Часть 15
Среди многочисленных студенческих строительных отрядов один стоял обособленно в стороне. В этот отряд с гордым названием самой яркой звезды "Арктур" попасть было очень и очень трудно, но далеко не все стремились в него попасть. Это был единственный отряд, который из года в год работал на строительстве и ремонте железных дорог, имел не только свои жесткие традиции, жесткую дисциплину, невыносимо тяжелую работу, но и баснословные, по всем студенческим и не студенческим меркам, зарплаты. Я знал, что обязательно должен попасть в "Арктур", чтобы заработать на жилье и на еду и не только на это. Пахать, как проклятый, от зари до зари лишь ради куска хлеба я никогда бы не смог, да и не стал. Я знал, что я хочу, я знал, что моё желание трижды неправильно, но теперь я хотел жить только для неё и ради неё, баловать её, делать ей сумасшедшие и неожиданные подарки и в самом прямом смысле осыпать её золотом. Это стало вдруг приятной манией и смыслом всей моей начинающейся жизни. Я знал, что рано или поздно нам всё равно придется жить порознь, что мы никогда не станем мужем и женой, но никто никогда не запретит мне остаться её братом, и сейчас, как брат, я буду любить свою сестренку так, как сам того желаю и хочу. Как любящий брат, я целый год хотел и мечтал купить своей любимой сестре джинсы, новые туфельки с барахолки, модную блузку и, если повезёт и будут деньги, маленькие золотые серьги. Нет, я никогда не забывал, как и почему возникло это тайное желание одеть сестренку во все самое модное и дорогое, но теперь, наконец, у меня появилась настоящая возможность удовлетворить эту давнюю мучительную страсть. Я знал, что командует в "Арктуре" удивительный во всех отношениях человек, лысый и могучий Артур Табрисович, и потому отряд иногда называют "Артур", а командира Арктуром, на что он совершенно не обижается. Все говорили, что Артур - человек огромной силы, огромного ума, огромной хитрости и огромного интеллекта, именно такой, каким и должен быть командир самого высокооплачиваемого стройотряда. Ещё все знали, что он сам всегда отбирает кандидатов в свой отряд и отнюдь не по комсомольским характеристикам, а исключительно после личного общения. Терять мне было нечего, и я пошел в самый дальний корпус институтского городка на встречу с Артуром. Разговор занял всего несколько секунд. Он пробежал глазами по моим глазам и быстро спросил:
-- Что делать умеешь?
-- Да всё умею. Всю жизнь в деревне прожил.
-- Хорошо. Пиши заявление. Первый сбор в мае. Я всем сообщу...
Я шел обратно, совершенно ничего не понимая. Все вокруг говорили, что Артур ведёт с каждым кандидатом долгие беседы, но принимает одного из десяти, и решения ждут иногда неделями. Но почему я вот так сразу стал тем самым одним из не взятого десятка?
Уезжать от Оли не хотелось, но нужда и заветная мечта уже гнали меня вперед. Как бойцу "Арктура", мне сразу же подписали заявление на досрочную сдачу сессии, и, собрав самый минимум вещей, тридцать суровых, по-армейски подстриженных парней укатили в далёкую шахтерскую глубинку ладить и строить железные дороги для страны Советов.
Даже для привыкшего к нелегкой сельской жизни человека работа оказалась невыносимо тяжелой. Каждый день с семи утра до девяти вечера под палящим солнцем с одним неписаным законом - чем больше работы за день сделает каждый, тем больше получат и все, и каждый. Поэтому за работу сами честно брались двое там, где с ленцой и отдышечкой можно было посочковать втроём и вчетвером. Никто не прятался за спинами, не сочковал и не делил работы на тяжёлые и легкие. Все были у всех на виду и все делали одно общее дело.
Первую неделю дико болело все мышцы и казалось, что от усталости невозможно даже доползти до кровати, потом всё стало вдруг обычным и нормальным, а через месяц накатила вдруг настоящая мучительная усталость. В какие-то моменты пробивалось трусливое желание всё бросить и уехать хоть на несколько дней. Но маленькая фотография сестренки в записной книжке под подушкой каждый раз сладко уносила мои фантазии в недалекое будущее, когда моя Олька будет сначала робко отнекиваться, но потом все равно искренне радоваться моим подаркам, нежно обнимать и целовать своего братика и так невыносимо приятно шептать ему на ушко "ты - моё солнышко, моя кровиночка"...
Неожиданный отдых свалился на всех в июле. Мы переезжали на новое место работы и жилья, бригадиры отправились готовить быт, а всех желающих отпустили по домам на тридцать шесть часов - рано утром уехали, а на следующий день вечером все должны быть в отряде уже на новом месте. Моя душа тут же унеслась к сестренке, и я укатил в город с первым же поездом, не став дожидаться больше никого. После месяца каторжных работ в малонаселенной провинции большой город показался невыносимым шумным, пестрым и крикливым. Я чувствовал, что, привыкнув постоянно работать, уже отвык от его праздной, ничего не делающей суеты. Я сразу поспешил к Оле, но бабка сказала, что Оля уехала к тетке Зине, потому что дядя Коля лежит в больнице и тётя Катя должна сегодня туда приехать. Я полетел к тётке Зине, но дома никого не оказалось. Уже спускаясь по лестнице, я неожиданно столкнулся с Наташкой, которая сообщила, что Оля, скорее всего, поехала домой в деревню, а тётя Катя с сестрой уже у дяди Коли. У него забарахлило сердце и его решили положить на недельку в больницу. Наташка начала вдруг настойчиво и откровенно недвусмысленно звать меня зайти "попить чайку", но мне было совсем не до неё. Я бегом рванул на автобус, ведь у меня всего тридцать шесть часов неожиданного отпуска, а я всё ещё бегаю по городу в поисках той, которая стала смыслом всей моей жизни и невероятно тяжких трудов.
За нашим забором уже маячила целая вереница развешенных на веревке детских вещей, и стало ясно, что Маринка с малышом живут здесь, у бабушки. Не раздумывая, я дернул соседскую калитку - открыта, значит у них кто-то дома есть. Знакомые ступеньки, знакомое крылечко, знакомая дверь открыта и не на замке... Самая родная и самая желанная на свете фигурка в пестром коротком халатике, разогнувшись, поднялась от большого пенного таза со стиркой и повернулась на шум за спиной.
-- Гошка!!!!!! .... Ты откуда???
Горячая мыльня вода текла с её рук по моей спине, а Олька, поджав голые босые ноги, висела на мне, не в силах что-то сказать и совершенно не желая вырываться из моих крепких железнодорожных объятий... Вся моя одежда тут же полетела на пол в грязную кучку, а Оля, озорно хихикнув над моим необычным видом, шлепнула ладошкой по голой, нелепо белой заднице, над которой, словно чужой, резко выделялся до черноты загорелый торс, и отправила в ванну отмывать грязь и креозот. Её халатик и трусики, не долго думая, тут же повисли на дверном крючке, и сестренка сама запрыгнула ко мне в ванну, чтобы, прижавшись телом к телу, продолжить радостное отмывание уставшего братика.
Мы завалились на кровать в её комнатке с маленьким окошком, но после первой же сладкой волны неописуемого счастья и долгожданного наслаждения, едва Олька выскользнула из кровати в ванную привести себя в порядок, я мгновенно провалился непроглядную черноту сна…
Я лежал на Олькиной подушке, прикрытый одним лишь тоненьким одеялом, весь ещё в сладкой, усталой дрёме, когда в дверном проёме меж красных плюшевых шторок неожиданно появилась тётя Катя. Я так и не понял непроснувшимися мозгами, сколько уже времени, как всё получилось и что произошло? Оля сидела рядом на кровати, запахивая полы незастёгнутого халатика, и, виновато моргая темными глазищами, молча смотрела на мать. Тётя Катя по-бабски прижала кулачок к губам и вдруг сокрушённо закачала головой.
-- Ох, вы, деточки мои миленькие...
Она стыдливо отошла, задернув шторки, а Олька сразу повернулась ко мне и лукаво заулыбалась, изображая на лице немую фразу "Во влипли!!!" Я приподнял одеяло, красноречиво показывая, что, кроме одеяла, но мне ничего больше нет. И Олька с той же милой улыбочкой зашептала: "А я всю твою одежду постирала..." Бояться теперь уже было нечего - что случилось, то случилось. Ничего страшного и не произошло, дела то житейские. Просто мать застала в постели взрослую дочь, спящую со взрослым парнем, тем более соседом и бывшим одноклассником. Да, всё было бы просто и понятно, если бы все мы не знали сейчас одной страшной тайны.
Оля торопливо застегнула халатик, быстро выскочила из комнаты и через минуту также быстро и молча вернулась, придерживая на плече всю мою горячую и совсем уже высохшую на солнце одежду. Тётя Катя тихо сидела за столом, угнувшись и обхватив красивую, с проседью, голову нервно сжатыми руками. Мы, как два нашкодивших ученика, встали молча у стола. Она покачивала головой, так и не поднимая взгляд.
-- Нельзя вам вместе жить, доченька... Хоть убейте вы меня... Детишек вам нельзя рожать...
Красивые и совсем еще молодые плечи вдруг мелко затряслись и на светлую скатерть тёмными пятнами упали первые слёзы. Мы виновато переглянулись с Олей, уже понимая, о чем так мучительно хочет, но всё ещё не может поведать нам мать. В душе незаметно и печально оборвалась тонюсенькая и почти неосязаемая ниточка безумной надежды, которую я носил в себе все последние годы. Десятки и сотни раз перечитывая отцовское письмо, мне всё сильнее и сильнее хотелось верить, что ради своего и чего-то очень и очень личного отец тогда написал неправду о том, что Оля - моя сестра. Я с неумолимой математической логикой убеждал себя, что за столько лет факт нашего родства уже сотни раз неминуемо стал бы известен всем. Но если этого до сих пор не произошло, значит это всё ложь и выдумка, лишь непонятно, ради чего. Если бы вдруг выяснилось, что это действительно так, я не задумываясь упал бы перед Олей на колени, предложил бы ей руку и сердце, и мы сейчас жили бы самой счастливой на свете семьёй…
-- Мы как поженились, так Бог нам детишек и не дал... Уж думала, я такая, что не получается... И отец всё в больницу посылал провериться... Там говорят "здоровая", а он всё равно говорит "иди ещё, врут они"... Я уж и надеяться перестала... А вот с Яшей разок всего полюбились и сразу...
Она решительно подняла на нас распухшие от слёз глаза.
-- Родные вы... Брат с сестрой... Понятно вам, деточки мои?... Грешная я перед вами, и перед отцом твоим...
Она опять, зарыдав, угнулась и Оля тут же кинулась гладить по плечам и утешать плачущую мать
-- Мам... Не плачь... Мы всё знаем... Уже давно...
-- Как???
Тётя Катя даже вздрогнула и окинула нас испуганным и неверящим взглядом. Тут уж не выдержал я.
-- Мне отец письмо перед смертью прислал. Всё написал, чтобы я один знал и никому не говорил. Ну а я сразу Ольге сказал...
Тётя Катя, от неожиданности успокоившись, удивленно всхлипнула.
-- А чтож он тебе написал, а не Гришке?... Ну да... Гришка, как мать, балабол. А ты - молчун, в отца весь пошёл...
Она схватила за руку Олю, тут же протянула руку ко мне.
-- Простите меня, деточки миленькие... Всё бы жили, да детишек вам нельзя рожать... Я уж в больнице сколько спрашивала, говорят, опасно, всё что хочешь случиться может... Вон, Галочка бегает по деревне, яблочки собирает... Не дай Бог, ребятушки мои рОдные...
Мы молча уселись за стол, а тётя Катя всё не отпускала наших рук. Наконец Оля осмелилась робко и тихо спросить у матери то, что мучило нас все эти годы.
-- Мам... А отец знает?
Сразу стало ясно, что именно этого вопроса тётя Катя и ждала, и боялась.
-- Как известно стало, что я в положении, радовался он сильно. Всё говорил "врачи - дураки"... Уж как ты подрастать стала, грустил всё, что второго не получается. Ну а потом, как на ухо ему кто нашептал... Так и гаркнул в глаза "Ты и Ольку нагуляла"... Ну и запил сначала... Потом вот на север подался... А уж как при смерти там лежал, так я ему покаялась. Чтобы грех камнем не лежал... Ну и простил он всё... Как родную ведь тебя вырастил... Как свою же кровиночку...
У Оли дрогнули губки и, как и у матери, по щекам побежали слёзы. Теперь уже я гладил по плечам и успокаивал их обеих. В наступившей вдруг паузе я выдавил, наконец, и свой мучительный вопрос:
-- А моя мать знает?
Тётя Катя тут же отрицательно затрясла головой.
-- Тогда может и догадывалась о чём... А потом и я не сказала ей ничего, и Николай... Сколько лет уж прошло, а мы всё молчим... Она узнает - по всей деревне ведь разнесёт, молчать не станет. Позору тогда не оберешься... А у Коли сердце уж слабое. В больницу вот попал... Так и будут до смерти потом пальцем тыкать... Гош, не говори ты ей. Богом прошу, не говори...
-- Не скажу, тёть Кать... Обещаю тебе!
Она вдруг в первый раз улыбнулась, погладила меня по загорелой и остриженной "под Артура" голове.
-- На отца ты похож... На Яшу… Упрямый он был. Сильный... И ты в него. Сам, чего хотел, добился... Только ребёночка ей не делай, Христом Богом тебя прошу...
Я забежал ненадолго к матери с Маринкой, проигрался с у-у-кающим племяшом, и мы умчались с Олькой теперь уже в наш город. Через сутки я должен быть на самых задворках родной области, а нам с сестрой ещё надо пробыть рядом и вместе столько много времени, чтобы хоть немного утолить жгучую и невыносимую тоску друг по другу. После разговора с Олиной мамой на душе стало вдруг спокойно и очень легко. Тяжелая и невыносимая тайна, лежавшая столько лет невидимым и тяжким камнем на наших сердцах и душах, наконец-то исчезла, исчезли и все камни подозрительной неизвестности. И двум молодым людям, уже почти не тайным брату и сестре, вдруг сразу стало легче жить и изо всех сил искренне любить друг друга настоящей и совсем не тайной любовью.
===========================================
Часть 16: http://www.proza.ru/2013/08/26/1059