Тиасур. Из жизни томского студента

2013г
                Аннотация
 По-разному писались страницы студенческой юности в Томском институте автоматизированных систем управления и радиоэлектроники (ТИАСУР). Это была счастливая пора, которая вспоминается с ностальгической благодарностью. Томск, 1981-1985 год.      
                ***
               
1982 год. Общежитие № 5 ТИАСУРа.
Судя по халатику на стене и гардине с тюлью, фотограф снял часть нашей группы 71-5 в комнате у девчонок.
Вверху с голым торсом Нугаев Роберт — Роб, правой рукой он обнимает Мацибуру Серегу, а левой — Валентину Эрмиш. Прямо под Робом, на фоне его светлой кожи, Яшкина курчавая голова (Игорь Панков).
Второй ряд слева направо: Сулейманыч (Игорь Сулейманов), Копылов Витя, блондинка Света Черемных. Между Копыловым и Черемных — просто лицо. Рядом со Светой Наташа Редно, Люда Самуйлова и Кравчук Валерка. В правом нижнем углу Тымченко Игорь (Тымча).
– Пап, а этот, с разбитым лицом, кто?
– Я, сынок.


Здравствуй, Томск!

Кто-то получает по тыкве, а кому-то бьют в дыню. ТИАСУР (Том¬ский институт автоматизированных систем управления и радиоэлектроники) для меня начался с покупки дыни на самаркандском базаре. В аэропорту Ташкента какой-то пассажир случайно выбил ее у меня из рук, и она разбилась. «На счастье»,— сказала уборщица и как в воду глядела.

Самарканд покидал всего два раза. В четвертом классе летом ездили к дедушке с бабушкой в Петропавловск казахстанский. Познакомился с братьями и младшей сестрой отца Ольгой.

Небольшого роста, симпатичная, с широко посаженными глазами, она сидела на стареньком диванчике, поджав ноги и ела. Первый раз повстречался с девушкой, отсидевшей в тюрьме. Было немного дико: девушка и вдруг — тюрьма, потом привык. Подглядывал за ней в летнем душе: хотелось увидеть, есть ли у нее наколки? Заодно и все остальное.

Дед Иван Игнатович научил держать в руках напильник, и я ему в благодарность починил патефон. В смысле разобрал, пружина — дзинь! — и вылезла, так и бросили его на чердаке. В восьмом классе весной на каникулах небольшой группой посещали столицу.

Окончив в 1981 году среднюю школу и окрыленный родительскими напутствиями в новую жизнь, занял свое место на борту воздушного лайнера, следовавшего по маршруту Ташкент – Томск.

Томск был выбран неслучайно. Об этом сибирском городке мне много рассказывала мать. Она заканчивала Томский электромеханический институт инженеров железнодорожного транспорта Наркомата путей сообщения СССР. Собственных мыслей о будущей карьере у меня, как и у многих моих сверстников, не было. Поэтому целиком понадеялся на выбор родителей.

В салоне самолета увидел блондина в джинсовом костюме с двумя блоками «Мальборо» под мышкой. После посещения Москвы высокий блондин в джинсе и кроссовках ассоциировался в моей голове со среднестатистическим жителем РСФСР.

Оглядев себя незаметно и посетовав на жизнь, я уставился в иллюминатор. Первая воздушная яма расставила все на свои места.
Хиппарь мгновенно облевал все вокруг себя, да так, что всем близсидевшим пришлось лицезреть не переваренные его организмом макароны с мясом, теперь «по-аэрофлотски». Стюардессы, улыбаясь и успокаивая пассажиров, накрыли блевотину газетами. Через пять минут лица хлопкоробов на передовице начали заплывать темными пятнами.

Сверху земля казалась разрезанной на множество фигур, словно собранный пазл. Через какое-то время появились горы, затем леса. Вспомнил детскую считалочку, когда кто-нибудь проводил рукой по голове, спускал ее ниже к носу, далее к губам, подбородку и при этом говорил: «Лес, поляна, бугор, яма, обрыв, взрыв». При последнем слове делали «саечку», слегка стукнув пальцем по подбородку.

Первую ночь в Томске переночевал у материных знакомых, несколько разочарованных отсутствием подарков. Вторую, подав документы в приемную комиссию ТИАСУРа,— в общаге № 6 на Южной по улице Лыткина, 8, девятый этаж, правое крыло, предпоследняя комната перед женским туалетом. Спросил на вахте: где такой-то номер? Поржали над тем, что я назвал комнату номером, и показали.

И вот моя первая поездка на лифте. Забегая вперед, туда, где очень «красочно» прошла пара лет моей жизни и я уже куролесил по полной программе, нажал однажды в лифте на кнопку под номером «10». Просто, захотелось. Никогда не нажимал, хотя догадывался, что этажей всего 9. Очень удивился, когда после девятого этажа лифт поехал дальше.

Радовался секунду. Кабинка с грохотом стукнулась в кирпичную переборку, и я очутился на полу. Панель с кнопками вылетела из пазов и болталась на проводах. Трясущимися руками поймал панель, взяв ее с боков, чтоб не ударило током. Нажал на экстренное открытие дверей.

Двери открылись, на уровне колен показался коридор девятого этажа. Как вылез, для меня до сих пор остается загадкой.


Ночные гости

Поселили меня в общаге с тремя парнями. Двое из деревни — простые ребята; третий, который повыше, из-под Питера. Не поступил в военное училище и решил попробовать сюда. Из Ленин¬града приехал учиться в Томск! У меня на его счет сразу нестыковки в голове появились.

Соседи рядом с туалетом — тоже абитура. Все время крутили пластинки с Аллой Борисовной, у нее только диск новый вышел. «То ли еще будет, ой-ой-ой»,— что есть мочи кричали за стенкой провидцы. Самого центрального из соседей звали Володей.

Видный парень, наглый, плотный, только заикался сильно. Это его абсолютно не смущало, потому что бабы в их комнате не переводились. Мы иногда, отложив учебники, завидовали этому пофигисту. Видимо, он нас и смутил своим безразличным отношением к учебе.

Культурная программа первых дней в Томске состояла из посещения танцплощадки в «огороде» (горсаду) и на следующий день посиделок в «холодильнике» (летний кинотеатр) на французском фильме «Черный тюльпан». Не мог спокойно пройти мимо летнего кинотеатра — уж очень он напоминал самаркандский «Ватан»! Не думал, что в Сибири есть открытые киноплощадки.

Танцевальный «ипподром» (танцплощадка) также напоминал самаркандский. Как будто никуда не уезжал. Под ногами ровный асфальт, по диаметру — высокий забор из стальных прутьев. Стандартная эстрада-«ракушка» с магнитофоном и колонками вместо музыкантов, только народ по большей части стоял за оградой, не решаясь войти внутрь.

Заплатив на входе копеек по пятьдесят за каждого, мы втроем одни из первых вошли на танцплощадку, встали кружком. Включили песню, и мое тело, уловив знакомый ритм, само начало извиваться в такт мелодии. Видя, что товарищи стушевались, я показал им пару движений. Мне казалось, что танцевать я умел. После третьей песни пришлось в этом усомниться. На нас показывали пальцем.

Представьте себе такую картину: в центре площадки стоят три парня и в такт музыке, поворачивая корпусом, размахивают согнутыми руками, одновременно отдирая ноги от асфальта так, будто идут по свежезалитому битуму. После содеянного о медленном танце не могло быть и речи. Над нами открыто смеялись. Пришлось ретироваться и ехать в общагу.

Всей комнатой поступали на РТФ (радиотехнический факультет) и с горем пополам сдали физику. Я вошел в аудиторию, где принимали экзамен, с учебником, спрятанным за спиной.

После первого экзамена, как полагается, напились. На второй экзамен не пошли. Заиграла взрослость явно не в голове. Надумали завтра забрать документы.

Ночь. Спим. Стук в дверь. В комнате никто не отреагировал. Стук усилился, и сквозь сон послышался трехэтажный мат.
Поднял голову, в комнате тишина, как в морге. Никого не оскорбляли вчера и не дрались, не считая двух козлов в очереди к винному магазину.

Поднялся, и направился было к двери. Внезапно с койки вскочил несостоявшийся «курсант» и стал умолять меня не открывать дверь.
Я спросонья не понял в чем дело. Самаркандская натура так не могла. Объяснил ему, это не по-пацановски, надо открыть. Охраны нет, «мусоров» нет, общага пустая, никто не поможет, а открыть придется.

«Курсант» схватился за голову и нырнул под одеяло. Я, как дебил, неуверенной походкой подошел к двери, повернул ключ. На пороге стояли два мощных, бухих в дупель «хряка». «А вот и мы!»,— идиотски улыбаясь, отрыгивая на меня квашеной капустой, заявил один из них.

Поняв, что своими силами их не одолеем, включил дурочку: мол, может, ошиблись номером? (Дался же мне этот номер!) Оттолкнули меня, ввалились в комнату.

Один закрыл своей тушей дверь, чтоб никто не просочился, второй, с трехмесячной рыжей бородой и шестимесячным пузом, начал измываться словесно: «Чо за дела, типа обещали, а не сделали?» По несвязной речи гостя догадался, накосячил «курсант».

Пойманный на этажах, он обещал «хрякам» купить (за свои деньги, естественно) водки, а сам ноги в руки и смылся. Впрягся за «курсанта», четко осознавая, останусь один и обязательно получу по башке.
Спас меня, как еще в нескольких случаях жизни, мой бешеный самаркандский акцент. Может, у русского человека генетически заложен страх перед азиатским говором?


Комната 413

На следующий день моим соседям по комнате документы благополучно вернули, меня попросили прийти через два дня. В деканате встретилась сердобольная женщина, которая предложила поступить на КТФ (конструкторско-технологический факультет), сдав пропущенный экзамен со следующим потоком. Туда, сказала она по секрету, ушли все те, кто не прошел на РТФ.

Не стал набивать себе цену, согласился. И вот удача: экзамен сдал. Меня зачислили на КТФ, специальность КЭВА (конструктор электронно-вычислительной аппаратуры) в группу 71-5. Назначили стипендию в 40 рублей и направили в новую комнату, теперь уже на Лыткина, 18, в пятую общагу.

Переезжать не торопился, «гудели» вплоть до сентября. Когда в нашу, набитую до отказа поступившими и провалившимися абитуриентами, комнату вошла будущая ее жительница, нам пришлось съехать.

На крыше моей новоявленной обители, закрывая собой множество антенн, красовалась огромная надпись: «СССР — оплот мира». Оказавшись на четвертом этаже перед 413-ой комнатой, мне стало не по себе. Не от «счастливой» цифры 13, а от того, что входную дверь моего будущего жилья пересекала трещина.

Сквозь щель толщиной в палец из помещения просачивалась подозрительная вонь, непохожая на ту, к которой привык. Собравшись с силами, толкнул дверь.

Калитка отворилась наполовину. То есть верхняя часть двери отошла от нижней. Пнув ногой нижнюю, я благополучно оказался в стандартном прибежище советского студента.

В центре лежбища раскорячился раком стол на двух ножках. Две разбитые трехлитровые банки с вареньем и еще множество всего: ручки, тетради, зубные щетки, ложки и т. д. все это лежало в одной куче и, судя по всему, стояло когда-то на столе.

На четырех кроватях, расставленных по периметру, и на полу вокруг свалки спали люди. Я не побоюсь этого слова, это были действительно люди. Такого срача я не видел никогда. В комнате находилось еще восемь здоровенных полуразрушенных тумбочек, наставленных друг на друга.

Пытаясь выяснить у одного из присутствующих, попал ли я по адресу, получил краткий, исчерпывающий ответ: «Пошел на...»
Так состоялось мое первое знакомство с гражданами, добродушные лица которых красуются на первой странице.


Дерни за веревочку

Через некоторое время я появился в своей комнате снова. Познакомились, провели инвентаризацию, в смысле пнули кое-кого из комнаты и начали наводить порядок.

Часть тумбочек разобрали и приколотили высвободившиеся куски ДСП к двери. Дверь стала как в бункере — толстая и тяжелая. Проблема возникла с установкой замка. Ставить его было некуда.

Совместным мозговым штурмом придумали задвижку: если за нее тянули вниз, дверь закрывалась, вверх — открывалась.

Припоминается случай с попыткой вскрытия двери окошниками (оперативный комсомольский отряд, что-то похожее на ДНД).

В очередной раз перед танцами хотелось посидеть спокойно, выпить, закусить. Накрыли стол в комнате: вино, простенькая закуска, состоявшая из двух банок консервированного хека. Пахла эта рыба, как мягко заметил один студент, будущий гинеколог, предметом его изучения.

В магазинах, к сожалению, все витрины заполнялись хеком в собственном соку, трехлитровыми банками березового сока и «Салатом из морской капусты», которые, хоть и воняли меньше, но по вкусу напоминали порубленный бычий цепень. Внезапно раздался стук в дверь. Кто посещал нашу комнату, тот знал, как она открывалась. А тут настойчивый долбеж.

Мы затаились. Спрятать выставленное не представлялось возможным, мгновенно выпить тем более. За дверью послышался мужской голос, который уверенно заявлял: «надо дергать за веревку». Кто-то из пацанов вставил шепотом, за что им лучше дергать.

После некоторого замешательства незваные гости нашли нижнюю часть конца и потянули. Вниз — это закрытие! Витек Копылов встал возле задвижки и держал ее руками. Так и ушли добровольные помощники не солоно хлебавши.

P. S. Относились к оперативникам в деканате снисходительно. На «хвосты» и задолженности новоявленных стражей порядка смотрели сквозь пальцы. Поэтому о большинстве студентов, затесавшихся в их ряды, гласила народная мудрость «Сила есть — ума не надо».


Паспортная проверка

Стук в дверь — это искусство, которым владела элита ОКО. В пять утра в двери многих комнат нашего общежития, взятых на карандаш местными органами, неожиданно начинали стучать.

Это нововведение, как с гордостью объясняли мне представители правопорядка по институту, постукивая по моим органам в своей каморке, брало начало в 1937 году.

С тех пор как в паспорт начали вклеивать фотографические карточки, внутренним органам стало интересно, насколько утром гражданин похож на себя в документе. Называлось это архиконституционное действо паспортной проверкой.
Частота, тембр и длительность постукивания, скорее всего, были засекречены. Если бы, скажем, немецкие оккупационные власти узнали про этот стук, лагеря и пытки отменили бы за ненадобностью.

Стучали тихонечко, монотонно и очень долго. Не выдерживали даже те студенты, которые спали во время чемпионата мира по футболу. А крик там был такой, что в проходившем рядом с общагами поезде несколько глухонемых заговорило.
В сети паспортного беспредела попадали в основном бомжи и дамы не совсем легкого поведения, ибо на женщин легкого поведения бедные студенты денег не имели.

Бомжи в хорошем смысле этого слова! Хотя какой может быть хороший смысл в том, что тебя из-за неуспеваемости лишили общаги и стипендии?
Пойманные нарушители сопровождались в комнату с табличкой «ОКО», находившуюся рядом с вахтой, и фильтровались.

С симпатичными девушками (а несимпатичных никто и не приглашал на ночь) окошники заигрывали, стараясь познакомиться и объяснить, в их комнатах никто паспортную проверку не устраивает. Бомжей вроде меня выставляли на улицу.

В нашей комнате за два года количество койко-мест варьировалось от четырех до пятнадцати. Прыгать в окно никто не решался, да и зачем? Ну пожурят, ну выкинут. Чем можно напугать лишенца? Через два дня все шло по-старому.


Шестой подвиг Гераклов

Особо хотелось вспомнить интерьер нашего жилища. Практически голые стены. Над кроватью Сулейманыча под жирным пятном от убитого таракана болталась полочка с зубным порошком и зеркальцем, по тумбочке у каждой кровати и два октанта у входа. Один из которых облепили водочными наклейками. На «люстре» (одинокой лампочке), привязанная куском шпагата, висела колбасная жопка.

Стол прогибался под тяжестью трехлитровых банок — сифаков, заменявших нам мусорное ведро и наполненных остатками пищи, бычками, сливочным чаем и прочими отходами студенческой жизни. Содержимое банок иногда начинало бродить, и запах от них шел, я вам скажу, мама, не горюй!

Рядом с сифаками стояла трехлитровая банка с кипятком. В емкости, вибрируя и пытаясь выпрыгнуть, трясся крупной дрожью бурбулятор — кипятильник, сделанный из двух лезвий «Нева», двух спичек, ниток и куска провода. Из разбитого окна убого торчала подушка.

Подоконник с недавнего времени украшал вылепленный из оконной замазки огромный мужской член. Скульптора этого изделия звали Саломатовым Саньком, проживал он в 415-й комнате.

Приехал Александр из Нижневартовска. К тому времени за прогулы его отчислили из института. Орган выглядел настолько натурально, что девчонки из санитарной комиссии, ставившие оценки за чистоту помещения, глотая слюну, стояли будто завороженные.

Еще бы! Все жилки, артерии, цвет, изгиб и огромная головка вы¬глядели так похоже, что чего уж там девчонки! Пацаны, каждый раз доставая свое «хозяйство», с завистью вспоминали стоявший на подоконнике бюст. Оклемавшись от гипноза и быстро натянув на себя маски отвращения, комиссия поставила нам неуд.

Количество «двоек», полученных за антисанитарное состояние нашей комнаты в течение недели, превысило возможные пределы. К ним добавились сломанные стулья, выброшенные намедни из окна и упавшие на голову одному из оперов.

Старший по этажу, пойдя на встречу, предложил закрыть весь негатив дембельским аккордом.

«Есть непыльная работенка»,— сказал он и как-то по-ленински улыбнулся, сука.
Выбор у нас был между мытьем полов на этаже в течение месяца и единовременной очисткой авгиевых конюшен. Посовещавшись, мы выбрали «конюшню».

Комнатка, примыкавшая к мусоросборнику в подвале, была забита спрессованным мусором почти под самый потолок. Мы стояли перед горой отходов с переполнявшими наши души чувствами, как альпинисты у подножия пика Коммунизма. С той лишь разницей, что кислородное голодание ощущалось уже на подступах к куче.

Всю эту гниль необходимо было вытолкать в узкое окошко, выходившее на улицу. Нам дали вилы, лопаты, «ЗИЛок» с откидными бортами, и, долго не размусоливая, мы принялись за дело.

Матерясь, вспоминая всех и вся нехорошими словами, наш дружный квартет целый день выгребал отходы, меняясь местами. Двое в эпицентре, двое у машины. Пару раз вывозили мусор в сторону ФЭТа (факультет электронной техники) на пустырь недалеко от зоны. Да простят нас «зеленые»! Марсианский пейзаж дороги жизни от еще одной кучи мусора не пострадал. Наоборот, появился некий колорит со свежим ароматом.

Привыкнув к запаху разлагавшейся биомассы, мы недоумевали, когда, поднимаясь по лестнице, от нас, зажимая носы, шарахались проходившие мимо студенты.

Не помню, может, пошутил кто-то из пробегавших мимо, или у кого-то из нас возникла такая странная ассоциация, но после пережитого комнатку у мусоросборника в подвале мы стали называть пельменной.

Из этого жизненного урока мы вынесли две вещи: соблюдение чистоты в обиталище и двухметровый кусок толстой якорной цепи, который повесили на комнатную дверь с внутренней стороны.

Теперь, когда на этаже раздавался грохот металла по дереву, всех проживавших этажом выше и ниже занимал только один вопрос: да что ж этой четыреста тринадцатой не спится-то?


Чистота — залог здоровья

Чтобы укрепить тягу к порядку, жители нашей комнаты договорились соблюдать правила общежития, и не оставлять чертежи с одеждой на столе и кроватях.

На первом курсе одним из «кровавых» предметов была «начерталка» — начертательная геометрия. Каждый день в комнате кто-нибудь чертил или копировал через стекло и лампу чертежи. Сам мучился с проекциями патрона для электрической лампочки.

Несмотря на трудности, с которыми сталкивался каждый из нас, мы пришли к единому мнению: если на столе оставался ватман с набросками, а владелец отсутствовал, на работе резали сало. Она мгновенно превращалась в хлам.
С одеждой, валявшейся на кроватях, поступали проще: садились на нее.

Нарушив в один день оба правила, Игорь П. с жадностью ждал следующего бедолагу. Такого глумления над его одеждой и курсовой он не ожидал.
Видя боевой настрой товарища, я незаметно взял его шапку и вышел из комнаты. Сделав вид, что уже пришел, небрежно бросил треух Игоря, словно свой, на кровать.

Головные уборы у нас с Игорем смахивали на сдохшую нутрию. Иногда, при ярком освещении своей фактурой напоминали лобок бурой медведицы.
Видя неожиданный подарок с моей стороны, Игорек с разгону приземлился задницей на свою шапчонку. Дальше с криками радости он принялся что есть мочи прыгать на ней, словно пытался засунуть ее себе поглубже. Кровать стонала под ним минут пять.

Заметив на моем лице безразличие, Игорь остановил «батут» и медленно посмотрел под себя. Все наблюдавшие угорели от смеха.


Костя

Руководил нашим слабоуправляемым стадом староста группы Костя А. Видный, высокий и умный парень, отдавший к тому времени свои два года Советской армии. Многим он представлялся маяком, притягивающим к себе, словно магнитом, слабые женские сердца.

Подрабатывая в разных учебных заведениях то физруком, то учителем труда, он всегда с радостью делился с младшими товарищами опытом мужского обаяния.
Даже преподаватель по немецкому языку, не увидев Костика на уроке, как-то грустно вздыхала, делая перекличку.

Поначалу к его советам я относился настороженно. После рассказа о том, как он принимал роды у коровы и ему пришлось вытаскивать из утробы буренки теленка за ноги, его авторитет для меня стал непререкаем. Я с завистью поглядывал на его правую руку, по локоть побывавшую в Чреве Мироздания.

Однажды, рыская по чужой общаге в поисках возлюбленной, я нарвался на дискотеку, проводимую Костей. Поплясав и познакомившись с девчонками, пригласили их к себе.

Единственным приличным местом, где дамы чувствовали бы себя комфортно, была Костина комната. Костин сосед без лишних слов уступил мне на время знакомства с девушкой свою койку.

Рассредоточившись по лежанкам, каждый из нас занялся тем, что умел. На Костиной половине слышались смех и нежное щебетание. На моем ложе дело не дошло даже до предварительных ласк.

Она устала за день, я, прижавшись к большой и теплой сиське, пустил слюни и начал проваливаться в сладкую дрему.

Странным покажется студенческое счастье: глядя на кирпич или отходя ко сну, всегда думаешь об одном и том же, но как только оказываешься с предметом мечтаний рядом, всякий раз тянет пожрать или заснуть.


«До третьих петухов»

Зимой при температуре за бортом минус сорок в нашей комнате было немногим теплее. В разбитое окно мы вставили подушку. Холод проникал в наши тела и сознание. Когда все укладывались спать, последний, как правило, забывал выключать свет. Вставать никто не решался. В очередную лампочку летел ботинок.

Сдается мне, что дыра в стекле — моя работа. Братья-студенты не дадут соврать. Находило на меня затмение. Проще говоря, дебоширил. О дебоше еще вспомним, сейчас о холоде в помещении.

Себя от холода страхуя, ночью поверх одеяла накрывался тулупом и надевал шапку с опущенными ушами. Когда утром, пропуская первую пару, мы все (некоторые на первые лекции все же уходили, не закрывая за собой дверь) спали, к нам неожиданно врывались корреспонденты институтской газеты «До третьих петухов» (прикидываете газету с таким названием сегодня?) и фотографировали всех, кроме меня.

Фотографов смущала ушанка на моей голове. Разбуженные товарищи подтверждали — «буржуй» болеет. Представляете спросонные опухшие с бодуна рожи! Газета висела в главном корпусе с ядовитыми замечаниями под фото.

Не могу вспомнить, откуда взялся «буржуй»? Деньги у меня, как и у многих других, отсутствовали, фарцовская жилка тоже. Вспомнил прозвище, когда через 28 лет Саня Нам позвонил и сказал: «Ну, здравствуй, буржуй!»


Саня Нам

У Санька Нама, кстати говоря, неплохого художника и одевавшегося среди нас лучше всех, сперли джинсы. То ли он их повесил не туда, куда надо, то ли еще что-то, короче, украли в тот день еще у одного парня «джинсу». Мы ходили с одним вопросом в голове: кто крыса?

Я ни на кого не думал, да мне в то время все равно было — ходил в обносках.

Обнаружился крысеныш случайно. Подвел его, как, впрочем, и многих советских людей, русский «авось». Скоммуниздив штаны в одной общаге, брючечник пытался продать их в соседней.

Джинса, она вся на виду. Очень немногие могли позволить себе данный дефицит. Поэтому сразу нашлись добрые люди и настучали куда следует.
Состоялся товарищеский суд. Паренька, ничем не запомнившуюся серую личность с изъеденным оспой лицом, судили всей общагой в холле первого этажа «пятерки».

Первыми выступили представители внутренних органов. Следом взял слово один из комсомольских вожаков, подхалтуривающий диск-жокеем здесь же на танцах.

Первая его фраза мгновенно вызвала смех. Скорее всего, расслабили его вечернее время и танцы, которые должны были начаться после суда. В общем, взял он микрофон, улыбнулся и произнес: «Добрый вечер, дорогие друзья!»


Дружба

К скульптору из Нижневартовска постоянно приходил земляк Валера с гитарой. Длинные волосы, бледное лицо, тощее тело. Учился Валера в каком-то техникуме, но, как и многие другие, пришедшие в нашу общагу, нашел в ней радушный прием и остался навсегда.

На полу его прихотливое тело спать не решалось. Однажды он лег на койку Вити С. и уснул. Каково же было его удивление, когда проснувшись от сильного скрежета, Валера обнаружил рядом Витюшу, скрипевшего зубами ему в ухо.

С этого момента они спали вместе. Хоть мы и посмеивались над ними и переживали за крепкую мужскую дружбу, но успокаивало только одно: секса в нашей стране на тот момент не было.


Две восьмерки

С радиохулиганом Нугаевым Робертом, приехавшим из киргизского города Ош,на двоих носили его тулуп и мои синие брюки. Вернее, брюки у Роба имелись, но складки на них по обе стороны ширинки, как у джинсов, отсутствовали.

Когда я первый раз в жизни купил штаны «Вранглер» за 300 рублей у фарцовщиков, проживавших этажом ниже (ушли все деньги, заработанные за лето в стройотряде), синие брюки подарил товарищу.

Забыл его позывной — возможно, «Олга». По-киргизски значит «вперед». Была у них такая футбольная команда. Он мне все уши прожужжал про нее.
Темно-синюю рубашку, в основном к танцам, одалживали у Игоря Сулейманова. Когда у Кравчука появился бело-голубой батник с номером 78 на левой груди, каждый из нас мечтал об этой рубахе. Валерка не жался, рубашка часто ходила по рукам.

Устроившись через несколько лет во Владивостокское морское пароходство, будучи в китайском порту Циньхуандао, искал на базаре похожий батник и нашел. Только с номером 88.

Ходил по пароходу в обновке, вспоминал молодость, не обращая внимания на косые взгляды первого помощника капитана. Когда в моем рундуке начали рыться мохнатые руки советского таможенника, понял, с цифрой что-то не так.

Рубаху вместе с проспектами, на которых красовался Рэмбо, реквизировали. Загнали на лекцию для начинающих контрабандистов в Находке.
После длинного рассказа о вреде алкоголя и пользе молока лектор объяснил, число 88 действительно непростое. Буквой «Н», стоявшей в латинском алфавите восьмой по счету, наши забугорные друзья закодировали нацистское приветствие «Heil Hitler».

Без плохого нет хорошего. Половина взвода стройбатовцев, работавших два года на даче у главного таможенника Находки, ушла на дембель в разных цивильных рубашках. На груди которых красовались одни и те же восьмерки.
Долго удивлялась проводница поезда Владивосток – Москва подаркам, отдраивая облеванный дембелями вагон. Столько рубашек у ее сына никогда не было.

Овощехранилище

На картошку со всеми поехать не удалось — ушел в армию с третьего курса, зато запомнилась поездка на овощегноилище. Ранним осенним утром к общаге подъехал «ЛИАЗ», в который наскоро загрузили человек тридцать сонных студентов, сделали перекличку и двинулись в неизвестном направлении.

Странное дело, никого из своих пацанов рядом не помню. Возможно, отправили меня в назидание кому-то или в наказание — слава богу, было за что. Странным мне показалось, что вокруг меня находились обычные студенты, девчонки, парни, которые на «залетчиков» не тянули.

Огромное помещение хранилища пахнуло на нас ароматом социализма. Раньше мне казалось, запах могли иметь только одушевленные и неодушевленные предметы, но никак не государственный строй.

Побывав во многих странах, я сделал для себя шокирующий вывод. У капитализма, как и у социализма, пусть даже с человеческим лицом, есть свой специфический аромат. Чем ближе к тропикам находилось прибежище марксистских идей, тем дух становился крепче.

Запах напоминал процесс гниения и чувствовался уже на рейде Сайгона или кубинского Матансаса.
Если ты, видя очертания берегов, окунался словно в плотную субстанцию запаха обычного г...вна, значит, пароход стоял на рейде социалистической державы. Самое страшное: адаптируясь, ты привыкал к запаху настолько, что если вдруг оказывался в офисе с хорошей фильтрацией воздуха и кондиционером, тебе чего-то не хватало.

Процесс переборки картофеля досконально описывать не буду, он стандартный. Контейнер с картошкой высыпался на площадку. Мы отделяли хороший овощ от испорченного.

В самом начале работы нас строго-настрого предупредили, к расхитителям социалистической собственности будут приняты карательные меры.
В Томске меня карали за многое, подумал я, за кражу картошки пока нет. К концу рабочего дня правдами и неправдами я подтянул к «ЛИАЗу» полмешка отборного картофеля. Поставил его на задней площадке автобуса, прикрыв своими ногами.

Студенты в автобусе смотрели на меня так, будто мы весь день разгружали вилами партию гондонов и я взял себе на память несколько дырявых изделий.
Перед отъездом к автобусу подошел бугор, грозно поинтересовался: «Никто случайно картошку не везет?» Я ответил за всех: «Нет». Даже если бы он заметил клубни у меня между ног, мешок бы я все равно не отдал.


Блошиный рынок

В одно осеннее воскресенье Роб вытянул меня из общаги, чтобы съездить на барахолку. Толкучку, как рынок, где продавали разный дефицит, я никогда не посещал. Возили меня однажды на мотоцикле из Самарканда в Ленинабад, но там рынок другого плана. Хорошо сказал, «плана», там и «план» был, Таджикистан все-таки.

Проехали на трамвае полгорода, вышли почти на конечной. Оглянулись по сторонам, точное местонахождение толчка-то не знали. Побрели за вереницей таких же, как и мы, пассажиров, по переулку Урожайному. Поднимаясь в гору вдоль стареньких домов, увидели первых спекулянтов.

Через каждые пять-шесть метров стояли люди с хмурыми лицами, держа в руках тряпье или что-нибудь съестное. С самого начала мы с Робом смеялись над ассортиментом товаров. Потом смех переходил на личность продавца.
Каждый, кто когда-нибудь вливался в дружный коллектив торгашей на рынках, часто видел перед собой таких дегенератов, как мы, которые с пустыми карманами пришли повеселиться над людским горем.

Выйдя из переулка на пустырь, заполненный огромной кучей народа, мы с Робом растерялись в прямом смысле этого слова. Надеялся я только на огромную кудрявую и светлую шевелюру товарища. На сером фоне убогой местности она выглядела бодро и ярко.

Описывать то, что лежало перед моим взором,— дело бессмысленное, то же самое можно увидеть и сейчас на барахолке любого города. Я искал джинсы. Сделав пару кругов почета по базару, так и не приметил ничего похожего. Пришлось использовать другую тактику.

Во время обхода пару раз наблюдал, как стоявшие крепкие парни с большими закрытыми сумками при повышении кем-то голоса мгновенно разбегались. Выследив одного из них, подошел ближе и спросил: «Почем джинсы?»
Испугавшись моего вопроса, продавец несколько секунд смотрел на меня, как Троцкий на ледоруб. Оклемавшись, жулик успокоился. Расстегнув сумку, показал мне виниловые диски разных групп. Разочарованный внутренностями баула, я повторил: «Джинсы где?»

«В Караганде»,— ответил барыга, нехотя мотнул головой в сторону и растворился в толпе.

Меня интересовали не столько джинсы, сколько таинственный ореол вокруг них. Говорили, что фарцовщики сначала показывали настоящие штаны, а дома лох обнаруживал в красивом пакете всего одну штанину.
Шел слух, что дефицит привозили из Томска-7 (в простонародье — почтовый ящик № 5). Закрытый город, расположенном вблизи Томска, находился на московском обеспечении.

Поначалу спекуляцией занимались жители «ящика». Постепенно, с усилением бдительности милиции и облав на рынке, инициативу перехватили представители южных республик и цыгане, которые в силу более низких морально-идеологических принципов делали это лучше.
Изрядно устав, проголодавшись, я встал на выходе из рынка и стал ждать товарища. Через 15 минут показался Роб. Он предстал передо мной счастливым и дерганым.

В отличие от меня деньги у Роба имелись. «Рублей пятьдесят,— похвалился он, вытащив пачку рублевых купюр. Затем сморщил лицо: — Осталось, правда, меньше».

После выяснения всех подробностей оказалось, Роба кинули при пересчете купюр. «Меня настолько удивила ловкость рук мошенника,— сбивчиво пояснял товарищ,— что я еще раз попросил жульмана продемонстрировать свое искусство на моих деньгах».


Стройотряд

Из стройотрядовской темы помню отдельные эпизоды. Имена многих студентов забыл. Вру, сразу всплыл в памяти Андрюха Чернощеков из Комсомольска-на-Амуре. Из головы вылетело даже название отряда с именем командира. Вспомнил только, где работал и как Андрюху в конце обманули с деньгами.

Прокладывая узкоколейку на территории домостроительного комбината в Томске, освоил несколько профессий: водитель катка, асфальтоукладчик, асфальтоносчик.
Отчетливо запомнились выходные после рабочих стройотрядовских будней.

 Огромный титан, наполненный пивом с водкой, спортзал и грандиозная пьянка до посинения. Стояние в очереди к пивному ларьку с титаном. Народ косился на нас, но никто не решился сказать против слова.

Затем меня по разнарядке отправили в деревню косить траву. Добирались четыре часа. Выгрузили нас, еще одного пацана и двух баб, в лесу и уехали. Казалось бы, пара на пару, что жаловаться? Да только девки были килограмм по сто живого весу. Когда после первой ночи мы увидели их опухшие от укусов комаров лица (если честно сказать, морды), про свой член я вспоминал, только когда ходил до ветру.

Несколько дней обустраивались. Построили навес, длинный стол человек на двадцать, растянули палатки, вырыли яму-холодильник под продукты и ждали косарей.

Напарник Миша принялся «лопатить» косы-литовки. Он вырос в деревне. Пытался научить меня разным колхозным предпокосным премудростям. Тупые косы отбивали на наковальне и затачивали оселком. Чуть без пальцев не остался!
Косил косец косой, а мы ждали его с колбасой (это так, к слову. Колбаса в те времена отсутствовала). И дождались.

Приехали два автобуса чеченцев. Вот тут мы на ж...пу и сели. Бабы, от которых мы нос воротили, оказались для абреков ничего. Из сорока горцев доступно объяснялись только трое, остальные по-русски хорошо говорили лишь одну фразу: «Зарэжу на...»

Три дня жили, жидко какая, потом приехали питерцы с гитарами, и начался полный косец. Без кубинской народной песни «А я рыба, я рыба» с припевом «...а я килька в томате, рыба-пюре» не обходился ни один вечер.

У нас тусовка при комарах и гитаре, у вайнахов — костер и пляски по кругу с ревом и ассой. Чтобы как-то сдружиться, питерцы пытались организовать футбольный матч. Видя внушительный перевес в классе игры у бледнолицых, темнокожие били по ногам. Как все живы остались, ума не приложу.

«Чехи» все выделенное им мясо съели за два дня. Шашлык-башлык устраивали, нас угощали. Когда мясо кончилось, приехал комсомольский лидер и, мягко говоря, удивился. Связываться с ними не стал, махнул рукой и срулил: типа жрите, что хотите.

На следующий день решили найти какую-нибудь деревню. В смысле разжиться спиртным. Пошли я (мне всегда больше всех надо было) и два питерских спортсмена-разрядника по ориентированию на местности, лес вокруг все-таки.
Без компаса, без карты, два рюкзака и деньги.

Разрядники оставляли ножом зарубки на деревьях. Когда руки начали отваливаться, пришлось крепить к веткам веревки и бумажки. Не смотря на глухомань, дорог вдоль и поперек  накатали немерено.

Часа через полтора вошли в деревню, дворов двадцать. Тишина как после карателей. Видать, даже собаки от такой жизни сбежали. Высохшая старушка, которую мы приняли за штакетник, указала перстом на сельмаг. Взволнованные и радостные, мы подбежали к заветной цели. Увидели на двери сельпо амбарный замок и вывеску.

Жалею, что не сфотографировали ее для будущих поколений. На выцветшей табличке было указано время работы магазина. Рабочие дни: вторник и пятница с 11 до 12 и с 16 до 17 часов. Вернулись к старухе узнать, какой был нонче день недели.

«А день, какой был день тогда? Ах да, среда!..» — всю обратную дорогу напевал один из спортсменов. Назад шли — естественно, заблудились. Пришли под вечер злые и уставшие.

Вернули меня снова в отряд на стройку, асфальт катать. Работали у стены рабочей зоны, стоявшей на территории комбината рядом со столовой. Высокий забор, за ним запретка, далее длинные двухэтажные здания барачного типа. На крыше одного из бараков сидели несколько зэков и пялились на нас. Урки пытались заговорить, но с ними никто из наших не хотел общаться, один я, кретин, вызвался помочь.

Дело-то нехитрое. Надо было взять у плачущей бабы, вертевшейся неподалеку, две сумки. Залезть по пожарной лестнице на крышу рядом стоявшего цеха и перебросить босоте в зону. Баба, естественно, сразу слиняла.

Повесив сумку потяжелей на правую руку, другую взяв в зубы, я полез на крышу. О законности мероприятия не думал. Упасть с лестницы не боялся, угнетало меня только одно: как бы не облажаться.

Подобравшись к крыше почувствовал жжение в спине, будто в нее паяльником тыкали. Оглянулся и обомлел. Взгляды снизу были настолько противоположные, что я не сразу сообразил, с какой стороны забора находились мои товарищи. Время поджимало.

По наивности мне казалось, что за забором, для кого-то мой переброс –
последняя надежда.

Очутившись на крыше, как заправский метатель молота, я метнул сумку на запретку. Ударившись о вспаханную землю, баул изрыгнул несколько плиток чая с конфетами и затих. Зэки с ужасом на лицах втянули головы в плечи, готовясь к самому худшему. С вышки, расположенной довольно далеко, боец что-то кричал и грозил автоматом.

Мне было не страшно, а ужасно стыдно. Я готов был сам прыгнуть на КСП (контрольно-следовую полосу).

Ничего не видя, кроме места приземления следующей сумки, сделав поправку на неопытность, кинул кошелку сильней. Приземлилась она удачно. На этот раз пацаны на крыше барака вздохнули с облегчением.

Спускался с крыши словно с Эвереста. Ноги окаменели, руки дрожали. Взял ослабшей рукой лопату, продолжил носить асфальт. Минуты через две послышался топот кованых сапог. Оглядываться не стал. Боковым зрением увидел человек пять вэвэшников, бежавших на нас. На руках у солдат блестели намотанные ремни с болтавшимися и сверкавшими, как елочные игрушки, бляхами.

Пробежав вдоль забора и не найдя ничего подозрительного, солдаты вернулись к нашей бригаде. Бригадир, квадратная тетка с деревянной шваброй, которой она разравнивала асфальт, сказала что-то сержанту и махнула рукой в сторону, противоположную забору.

Поняв, что от них отвязались, сплевывая и матерясь, бойцы поплелись назад.

Пот с меня лился ручьем не потому, что я таскал горячий асфальт по летней жаре, просто «человек-паук» жидко обделался. Паутина у него лезла отовсюду.
Минут через десять на крыше барака снова появился фиксатый. Окликнув меня, он бросил бумажный сверток. Вся бригада смотрела на меня, как поляки на Сусанина.

Развернув бумагу, я увидел там цепочку, скрученную из обычной проволоки (тогда было модно иметь хитросплетенные цепочки, «косившие» под серебро). Кроме цепочки фиксатый набросал на бумаге пару строк. Повезло, предлагал дружбу, а не руку и сердце.


Китыч

На следующее лето я снова работал на ДСК (домостроительном комбинате) плотником-бетонщиком 2-го разряда. Сказать проще, разнорабочим. Стой там, иди сюда, пошел на ..., не мешай. Устроился на предприятие с помощью одногруппника Андрея Китова (Китыча).

Трудился в паре с дипломником экономического факультета Томского университета. Отец дипломника сидел в администрации комбината.  Мы надеялись, что наряды закроют как надо, рублей по триста каждому. Рассказать хотелось о Китыче, пару слов добавлю о дипломнике с трудовыми буднями. Звали его Дима.

Диман мне сразу не понравился. Есть такие люди, которые идут по жизни в белых перчатках, не зная, что такое параша и кто ее перелопачивает. Отсюда и недопонимание.

Сидели бы мы на лекции, слушая доклад на тему «Экономика должна быть экономной» — куда ни шло. А когда бухой начальник приказал распилить доски пополам, тут совсем другая история. Задачу поставили ему, я припоздал. Дипломник сказал: «Пилим так, потом еще раз так».

Переспросил: «Точно?». Он посмотрел на меня как на идиота, взялся за двуручную пилу «Дружба». Я все ровно не понял: «Бугор, что на дрова такие доски напилить хочет?» Куда там, он же без двух минут финансист, а я хрен мамин.

Распилили, как сказал дипломник. Пришел бугор, схватился за сердце (доска  ценная, кедр, явно краденая) и все «помои» вылил на меня.

Молча проглотив словесный понос бригадира, я оставил запал на Димана. Подождав, пока все рассосалось, объяснил товарищу, что я сделал бы с ним, с его родителями и сестрой (которой, как оказалось, не было).
С глупой улыбкой на лице, трясущимися губами Дмитрий внимательно выслушал мои замечания и ответил: «Мне никогда в жизни такое не говорили».

Слава яйцам, прозрел без пяти минут бухгалтер членов! Может, он сейчас спасает от кризиса нашу страну или планету, но у меня такое смутное ощущение, что он тоже где-нибудь напилит не за х... собачий, только не кедров, а наших с вами голов.

Из всей нашей группы хотелось особо выделить Андрюшу Китова. Я всегда, вплоть до настоящего момента, был уверен, что мужчина обязательно должен отслужить в армии. У нас в Самарканде этот вопрос даже не обсуждался.
Сами, наверное, обращали внимание, существует огромная разница между теми, кто служил, и теми, кому Родина «простила» долг. Этих мужчин видно невооруженным глазом. Единственное исключение в моем правиле — Андрей. Всегда доброжелательный, сильный и надежный человек.

Проживал он в микрорайоне по улице К. Ильмера в трехкомнатной квартире далеко от центра. Отец его Виталий, отчество не помню, имел звание профессора и двигал науку в политехе, развивая технологию порошковой металлургии. Заодно готовил нас с Андрюхой к сессии.

Жил у него иногда по несколько дней. Кормила меня его матушка Тамара Васильевна от пуза. В холодильнике, вечно смущая мой истерзанный голодом желудок, лежал рулет с таявшим во рту салом и мясными прослойками. Иногда ночью я незаметно подравнивал рулетик. Прости, Андрюш, ну невозможно было заснуть!

Ничего не поделаешь, от аппетитного рулета снова приходится возвращаться к домостроительному комбинату и дипломнику. Работали мы в огромном цеху по изготовлению железобетонных плит: пилили, таскали, долбили, варили. Рядом трудились расконвоированные осужденные. В смысле, человек пятнадцать сидели на корточках, а трое долбили отбойными молотками бракованную плиту.

Когда из троих, державших в руках отбойные молотки, остался один, вся зэковская бригада затаилась. Мы с дипломником тоже перестали работать. Почувствовав поганку с их стороны, внимательно следили за единственным работягой.

В черной робе с номером, неопределенного возраста, ростом метр с кепкой, труженик представлял собой коренные народы Севера. Чем отличался хакас от эскимоса, я не знал, поэтому назвал его про себя чукчей. Отбойный молоток бился в его руках, как в лихорадке.

Краем глаза я заметил, как один из зэков незаметно подкрался и пережал шланг с воздухом. Подача воздуха к пневматическому инструменту прекратилась, молоток остановился.

Надо было видеть растерянное лицо чукчи. Он поворачивал молоток в разные стороны, осматривая его со всех сторон. Дул на него и гладил с таким видом, будто это не бесчувственная железка, а олень.

Зэк распрямил шланг, и к молотку со скоростью паровоза помчался воздух. Молоток, оттолкнувшись от бетона, выпрыгнул из рук чукчи и принялся дергаться на земле в конвульсиях. Чукча мгновенно бросился к пневматическому другу, успокоил его, начав как ни в чем не бывало отбивать им старый бетон.

Зэки ржали, сверкая рыжими фиксами. Чукче снова перекрыли «кислород», и он опять повторил в точности все действия. Так продолжалось несколько раз.
Один из рабочих рассказал нам, что над чукчей издеваются каждый день. В очередной раз, когда молоток замолчал, я подошел ближе и посмотрел на жителя Крайнего Севера повнимательней. Мне и в голову не могло прийти, что человек, даже если он и чукча, не в силах разобраться в происходящем.

Столько детской наивности во взгляде одного человека я не видел никогда. У меня отлегло от сердца, я не стал вмешиваться в размеренный ритм чужой жизни. Когда узнал статью, срок и возраст наивного старца, посмотрел на него под другим углом. Чукча досиживал четырнадцатый год за убийство своей жены.


Яшка

Если листать студенческий фотоальбом Игоря Сулейманова в Инете, то на фото рядом с одним из кудрявых красавцев написано имя Яшка. На фотографии, расположенной в начале текста, два кучерявых «орла».

С голым торсом в верхнем ряду — Роб, под ним Яшка. На самом деле парня в миру зовут Игорь Панков. Родилось это прозвище в далеком Самарканде.
В первом подъезде моего дома по ул. Икрамова, 125, жил цыган, имя не помню. Другой мой сосед по лестничной площадке, армянин Гамлет, звал его почему-то Яшкой.

Оказалось, после «Неуловимых мстителей» он всех цыган нарекал Яшками. Я назвал Игорька по инерции из-за кудрявой шевелюры и цвета кожи.
Он несколько раз встряхнул своими кудрями и принял это, не обижаясь.


Изумрудные холмы

Глубокой осенью 1982 года в нашей общаге случилось ЧП. Все помнят, как трудно было найти простому студенту дополнительный заработок при общаге или недалеко от нее. Место дворника передавалось по наследству. Особенно остро это ощущалось в том случае, когда ты остался без стипендии и места в общежитии (по своей вине, естественно).

Один из очкастых умников из студсовета, присосавшийся к жилищно-коммунальному хозяйству общаги, решил уволить за пьянку сантехника дядю Васю.
Слух прошел, что искали должность с окладом, чтобы деньги получал студент с «волосатой рукой» в деканате.

Дядя Вася громко высморкался, зажав пальцем одну ноздрю, и, послав всех куда подальше, с гордостью удалился.

Работать можно кем угодно и где угодно, но есть, как говорят умные люди, нюанс. Здесь приходилось не просто равномерно размазывать грязь по полу, а реально по локоть ковыряться в г...вне.

Мы узнали об пертурбации, когда войти в туалет было уже страшно. Ни в каком сне невозможно представить, что из нескольких унитазов одновременно могут выглядывать пирамиды египетских фараонов, целиком сложенные из студенческих фекалий.

Курганы порой достигали сорока сантиметров в высоту, что нисколько не смущало очередных посетителей.

На этот холм изобилия стелилась газета. Вы спросите, неужели правда? Нет, «Известия». Сверху газеты наваливался следующий слой. Это происходило до того момента, пока срать не начинали стоя. А вот тут создавалась проблема с брюками. Их приходилось заправлять в носки, если они имелись, и предохранять штанины еще двумя газетными разворотами, уложенными на кучу с боков. Ни в коем случае нельзя было дергать за смыв.
Куча нехотя морщилась, вздрагивала, пропускала через себя воду, обогащая ее всеми элементами таблицы Менделеева, и резко набрасывалась на вас волной снизу.

Этот цирк длился с неделю. Вся основательно загаженная округа близ общаги напоминала минное поле. На проходной соседнего общежития вахта не дремала и с легкостью фокусников вычисляла среди потока своих засранцев-чужаков.
«Смотри в глаза и нюхай»,— инструктировал бабу Дусю и двух студентов-первокурсников комендант, ограждая местные нужники от нашествия непрошеных гостей.

Единственное эстетически-физиологическое наслаждение я мог позволить себе раз в два дня. Ехал спозаранку в кинотеатр имени Горького, брал за 25 копеек (почти порция пельменей) билет на утренний сеанс не важно какого фильма и наслаждался простой человеческой радостью.

Упившись фразой Ильича о кино и чистотой местного гальюна, я позволял себе дальнейшее погружение в искусство. Достав пару 15-копеечных монет, тратил их в игровых автоматах, стоявших в холле кинотеатра.

Контролерши не удивлялись двум-трем молодым людям, купившим билет, но не изъявившим желания посетить кинозал и болтавшимся между аппаратами.
Половину капитала проигрывал в «морской бой», утопив десятью торпедами десять кораблей противника. За отличную стрельбу получал «Призовую игру», три дополнительных выстрела. Послав ко дну еще три транспорта, с чистой совестью засовывал последнюю пятнашку в «аквариум» с краном.

Рядом стояли два новеньких аппарата: «Петушок» и маленький автомобиль для детей. У птицы, раскрашенной в ярко-желто-красные тона, под клювом висела мясистая борода, и напоминала она, скорее, надутого индюка, чем петуха. Когда бдительность у стражей порядка притуплялась, катались и на детских аппаратах.

Несмотря на то, что в один ряд стояли такие монстры, как «Баскетбол», «Репка», «Магистраль», «Обгон» и «Снайпер», я всегда выбирал кран.
На дне аппарата небрежно валялось несколько предметов: теннисные шарики, жвачки, десятирублевая купюра и пачка сигарет «Мальборо».
Обратив однажды внимание на то, что лопасти крана сцеплены неплотно, решил на «червонец» больше не зариться. Направил однорукого бандита на кишиневский чай, утрамбованный в сигаретную оболочку.

Отгуляв свое право на отдых и покидая «Лас-Вегас», я направлялся к третьей паре в «школу» на математику. С Томиленко, с моим-то багажом знаний, шутить было опасно.


Обезьяна: предок или кузен?

В обычные дни, когда в туалетах общаги испражнения не высовывались за пределы унитазов, каждый из нас, устроившись поудобней, включался в интересную и остроумную игру.

Из газетных заголовков вырезались слова и приклеивались (в основном слюной, но иногда были исключения в виде коричневой массы) на стенках кабинки в другом порядке. Или кто-нибудь до тебя приклеивал вырезанное из газеты фото, к примеру, кавказского застолья под заголовком «Грузинская свадьба» и присобачивал к нему заголовок другого очерка или заметки: «Обезьяна: предок или кузен?», «В лес, на помощь зверям», «Как отбелить мех?»
А под фото с обезьянами — «Грузинская свадьба», «Съезд профсоюзов Армянской ССР» или «Избран президент Финляндии». Особо измывались над мавзолеем и умершими членами КПСС.

Представьте себе фото траурного митинга на мавзолее, где у его подножия расположен гроб с Сусловым. Теперь откройте любую газету и начинайте прикладывать заголовки.

Вот несколько самых первых: «Ваш ход следующий, товарищ Селезнев», «Она была 84-й», «Если бы не бабушка...», «Стаж не сохраняется», «После новоселья». Можно приставить и заголовки с фотографии обезьян и свадьбы в Тбилиси.


Священные воды Ганга

Невозможно оставить без внимания душевую, находившуюся в подвале общежития. Иногда казалось, что эта комната связана с туалетной посредством сообщающихся сосудов и обратной алгебраической пропорцией.

Чем меньше было дерьма в унитазах, тем больше поднимался уровень воды в душевых лабиринтах. Порой вода желающему произвести омовение студенту доходила практически до колен. Чтобы найти выскользнувший из рук обмылок, бедолаге приходилось выпрашивать у запасливых соседей по кабинке, мочаливших себя одетым на руку носком или намыленными трусами, маску для подводного плавания.

Если таковой не находилось, бедняге ничего не оставалось, как лезть лапами в воду, мгновенно вспоминая священную реку Ганг из «Клуба путешественников».

Здесь плавало все то же самое, кроме туш утонувших коров. Хотя поскользнувшийся на твоем мыле и упавший в воду сосед с легкостью мог сойти за умершего от дистрофии буйвола.


Зеленый санитар

Иногда, проходя вечером мимо общежития или направляясь к реке, мы ловили на себе маленькую точку лазера. Зеленый «зайчик» некоторое время метался вокруг и, сфокусировавшись, прилипал к тебе намертво.

Сейчас лазерное устройство своими размерами напоминает авторучку, а тогда вычислительные машины, на которых мы работали, создавали впечатление железных чудовищ, занимавших всю аудиторию.

Из какого окна девятиэтажки выпускали этого «зайчика», никто не знал. Засекреченность некоторых институтских проектов наводила на мысли о каком-нибудь инженере Гарине, создавшем лазерный луч, поражавший врагов на расстоянии.

Я слышал от Кости о том, что его сосед по комнате принимал участие в разработке «кремлевской таблетки». Это такая маленькая капсула, в которой был установлен генератор импульсов с батарейкой. При заглатывании «таблетка» проникала в самые затаенные уголки кремлевских вождей и поджаривала их внутренности электрическими разрядами. Может, поэтому с 1982 года они начали загибаться один за другим?

Где-то в глубине души томилась еще одна сверхъестественная мысль: может, это никакой не зайчик, а первое прикосновение к твоему телу зеленого змия? Ты избран им, чтобы продолжить незаконченный твоим прародителем пьяный дебош? Чтобы не пугать тебя, он пришел не в образе одноглазой сибирской «белки», а в шкуре безобидного зеленого «зайчика».
Оглядываешься порой назад и видишь, скольких твоих друзей истребила эта косая сука, зеленый санитар нашего общего леса.


Верным путем идете, тогварищи


В 1983 году, окончив второй курс, я окончательно запутался в себе, в своих отношениях с девушкой, в пьянстве, в друзьях и товарищах. Ясность проявлялась только в одном — до учебы мне нет никакого дела. От сумы убежать не смог, и со временем на горизонте стали появляться слабые очертания тюремной решетки.

Из двух зол выбрав меньшее, я пошел сдаваться в военкомат. К тому времени по городу свирепствовала антиалкогольная зараза. Чума по сравнению с трезвостью выглядела девственницей на фоне старых куртизанок.
По всему городу осталось всего пять точек, где продавали заветные флаконы волшебного напитка. Каждому советскому человеку, желавшему скрасить серые будни, приходилось сбрасывать маску и показывать настоящую личину.

Кто-то, не понимая, что происходит, терял в очереди часть себя. Кого-то вытаскивали из нее вперед ногами, кого-то — взад. Сколько погибало божьих одуванчиков, не дожив каких-нибудь двух-трех лет до восьмидесяти!

Очередь не щадила никого. Она напоминала кровеносную систему людей. Туда, в нечто, шла чистая кровь, оттуда выползал конгломерат отходов, хоть и со счастливым лицом. Происходил естественный отбор, где молодость всегда побеждала. Весь смысл жизни у большинства, участвующего в эксперименте, сводился к тому, чтобы искать, найти, купить, опохмелиться.

Однажды в поисках огненной воды за полчаса до закрытия винных магазинов три студента, я, Роб и Витек, встали перед дилеммой: в каком из трех последних магазинов есть спиртное? Повертев головой и внимательно посмотрев на памятник Ленину, Роб уверенно сказал: едем к главному корпусу.

Напротив главного корпуса ТИАСУРа рядом со сквером находился приличный винный подвальчик. Отстояв небольшую по тем временам очередь, мы приобрели в нем две бутылки «Горькой настойки» (в одни руки) и были счастливы, словно получили зачет по истории КПСС.

Пережив счастливые минуты, постарались выяснить, как угадал с магазином товарищ? «Впервые Ильич указал мне рукой путь к истине»,— улыбнулся Нугаев Роберт, испугав нас отсутствие переднего зуба.

Неподготовленный читатель может истолковать действия и мысли персонажей как недостойные звания комсомольца или советского человека. Правильно! Никто из имевших комсомольские билеты с оплаченными взносами, комсомольцем не являлся. Перефразируя слова Жванецкого: они (партийцы) делали вид, что верят, а мы — что комсомольцы. Данная теория прослеживалась во всем.

Обрив голову наголо, я надеялся переждать два года очередного трагического витка нашей истории. На практике оказалось, бежал я от одной тупости к другой.

P. S. Во время антиалкогольного эксперимента и бешеного спроса на самогон, по Томску шел слух: в спичечных коробках цыган, сдававших анализы в одной из томских поликлиник, обнаружелась большая концентрация золота.


Ночной экстрим

Мне могут задать справедливый вопрос: а как же театры, опера, балет? Отвечу прямо: с операми приходилось общаться постоянно, с остальным познакомился позже, в другом месте.

Культурная программа летом, до отъезда в стройотряд или домой, выглядела так: пивной ларек на остановке «Площадь Южная», там продавали светлое пиво, пляж, в обед, при наличии денег — еда, затем снова пляж. Ближе к вечеру посещение винного магазина (занимало немало времени), фуршет, поход в гости, возможно с хорошими или плохими последствиями.

В час ночи к столовой в подвале общаги подвозили свежее молоко и хлеб. Насшибав денег, подкарауливал знакомого грузчика и просил продать треугольный пакет молока за 15 копеек и булку еще теплого хлеба за те же копейки. С кем-нибудь набивали брюхо и заваливались спать сытыми и счастливыми.

Иногда товарищи водили меня обедать в пельменную на Елизаровых, 36, у ж/д вокзала. Не скромничая, брал на 90 копеек пельменей со сметаной и заглатывал тройную порцию под дружное ликование соседей. Забитой в горбы еды хватало на два дня.

Пытались покупать пельмени в пачках и варить у себя на этаже, не прижилось. Во-первых, с холодильником проблема, во-вторых, их еще надо варить! Не то чтобы ленились. То забудешь, они разварятся и вываливаются из емкости, то сопрет кто-нибудь вместе с кастрюлей.

Однажды из двух пачек пельменей получился кусок теста во всю лохань с маленькими колбасными включениями. Пришлось выковыривать «мясную» начинку, тесто резать и подавать отдельно.

Зимой к летней программе добавлялся лыжный спорт. Особым шиком считалось ночное катание по кладбищу, расположенному в 200 метрах от общаг. Ежедневные лыжные забеги и сдача зачетов проходили справа от дороги в аэропорт, на стороне лыжной базы. С наступлением темноты желавшие проверить себя на «слабо» перебегали на лыжах по асфальту через дорогу и наслаждались ночным экстримом.

Вдоль дороги стояли фонари, яркий свет от которых, падая на могильные кресты, давал плавающие, довольно страшные тени. Кто-то из юмористов однажды днем слепил снеговика, надел на него шапку и, прислонив к снежному туловищу кривую палку, похожую на косу, установил его у близкой к лыжне оградки.

Ехал между могилками и мандражировал (не путать с онанизмом), а тут еще «мертвец» с косой. После снеговика, утром на лыжной базе, где брал напрокат лыжи, отдавая мне паспорт, тетка подозрительно поинтересовалась: в чем это у меня лыжные ботинки? На лыжную мазь вроде не похоже. Так и подмывало рассказать про мертвых с косами и тишину вокруг.


Пиджак и лыжные ботинки

Немного о лыжном снаряжении. Знал трех студентов, которые всю зиму проходили в одних пиджаках и лыжных ботинках. В сорокаградусный мороз парни с утра добегали в общей массе студентов до остановки, словно намазанные вазелином, первыми проникали внутрь троллейбуса, доезжали до главного корпуса, учились, затем обратно в той же последовательности.
Один из них был похож на Ходорковского! Миша, откликнись!



Союз «писателей»

Кроме вечернего алкогольного досуга часть студентов занималась сборкой аудиоаппаратуры и перепиской с соседними общагами. О необходимом инструментарии для пайки усилителей можно прочитать в журнале «Радио». Для переписки брались лампочка на 220 вольт с патроном, кнопка от квартирного звонка и кусок провода.

Детали соединялись и подключалось к розетке. Искрило, конечно, иногда и током било, но никто не говорил, что будет легко.
«Писатель» становился вечером у окна и начинал мигать с определенной частотой.

Видя напротив в двух университетских общагах аналогичный отзыв, завязывался разговор. Не тюремной и не азбукой Морзе. Нажимая на кнопку, включая  лампочку, «писатель» водил рукой в оконном проеме, описывая букву наоборот, чтобы собеседник напротив мог ее свободно прочесть. Таким образом происходило знакомство с вытекающими отсюда последствиями: хороший ужин, рюмка чая или жаркие девичьи объятия.

Опытный «писака» знал, лампочка не самая важная деталь. Интуиция и бинокль — вот что было залогом успешно проведенной ночи. Не имея данного инвентаря, «писатели» Витек Копылов с Валерой однажды нарвались на таких крокодилов, еле ноги унесли.

Валерка сам, конечно, не Аполлон Бельведерский, но бросаться под страшных, как наша жизнь, университетских подруг не захотел.


Светлый праздник

Вернувшись к синюшной теме, вспомнил свой восемнадцатый день рождения. К тому времени я дошел до абсолютного морального отупения. Как жить дальше, не знал. Подсказать было некому.

Холодным ноябрьским вечером, купив бутылку водки в центре и пирожок с рисом и яйцом у бабульки, стоявшей на выходе из магазина, я устроился на скамейке в какой-то подворотне.

Вид с лавочки открывался на мусорные баки, наполненные через край, и шумную стаю ворон. Вспомнил почему-то Самарканд, как стреляли из рогаток по голубям. Ощипывали, и поджаривали их на костре.

Странно, почему-то ворон не трогали, хотя весили они явно больше? Французам во время войны 1812 года их все же пришлось отведать. Интересно, какие они на вкус?

Пока мозг занимался интеллектуальными размышлениями о птичьем мясе, глаза неожиданно нащупали странный предмет слева от скамьи. Приглядевшись, я увидел перед собой лошадь.

Поглядев на ополовиненную бутылку и скромно от кусанный пирожок, мне показалось, время для видений еще не пришло. Когда лошадь подошла ближе, по лысому хвосту я узнал в ней огромного дога, шевелившего ноздрями и «ласково» глядевшего на пирожок.

В свете луны глаза «лошади» светились, как фары «КамАЗа» летевшего с ледяной горы на лысой резине.

«Не бойтесь, она не кусается»,— донеслась сзади тупая фраза. «Я не боюсь»,— пожав плечами, ответил я. Просто обосрался немного, а так ничего вроде, креплюсь.

Каждый, кто когда-нибудь хотел прибить соседа вместе с его собакой, поймет, какие мысли посетили мою голову. Вороны с французами отошли на задний план.

Перекинувшись дребезжащим голосом с собаководом-любителем еще парой фраз, меня отпустило. Будто гора свалилась с плеч. Решил ехать в общагу.
Первый увидевший меня одногруппник посмотрел на мою левую руку. При знакомстве я предупредил всех товарищей: во время бухалова следите за моей левой рукой — как только между указательным и большим пальцем проявятся два белых пятна, лучше привязать меня к кровати.

В Самарканде, проверяя восприимчивость к боли, гасили бычки о руку. После этого на кисти остались два красных пятна. Со временем заметил такую закономерность — как только перепивал, пятна белели. С одной стороны, очень удобно, с другой — не все об этом знают.

Нагрубив с порога очередному комиссару, метелить меня начали в холле общежития. Дальше — милицейский «УАЗик» с разозлившимися сержантами и медвытрезвитель.

В данном заведении принялся наводить свои порядки — не дали. Привязали к кушетке и открыли окно. Надо отдать должное чистоте в камере. Белые простынки, короткие одеяльца — чтоб было о чем подумать холодной ноченькой.

На утро в обезьяннике ефрейтор громко спрашивал у задержанных фамилии и место работы. Первым рассказал о себе я, второй тоже был студент. Когда третий арестант представился учащимся мединститута, остальные тунеядцы и алкоголики валялись по полу от смеха.

Через час всех вывели на работу. Уборка территории. Оказалось шапку я потерял. Стоял, укутавшись в плащ на рыбьем меху.

Смотрел недавно на канале «Моя планета» передачу о «Веселом кладбище» в Румынии. Там на ярко разрисованных надгробиях в двух строчках описывалась жизнь покойников: «Покойный был горьким пьяницей и забиякой. Постоянно досаждал соседям, пока не был задавлен машиной на радость всей деревне». Или про стоматолога: «Дантист Джонни Браун лежит здесь в земле. Последняя пломба в послед¬нем дупле». Как вам?

Если ты будешь знать, что после тебя останутся вот такие строчки, может, ну его, завязать, пока не поздно, с дуплом-то?


Мартин Иден

Частенько, будучи на рыбалке где-нибудь на Дону или на Ахтубе, смотрел на кучи мусора, валявшегося по берегу, и добрыми словами вспоминал реку Томь. За два года купания в ее водах не припомню ни одного рыбака и тем более объедков на пляже.

Максимум, что можно было откопать в золотом песке по берегу сибирской реки,— это учебники или презервативы. С резиновыми изделиями — тут все понятно, а вот учебную литературу брали для морального спокойствия, наивно предполагая: не пригодилась резина, так хоть учебник полистаю, все не зря пришел.
Книги в Самарканде «проглатывал» без разбору — здесь же будто отшептало, запоем воспринимал информацию только в жидком виде. Раз в жизни прослушал по радиоточке в комнате спектакль. Радиопостановка называлась «Мартин Иден» по Джеку Лондону. Текст читал Высоцкий.

Прослушав первую ее часть, я лежал на койке, словно под наркозом. Такого шока я не испытывал давно. И всего делов-то: динамик, текст и голос. Перед глазами плыл пароход и пытавшийся утопиться писатель. Было некое замешательство в том, можно ли заставить себя утонуть. Пробовать я не стал, но захотел проверить силу воли в противоборстве с рекой.

На пляж пошли с Игорем Панковым. Выглядел я на фоне высокого, стройного и темнокожего товарища несколько бледновато. Выждал какое-то время и, не говоря ему ни слова, нырнул в стороне и поплыл. Я понимал, что будет трудно, но когда мое бренное тело начало сносить в сторону моста через Томь, выпавшая невесть откуда матка, принялась тянуть меня ко дну.

Я из последних сил махал руками, бросая их в теплую ускользающую воду. Мне казалось, передо мной  Абаканский хребет, и меня сейчас выбросит на болотистые склоны Карлыгана. Почуяв ногами дно, я выполз на каменистую отмель. На до мной ощетинившись арматурой, словно дикобраз стояла опора моста. Оглянулся и ахнул: люди — словно муравьи.

Я ведь поначалу думал: сплаваю по быстренькому туда и обратно, а тут прикинул — обратного пути у меня нет. Мне восстанавливаться придется полдня. Отдышавшись, поднялся на ноги и поплелся к озеру Сенная Курья, расположенному за бугром.

Раз переплыл, думаю, почему бы не повыпендриваться перед одногруппниками? В Курье обучались плаванию с аквалангами Софронов с Кравчуком. Вот к ним и подался.

Мутно-коричневая вода природного водоема меня ошарашила. Я даже купаться там не решился, а Витька с Валеркой цвет жижи не смущал нисколько. Они не вылезали из лужи несколько часов кряду. Из мути периодически показывались то черные ласты, то желтый акваланг, то увесистая задница Витюши.

Сидя на берегу, возле Валеркиных рваных кед, ничего романтиче¬ского я не увидел. Над водой природа выглядела бедненько, что уж говорить о подводной ее части. От безделья бросил кеды в воду с надеждой, что акванавты усвоили хоть какие-то навыки подводного плавания и найдут свои чоботы.

Но сколько ни ныряли «ихтиандры», своего рванья не обнаружили. Валерка обиделся, когда я ему предложил добираться до общаги в обрезанных ластах.
Время шло. Интересно, о чем думал Игорек, сидя рядом с моими тапками, когда я отсутствовал уже несколько часов?

Сколько не высиживай, а обратно добираться все равно когда-нибудь придется. С тоской посмотрел на мост. Если идти пешком, это будет крюк в несколько километров, а из одежды на мне только трусы. Дело здесь было не в стеснении, а в принципе.

Вспомнил Мартина Идена и поплелся к реке. Солнце уже садилось, пляж на том берегу был пуст. Присмотрел островок с баржей и решил переплыть сначала к ней. Пока греб реально свинцовыми руками, меня подстегивало лишь одно: я пацан или нет?
Больше радио я не слушал.

P. S. Пытаясь выяснить в Интернете название озера, нарвался на сайт томского клуба аквалангистов «Наяда» (даже название не поменялось!). В статье говорилось о том, что представители клуба при очищении Курьи среди необычных находок нашли солнечные очки, патронташ и детскую обувь советского времени...
Уважаемые аквалангисты! Наядцы! Понимаю, что на солнечные очки и патронташ претендовали многие, но вот на детскую обувь советского времени, думаю, в очереди буду первым.
На резиновой подошве Валеркиных кед было выдавлено «37 Р». Христом богом прошу, верните!


ЗАВ

У нашего ЗАВа — Зибалова Андрея уже в то время проявлялись признаки талантов, котирующихся в наше время. Не знаю, носил ли Андрюша малиновый пиджак в девяностые, но к третьему курсу он принимал участие в группе молодых специалистов, разрабатывавших цифровой магнитофон.

Неуемная натура заставляла его искать дополнительные заработки тщательнее и успешнее, чем нас, раздолбаев. Одно время он подрабатывал сторожем в детском саду, недалеко от общежитий на Южной.

Нагрянули к нему на новую работу в гости с пацанами и первым делом обследовали кухню. Нашли, как нам показалось, лишние куриные яйца и, зажарив, моментально съели. Администрация детского учреждения знала, с кем имеет дело, и более дефицитные продукты прятала под замок.

Заглянули к нему на огонек и мы с Маринкой. Но кроме суеты на матах в спортзале и тяжелого скрипа кушетки в медкабинете под Андреем и какой-то особой ничего в памяти не осталось.

Видел в «Одноклассниках» Андрюшино фото со своим автомобилем, подписанное: «Я и мой новенький Крузачок». Стоят рядом, как братья-близнецы.


Крапива

Был у нас в группе еще парень по фамилии Крапива. Высокий, аккуратный, подтянутый, с хорошим вкусом в одежде. Особо Герман не светился и по утрам не пил с жадностью холодную воду. В общем и целом в групповом разврате участия не принимал. Занимался втихаря йогой и всегда, сидя на лекции или в любой другой аудитории, где позволяло учебное место, сгибал и засовывал правую ногу во внутреннюю полку стола.

И если у преподавателя или студента падала на пол ручка или еще что-нибудь ненужное типа клочка бумажки с ранеными и убитыми кораблями в «морском бою», тот зачастую поднимался с вопросом в глазах: «А где нога?»

На одной из лекций, связанной с политэкономией или историей КПСС, ему за спрятанную от советской действительности конечность чуть было не пришили антисоветскую пропаганду. Якобы сидел он в позе американского эксплуататора.
Неделю правая нога у Крапивы страдала, ощущая на себе все прелести жизни советского студента, после, не выдержав, сама полезла в стол.


Чувство ключицы

Когда один из проживавших в нашей комнате студентов Мацибура Сергей сломал себе ключицу и слег в больницу, никто не помнил. Да и можно ли было упомнить в такой суматохе какую-то ключицу у какого-то Сереги?

Студенческая дружба как плавленый сырок — мягкая и дешевая. Поэтому, когда в Томск приехал его отец и пришел к нам в комнату, мы были удивлены не меньше него.

«А чо, Сереги нет?» или «А я думал, он на лекции» — примерно такие фразы слышались из всех углов. Но когда, отчитав нас по-отечески, как плохих товарищей, гость обмолвился о посылке, которую выслал месяц назад, весь присутствовавший народ в комнате, сглотнув слюну, жалобно смотрел ему прямо в рот.

Видя, что мы осознали свою вину, Серегин батяня, не поленившись, пошел на вахту, вытащил из нашей почтовой ячейки квиток и принес нам с почты деревянный ящик, с любовью отправленный своему сыну.

Поставив посылку на стол, отец товарища начал вытаскивать из нее провизию. Медленно и внимательно осматривая продукты, он на правах старшего стал определять, можно употреблять их в пищу или нет.

Консервированная тушенка и шмат сала уже аккуратно лежали на газете. Вытянув из посылки продолговатый предмет, очень похожий на палку зеленой колбасы, отче, сморщив нос, выбросил салями в мусорное ведро.

Внимательно посмотрев в наши честные глаза, кормилец вспомнил о комсомольской спаянности, дружбе, чувстве локтя и подытожил: «Ешьте...», зажевав последние звуки короткой фразы.

Все поняли, каким словом ему хотелось закончить свою речь. Мы действительно в данной ситуации поступили как уроды.
Как только за спасителем закрылась дверь, колбасу вытащили из помойки, протерли, порезали и съели первой.


20 лет на третьем курсе

После томской эпопеи представилась возможность сравнить тиасуровский процесс обучения с учебой в других вузах Советского Союза. Надо отдать должное — первенство взяла сибирская альма-матер. 20 лет проучился на третьем курсе, так и не закончив ни один из институтов.

Можно написать продолжение к Сюткинской песни: «Владик и Ленинград, Шахты и Волгоград». На Томске рифма закончилась. Начитанных часов по основным предметам 2-го курса ТИАСУРа хватало с головой даже на третий курс высших мореходок Владивостока и Питера. С иностранным языком обломался. Учил немецкий, а везде требовался английский. Хвала тиасуровскому деканату, в академсправке написали: «Иностранный язык (не уточняя какой) — четыре».

С «четверкой» — наврал, реально стояла тройка. С моим акцентом только иностранный текст читать! Сокурсники за животы хватались! Представляете, как в это время плющило преподавателя!


Преподаватели

Из огромного числа педагогов-мужчин института в памяти осталось два. Сьедин, обучавший нас практической физике, и грузный знаток математики, читавший лекции в первые дни после поступления.

Того и другого укусил энцефалитный клещ. Сьедин шутил, после укуса врачи дали ему выбрать одно из двух: умереть или остаться на всю жизнь дебилом. После этих слов он сделал паузу и добавил: я остался жив.
Жизнь, она не только прекрасна, но и удивительна. В лице препода по математике мы увидели третий вариант последствий укуса. Его скрючило так, что узнать в нем жизнерадостного очкарика не представлялось возможным.

Я закрывал глаза и видел первые дни учебы. Свое место на самом верху аудитории, кафедру, с которой, жестикулируя, вещал вечно улыбавшийся математик. Открывал глаза, все оставалось на своих местах, но вместо преподавателя у доски стоял паук.

Несмотря на такой удар, после которого не каждый встанет, он продолжал работать в вузе. Посещаемость на его лекциях увеличилась. По крайней мере, я стал ходить постоянно.

Что касается Сьедина, то его пропитое лицо и жесткий юмор нравился всем. О его колымах вне стен института ходило много легенд. Летом он уезжал с бригадой таких же, как он, предприимчивых мужиков, в глушь и строил мельницы.

Осенью шишковал в тайге, ощутимо прибавляя к своей мизерной зарплате. Денег с халтуры по тем временам они привозили немерено.
Из женской половины просветителей хотелось выделить «немку». Высокая, стройная, с широкими скулами и большим ртом, она заметно выделялась средь серенькой толпы института. Недосягаемая для меня медхен нравилась Константину, отвечая взаимностью. Как бы я ни выпрыгивал из себя, дышал я ей только в пупок. Звал ее про себя Хильдой.

Запомнился один веселый эпизод на ее паре в главном корпусе. В буфете на перемене купил булочку с маком и доедал ее на уроке.
– Что вы едите, Липатов? — с гневной ноткой в голосе, спросила она.
– Я уже съел,— не понимая, почему все заржали, ответил я.


Марина

Невозможно оставить без внимания мое знакомство с Мариной П. Шел как-то летом мимо общаги и увидел на втором этаже лежавшую в оконном проеме девушку в купальнике.

К экстравагантному приему солнечных ванн полуголыми нимфами привыкли даже костелянши. Видели и на восьмом этаже космонавток в бикини. Фигура девушки и красота запали мне в душу. Тонкое, гибкое тело, смазливое личико, острый носик и копна рыжих волос. Понял сразу, она не из нашего института. С самого зачатия ТИАСУРа, тогда еще ТИРиЭТа, по коридорам вуза бродил бородатый анекдот:

«Поступили как-то львица, лисица и обезьяна в томские вузы. Прошел год, они встретились и хвастались друг перед другом. «Я в универе самая грациозная»,— говорила львица. «Я в политехе самая умная»,— продолжала лиса. Обезьяна думала, думала и выдала: «А я в ТИАСУРе самая красивая».

Следующий раз я столкнулся с Маринкой после летних каникул в нашей комнате. Она преспокойненько сидела за столом в домашнем халате. На мой вопрос, что она здесь делает, получил шокирующий ответ: «Живу».

Оглядев спокойные лица присутствующих, пришел к логическому заключению: скорее всего, с Игорьком. После некоторого замешательства она рассказала, что, действительно, месяц назад познакомилась с Игорем П.

В первые дни сентября в свой родимый дом (комнату 413) прибыли всего трое вместе со мной. Остальные наслаждались мамиными пирожками. Прикинув к девяти валетам одну даму, я подумал, расклад будет интересный, и раскрыв сумку, решительно поставил на стол «огнетушитель».

Я только приехал из аэропорта, весь из себя модный, с выбритыми висками, в туфлях на пластмассовых каблуках. Надавил ей на мозоль рассказом о том, что чуть не женился в Самарканде на Лоле, показал фото.

Глазки у Маринки заблестели — то ли от красоты узбекской дивчины, то ли от дешевого вина. В общем, Игорешу она не дождалась. Мы с ней сблизились и впоследствии довольно комфортно чувствовали себя на полу среди 12 студентов, как вьетнамцы на подпольной швейной фабрике.

Ночи напролет мы разговаривали с ней о всякой ерунде, сидя на подоконнике в холле. В люди выходили нечасто. Несколько раз посещали общаги в районе «Парижа», там жили ее друзья. Попали однажды на бесплатное выступление самодеятельных коллективов.

Рядом с общежитием строителей стояла летняя эстрада. На представление заезжих артистов народ сгоняли силой. Пока ждали какую-то из Маринкиных подруг, пришлось послушать виртуозов разговорного жанра.

Уровень выступавших представлялся настолько низким, боюсь, если бы они показали свои репризы у нас в общежитии, их бы разорвали на тряпки. Еще несколько раз Марина водила меня попить молочного коктейля в «Белочку». Незабываемые впечатления, жаль, денег оставалось на проезд и три коктейля.

Сколько помню, мне постоянно приходилось доказывать свое право на эту девушку. Практически во всех случаях выяснял отношения со старшекурсниками или посторонними мужиками. Последствия правообладания часто красовались на моем лице.


Тупой предмет

В спортзале ФЭТа решил вспомнить молодость и заняться спортом. Саня Нам давно приглашал записаться в секцию самбо, которым занимался с начала учебы.

Сложным для меня было заставить себя жить по-человечески. Трудно в один момент завязать в узел свободу и рвущуюся наружу глупость. Кажется, что ты всех умней, сильней, надежней. И распирает от этих мыслей не только грудь, но и яйца.

Сдался и пошел на тренировку. Физическая подготовка, освоение техники броска и страховки не представляло для меня сложности. Моральная неподготовленность к поражению — вот что меня сломало. На лопатки меня только ленивый не укладывал.

Нашел смешной повод и бросил тренировки. И все пошло по-старому: выпил — подрался — милиция. Романтика! В очередной потасовке стукнул махрового дээндэшника головой, так, для экзотики. Не прокатило. Повязали, избили и вынесли мою кандидатуру на студсовет и товарищеский суд.

В объяснительной по поводу драки глумился фразами советских юмористов: «Удар дружиннику я нанес тупым предметом, не помню, возможно головой».
Суд проходил у нас в «пятерке» на первом этаже в ленинской комнате.

Присутствовали замдекана Шихова Нина Ивановна, душевная женщина и
единственный человек из администрации института, который мне реально помог, и куча комсомольских вожаков — кастеляншу только не позвали! От нашей группы пришли Костя и Зибалов Андрей.

Посадили меня в центр комнаты на стул и закидали вопросами. Больше всех спрашивал про тупой предмет главный окошник:
– Все-таки объясните, почему вы ударили Григория головой, а не рукой или ногами? — поправляя очки указательным пальцем, как гимназист Валерка из «Неуловимых», задавал десятый по счету вопрос комиссар. Как будто, если бы я его ударил с ноги, что-то бы в корне изменилось?

Я что-то мычал никому непонятное и тупо ждал, когда все закончится. А что я ему расскажу? Как в Самарканде один из друзей учил меня вырубать ишака ударом головы? Оперативный комсомольский отряд, он защитник всех обездоленных и угнетенных. Ишака еще на меня повесят.

Присудили мне 937-е китайское предупреждение об отчислении, напомнили, что я сам творец своего счастья, и повесили в общаге газету с моей фотографией. Где еще такую бесплатную рекламу найдешь?

P. S. Через пару дней фотку с газеты сорвал на память: вот и пригодилась! Тридцати лет не прошло. Фотограф снял именно тех, кого надо. За мной в белой майке ЗАВ, в темной рубашке Костя. На обратной стороне фотки чернилами написано:

«– за появление в общежитии в нетрезвом состоянии;
– за оказание сопротивления членам О. К. О. и неповиновение;
– за нарушение правил социалистического общежития ходатайствовать перед деканатом об объявлении строгого выговора с предупреждением об отчислении из института».


Без меня не пейте, я щас быстренько в туалет и вернусь

Расположение комнаты по коридору этажа общежития по-разному отражалось на душевном спокойствии ее обитателей. Чем ближе жилье находилось к мужскому туалету и умывальной комнате, тем больше возникал риск нарваться на неприятности.

Сидел однажды у знакомых в комнате, расположенной перед туалетом. На входе, как у многих в общаге висела шторка, отделявшая спальную часть от прихожей, образуя небольшой предбанник для одежды и обуви. В чистенькой комнате на подоконниках стояли цветочки, на стенах висели календарики. Обстановка вокруг навевала образцовый порядок во всем.
Сидели трезвые, разговаривали о высших материях. Открылась дверь. Все в преддверии пьянки с нетерпением ждали посыльного, но из-за ширмы никто не показывался.

Прошло секунд пять, из-за шторки вместо «Гавроша» с «боеприпасами» появился мутный паренек в белой рубашке и трусах, естественно, пьяный в дымину. Помятое и незнакомое лицо гостя светилось во хмелю, как медный таз на солнце.

Увидев вместо унитазов скопище людей, заблудший студент опешил. Глаза его мгновенно заплыли пеленой. Через секунду хмырь обвел всех присутствовавших стеклянным взглядом, наморщил лоб и, стараясь сфокусироваться, уставился на цветочные горшки.

Затем улыбнулся, махнул рукой: мол, не может такого быть, и полез в трусы.
Я, как и многие в комнате, сидел в оцепенении, не имея даже представления о ходе дальнейших событий. Но кое-кто был готов к происходившему и, не дожидаясь появления из семейников чужого достоинства, не вставая с кровати, стукнул гостя ногой в живот.

Еще двое, как по команде, кинулись к сломавшемуся пополам бурсаку. Пока двое из ларца канались, за что его тащить в коридор, хмырю ничего не оставалось, как обоссаться в комнате.


Альма-мачеха

Пыльная тропинка, словно боясь толпы у трамвайного кольца на Южной, огибая остановку, вела к пивному ларьку. Среди молодых деревьев и кустарников рядом с железной дорогой притаился покосившийся зеленый вагончик, похожий на одинокий дом станционного смотрителя.

Студенты называли этот пивной ларек «деканатом», местные — «кирпичом». В «деканате» никто не интересовался, почему у тебя нет зачетов и ты не ходишь на лекции. Окруженный растительностью вагончик нуждался только в тебе. Без напускной атрибутики: зачеток, студенческих билетов, общаг, «школы» и лекций.
Здесь тоже учились, но не парами, а тройками.

На водопроводной трубе,
возле кирпичной стены сидит трио неопрятных людей, шумно дискутирующих о черных дырах нашей Галактики. Рядом на сломанную ветку березы надет стакан. Как только у компашки появилась трехлитровая банка светлого пива, рука одного из собутыльников потянулась к стакану, как к главному аргументу.

Посмотрев сквозь толстое дно граненой посудины в пространство, словно в телескоп, спорщик с задумчивым видом покачал головой, будто увиденное сошлось с чем-то в его мозгу, налил пива.
По заросшей сорняками железнодорожной ветке несколько раз в день проходил тепловоз с вагоном. Салютуя вагончику, машинист сгонял с рельсов уставших от «учебы» студентов.

Проходили ликбез здесь и местные алкаши, но полет мысли будущих программистов и радиотехников, придавая вес, поднимал планку этого места от злачного до уровня альма-мачехи.


Что было лучше?

Сейчас много споров о качестве вино водочных изделий того времени. С пеной на губах бьются на дискуссиях за ценники. Глотки себе только не перегрызают из-за того, стоило ли «Яблочное» рубль двенадцать или рубль ноль две. Мне кажется, дело здесь не в том, что ты пил (содержимое), а в том, что ты пил (глагол).

К примеру, повезли нас, человек сорок призывников, из военкомата мимо наших общаг в сторону аэропорта. Повстречался в автобусе с Саньком, одним из трех студентов, попавших со мной в вытрезвитель. Вместе учебку прошли в Ангарске и попали в Хабаровске в одну часть.
В автобусе такой вопрос не возникал. Выпили сначала всю водку, потом взялись за парфюмерию. Причем пили одеколон даже те, кто его на дух не переносил.

Один из бритоголовых предложил догнаться зубной пастой, дураков не нашлось — пробовали, знаем. Никого не интересовал вопрос стоимости продукта, тем более его качества, вкуса или запаха.

Постарался представить себе покупку в 1981 году огуречного лосьона (вот это действительно два в одном: выпил, и закусил). Продавщица парфюмерного отдела еще до того, как я протянул ей чек, смотрела на меня, как на дегенерата. Когда я открутил крышечку флакона, передо мной уже стояла не советская женщина, а русский царь с картины Васнецова «Иван Грозный».

Когда я отглотнул из бутылька, занюхал рукавом и сказал продавщице, дыша на нее горящей пастью: «Раньше, помню, у лосьона вкус другой был, лучше, и стоил он дешевле», у нее в руках появился стальной штырь с деревяшкой в основании, на который накалывались чеки.

Километров через пять свернули в лес и остановились. На огромной поляне стояли несколько автобусов и толпа народу. Лес вокруг, словно в фильмах ужасов, протягивал к нам мохнатые лапы. Нам было невдомек, что деревья хотели предупредить нас о чем-то.

Начались «смотрины». Несколько «покупателей»-офицеров ходило вдоль автобусов с важным видом. Бренчала гитара, кто-то пел, кто-то сыпал пьяными остротами. Всеобщее веселье и эйфория расслабили нас окончательно. Никто не хотел поднапрячь мозги и понять, что места под солнцем в новой жизни хватит не всем, кем-то придется пожертвовать.

«Купил» нашу группу майор в краповых погонах с эмблемой связи в петлицах. Офицер задавал много вопросов, в частности есть ли у кого судимости? Спрашивал о родителях, родственниках за границей, словно набирал в космонавты, а не в Советскую армию.

Когда узнали, что он — связист, от сердца отлегло: всяко лучше, чем стройбат. Так расслабились, что никто и усом не повел, глядя на цвет погон.
Прибыли на вокзал. Загрузили всех новобранцев в вагон электрички и поехали до станции Тайга. Я шестнадцать лет прожил в Самарканде, примечал разные лица, но такие рожи увидел впервые.

Теоретически каждого из нас к службе подковали заранее, объяснили про дедовщину, землячество и чурок. Чем ближе мы подъезжали к Тайге, тем яснее для меня становилась картина: чурками были мы сами.

Меня всю дорогу охватывал страх за генофонд русского народа. Я не верил своим глазам. Смотря на молодые, изувеченные жизнью лица, мне казалось, что я в одном вагоне с детьми прокаженных или больных сифилисом.
Еще не понюхав пороху, мы уже отнимали друг у друга еду, дрались, унижали и унижались сами.

Этот вагон смело можно было пускать под откос, на тот момент мы были не люди. Возможно, суровость климата Западной Сибири, алкоголь и бритые наголо головы сыграли с нами злую шутку, и мы превратились в животных.
Говорят, на службе тупеешь. Может, в чем-то и тупеешь, но, как ни странно, армия сделала многих, ехавших к ней в обличии зверя, человеками.


Музыка нас связала

В 1982 году ближе к последней сессии по общаге прошел слух о съехавшем с катушек студне. Однажды, обложившись бобинами с «металлом», он надел на голову наушники и включил магнитофон.

Про утопленниц шутят: в среду нырнула, в субботу всплыла. Наш «музыкант» нырнул глубже и выходил из комнаты только по физиологическим потребностям.
Сами, наверное, замечали, когда нравилась тебе определенная музыка, ты надевал наушники (хоть и говорил в армии сержант, что наушники у лошади, а у нас головные телефоны) и уходил глубоко в себя. Строил свой мир, свои отношения с окружающими, где ты примерял на себя разные ипостаси: спасителя, убийцы, ловеласа. И так все хорошо там получалось, что возвращаться назад не хотелось.

Этого тебе казалось мало, и ты усиливал видения алкоголем. Мысли разгонялись, словно заряженные частицы в синхрофазотроне. Разогнавшись, спрыгнуть с летевшего на огромной скорости поезда было уже нельзя.

«Зачем прыгать?» — возникал логичный вопрос в твоей голове. Мир, созданный твоим разжиженным мозгом, настолько красив, что ты не видишь смысла возвращаться. Ты можешь выучить любой язык, соблазнить любую девушку, ты герой. Это мечта любого человека. Что-то похожее происходит сейчас с нашими детьми, давно живущими в виртуальном мире.

Не знаю, о чем мечтал двинутый студент. Да его, собственно, никто и в глаза не видел. Вспоминали беднягу в назидание тем, кто, слушая музыку, не давал спать соседям: вот, мол, один дослушался!

Учась в радиотехническом вузе, было хорошим тоном иметь приличную акустику, усилитель и магнитофон. Летом между двумя универовскими общежитиями и двумя нашими шли состязания — у кого музыка качественней и громче. Жилые корпуса находились метрах в двухстах друг от друга. Поле, разделявшее общаги, студенты называли гадюшником.

С самого утра до вечера из окон неслись в народ популярные мелодии иностранных групп: «Пинк Флойд», «Дип Перпл», «Оркестр электрического света» и т. д. Из советских: «Воскресенье», «Машина времени», Розенбаум, «Динамик», «Аквариум», «Примус», «Карнавал», «Ариэль»...
Написал «Оркестр электрического света», и будто током ударило. Нравились многие песни из их репертуара, особенно «Билет на Луну».

У каждого было что-то похожее, вызывавшее в сердце приятное замирание. Да, собственно, и все эти слова написаны для того, чтобы на несколько минут оказаться там, где был счастлив. Пока ваял, реально ощущал себя на улицах Томска, в общаге и, главное, уловил запах. Как передать его? Он сам приходит, когда ты воссоздаешь хоть слегка напоминавший тебе какой-нибудь кусок из прошлого.

Ходили как-то с Игорьком П. и Витьком К. во Дворец спорта на ВИА «Ариэль». Взяли с собой флакон вина и неплохо провели вечер. Хорошая аппаратура, акустика, народу не так чтобы много. Песня у них нравилась забавная, про Бабу Ягу. «Ну и ветер свищет, ну и пурга. Загрустила что-то Баба Яга...». После концерта взяли бобину с записями «Ариэля» у соседей и крутили, пока не затошнило. Потом по городу пронеслось словно тайфун: приезжает группа «Машина времени»!

Группу в то время запрещали. Все, связанное с их приездом, шифровалось. Началась тайная продажа билетов и нездоровая атмосфера в студенческой среде. В итоге собрался народ, купивший билеты где-то на отшибе возле большого сарая, и устроил пьяный дебош, выкрикивая: «Макаревич ..., выходи».
Выучил в общаге половину репертуара Розенбаума: «Ах, как ярко вдруг вспыхнула лампочка под потолком...», заунывно вытягивая, пел под гитару девчонкам и уже много позже своей жене: «Но нити вольфрамовой пламя глаза мои режет...»

Придя из армии и находясь в гостях у Кости, слушали вместе музыку. За два года советская попса увеличилась в разы. Заинтересовался группой, работавшей, в стиле техно.

Исполнитель низким женским голосом затянул песню о роботах-мужчинах. Что-то меня зацепило в этом «шедевре». Попросил Костю перекрутить и поставить еще разок. И тут я понял, что меня заинтересовало. На фоне слов и музыки простенького шлягера ухо радиооператора 1-го класса внутренних войск Советского Союза уловило еле слышную морзянку.

Схватив клочок бумажки и ручку, я мгновенно принял радиограмму. Текст состоял из двух повторявшихся предложений: «Я робот. Хочу летать». Костя был шокирован. Я же, скромно пожимая плечами, объяснил, азбука Морзе, навечно вбитая в мою голову, для меня больше, чем музыка.

На самом деле меня эта радиограмма взволновала сильнее, чем Костю. Представил, что во время показа «Песни-85» на Первом канале, когда советские мужчины занимались кто чем: кто-то сеял, кто-то жал, кто-то жуликов сажал, а кто-то жене помогал пельмени лепить, случилась пренеприятнейшая история.

Несметное число добрых, сильных, слабых, злых, пьяных и трезвых мужиков, внезапно бросив все, начали судорожно искать ручку и бумажку. Засуетились даже те, кто грамоту уже забыл. Кто-то, не найдя ручки, корябал ножом по разделочной доске, кто-то вилами по целине. В ход пошел даже кусок помятой и использованной газеты.

Закончилась эта история так же быстро, как и началась. Мужики, наспех побросав консервы с соленьями в вещмешки, поцеловали детей с женами и ушли в неизвестном направлении. Это сюжет для другого рассказа, а пока вернемся в общагу.

Дальше мы переключились на шансон, я даже сыграл на гитаре что-то из Розенбаума.
Спустя год, работая уже в пароходстве, на границе таможня реквизировала у меня все записи Розембаума. Кому-то понравились кассеты, и забрали на прослушивание. Заслушались. Я бы тоже не вернул.


Персональный компьютер

Низкочастотные усилители у нас паяли Витька Копылов из Киргизии и Санек Саломатов из Нижневартовска. Санек настолько щепетильно подходил к вопросу дизайна, эргономики и качества, что, несмотря на перерезанные сухожилия на двух пальцах, из рук скульптора выходили шедевры. Он шутил по поводу своего негнущегося среднего пальца на левой руке. Зато баррэ на гитаре брать удобно. Я проникался к нему все большим уважением.

Морозы в Нижневартовске позадиристей будут, чем в Туркестане. Может, его предки на Севере глухой зимой в острогах не только веревки из конопли плели, а еще печатные платы травили и колонки клеили?
Лишь однажды мы с ним повздорили. После очередной пьянки я зашел к ним в 415-ю утром часов в одиннадцать. Санек лежал в отрубоне на своей кровати одетым, с открытым ртом. К нижней губе у него прилип окурок «Беломорканала». У изголовья кровати стояло мусорное ведро с блевотиной.

Не помню, что меня напрягло, но, когда начался диалог и я ему что-то долго объяснял, Санек вместо ответа состряпал глупое лицо и спросил: «А?». «Х... на»,— передразнивая его, в грубой форме ответил я. Он обиделся.

Соседи напротив, из 414-й, все время пытались перещеголять всех и что-нибудь спаять эдакое и мудреное. В журнале «Радио» в то время печатали схему персонального компьютера «Микро-80», который состоял из нескольких блоков, набитых двумя сотнями мелкосхем 155-й серии. Ко всей этой бодяге надо было присовокупить клавиатуру, магнитофон, телевизор и путевку в Сибирь.

Потому что покупались интегралки в основном с рук. Сашка Л. с нашей группы таскал их из дому горстями. Ему микросхемы приносил отец, трудившийся на одном из военных заводов, коих в Томске, как и зон, было предостаточно. (Надеюсь, это не военная тайна? В смысле, что каждый вокруг пытался чего-нибудь слямзить там, где работал.)

Хотелось бы вспомнить высказывание тогдашнего министра радиопромышленности СССР Горшкова:
«Ребята, хватит заниматься ерундой! Персонального компьютера не может быть. Могут быть персональный автомобиль, персональная пенсия, персональная дача. Вы вообще знаете, что такое ЭВМ?

ЭВМ — это 100 квадратных метров площади, 25 человек обслуживающего персонала и 30 литров спирта ежемесячно!»
Действительно, кролики — это не только ценный мех! А он думал, мы не знали, изучая фортран с пиэлем, любуясь на дырки в перфокартах со своим творением? Зато оценили профессиональный подход, основательный, как все советское: где люди, там и спирт.

Я даже догадываюсь, откуда взялась эта цифра с литрами! Каждому члену обслуги по литру на рыло, остальное себе. Машина обойдется, дыхнул пару раз на контакты, затер рукавом и «до свидания милая, а может быть, прощай...».


Гол!

Престижным являлось наличие в комнате телевизора. Санек Саломатов — единственный в нашей группе, кто обладал маленьким переносным телевизором, кинескоп которого умещался в ладонь.

Смотрели, как белые люди, чемпионат мира по футболу, проходивший в Испании летом в 1982 году, лежа на кроватях. Несмотря на спокойное отношение к футболу, меня разрывало вместе со всеми. Сколько нового я узнал о Блохине! Орали мы до потери сознания. Во время отборочного матча, когда наши играли с поляками, во всех общагах внезапно отключили свет. Что там творилось!

В окна полетели пустые бутылки, банки, кастрюли, каждый старался выкрикнуть все, что он думал о городских электросетях, ректоре, коменданте и т. д. Кто-то из наших в общаге съюморил и начал громко дублировать радиокомментатора, вещавшего на КВ-волнах местной «Спидолы».

По округе мигом пролетела новость, что у тиасуровцев есть телевизор на батарейках. Мгновенно на шестом этаже перед дверью комментатора образовалась давка. Галдевшая и махавшая руками орава студентов напоминала толпу перед открытием винного магазина. Когда никто не знает, осталось ли чего с вечера, но начинают драться, метя территорию.
Рассказывали потом, что на зоне, расположенной за универовскими общагами, зэки на той же почве устроили массовые беспорядки.


Телевизор

В холлах нескольких этажей общежития стояли черно-белые телевизоры. Естественно, без пультов. Над дистанционным управлением в ту пору только работали.

Казалось бы, захотел узнать, что творится в Гондурасе или одним глазом глянуть на «Лебединое озеро» во время похорон очередного генсека,— включи и наслаждайся. Ан нет: до того, как ты нарисовался, там уже несколько человек «В мире животных» смотрит. Футбол посмотреть, к примеру, тоже дохлый номер.

Повлиять на это ты не мог по нескольким причинам. Во-первых, у тебя отсутствовали пассатижи, чтобы переключить канал. Во-вторых, даже если бы ты пришел со своим инструментом, то после бурного обсуждения и выяснения интересных подробностей о тебе оказывалось, что на этом ящике показывал только один канал. В-третьих: в ногах правды нет. Брать стулья из комнаты запрещали, зная наперед, хоть и сломана у стула ножка, ускачет он и на трех ногах.

Тымча

Из институтских фотографий у меня осталось только три. На переднем плане одной из них с самодовольным видом и скрещенными на груди руками стоял Игорь Тымченко (Тымча). За ним у октантов Игорь Сулейманов и Роб с гитарой.

Ростом метр семьдесят пять, с угловатым лицом и доброй улыбкой, Тымча был обычным советским парнем. Если бы не два эпизода, сыгравшие в его жизни в общаге узловую роль, то я прошелся бы по его личности вскользь.

В очередной раз, находясь в приподнятом настроении, я был огорчен появлением в комнате Вити К. Разукрашенное лицо товарища говорило само за себя. Чувствуя прилив «Медвежьей крови» в голову, выяснив все обстоятельства дела, пошли с Витьком искать обидчиков.

Не то чтобы я представлял собой богатыря или Ван Дамма, просто были огромное желание возмездия и врожденная наглость. Не каждый из студентов хотел связываться с уверенным взглядом пьяного молодого человека.
Подняв на уши пол общаги, пару раз попавшись на глаза окошникам, обидчиков мы не обнаружили. Каждый охотник знал, где сидел фазан, и возвращаться без трофея не хотел. Кто-то должен был пострадать.

И тут подвернулся Игорек со своими нравоучениями и начал отговаривать меня от неоправданного риска быть побитым. Плачевный итог беседы, говоря языком стоматологов,— «верхняя левая двойка». Я выбил ему зуб.
На следующий день не мог найти себе места. На душе скребли кошки. Ходил, извинялся, чувствуя себя козлом. Простил меня Игорек! Надо отдать должное величию русской души.

Следующий эпизод длился несколько дней. Тымча познакомил меня со своей девушкой. Я не совсем понял зачем, но, когда пообщался с ними полмесяца, до меня дошло.

Игорька, как порядочного человека, угнетало чувство вины перед дамой. Тымча не мог определиться, подходит ли ему эта женщина. Ему казалось она его любит, он ее нет.
Когда мужчина начинает много думать и рассуждать по поводу своей второй половины, он всегда упирается в тупик. Смотря на отношения между мужчиной и женщиной, трезво мысля, все сразу видится в другом свете.

Если между ними не проскочила искра и не было чувств, испытывая которые, они не видели изъянов друг друга, то не надо затеваться и со всем остальным. Такая совместная жизнь будет чревата не наслаждением от созерцания друг друга, а постоянными выяснениями отношений из-за мелочей: типа забытого на кухне лифчика, разбросанных по квартире вещей, не так выдавленного тюбика зубной пасты, пучка волос в расческе, немытой посуды, непогашенного света, полос в унитазе и т. д.

Короче, она была немкой, он — русским. Есть порода женщин, которая прилипает к мужику насмерть, не обращая внимания ни на что: есть деньги у парня? кто у него родители? страшный или красивый? любит он ее или нет? Такая простота в отношениях меня умиляет: я сижу рядом с ним, он мой, остальное — ерунда.
Тымча страдал по-своему от противоречий, рвущих его душу, а заодно терроризировал товарищей вопросами: как она?
Устав от его постоянных сомнений, отшутился словами Высоцкого:
Она ж хрипит, она же грязная,
И глаз подбит и ноги разные,
Всегда одета, как уборщица...
Плевать на это очень хочется.

Прочитал это стихотворение с таким расчетом, что первыми тремя строчками будто бы убеждал его в том, что она ему не пара. На последней строчке я изменил интонацию и говорил за него.

После гениальных строк Владимира Семеныча Игорек расцвел. Будто он ждал именно этих простых слов. Никто никого не хотел обижать или оскорблять, все получилось спонтанно: он спросил, я ответил.

Мне даже показалось, что в отношениях у них появился прогресс. Это сейчас наличие родственника-немца может перевернуть твою жизнь в положительную сторону, а тогда Игореша был в минусах.


«Скачки»

Каждую субботу и воскресенье в холле первого этажа нашего общежития проходили танцы. На небольшое возвышение в виде сцены устанавливалась аппаратура, и диск-жокей под одобрительные крики полутрезвых студентов начинал крутить свою «шарманку».

Разноцветные лучи цветомузыки разрезали полумрак танцплощадки и, впиваясь в крутившийся шар, оклеенный кусочками зеркал, создавали атмосферу заграничной дискотеки.

Медленные танцы чередовались с быстрыми. Под общий восторг слышались поздравления с днем рождения. По знакомству или иногда за деньги (один рубль) можно было заказать любимую песню или мелодию, как в кабаке. Прикалываясь, объявляли песню, как в ресторане: «Для гостя из солнечного Магадана (или заснеженного Узбекистана) прозвучит его любимая песня...»

Веселье длилось до 22–23 часов в зависимости от настроения администрации общаги. В Новый год делалось исключение, и постепенно ликование души переходило в праздник чрева. На нескольких этажах, включая и наш четвертый, устраивались даже не танцы, а вакханалии.

Еще задолго до двенадцати ночи, выходя из комнаты, ты попадал в тесную толпу пьяных, потных и счастливых людей, пляшущих под звуки непонятной музыки.
Два магнитофона, стоявшие в разных концах коридора, изрыгали из себя две совершенно разные песни. В полумраке всеобщего царства любви и дружбы такой мелочи никто не замечал. Ты мог обнять и поцеловать абсолютно незнакомую девушку без каких-либо для себя последствий. Дозволялось все. Общага, словно раненый «Титаник», под оглушающие звуки судового оркестра медленно погружалась в наступающий год.

Очнувшись примерно к обеду и сплевывая с языка песню «Островок» группы «Форум», Серега из 419-й вспомнил, их комната сегодня дежурная по этажу. Подняв, как поднимают мину саперы, свою голову, он, преодолевая адскую боль во всем теле, осторожно выглянул в коридор.
После увиденного у него возникли две мысли: первая — застрелиться, вторая — какого хрена я не ушел в универовскую общагу вместе со всеми?


Салют

Иногда ближе к ночи за окном слышался необычный салют. Под звон бьющихся бутылок в шутку даже загадывали желания. Не знаю, где родилась такая традиция — специально копить и выбрасывать бутылки из окна общежития, но таким образом некоторые студенты озвучивали срок, прожитый ими на грешной земле. Однажды, будучи абитуриентом, я досчитал до сорока бутылок, сброшенных будто по хронометру.

Все студенты знали, наказание за бутылочный салют — отчисление. Запретный плод сладок, мы тоже попробовали его на вкус. Пришлось выключить свет и ускоренно сбросить всю заготовленную тару в один присест. На паузы с оттягом кишка была тонка. Само собой, разумеется, бросали те, кто в общаге прописан не был.


Два удара — две дырки

После праздников или на выходные по этажам бродили несколько объемных теток в заляпанных передниках. Они нагло вламывались в комнаты и без ордера проводили обыск.

Зондеркоманде из столовой никто не думал перечить, а тем более сопротивляться. Посуду и ложки с вилками отдавали безропотно, мило улыбаясь, зная, что завтра из столовки притащат еще.

Глумясь напоследок над опешившими студентами, стряпухи оставляли гнутые и сломанные нами же вилки. «Чтоб было чем кушать»,— говорили они.
Взяв в руки такое творение с одним зубцом вместо четырех, загнутое в плотную спираль явно в тисках, я вспомнил поговорку, не уместную здесь: «Два удара — восемь дырок».


Домой

Дикое ощущение пустоты внутри иногда выпихивало меня из общаги на улицу. Словно под гипнозом садился в трамвай или автобус и находил себя ночью где-нибудь в аэропорту или ж/д вокзале.

Знал наизусть все ночные и утренние рейсы и старался держаться подальше от милиции. Однажды на втором этаже аэровокзала нашел на сидушке паспорт. Первое и естественное желание любого человека — проверить, есть ли в нем деньги. Денег в документе не оказалось, зато лежал билет до Читы.
Возникла шальная мысль слетать по чужому паспорту в незнакомый город. Адреналин попер со всех щелей. Полистал аусвайс, посчитал детей, возраст, успокоился и пошел искать читинца. Мужик был в шоке от нашедшегося документа, но денег не дал.

Во время одной из таких ночей, проведенной на ж/д вокзале, в нашей комнате при паспортной проверке обнаружили Маринку. Искали, конечно же, и меня, но увы, после долгого препирания Игорьку П. пришлось взять на себя роль самца. Не могла же она одна существовать среди такой толпы мужиков.

Теперь на Марину смотрели совсем по-другому, и у себя в бендежке юные дружинники не намекали, а говорили прямо, что им было от нее нужно.
Отношения у нас с ней разладились окончательно. Я не знал, что мне от нее надо, и ей такое положение дел не нравилось. Любая девушка мечтала об уверенном в себе парне.

Нельзя сказать, что вся эта ситуация возникла на фоне взаимной бешеной любви. Скорее, наоборот, возникшие чувства между нами упирались в духовную стену самосохранения и гасли, еще не успев развиться. Кто-то свыше расталкивал нас по разным дорогам.

Необходима была срочная смена обстановки. Занял денег у Кравчука, выпросил кроссовки у Тымчи, Витек Копылов дал в дорогу стройотрядовскую форму, разрисованную авторучкой, и, не оглядываясь, рванул домой в Самарканд.

Опомнился только в буфете ж/д станции Тайга, когда, ожидая свой поезд, меня окружили цыгане. С завистью поглядывая на мои кроссовки и спортивную сумку, один из ромалэй, чумазый пацаненок лет десяти, попросил у меня жвачку.

Ощущая на себе недобрые взгляды остальных попрошаек, сделал вид, что шарю по карманам и, к своему глубокому разочарованию, ничего там не нахожу. Не отдавать же им последние две мятные пластинки: ехать-то еще двое суток с пересадкой! Ничего не придумал лучше, чем вытащить изо рта и отдать.

Напряжение толпы моментально спало. Малец, нисколько не смутившись, взял грязными руками бывшую в употреблении, но еще немного пахнувшую жевательную резинку и с радостными криками кинулся к своему балагану, расположившемуся в углу буфета.
Теперь я мог беспрепятственно ходить по всему вокзалу, игнорируя притязания остальных скитальцев.


«И каждый пятый, как правило, был у руля...»

Любил в центре прогуливаться по набережной Ушайки в том месте, где она впадала в Томь. Не Томь, а маленькая вонючая речушка притягивала к себе невидимыми нитями и опутывала, словно паутиной. Весеннее солнце пригнало к берегу стаю мальков, которую я подкармливал валявшейся рядом булкой.

Меня привлекло плывшее по Томи маленькое суденышко, зарывавшееся в воду по самые борта. Казалось, еще немного, и оно зачерпнет ими воду. Заинтересовал меня, скорее, не буксир, а мужик в тельняшке, стоявший на корме и пристально глядевший за бурунами, остававшимися за идущей посудиной. Я часто вспоминал этот момент, стоя на корме многих судов, глядя на бурливший огромными валунами кильватер.

Пообщавшись с народом на пароходе, выяснил: не только у меня была мысль прыгнуть с кормы в эту пену. Что-то неподвластное мозгу шло из-под винтов сухогруза. Стая чаек и дельфины рыскали в бурлящей пучине в надежде на оглушенную добычу, словно плыли за мясорубкой, но что туда манило человека?

Внезапно меня вывела из транса толпа цыган, дружно певших незнакомую песню. Ритм и текст песни в корне отличался от цыганских романсов. Пели они романсы, собственно говоря, только в кино. По жизни у них другая песня. Захотел выпить или ширнуться — милости просим.

Когда одна из чавел попросила меня позолотить ручку, я услышал припев цыганской народной песни: «Я пью до дна за тех, кто в море. За тех, кого любит волна...»

Новый альбом «Машины времени» еще не вышел, а томским цыганам уже повезло. Цель у них и в радости, и горе одна, и землю они свою нашли; с веслами заминка, но и их где-нибудь сцыганят.


Жизнь как флюгер

В начале лета 1985 года, дембельнувшись, поехал не домой в Самарканд, а в Томск. Еще на службе отослал документы на поступление во Владивостокскую мореходную школу на специальность «радист». Написал на почтовом уведомлении обратный адрес: Томск, Лыткина, 18, поэтому некоторое время ждал в общаге вызова. В закрытый порт Владивосток билеты на поезд и самолет продавали только при наличии вызова.

По несколько раз на дню хаживал к вахте и внимательно рассматривал свою почтовую ячейку. За два года моего отсутствия ничего не изменилось. Также поскрипывала вертушка на проходной, на хоккейной коробке рядом с общагой играли в мини-футбол (зимой пару раз видел хоккеистов), в «Дружбе», как прежде, травили комплексными обедами. За общагой, правда, на месте бывшего гадюшника выросла пара этажей нового здания. Нашу группу объединили с кем-то еще, и у меня среди четверокурсников появилось много новых знакомых.

В один из дней по дороге к столовой «Дружба» увидел Роба, шагавшего вдоль общежития. Отслужив в десантных войсках, он стоял передо мной, словно сошедший с обложки журнала «Красная звезда». В голубом берете, кителе, тельняшке, начищенных сапогах и в аксельбантах. Обнялись.

Позавидовал такой красоте. Я на дембель уходил по гражданке. С Дальнего Востока в центр Союза часть дембелей в форме вэвэшников не доезжала. Они находили свой последний приют вдоль Транссибирской магистрали. Так у нас повелось: одна часть России сидела, другая ее охраняла, остальные временно были в запасе у этих групп. Тем не менее презирала краповые погоны вся страна, включая самих вэвэшников.

 Роб, родственная душа, родился в Киргизии, я — в Узбекистане: туркестанский менталитет в корне отличался от российского. Начиная с уважения к старшим и заканчивая поведением в кругу себе подобных, тебе приходилось подчиняться совершенно другим законам. В результате слияния представителей разных этносов появился некий симбиоз человека с европейскими чертами лица и азиатским мышлением.

Хочешь не хочешь, а вспомнишь добрым словом Гумилева с его теорией пассионарности, которая, словно шило в заднице, не давала тебе жить, как всем.

Роб решил продолжать учебу, меня манили дальние страны, «и бразильских болот малярийный туман, и вино кабаков, и тоска лагерей...»

В 413-й комнате жили совершенно другие люди. Найти нашу группу не представляло сложности. Затарились винищем и вечером вспоминали совместно прожитые веселые деньки, играя в нарды и считая между делом количество флюгеров в одноименной песне Муромова.


Роб

– Я знаю фамилию твоей следующей бабы,— с пафосом как-то сказал мне Витек Копылов. Я опешил, не понимая, о чем он.

– Ну как же,— продолжил товарищ.— Иванова была, Петрова была, осталось только с Сидоровой из 517-й познакомиться,— под общее ржание закончил Витюша.
Может, он и прав, да только мы с Ивановой Женькой два дня как познакомились. Целовались ночью в предбаннике ее комнаты под громкое попердывание подруг за занавеской.

Потом я уехал во Владивосток, а за ней стал ухаживать Роб. Пытался мне что-то объяснить в письмах, но меня унесло уже очень далеко, в другое измерение. Теперь, когда я вернулся, ушел Роб. Ушел навсегда.