «Место для дяди Степы», для Степана Кузьмича. — Предложила Инесса. — «Сядьте на пол, вам, товарищ, все равно!»
— Да ну, Инночка, неудобно будет, — испугалась тетя Глаша, — проректор все ж таки. Уж лучше я на полу примощусь. Мне, как поломойке, на полу достойней. А то тут, вон Георгий Николаевич сказал, квазивампир будет, как раз для проректора.
— Может, для Степана Кузьмича трибуну из зала притащить, — сказал Суворов, едва сдерживаясь от смеха. Тетя Глаша и вовсе растерялась, а Инесса расхохоталась.
Пришли все разом.
— Слаженный у вас коллектив, Степан Кузьмич! — похвалил Суворов проректора, зашедшего первым. — Замечательная организация, Борис Иванович! — потряс руку секретарю парткома, зашедшего вторым.
Весь этот замечательный коллектив выстроился в две шеренги и, переводя взгляды со столов на Суворова и обратно, слаженно проорал что-то о Нежинской квартире, сибирском здоровье и кавказском долголетии. Запомнилась богатая рифма мира — квартира.
А затем открыли входную дверь, и четыре человека занесли с лестничной площадки двухтумбовый письменный стол и кресло с обивкой в елочку. «Е мое!» — пробормотал Суворов. Больше всего он любил удобный стол и удобное кресло. Откуда они узнали, подумал он и взглянул на Инессу. Да, это я, проплясало в ее глазах.
Георгий Николаевич пригласил гостей за стол. Все прекрасно разместились, и несколько минут с одобрением похлопывали по самодельным скамьям. Все стихли.
Первым тост произнес Степан Кузьмич. Проректор сделал краткий экскурс в международную обстановку, четко провозгласил здравицу в честь мудрого руководства, после чего предложил выпить «за скромное жилье нашего дорогого профессора». Скромно выпили, скромно закусили.
Тут же, без перерыва, секретарь парткома в общих чертах повторил тост проректора, его скоренько запили, зажевали, а, начиная с третьего тоста, вечер вошел в нормальную колею. По этой колее и выехали в танцы. Суворов и Рембо были, разумеется, парой номер один. Инесса с удивлением убедилась, что профессор превосходно танцует.
— Ты что, обучался танцам? — спросила она.
— Обучался, — ответил Георгий Николаевич.
— Когда же ты успел? Я думала, тебе каждый час дорог.
— Поэтому и успел, что каждый час дорог. В свое время я не просто танцевал с девушками, я учился танцевать с ними.
— Вы меня продолжаете удивлять, профессор. Признайтесь, вы еще, может, и граф, — прошептала она ему на ухо.
— Все может быть, сударыня, — прошептал ей в ответ Суворов.
Инесса также шепотом:
— Ваше сиятельство, как же тогда вы позволяете своим людям находиться в вашем присутствии пьяными?
— Шепчутся, — подмигивали друг другу гости.
— Шепчутся, — присутствующие изнемогали от ожидания.
— Шепчутся! — в этом видели верный признак того, что вот-вот громогласно будет объявлено о помолвке либо женитьбе.
И тут Суворов провозгласил:
— Товарищи, минуту внимания. — «Вот оно, вот оно!» Удивительно, не отгуляв еще новоселья, люди жаждали нового праздника — женитьбы! — Слово предоставляется Инессе.
— Дорогие мои коллеги, — глубоким голосом произнесла Инесса, и как-то сразу стало ясно, что речь пойдет о глубоких чувствах. Все напряглись. — Георгий Николаевич попросил меня объявить белый танец. Белый танец, товарищи!
Уныние расплылось по отмякшим чертам, но тут же дамы расхватали кавалеров, а Инесса с Георгием Николаевичем по-прежнему вместе и шепчутся, шепчутся, шепчутся... Просто какой-то кошмар! Жаль, но признания не последовало, а в остальном вечер удался на славу.
Когда они проводили гостей и зашли в дом, в квартире пахло вином, селедкой «под шубой» и свежеструганой доской — пленительные запахи новоселья.
— Сударыня, позвольте выразить мое восхищение: ваше мясо по-фламандски было charmante, мм... произвело потрясающий эффект. Все съели в два раза больше, чем смогли.
— Георгий, а ты ведь точно, граф, — сказала Инесса и обняла его.
— Не знаю, кто я, но ты точно принцесса!