* * *
Я проснулся от того, что лицу моему стало мокро и щекотно. Открыл глаза, но яркий свет ослепил меня, и я зажмурился. Опять мокро и щекотно… Я снова, несколько раз моргнув, открыл глаза и увидел прямо надо мной морду своего коня, который осторожно тыкался мне в лицо влажными губами. Я погладил его по звёздочке на лбу, и конь, убедившись в том, что я пришел в себя, удовлетворённо фыркнул, мотнул головой и принялся щипать густую и сочную траву, в которой я лежал, будто в роскошной постели.
Я не без труда оторвал спину от пружинистого мягкого покрова, и, продолжая сидеть, огляделся. Я находился на совсем крохотной полянке, и меня по-прежнему окружал лес, но лес приветливый, светлый. Солнце уже стояло высоко, пробиваясь сквозь колышущиеся кроны деревьев, и воздух, напоённый ароматами цветов и трав, шумел вокруг меня шорохами лёгкого ветерка в листве, пением птиц, стрекотанием и жужжанием видимых и невидимых насекомых. Спина затекла от долгого лежания, но боль в ноге не ощущалась совершенно, а от опухоли не осталось и следа. Чудеса! Как я сюда попал, сколько времени здесь лежал – об этом я не имел никакого представления. Кто перенёс меня сюда? И конь – откуда он взялся и как меня нашёл – непонятно… Неужели всё, что было вчера – только сон, маета, ночной кошмар? Охота, избушка, старая Яга, договор, странное явление зловещей гигантской девы? Чертовщина какая-то!.. Стой! Свиток! Где свиток? Я вскочил, и конь, подняв голову, и, не переставая жевать, вопросительно посмотрел на меня. Я наскоро потрепал его по шее и, суетясь, полез в седельную сумку… Вот! Я вытащил из сумки уже знакомый мне свиток. Значит, это всё – не видение, не сон! Значит, выбор сделан – хотя бы отчасти!.. Я жадно напился воды из фляги, притороченной к седлу. Конь фыркнул, перебирая ногами, будто приглашая меня, наконец, взобраться в седло. Так я и сделал. Но куда направиться? Тут конь, не дожидаясь поводьев, вдруг тронулся с места и пошел шагом – спокойно и уверенно. Я решил довериться ему и не вмешиваться.
Не помню, сколько времени были мы в пути. Конь мерно ступал по лесной почве, и мысли мои вновь устремились к событиям вчерашнего дня. Разум мой был в смятении. Когда внутреннему взору представлялось то, как я смогу победить чуть ли не вселенское зло, я готов был в тот же момент расковырять палец ножом и поставить на заветный пергамент кровавый отпечаток. Но тут вновь и вновь я вспоминал о том, что на этом пути мне предстоит сознательно совершить зло. И тогда будущность моя представала мне уже совсем не в таком радужном свете. А если это окажется каким-то страшным злодеянием? Что если позже меня вдруг станет терзать совесть? А само злодеяние? Есть ведь закон! Ведь не исключено, что его последствия необходимо будет как-то скрыть… А если оно откроется? И это ещё не всё. Ведь нужно будет как-то объяснить всё домашним, жене… Или скрыть ото всех, уехать тайно? Но кто тогда будет ожидать меня с победой? И кстати, я не спросил у Яги, можно ли взять с собой слугу, оруженосца. Путь-то дальний, опасный, и битва, наверное, предстоит нешуточная: оружия потребуется, как знатному воину в дальнем военном походе. Во-первых, меч двуручный. Или лучше обычный? Тяжелое копьё. Нет, пожалуй, дротики. Топор боевой. Ещё булаву и… Тьфу! Да что я всё про оружие – об этом можно и после поразмыслить! Тут надобно о главном думать: решаться или нет. Если оставлять за собой возможность отказаться и вернуться с полдороги, тогда заранее никому объявлять о походе своём не нужно. Ведь иначе, если придется вернуться – стыда не оберёшься! Представляю себе усмешечки своих братьев и этого… шурина! А если расскажешь, растрезвонишь – тогда уж на полпути отказаться никак не сможешь и придётся совершать злодеяние, каким бы оно тебе не выпало. Задачка!.. Конечно, лучше всего было бы старуху – на дыбу и вытрясти из неё всё про Кощееву смерть, и дело с концом. Да только она, похоже, не врёт: до поры она и сама не знает. А, ладно! Будет ещё время – никаких сроков ведьма мне не ставила. Сейчас домой, домой…
Очнувшись от своих дум, я вдруг заметил, что пошли уже знакомые места. И конь мой, почуяв близость дома, весело заржал и припустил рысцой.
4.
Прошло несколько дней после моего возвращения. Отохали домашние, отплакали жена и мать, отрадовалась челядь, отвеселились стольники, товарищи по пирушкам; братья снисходительно похлопали по спине. Всем им я скормил рассказ о том, как в погоне за оленем конь вдруг испугался волчьего воя, понёс, сбросил меня, и как я его разыскивал по лесу, и прятался от грозы под лапами ельника. Пришлось даже ради убедительности при подъезде испачкать и намочить одежду в придорожной канаве. Отец, сначала прослезился, потом рассердился, и я даже получил хорошего тумака по шее, а пару выжлятников велено было выдрать на конюшне и отправить в дальнюю деревню.
Вечером в день своего возвращения я был в спальне у жены. Честно сказать, я предпочёл бы остаться один на один со своими раздумьями, но мне хотелось убедить всех вокруг в том, что моё приключение – случай совсем пустяковый, и что я по-прежнему весел и бодр.
Я слишком поздно понял, что допустил ошибку. Всё было как обычно, но, видимо, Василиса почувствовала мою невольную отстранённость: телом я был рядом с ней, а мыслями уносился в глухие лесные чащобы, где жили тайны и ведовство, где неведомое зло бросало мне вызов – манило и дразнило, тряся передо мной будущей славой и честью…
Я лежал на спине, невидяще глядя в расписной потолок и молчал. Василиса оперлась на локоть и пристально смотрела мне в лицо.
— Ваня, ты мне рассказать ничего не хочешь?
Я изобразил удивление.
— Рассказать? О чём рассказать?
— Ведь что-то произошло с тобой, пока ты там в чаще блуждал, правда?…
— Что это тебе в голову пришло, жена? — сердито пробурчал я, внутренне неприятно поражённый её проницательностью.
— Сама не знаю, — вздохнула Василиса. — Ты какой-то странный. Будто куда-то улетаешь. Слышу, словно какая-то струна натянутая в тебе гудит, а о чём – не пойму пока.
— Вот ещё – пустое! — проворчал я. — Просто беспокоюсь: что это конь так легко понёс. Конь-то хороший – жалко.
Я не смотрел на жену, и скорее почувствовал, как она слабо улыбнулась.
— Это, значит, ты, когда меня обнимал, о коне думал, муж мой? — она тихо рассмеялась. — Полно, Ваня! Как дитё ты бываешь иногда, честное слово.
Я смущенно и недовольно заворочался на постели.
— Не пойму я, чего ты хочешь от меня!
— Что-то в тебе не так, Ваня… Ты какой-то сразу и встревоженный, и радостный. Будто нашёл что-то, но не решаешься – взять или нет?
Она задумалась. Я тоже молчал, не найдя что сказать.
— Хочу тебе, Ваня, одну историю рассказать. Во время оно возле одного города у Ливанских гор, в Палестинской земле, жил в озере страшный змей. Дракон. Дракон тот выходил из озера и нападал на людей из того города – похищал и пожирал. И жители совсем отчаялись и пришли к своему царю и сказали: ты наш государь – мы твои подданные; спаси нас от страшного змея. Царь же тот был поганый, истины знать не хотел, а хотел только царствовать и идолам служить. Он дракона убоялся, но ничего не придумал, а только велел своим людям ему, как идолам, жертвы приносить – а в жертву отдавать по-очереди своих детей. И пообещал даже и свою дочь отдать дракону, когда придёт её черёд. И стали жители выводить своих детей на берег озера, и змей выходил из озера и пожирал их. Дошла, наконец, очередь и до царской дочери. Царь заплакал, а делать нечего – слово дал. Нарядил он дочь в богатые одежды, украсил её драгоценными каменьями и вывел на берег озера со слезами. И когда она ожидала там в рыданиях пока покажется дракон, вдруг подъехал к тому месту великий святой воин с копьём и стал расспрашивать девицу, отчего она плачет. Та рассказала ему и уговаривала скорее скакать прочь, чтобы и самому не попасть в пасть дракону. Но воин отвечал ей, что великая сила пребывает с ним, какую злой силе не одолеть. И тут вышел из озера великий дракон! Воин устремился на него и ударил копием прямо в пасть! Дракон пал на землю, а конь святого витязя топтал его ногами. И стал тот дракон смирный как побитый пёс – так что дева, связав его своим поясом, отвела его в город, и там воин при собрании всех людей во славу той силы, что с ним пребывала, убил этого дракона! И с тех пор слава о нём идёт по всей земле!
Я завозился в кровати.
— Ну, что ж… Хорошая история. Славное воинское дело! Молодец этот твой воин. И славу свою он заслужил. Только к чему ты мне это рассказываешь? Ну, победил и победил! А мне-то что? Не пойму я…
— Ваня, так ведь он, прежде чем дракона этого убивать, сначала иного змея убил: того что в нём самом сидел – как и во всяком другом человеке, — тихо отозвалась Василиса.
— Чего? Как это «внутри него»? Что за вздор-то городишь, женщина? Больно премудрая ты, как я погляжу! — сердито проговорил я. — Только не думай, что ты одна про всяких древних героев и их подвиги знаешь! И без тебя кой-чего слыхали! Про Еракла знаешь? А про Сихурта слышала? И что, разве убивали они каких-то внутренних змей? Нет, не убивали? Ничего про это не известно! А про змею о многих головах, и о драконе древнем, что сокровища охранял, все знают! И слава про этих витязей по миру идет – не меньше, чем у твоего святого воина!
— Ваня, ты…
— Ну, довольно, всё! Спать я хочу! И ты спи – нечего тут!..
Я повернулся спиной к Василисе, и она от досады ткнула меня кулаком в бок...
Постепенно жизнь вошла в привычную колею: княжеские обязанности, охота, пиры, боевые забавы… Ничего в жизни моей не менялось. Только жена Василиса отчего-то стала еще молчаливее и грустнее. Я по-прежнему читал и слушал всё то, что мне находили про Кощея и про всякую прочую нечисть. И когда я бывал на жениной половине с книгой, я частенько ловил на себе встревоженный взгляд её больших грустных глаз.
Дела и забавы, приличные княжескому сыну, временами заставляли меня забыть о пергаментном свитке, запертом в сундуке в моей горнице. Но когда я утомлялся и от трудов, и от утех, в такие часы подкатывала к сердцу тоска и скука, и раздражение – и на челядь, и на бражников-товарищей, и на отца с матерью и даже, особенно, на жену – за её кротость, смиренность, за которыми, как мне казалось, скрывалось твёрдая, нерушимая уверенность в том, что было мне недоступно, какое-то знание и способность читать в сердцах – особенно в моём... И тогда, оставшись ночью один в своих покоях и затеплив свечу, я отпирал сундук, в который людям было лазать строжайше запрещено, доставал со дна свиток и сидел в задумчивости, поглаживая шершавую поверхность пергамента и теребя стянувший его шелковый шнурок. И чем дальше, чем чаще нападала на меня кручина, тем реже забывался я в трудах и забавах, и уже странно глядели на меня товарищи, и чаще сердился отец, и чаще плакала мать.
А потом мать умерла… Сгорела за неделю от неведомой болезни, истаяла в горячке. Народ в княжестве горевал искренно и громко: княгиню любили. Отец, совершенно убитый горем, старался на людях держаться твёрдо и с достоинством, но я видел, что ему приходится тяжело. В эти тяжкие для нас дни Василиса, которая доселе жила тихо и неприметно, вдруг стала как-то совершенно необходимой всем близким. Жёны моих братьев предпочитали напоказ горевать, громко стенать, особенно если попадались на глаза моему отцу, и, как я подозреваю, между собой порицали Василису за то, что та старалась никому не колоть глаза своей скорбью, а приняла на себя все хлопоты по дому в эти горестные дни. Не знаю, как она это делала, какие негромкие слова находила, но, оставаясь всё такой же кроткой, ненавязчивой и даже неприметной, она умела утешить всякого, кого особенно терзала боль утраты. Так же спокойно, но твёрдо взяла она в руки дом, заняла растерянных слуг работой, всех расставила по местам, так что хозяйство ни в чём не потерпело ущерба. И так же спокойно отошла в сторону, когда жизнь вернулась в свои берега. Вместе с тем, я знал, видел, что и она горюет по матушке искренно и глубоко: они вообще как-то сблизились за последнее время. Дочерей у матери не было, рождались только сыновья, и она рада была приголубить ласковую и кроткую Василису, как своё дитя. Я уже говорил, что с матушкой мы не были слишком близки: мне казалось недостойным мужчины быть слишком ласковым с матерью, но всё же думаю, что я по-своему любил её, и она знала, что я люблю её. В мире было не так много людей, о которых я мог бы сказать, что люблю их. Наверное, только мать и Василиса. Отца я очень уважал, и общались мы с ним гораздо больше, чем с матерью, но он всегда оставался для меня просто авторитетом, старшим товарищем, предводителем, вожаком. С ним рядом я вечно ощущал себя княжичем – третьим по счёту. А с матерью я мог чувствовать себя сыном – пожалуй, любимым. Может, потому что был младшим. И вот теперь, возможность эта была отнята от меня, и в той части сердца, которую я делил между матерью и женой, образовалась пустота. И пустота эта скоро стала заполняться…
Я уже говорил, что часто думал о Кощее днём. Иногда ночью. Но, по крайней мере, он никогда мне не снился. Я чаще всего спал вовсе без сновидений. Или уж точно никогда не мог их вспомнить утром, так что видение, посетившее меня во время ночлега у Яги, оставалось единственным – если это вообще был именно сон, а не что-либо другое. А тут мне начал чуть не каждую ночь сниться Кощей – в том самом облике с картинки из книги Василисы. Он строил мне жуткие рожи, показывал язык, хохотал, указывая на меня пальцем; потом совершал у меня на глазах все свои немыслимые злодеяния, и снова хохотал и издевался. Иногда после него являлась Яга, глядела на меня презрительно, а потом с насмешкой в голосе говорила: «Экой ты, сударик, ероический витязь – прям ужасть! За бабьей юбкой те, я гляжу, сподручнее со злом воевать-то?! Ну, приходи, касатик, я те ишшо другу ножку помажу… и-хи-хи! А-ха-ха-ха!» Я скрипел зубами во сне, мычал, рычал, пытался то ударить нечисть, то схватиться за меч, но руки во сне были как чугунные, а бабка, напротив, проявляла отменную резвость. Я просыпался в поту, тяжело дыша, и пялился ненавидящими ошалелыми глазами в серую дымку летней северной ночи.
Однажды, когда я со своими людьми после скачек отправился к реке поить и купать лошадей, мне и самому захотелось окунуться. Сбросив одежду, я вошёл в воду и собирался плеснуть себе в лицо прохладной воды. И тут, нагнувшись, я увидел в отражении не своё лицо, а ухмыляющуюся мне с колышущейся поверхности воды гнусную физиономию Кощея. В ярости я принялся молотить руками по воде – под удивленными взглядами свиты…
В другой раз, когда жена привечала каких-то пришлых богомольцев, а я с доезжачим рассматривал возле псарни щенков борзой суки, мне вдруг показалось, что в кучке этих нищих я вижу знакомый сгорбленный силуэт в сером тряпье и синем платке. Я рванулся к ним, ворвался в толпу, растолкал, разбросал убогих, и, схватив старую ведьму за плечо, резко развернул к себе. В тот же момент я понял, что ошибся. Передо мной предстало перепуганное лицо совершенно незнакомой старухи – бабка тут же принялась что-то лепетать, заикаясь и кланяясь. Тут в первый раз я увидел, как рассердилась Василиса, как ей стыдно за меня перед людьми. Она не посмела ничего мне сказать на людях, но я увидел, как порозовело её лицо, как она нахмурила брови, и сжала дрожащие губы. Я чертыхнулся, плюнул (тут все калики принялись испуганно креститься) и быстро пошёл прочь… Мне и самому было стыдно так, что впору было провалиться сквозь землю. Я спиной чувствовал, как слуги и дворня, кто удивлённо, а кто и с насмешкой, смотрят мне в спину, а самые робкие и почтительные с двойным усердием принимаются за работу, стыдясь смотреть в мою сторону.
Я понимал, что дальше так продолжаться не могло. Ещё совсем немного таких терзаний, и можно было лишиться рассудка. И случилось так, что вскоре отец и старший брат уехали в стольный град ко двору Великого Князя – представлять наследника. Я понял, что это подходящий момент. В тот же вечер я засобирался в путь.
Когда я в своих покоях увязывал походный мешок, я вдруг почувствовал, как за спиной у меня на пороге появилась Василиса.
— Чего тебе? — буркнул я.
— Вот, рубашку тебе принесла – сама вышивала.
— Там положи, — махнул я рукой. Какое-то время она молчала.
— Уходишь? — наконец коротко спросила она. Я не отвечал, яростно затягивая узел.
— Оставь это, Иван… Не справиться тебе!
— О чём это ты? — пробормотал я, не оборачиваясь.
— Ты знаешь о чём. Бросил бы ты это дело, Ваня!
Я сжал зубы. Бросил мешок, обернулся, подошёл к ней, стиснул руками плечи, резко тряхнул:
— Тоже считаешь, что я ни на что не гож?
— Почему «тоже»? — вопросительно глянула она на меня.
— Почему?.. — я тяжело дышал, руки мои подрагивали. — Потому!..
Я отпустил её.
— Я человека могу мечом до седла разрубить! Быка кулаком оглушить! Я на охоте на медведя с рогатиной выходил! Почему же это я не справлюсь?! Слабак?! Я слабак?!
— Тут доблести да силы мало, Ваня, – тихо и серьёзно сказала Василиса.
— Мало?! Мало?! — закричал я. — А чего еще нужно?! Ума у меня не хватает?! Что молчишь?! Скажи прямо – мол, дурак ты, Иван! Так?
— Нет, не так, — она погладила меня по плечу. — Но, и ума тут мало! Понимаешь, зло это, зло – а не просто злодей.
— А то я не знаю! Зло, злодей – какая разница?! Зачем бы он мне нужен, кабы не зло?! Зло сокрушать – княжеская работа ратная и есть! Что должен, то и буду делать!
Василиса покачала головой. Её зеленые глаза глядели испытующе и так грустно, и я невольно отвёл взгляд.
— Я, наверное, не умею тебе объяснить, Ваня, — она присела на лавку и устало потёрла рукой высокий лоб, — а поверить ты мне, видно, не поверишь. Я и сама многого ещё не знаю – больше чувствую. А откуда у меня это чувство – не знаю. Ты, конечно, скажешь: «Баба – дура, что её слушать – чувствует она!..». Спорить не стану: мне до премудрости очень далеко, но всё же послушай. Пойми, нельзя тебе его трогать. Ты, Вань, не с тем злом бороться задумал, не в нём главное зло. Бояться нужно того, что зла не различаешь. Не связывайся!
— Бояться?! Вот как?! Мне?! Одна говорит «бояться надо», другие – «да не убоишься»!.. Вы бы хоть договорились сначала!
— Да кто «вы»?
— Да вы, вы все! Бабы!
Она внимательно посмотрела на меня.
— Не договариваешь ты что-то, Иван. Что-то с тобой случилось в тот день, когда ты на охоте пропал. Я ещё тогда поняла… Да и всё последнее время ты сам не свой. Ты бы лучше рассказал, муж!
— Не твоего это ума дело, жена! — процедил я. — Знала бы ты своё место!
— Моё место — мужа беречь, сколько в моих силах, — спокойно отозвалась Василиса. — И отца детей, коли Бог даст.
Что-то дрогнуло у меня в сердце.
— Ладно… Чтобы тебе не переживать понапрасну да шум поднимать, так и быть, скажу… Знаю я теперь, что мне делать, чтобы смерть Кощееву найти, поняла? А смерть его найду – там и его самого извести сумею!
— Где же ты узнал об этом? Кто тебе сказал?
— Где надо!
— Да почём ты знаешь, что тут без обмана обошлось? Может, тебя в ловушку заманить хотят? Небось, от такой же нечисти, как сам Кощей и узнал?
Я усмехнулся. Вот так: чуть дашь слабину, баба тут же и уцепится – начнёт, как клубок, разматывать. Подошёл к ней, взял за подбородок.
— Больно хитра ты, мать, как я вижу. Да только похитрее тебя найдутся. Думаешь, я не вижу, как ты тут вьёшься юлой – всё выведываешь? Отговорить меня хочешь?
Василиса покачала головой.
— Ты уж меня послушай, а там как знаешь. Ты муж, я жена – мне тебе перечить не дозволено. А только просто так смотреть, как ты в пропасть прыгаешь, я тоже не могу. И если желаешь знать, так я думаю, что кому-то очень хочется, чтобы ты Кощея убил. С тем тебя и заманивают. И этот «кто-то», Ваня – враг тебе.
— Что ты понимаешь в ратных делах, жена? А такое слышала: «Враг моего врага – мой друг»? То-то! Что мне за забота, если один злодей с другим враждует? Я одного против другого использую – а потом и первого сокрушу! Вот это и есть мудрость государская! Тебе откуда такое знать?
— А вдруг это тебя используют, Вань? — тихо спросила Василиса. — Или того хуже. Вдруг вообще не в Кощее дело, а в тебе? Вдруг им ты нужен?
— Ну-у, да у тебя прям ума палата! — издевательски осклабился я.— А то я и сам не знаю, что нечисть мечтает всякого доброго витязя погубить? Оно и без тебя ясно, что всякое ратное дело без опасности не бывает! Так что же? Я что, зря меч ношу? Воин для этого и живет на земле, чтобы, когда надо, жизнь положить. Всё одно пойду – не остановишь! Первая же будешь мужем величаться, когда его голову тебе притащу! А отцу скажешь, мол, Иван пошёл подвигов искать! Слышишь, что говорю?
— А если не только жизнь, Ваня? — в глазах её заблестели слёзы, но она крепилась.
Я досадливо сморщился и махнул рукой. Не хватало только еще в такой момент рыданий! Я почувствовал, что начинаю ещё сильнее злиться.
— Оставь! Хватит мне этих разговоров! И слёз твоих – тоже! Разжалобить хочешь?! Слезами бабьими разжалобить?! И не думай, не выйдет! Довольно уже я твоих слёз видел! Богомольцев твоих убогих, грязных нищих да юродивых на своем пороге терпел! У всех жёны как жёны, мне одному блаженная досталась! Уж и дружина надо мной смеётся, и братья!... А ты хочешь, чтобы я тут, за твой подол уцепившись, так и сгнил, плесенью бы покрылся, как сухарь брошенный?! Ничего, я вам всем докажу! Вы ещё увидите, услышите! Тысячу лет никто с этим делом справиться не мог! А я справлюсь! Всё, хватит мне на тебя слова да время тратить! Конь осёдлан стоит, оружье уложено, харчи собраны, мешок увязан. Прощай, жена!
Я ухватил мешок, забросил за плечо и широким шагом направился к двери. Василиса резко встала с места и загородила мне дорогу.
— Уйди! — мрачно велел я.
Она упрямо сжала губы и стиснула кулачки, прижатые к груди.
— Прочь пошла! — проревел я, еле помня себя от гнева.
Она не тронулась с места.
Я схватил с сундука принесенную ею новую вышитую рубашку и замахнулся… В последний миг только удержал руку.
— Прочь с дороги, баба! — прошипел я, ухватил её за руку, больно вывернул и отшвырнул её от двери. Она упала, охнула и, осев на пол возле лавки, закрыла лицо руками. Я грязно выругался и выскочил вон. Уже в сенях я вдруг увидел у себя в руках рубашку, в гневе вернулся в дом, открыл печь и швырнул рубашку в огонь. Тонкое белое полотно с нарядной вышивкой вспыхнуло, почернело и скорчилось. Я опять чертыхнулся, громыхнул печной дверцей, и чуть не бегом выскочил на крыльцо. Стояла тихая светлая северная ночь. Я поспешил к конюшне, где ожидал меня оседланный с вечера конь. Препоясавшись, привязав к седлу мешок с кой-какой одеждой на смену и едой в дорогу, я вывел коня во двор, вскочил в седло и поскакал к воротам. Стражник узнал меня, поклонился и отпер засов. В самых воротах я в последний раз оглянулся на свой терем, где наверху горела свеча в моей светлице, и где оставил я Василису. Я помедлил еще несколько мгновений, ожидая, не пройдет ли боль от сердечной тоски, не дождался, сплюнул, и пришпорил лошадь. Тяжёлые, дубовые, обитые железом, двери с торчащими наружу огромными железными гвоздями – защитой от ворога – закрылись за мной, как страшная зубастая пасть неведомого чудовища, и в створках заскрежетали железные засовы. Уже через несколько минут я был далеко от дома…
**** Продолжение следует http://www.proza.ru/2013/08/12/780