12. Эпилог.
По лесу неспешно шла женщина. Она шла уже долго, но иногда до неё из далека ещё долетал колокольный звон – совсем такой же, каким он слышался ей много лет назад, когда она шла в обратном направлении. Женщина шагала уверенно, будто знала дорогу, но не суетясь и не спеша. Как-то так выходило, что ни подол её длинного серого одеяния, ни черная мантия с капюшоном не цеплялись за ветки, колючки репейника, еловые лапы; она не спотыкалась на торчащих из земли корнях, не задевала ногой притаившиеся в траве пеньки от погибших кустов и мелких деревцев. Со стороны могло показаться, будто каждое растение норовит уступить ей дорогу, расчистить путь и не быть помехой. И там где она проходила, к запахам прели, хвои и лесных цветов добавлялся какой-то дивный, незнакомый ни одной лесной твари аромат – тонкий, но отчетливый; ненавязчивый, но волнующий…
Вещей при ней не было – только небольшая котомка за плечами и деревянный посох. Женщина шла с самого раннего утра и уже утомилась. На небольшой полянке, залитой солнцем, она присела на траву у старого пня, развязала котомку с простой снедью и, прикрыв большие зелёные глаза и опустив голову, что-то неслышно прошептала, прежде чем приняться за еду. Изящным, но совершенно естественным жестом, женщина отламывала по кусочку от простой грубой лепешки, и слегка щурясь и улыбаясь, подставляла ласковому солнцу бледное, будто из белого воска лицо – замечательной, но будто истонченной за много лет красоты.
Какая-то пичуга, набравшись смелости, подлетела совсем близко, уселась на пень, и глядела, наклонив голову, раздумывая: решиться ли подхватить крошки у самых ног этого странного человека? Почему-то она не чувствовала опасности. За ней стремительным темно-рыжим огоньком метнулась с ближайшей сосны белка и, в несколько лёгких прыжков преодолев расстояние до старого пня, замерла в двух шагах, глядя на лепёшку вопросительно, и даже, пожалуй, требовательно. Женщина улыбнулась, покрошила хлеб на траву и нарочно отвернулась в другую сторону, чтобы не смущать живность, и без того пребывающую в какой-то незнакомой для себя мешанине чувств. Ведь летом еды в лесу летом было и без того вдоволь, и, даже имей они человеческий разум, вряд ли они могли бы объяснить, зачем им понадобилось подойти к этому человеку… Вдруг из чащи совсем близко раздался хруст ломаемых веток и низкое утробное рычание. Пичуга моментально вспорхнула, перелетела на растущий в отдалении куст, и, спрятавшись в его листве, разразилась возмущенным щебетанием, негодуя на такое бестактное вмешательство. Белка же второпях, с ошалелыми глазами, запихнула в маленькую пасть, сколько успела, и с набитыми щеками помчалась к своей сосне. А из леса бурым меховым шаром выкатился медвежонок и, отчаянно косолапя и занося в сторону круглый зад, побежал к женщине. Ничуть не смущаясь и не довольствуясь теми кусочками лепёшки, что лежали на траве, он довольно бесцеремонно и нахально ткнулся носом в руки женщины, отобрал у неё хлеб и, помогая себе одной лапой, а второй придерживая руку человека (как бы не отобрали!), принялся с аппетитом жевать, урча и роняя крошки на траву. И вдруг оттуда, откуда он прибежал, раздался рёв – настоящего взрослого зверя. На краю полянки стояла медведица. Приподняв голову и разинув вытянутую пасть, она страшно и угрожающе ревела, всем видом своим выказывая готовность в любой момент ринуться на обидчика её детеныша и растерзать его. Женщина повернулась к ней и улыбнулась. Медведица вдруг замолчала, подалась назад, шлёпнулась на собственный зад и тяжело задышала, растеряно глядя то в одну, то в другую сторону. Потом, несколько оправившись от потрясения, встала и призывно рявкнула что-то медвежонку. Тот откликнулся тоненько и протестующе, но послушался и побежал к матери. Она ещё раз что-то недовольно и коротко прорычала. Медвежонок оглянулся на женщину и сиганул в лес. Медведица плавно развернулась, тоже оглянулась на женщину и что-то буркнула, скорее для порядка – чтобы не совсем потерять лицо. И нарочно не торопясь, важно покачивая обширным задом, удалилась обратно в чащу.
Женщина тихо и радостно рассмеялась. Посидев еще немного, она глотнула воды из берестяной фляги, увязала котомку и поднялась. Идти ей предстояло еще очень и очень долго… Но она знала, что дойдёт.
В пустом ледяном мире, среди нагромождений смерзшихся льдин, сверкающих острыми гранями разломов, под тёмно-синей, почти черной бездной, украшенной мерцающими звёздами и сполохами северного сияния, на огромном ледяном троне, будто слившись в одно целое с ним, восседала гигантская дева в платье и мантии из струящегося льда. Снежинки искрились, не тая, на пурпурных волосах, что тяжелыми волнами падали ей на плечи, а немигающие аметистовые глаза неотрывно смотрели в вечность. Ветер носил по льдинам и снежным дюнам лёгкую позёмку, завивая снег кольцами, и казалось, что какой-то огромный белый змей всё никак не может свернуться и успокоиться в удобном для себя положении. Иногда поверхность льдин обнажалась от снега, и тогда под зеленоватой толщей замерзшей воды, казалось, мелькали какие-то тени, чудились чьи-то лица, прижавшиеся снизу ко льду, искаженные и застывшие в немом крике. В воздухе висела тишина, нарушаемая лишь шумом ветра, шорохом снега и долетавшим иногда из-за торосов волчьим воем.
Прекрасное и отталкивающее лицо девы оставалось бесстрастным; покрытый изморозью жезл ни разу не качнулся в её руке; и только аметистовые глаза её излучали древнюю, всепоглощающую и всепобеждающую холодную ненависть. Эта ненависть изливалась из её взора и растекалась по мирозданию змеящимися языками, проникала в малейшую щель, искала для себя любую, самую ничтожную лазейку и наполняла собою всякую пустоту, где замерзала навеки ледяным монолитом. Проходили века и тысячелетия, но не иссякал этот поток, бесконечный как бездна небытия, разверзающаяся над головой Владычицы Льда.
Но что-то происходило… Что-то шло не так… Вдруг тревожным стал волчий вой. Дрогнула изогнутая бровь, дёрнулся уголок жесткого прекрасного рта, тревога и гнев загорелись в надменных аметистовых очах. Откуда-то сверху вдруг стало просачиваться золотистое сияние. Вначале совсем слабое, жёлтых тонов, оно становилось всё ярче, всё сильнее. Свет этот, неземной, нетварный, тихо, но неумолимо ниспадал на этот льдистый сумрачный мир. Дева приподняла голову… Она боролась. Страшные усилия отразились на её лице. Она напрягала все силы, чтобы остановить, не пустить этот свет дальше, не дать ему заполнять собою её царство. А свет, уже ослепительный, не останавливался, неумолимо поглощал тьму, сужал её очевидную доселе беспредельность, загонял её в сжимающуюся, болезненно пульсирующую сферу. Великолепный, пустынный и страшный мир вдруг стал плавиться, рассыпаться, сокращаться... Прекрасное лицо девы теперь было искажено жуткой мукой. Она задыхалась, изгибалась всем телом на своём троне, извивалась в судорогах метаморфоз, которые терзали её владения. Её мир рушился, мучился, корчился, разрушался и тускнел, теряя свой холодный высокородный блеск, пока окончательно не съежился – до размеров грязной избы на четырех подпорках, что век за веком ютилась на поляне глухого сумрачного леса…
В этот день Яге с утра было не по себе. Покалывало печень, но дело было не в этом. Это случалось с ней частенько, но никогда она не чувствовала в связи с недугом такого смутного недовольства, раздражения, какие владели ею с утра. Всё у неё с самого начала дня шло наперекосяк: пригорела каша, потом она опрокинула миску, в которой настаивался древесный гриб, наступила на кота и, наконец, обнаружила, что у неё закончилась довольно редкая тирлич-трава, а за ней нужно было тащиться очень далеко – к старому кладбищу возле заброшенной сто лет назад деревни, где народ вымер в то время от неведомой болезни. Вдобавок ко всему, на обратном пути её застиг дождь. Сейчас она уже подходила к дому, но раздражение не проходило, а скорее усугубилось усталостью. И ещё её очень злила собственная неясная и непривычная ей неспособность определить причину этого беспокойства… Бурча себе под нос, она поднялась на крыльцо, и тут её тревога усилилась до крайности. Она помедлила у двери, никогда не запираемой, покачала головой, плюнула, обозвала себя старой дурой и толкнула дверь. Продолжая ворчать, миновала сени и, покашливая, вошла в горницу. Она прикрыла за собой скрипучую щелястую дверь – и замерла. Изба изнутри была освещена странным светом – который никак не мог проникнуть снаружи через единственное крохотное окошко. Яга задрожала. Свет исходил из-за печки. Она стояла у двери, не зная что ей предпринять, не решаясь ни пройти вперед, ни выскочить за дверь. Её ветхое тело била крупная дрожь, зубы стучали, лоб покрылся испариной… Она протянула вперёд свою корявую клюку, и в этот момент из-за печи показалась женщина в простом сером платье до пола и черной накидке с капюшоном – и посмотрела на неё. И тут Ягу будто ударило стеной света – ослепительного, нездешнего, негасимого. Старуха заверещала, завыла в голос – светом её отбросило к двери и прижало к грубым доскам. Она корчилась, хрипела и царапала доски ногтями, скреблась, билась, забыв, что дверь открывается вовнутрь… Женщина сделала шаг вперёд и заговорила. Голос её звучал негромко и спокойно, но нельзя было его ни заглушить, ни ослушаться… Женщина проговорила:
— Отвечай мне, ведьма – где мой муж?
Конец